Текст книги "ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ ИСТОРИИ"
Автор книги: А. Лабриола
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Все эти формы частичной, односторонней и неполной критики фактически были восприняты научным социализмом. Последний является уже не субъективной критикой, извне обращенной на вещи, а открытием той самокритики, которая заключена в самих вещах. Подлинная критика общества – это само общество, которое, в силу того что оно покоится на противоположностях, само порождает в своих собственных недрах противоречие и позднее преодолевает его путем перехода к новой форме. Разрешить это противоречие суждено пролетариату, что сами пролетарии сознают или не сознают. Подобно тому как их нищета стала очевидным условием существования современного общества, в самих пролетариях и их нищете кроется основная причина новой социальной революции. Именно в этом переходе от критики, предпринимавшейся субъективной мыслью, рассматривающей вещи извне и воображающей, что она сама же может исправить их, к пониманию той самокритики, которую осуществляет общество по отношению к самому себе в процессе своего собственного имманентного развития,– именно в нем заключается диалектика истории, извлеченная Марксом и Энгельсом, поскольку они являются материалистами, из идеалистической философии Гегеля. И в конце концов не имеет большого значения, если литераторы, вкладывающие в слово «диалектика» только одно содержание – отождествляющие его с искусными приемами софистики, а также ученые и эрудиты, не способные по своей природе выйти за пределы ознакомления с частными фактами, расчлененными эмпирическим путем,– если все они не могут понять этих скрытых и сложных форм мысли.
* * *
Однако великий экономический переворот, давший материал для создания современного общества, в котором господство капитала достигло своего почти полного развития, не оказал бы такого быстрого воздействия и не был бы столь поучительным уроком, если бы ему не послужил наглядным пояснением неистовый и чреватый катастрофами вихрь французской революции. Подобно трагическому спектаклю, революция выявила с полной очевидностью все антагонистические силы современного общества, ибо это общество проложило себе путь через руины старой общественной формы п стремительно, за короткий период времени, прошло фазы своего рождения и формирования.
Революцию вызвали препятствия, которые буржуазия должна была преодолеть с помощью силы, после того как стало очевидным, что переход от старой к новой форме производства – или собственности, как говорят юристы, по необходимости прибегая к своему профессиональному жаргону, – не мог быть осуществлен мирно и спокойно, путем последовательных и постепенных реформ. Поэтому революция означала восстание, столкновение и смешение всех прежних классов старого порядка и в то же время стремительное и бурное образование новых классов. Все это совершилось за короткий, но чрезвычайно насыщенный событиями период – в течение десяти лет, которые кажутся нам веками по сравнению с обычной историей других времен и других стран. Это сосредоточение событий, ранее развертывавшихся на протяжении веков, в столь коротком промежутке времени обнаружило наиболее характерные черты и стороны нового, или современного, общества; они выявились с тем большей наглядностью, что воинствующая буржуазия уже создала себе интеллектуальные средства и органы, разрабатывавшие на основе ее действий теорию, в которой она нуждалась и которая представляла собой отраженное сознание буржуазного движения.
Насильственная экспроприация значительной части старой собственности – той ее части, которая находилась в неподвижном состоянии в виде феодов, королевских и княжеских доменов и земель, находившихся в мертвой руке,– и экспроприация всевозможных поземельных и личных прав, вытекающих из прав собственности на эти земли,– все это дало в руки государства, превратившегося в силу объективно существовавшей необходимости в грозное и всемогущее правительство с исключительными полномочиями, огромные экономические ресурсы. Это привело, с одной стороны, к созданию своеобразной финансовой системы ассигнат[73]73
Ассигнаты – бумажные деньги периода французской буржуазной революции конца XVIII в. Функционировали в 1789– 1796 гг
[Закрыть], кончивших тем, что они сами себя уничтожили, а с другой стороны, и появлению новых собственников, обязанных своим состоянием удачной игре на бирже и случайностям интриг и спекуляции. И кто осмелился бы после этого поклоняться священному п древнему институту собственности, когда недавно приобретенное прочное право собственности основывалось столь очевидным образом на умении извлекать пользу из счастливо сложившихся обстоятельств? Если многим беспокойным философам, начиная с софистов, и приходила когда-либо в голову мысль, что право – творение человека, полезное и удобное, то отныне это предположение презренных еретиков могло казаться простой и само собой разумеющейся истиной даже самым жалким беднякам парижских предместий. Разве не они, пролетарии, совместно с остальными представителями простого народа дали своим ранним выступлением в апреле 1789 года толчок революции в целом; и разве не оказались они позднее как бы снова изгнанными с исторической сцены после неудачи Прериальского восстания[74]74
Прериальское восстание народных масс Парижа против термидорианского конвента происходило 1—4 прериаля III г. Республики (20—23 мая 1795 г.). Восставшие заняли здание конвента и декретировали восстановление якобинской конституции 1793 г., но не сумели использовать достигнутый успех. 23 мая восстание было подавлено
[Закрыть] 1795 года? Разве не они носили на своих плечах всех пламенных ораторов, выступавших в защиту свободы и равенства; разве они не держали в своих руках Парижскую коммуну [75]75
Речь идет о Парижской коммуне 1789—1794 годов.– Ред.
[Закрыть], которая оставалась в течение некоторого времени органом, двигающим вперед Законодательное собрание и всю Францию; и разве в конечном итоге им не пришлось испытать горькое разочарование, когда выяснилось, что они сами, собственными руками создали себе новых господ? Молниеносное осознание этого разочарования послужило тем непосредственным психологическим стремительным толчком, который привел к заговору Бабёфа; именно по этой причине заговор является великим историческим событием и содержит в себе все элементы объективно обусловленной трагедии.
Земля, которую ленная система и право мертвой руки ранее как бы привязывали к какой-либо корпорации, семье, титулу, – эта земля, освободившись от своих уз, превратилась в товар, служивший основой и средством производства товаров; и она мгновенно стала настолько гибким, податливым и удобным товаром, что оказалась пригодной для обращения в символической форме ценных бумаг. И вокруг этих символов, размножившихся по сравнению с вещами, которые они должны были представлять, до такой степени, что в конце концов они утратили свою ценность, в гигантских масштабах разрослись дела, поднимаясь со всех сторон, на плечах самых бедных, погрязших в нищете, во всех излучинах извилистой и стремительной политики и особенно бесстыдно извлекая выгоду из войны и ее славных побед. Даже быстрые успехи техники, развитие которой ускоряла настоятельная нужда в ней, давали пищу и благоприятную возможность процветания дел.
Законы буржуазной экономики, являющиеся законами частного производства в антагонистических условиях конкуренции, с яростью ополчились всеми возможными средствами, силой и хитростью, против идеалистических стремлений революционного правительства. Последнее, сильное своей уверенностью, что оно спасает родину, и в еще большей степени – иллюзией, что оно установит навеки свободу равных людей, считало возможным уничтожить спекуляцию с помощью гильотины, ликвидировать стремление к легкой наживе путем закрытия биржи и обеспечить существование народных масс установлением максимума цен на предметы первой необходимости. Товары, цены и дела неистово боролись за свою свободу, против тех, кто желал проповедовать или навязывать им мораль.
Термидор, независимо от того, какими личными побуждениями руководствовались термидорианцы – низостью, трусостью или же они поддались обману,– являлся в силу своих скрытых причин и по своим ближайшим последствиям торжеством дел над идеализмом демократов. Конституция 1793 года, запечатлевшая крайний предел, которого могла достигнуть демократическая мысль, никогда не была осуществлена на практике. Тяжкий гнет обстоятельств, угроза иностранного нашествия, разного рода мятежи внутри страны – от жирондистского до вандейского – сделали необходимым появление власти, обладающей чрезвычайными полномочиями, каковой был террор, рожденный страхом. По мере того как исчезали опасности, исчезала и потребность в терроре, но демократия разбилась о дела, создавшие собственность новых собственников. Конституция III года освятила принцип умеренного либерализма, на основе которого развился весь конституционализм европейского континента; но главное значение этой конституции заключалось в том, что она гарантировала неприкосновенность новой собственности. Сменить собственников, спасая собственность,– таковы были девиз, лозунг, знамя, вызывавшие в течение ряда лет, начиная с 10 августа 1792 года, как бурные восстания, так и разработку отважных планов теми, кто пытался построить общество на добродетели, на равенстве, на спартанском самоотречении. Директория была тем путем, следуя по которому революция пришла к отрицанию самой себя как идеалистического порыва. И именно при Директории, которая была временем признанной и открыто заявляющей о себе коррупции, стал действительностью девиз: собственники сменились, но собственность спасена! В конце концов появилась необходимость в реальной силе, которая смогла бы возвести на многочисленных развалинах прочное здание. Такая сила нашлась в лице выдающегося авантюриста непревзойденной гениальности, которому фортуна царственно улыбнулась; он был единственным, обладавшим достаточной силой для того, чтобы закончить подходящей моралью эту гигантскую басню, ибо в нем самом отсутствовали малейшие следы моральной щепетильности.
Чего только не случалось в этом яростном вихре событий! Граждане, вооружившиеся с целью защиты родины, одерживавшие победы по ту сторону французских границ, в соседних странах Европы, куда они принесли вместе с завоеванием революцию, превратились в грубую солдатчину, притеснявшую свободу в своем собственном отечестве. Крестьяне, которые, охваченные властным порывом, вызвали в 1789 году анархию на феодальных землях, став солдатами, мелкими собственниками или мелкими арендаторами, после того как они были в течение короткого времени передовыми стражами революции, вновь вернулись к молчаливому и тупому спокойствию своей покоящейся на традициях жизни, лишенной событий и движения и служащей прочным фундаментом для так называемого социального порядка. Мелкие буржуа, бывшие члены цехов, быстро стали в условиях экономической конкуренции свободными поставщиками ручного труда. Свобода торговли требовала, чтобы каждый продукт превратился в свободно продающийся товар; таким образом, она преодолела последнее препятствие, добившись того, что и труд стал предметом свободной купли и продажи.
Все менялось в это время. Государство, которое на протяжении веков казалось многим миллионам людей, находившихся в плену иллюзии, священным учреждением или божественной миссией, допустив, чтобы его суверен был обезглавлен самым прозаическим образом – при помощи гильотины, утратило свой священный ореол и приобрело светский характер. Само государство превращалось в технический аппарат управления, в котором место иерархии занимала бюрократия. А так как старинные титулы уже не давали их носителям привилегии на занятие государственных должностей, это новое государство могло стать добычей всех тех, кто пожелал бы завладеть им; короче говоря, оно оказалось отправленным на аукцион для продажи на одном лишь условии: чтобы удачливые честолюбцы были надежными поручителями неприкосновенности собственности, а также новых и старых собственников. Новое государство, которому понадобилось 18-е брюмера, чтобы превратиться в упорядоченную бюрократию, опирающуюся на победоносный милитаризм,– это государство, дополнившее революцию актом, явившимся ее отрицанием, не могло обойтись без своего свода законов, и оно получило его в виде Кодекса гражданского права – золотой книги общества, производящего и продающего товары. Недаром общая юриспруденция в течение ряда веков сохраняла и толковала в виде научной дисциплины то римское право, которое было, есть и будет типичной и классической формой права любого общества, производящего товары, до тех пор, пока коммунизм не уничтожит какую бы то ни было возможность купли-продажи товаров.
Буржуазия, которая совершила победоносную революцию благодаря совпадению целого ряда специфических обстоятельств и при участии многих других классов и прослоек, почти целиком исчезнувших вскоре с политической сцены,– эта буржуазия выступала в моменты наиболее сильных столкновений как бы побуждаемая причинами и вдохновляемая идеями, не имеющими ничего общего с теми последствиями столкновений, которые остались и утвердились надолго. Таким образом, происходившее в разгар борьбы необычайно быстрое изменение экономического базиса являло себя взгляду замаскированным идеалами и затемненным сложным сплетением различных намерений и планов, порождающих как действия, которые отличались исключительной жестокостью и невиданным героизмом, так и множество иллюзий и суровые испытания, приносившие разочарование. Никогда еще сердце человеческое не было полно столь могучей верой в идеал прогресса. Идеализм того времени ставил перед собой следующие цели: сначала избавить человечество от суеверия или даже от религии, сделать из каждого человека гражданина и из каждого частного лица – общественного деятеля, а затем, следуя по пути, намеченному этой программой, проделать за короткий период в несколько лет ту эволюцию, которая ныне представляется даже крайним идеалистам делом многих грядущих столетий. Почему же людям того времени должно было претить воспитательное воздействие гильотины?
Эта поэзия, несомненно грандиозная, хотя и нерадостная, оставила после себя весьма низменную прозу. Это была проза собственников, обязанных своей собственностью удаче; проза крупных финансовых дельцов, разбогатевших поставщиков, маршалов, префектов, продажных журналистов, художников и писателей. Это была проза двора единственного в своем роде человека, которому его военный гений в сочетании с разбойничьим нравом даровали, без сомнения, право презирать как идеалиста каждого, кто не восхищался неприкрытым и непри-украшенным фактом, который в реальной жизни может представлять собой, как это и было для него самого, просто суровую оборотную сторону успеха.
Великая французская революция ускорила ход исторического развития в большей части Европы. Она послужила источником всего того, что мы называем либерализмом и современной демократией (за исключением случаев ложного подражания Англии), включая объединение Италии, которое было и, быть может, останется последним действием революционной буржуазии. Эта революция явилась наиболее ярким и поучительным примером процесса преобразования общества и складывания новых экономических условий, которые во время своего развития сплачивают членов общества в группы и классы. Она наглядно показала, каким образом возникает право, когда в нем появляется потребность для выражения и защиты определенных отношений, как создается государство и как оно применяет свои орудия, органы и находящиеся в его распоряжении силы. Мы видим, как социальные нужды являют собой почву, на которой вырастают идеи, п как в определенных условиях, под воздействием тех или иных обстоятельств рождаются и развиваются характеры, стремления, чувства, желания, т. е., короче говоря, нравственные силы. Одним словом, данные, рассматриваемые социальной наукой, были, так сказать, подготовлены самим обществом. Не следует поэтому удивляться, что революция, которой в отношении идеологии предшествовала самая крайняя форма рационалистического доктринерства из всех известных, в конце концов оставила после себя интеллектуальную потребность в антидоктринерскпх исторической науке и социологии, которые в значительной степени удалось создать в наш, XIX век, близящийся в настоящий момент к концу.
* * *
После всего, сказанного мною, и после того, что уже общеизвестно, было бы бесполезно вновь напоминать здесь, почему Сен-Симон и Фурье близки Оуэну, и повторять, какими путями происходило зарождение научного социализма. Для нас представляют важность лишь два следующих пункта: исторический материализм мог появиться на свет только на основе теоретического познания социализма; исторический материализм уже в состоянии объяснять теперь свое происхождение с помощью своих собственных принципов, что служит самым убедительным доказательством его зрелости.
Таким образом, находят свое подтверждение слова, которыми начинается эта глава: идеи не падают с неба.
VIII
Все сказанное нами выше позволяет теперь каждому точно уяснить себе относительную ценность так называемого учения о факторах, позволяет понять, как, исходя из объективных предпосылок, можно отбросить те преходящие концепции, которые являлись и являются простым выражением мысли, не достигшей еще полной зрелости.
И все же следует еще раз вернуться к вопросу об этом учении, дабы глубже и обстоятельнее выявить, по каким причинам два так называемых фактора, а именно: государство и право – рассматривались и по сей день рассматриваются как главный или единственный субъект истории.
Историография, как известно, на протяжении веков усматривала в указанных формах общественной жизни сущность человеческого развития; более того: развитие это она видела только в изменении данных форм. На протяжении веков история рассматривалась как предмет, имеющий отношение к политико-правовой и даже преимущественно к политической области. Обращение ученых, занимавшихся вопросами политической истории, к изучению общества произошло не так давно, и совсем уже недавно пришли к выводу, что при этом надлежит пользоваться категориями экономического материализма. Иными словами, социология возникла сравнительно недавно, и читатель, надеюсь, поймет, что я применяю этот термин brevitatis causa (ради краткости) для общего обозначения науки о социальных функциях и изменениях, а отнюдь не в том узком смысле, какой придают ему позитивисты.
Ведь хорошо известно, что вплоть до начала XIX столетия данные, касавшиеся обычаев, нравов, верований и т. д., и даже данные, имевшие отношение к естественным условиям, которые служат почвой и являются средой, в которой получают развитие формы общественной жизни, приводились в историко-политических трудах лишь в качестве любопытных фактов или же как нечто побочное и дополняющее повествование.
Все это не может быть и отнюдь не является случайным. Вот почему нам вдвойне интересно понять смысл запоздалого появления на свет социальной истории: интересно, во-первых, потому, что наше учение снова подтверждает, таким образом, свое право на существование, и, во-вторых, потому, что мы раз и навсегда отметаем тем самым так называемые факторы.
* * *
С тех пор как существует писаная история, государство неизменно представляется не только вершиной, но и основанием общества; так было всегда, за исключением отдельных критических периодов, когда социальные классы, будучи не в силах сохранить путем приспособления состояние относительного равновесия, вступали в полосу более или менее длительного кризиса анархического характера, и за исключением тех исторических катаклизмов, в результате которых рушился иногда целый мир, подобно тому как это произошло при крушении Западной римской империи или распаде Халифата. Первый шаг, сделанный наивной мыслью в этом направлении, нашел свое выражение в следующей формулировке: тот, кто правит, является в то же время и тем, кто созидает.
Если исключить, далее, несколько коротких периодов демократического образа правления, осуществлявшегося при живейшем участии народа-правителя, как это имело место в некоторых греческих городах, особенно в Афинах, а также в некоторых итальянских коммунах, и прежде всего во флорентийской (в первом случае власть осуществляли свободные люди, рабовладельцы, во втором – привилегированные горожане, эксплуатировавшие чужеземцев и крестьян), то общество, организованное в государство, всегда состояло из большинства, которое подчинялось власти меньшинства. Таким образом, на протяжении всей истории большинство неизменно представляло собой массы, которыми управляли, руководили и которые эксплуатировали, или же это большинство во всяком случае олицетворяло собой пестрый конгломерат интересов, управлять которыми надлежало незначительному меньшинству, уравновешивавшему противоречия либо путем насилия, либо путем поощрения.
Отсюда и необходимость искусства государственного управления, и, поскольку эта необходимость прежде всего становится очевидной для тех, кто изучает жизнь общества, вполне естественно, что политика предстает как творец общественного строя п как показатель непрерывной смены исторических форм. Кто говорит – политика, тот говорит – деятельность, подразумевая такую деятельность, которая развивается в желанном направлении, вплоть до определенного момента, т. е. до того, когда проводимая политика наталкивается на резкое и непредвиденное сопротивление. Исходя из подсказанного несовершенным опытом положения, что творцом общества является государство, а созидателыницей общественного порядка – политика, историки, занимающиеся изложением событий или их истолкованием, были склонны, естественно, видеть сущность истории в смене политических форм, институтов и идей.
Вопрос о том, как возникло государство и что обусловливало неизменное его существование, не имел и не имеет значения при общих рассуждениях. Проблемы генетического характера возникают, как это всем известно, довольно поздно. Государство существует, и его право на существование объясняется его необходимостью в данных условиях; меж тем человеческому воображению трудно было свыкнуться с мыслью, что когда-то государства вообще не было, и стали возникать предположения, что государство ведет свое начало чуть ли не с возникновения рода человеческого. Основателями государства, по крайней мере в мифологии, были боги или полубоги и герои, подобно тому как в средневековой теологии папа являлся первым, а следовательно, божественным и вечным источником всякой власти. Да еще и в наше время малоосведомленные путешественники и глупые миссионеры обнаруживают государство повсюду, даже там, где его нет,– у дикарей и у варваров, где существуют лишь gens (род) или племя, состоящее из родов, или союз племен.
Для преодоления этих ошибочных представлений понадобились две вещи: во-первых, нужно было добиться признания того, что функции государства возникают, возрастают, уменьшаются, видоизменяются и сменяются в зависимости от смены определенных социальных условий. Во-вторых, надо было добиться осознания того, что государство существует и сохраняется лишь постольку, поскольку оно призвано охранять определенные интересы – интересы одной части общества против всего остального общества, которое должно быть в своей совокупности устроено так, чтобы противодействие подданных, угнетаемых и эксплуатируемых, либо оказалось распыленным, вылившись в многочисленные мелкие столкновения, либо было смягчено частичными, пусть ничтожными, выгодами, выпадающими на долю угнетаемых. Таким образом, чудодейственное, вызывающее восхищение политическое искусство сводится к весьма простой формуле; противопоставить силу или систему сил совокупности сопротивлений.
Первый п самый трудный шаг был сделан тогда, когда удалось объяснить существование государства, исходя из тех социальных условий, которые его породили. Сами же эти социальные условия были впоследствии определены теорией классов, процесс возникновения которых обусловлен характером различных занятий человека при наличии распределения труда, иначе говоря, при учете отношений, объединяющих и связывающих людей в условиях определенной формы производства.
С того момента концепцию государства как предполагаемого творца общества перестали считать непосредственной причиной исторического развития, ибо стало ясно, что в каждой из своих форм п разновидностей оно является не чем иным, как институтом, опирающимся на фактическое и насильственное установление господства определенного класса или на известное приспособление друг к другу различных классов. Затем, продолжая исходить из этих предпосылок, пришлось наконец признать, что политика как искусство воздействия в нужных целях играет весьма незначительную роль в общем развитии истории и относительно небольшую роль в процессе образования и развития самого государства, в котором много вещей, т. е. много отношений рождается и получает развитие в силу необходимости приспособиться, в силу молчаливого согласия, в силу испытываемого или терпимого насилия, в силу интуитивных поисков выхода из положения.
Господство бессознательного – понимая под этим все то, к чему не стремятся по собственной воле, преднамеренно или по свободному выбору, а что предопределяется и происходит в силу постоянной смены привычек, обычаев, всякого рода приспособляемости и т. д.,– получило весьма широкое распространение в области знаний, составляющпх предмет исторической науки; что же касается политики, которая должна была все объяснять, то она сама стала ныне предметом, требующим объяснения.
* * *
Итак, нам теперь ясно, по каким причинам история предстала сначала в сугубо политическом облике.
Из этого, однако, отнюдь не следует, что государство является неким наростом или просто придатком общественного организма или свободной ассоциации, как это представляли себе многие утописты и многие ультралибералы анархистского толка. Если до сего времени общество порождало государство, то происходило это потому, что оно нуждалось в такой дополнительной силе и власти, поскольку само общество состоит из людей неравных, что обусловлено различиями экономического характера. Государство – это нечто весьма реальное; это система сил, которые поддерживают равновесие или же навязывают его с помощью насилия и репрессий. А для того, чтобы существовать как такая система сил, государство должно было обрести и экономическую мощь, будь то с помощью грабежа или завоеваний, военных контрибуций или на основе непосредственного владения доменами или же в результате постепенного накопления средств, как это позволяет современная налоговая система, облекающаяся в псевдоконституционные формы мнимого самообложения. В этой экономической мощи, столь возросшей у современных государств, и заключается основа их способности к действию. Отсюда следует, что в результате нового разделения труда государственные функции обусловливают возникновение особых сословий, т. е. особых слоев, включая слои паразитические.
Государство, которое обладает и должно обладать экономической мощью – поскольку для защиты правящих классов оно должно располагать средствами, чтобы подавлять, осуществлять власть, управлять, вести войны,– порождает, прямо или косвенно, совокупность новых, частных интересов, неизбежно оказывающих влияние на общество.
Таким образом, государство, возникнув п существуя для сохранения социальных противоречий, являющихся следствием экономической дифференциации, порождает круг непосредственно заинтересованных в его существовании лиц.
Из этого вытекают два следствия. Поскольку общество не представляет собой какого-то однородного целого, а является организмом, состоящим из отдельных органов,– более того: поскольку оно отражает сложный комплекс противоположных интересов, то иной раз случается, что правители государства стремятся изолироваться и в результате этой изоляции противопоставляют себя всему обществу. Бывает, далее, н так, что органы и функции, созданные первоначально для блага всех, вырождаются и служат лишь интересам тех или иных групп, или кругов, или клик, порождая всякого рода злоупотребления властью. Отсюда и возникновение аристократии и иерархии, порожденных использованием политической власти, отсюда и династии; все эти образования, с точки зрения простой логики, представляются совершенно неразумными.
С тех пор как существует достоверная история, государство то усиливало, то ослабляло свою власть, но оно никогда не переставало существовать, ибо в обществе, состоявшем в силу экономической дифференциации из неравных между собой людей, всегда наличествовали причины, побуждавшие сохранять и охранять с помощью силы или путем захватов либо рабство, либо монополии, либо преобладание какой-то одной формы производства над другими путем господства человека над человеком. Таким образом, государство стало как бы ареной непрестанной гражданской войны, которая ведется непрерывно, хотя и не носит таких ярко выраженных форм, как война Мария и Суллы, как июньские дни или как война Севера с рабовладельческим Югом в Америке. Внутри государства всегда процветала коррупция, ибо если нет такой формы господства, которая не встретила бы противодействия, то нет и такого противодействия, которое в силу насущных потребностей жизни не могло бы выродиться в покорное приспособление.
По этим причинам исторические события, если рассматривать их в плоскости обычного однообразного повествования, кажутся повторением почти без изменений одного и того же, чем-то вроде припева или смены изображений в калейдоскопе. Нет ничего удивительного в том, что концептуалист Гербарт и желчный пессимист Шопенгауэр пришли к выводу, что истории как поступательного процесса развития нет; в переводе на обыденный язык сие означает: история – это скучная песня.
Если свести политическую историю к ее квинтэссенции, то государство предстает во всей своей прозаической сущности, в которой нет более и следа ни теологического обоготворения, ни той метафизической идеализации, которая была так в моде у некоторых немецких философов, полагавших, что государство – это Идея, которая реализует себя в истории, что государство – это полное раскрытие личности, и твердивших прочую чепуху. На деле же государство представляет собой действенную систему защиты, необходимую для обеспечения и сохранения определенного общественного строя, основой которого является либо та или иная форма экономического производства, либо сочетание и соединение различных его форм. Короче говоря, государство предполагает либо наличие одной системы собственности, либо сочетание различных систем собственности. В этом заключается основа всякого искусства правления, которое требует, чтобы само государство стало экономически сильным и обладало средствами и возможностями для обеспечения перехода собственности из одних рук в другие. Когда вследствие резкого и насильственного изменения способов производства приходится вводить необычные и чрезвычайные изменения в отношения собственности (например, упразднение права мертвой руки и феода, упразднение торговых монополий), тогда старое политическое устройство оказывается уже несостоятельным и возникает необходимость революции для создания нового органа, способного осуществить экономический переворот.