355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » А. Лабриола » ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ ИСТОРИИ » Текст книги (страница 6)
ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ ИСТОРИИ
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 23:41

Текст книги "ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ ИСТОРИИ"


Автор книги: А. Лабриола


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Очерк II ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ МАТЕРИАЛИЗМЕ


I

Историко-социальные исследования, подобно многим другим, но более всех остальных, встречают немалую помеху, более того – досадное препятствие в пороке, свойственном умам, получившим лишь книжное образование, который обычно называют вербализмом. Эта скверная привычка проникает во все области знаний и получает в них распространение, но в исследованиях, относящихся к так называемому миру морали, т. е. к комплексу историко-социальных наук, нередко случается, что культ слова, власть слова приводят к извращению и уничтожению живого и реального смысла вещей.

Там, где длительное наблюдение, повторные опыты, уверенное использование усовершенствованных инструментов, повсеместное или по крайней мере частичное применение точных расчетов приводят человеческий ум к методическому общению с вещами и их видоизменениями, как это происходит в естественных науках в точном смысле этого слова,– там миф о словах и культ слов уже преодолены и побеждены, а вопросы терминологии имеют в конечном итоге лишь подчиненное значение – значение простой условности. Но при изучении человеческих отношений и дел страсти, интересы, предвзятые мнения какой-либо школы, секты, класса и религии, злоупотребление традиционными литературными приемами выражения мыслей, а также никогда до конца не уничтоженная и постоянно возрождающаяся схоластика либо скрывают реальный смысл вещей, либо незаметно превращают его в термины, слова, абстрактные и условные обороты речи.

Необходимо прежде всего отдавать себе отчет в этих трудностях тем, кто выступает во всеуслышание с выражением, или формулой, «материалистическое понимание истории». Многим казалось, кажется и будет казаться, что естественно и легко проникнуть в смысл этого выражения посредством простого анализа составляющих его слов, без выяснения его связей с другими понятиями и явлениями или генетического изучения причин возникновения данного учения [63]63
  Это генетическое исследование было главной темой и объектом моего первого очерка – «В память о Манифесте Коммунистической партии», который и является вступлением, необходимым для понимания всего остального.


[Закрыть]
, или же, наконец, в полемике, в которой его последователи опровергают возражения своих противников. Вербализм неизменно стремится замкнуться в чисто формальных определениях. Он прививает умам заблуждение, будто не представляет никаких трудностей выразить огромный запутанный комплекс природных и исторических явлений в простых и очевидных терминах и формулировках. Он прививает также веру в то, что нетрудно составить себе наглядное представление о многообразном и чрезвычайно сложном сплетении причин и следствий, как если бы это был театральный спектакль. Выражаясь яснее, вербализм уничтожает смысл проблем, ибо он видит в них только названия.

* * *

Далее, если случается, что вербализм находит поддержку в тех или иных теоретических предположениях, как, например, в тех, которые изображают материю как нечто, стоящее ниже более высокого и благородного начала, называемого духом, или нечто, противоположное духу; либо если случается, что вербализм соединяется с литературной привычкой противопоставлять слово «материализм», которому придается презрительный смысл, всему тому, что коротко зовется идеализмом, т. е. совокупности антиэгоистических побуждений и поступков,– тогда мы оказываемся в большом затруднении. Тогда нам говорят: это учение пытается объяснить все свойства человеческой природы, принимая в расчет только материальные интересы и не придавая никакой ценности идеальным интересам. Немало способствовали появлению такой путаницы неопытность, бездарность и торопливость некоторых поборников и распространителей этого учения; последние, спеша в своем рвении объяснить другим то, что они сами не вполне поняли – в то время как само учение только начало складываться и еще нуждалось в длительном развитии,– осмеливались применять его в том виде, какой оно тогда имело, к первому же встретившемуся факту или историческому явлению и едва не привели новую доктрину к крушению, превращая ее в объект легкой критики и насмешки со стороны дилетантов-любителей научных новинок и других бездельников подобного рода.

Если дозволительно здесь, на первых же страницах, опровергнуть, пока лишь предварительно, эти предубеждения и раскрыть питающие их намерения и тенденции, то следует напомнить, что значение нашего учения надо прежде всего искать в положении, занимаемом им по отношению к тем доктринам, против которых оно действительно направлено, и в особенности по отношению к различного рода идеалистическим системам. Нужно также помнить, что доказательство его ценности состоит исключительно в наиболее приемлемом и сообразном объяснении последовательного движения истории человечества, вытекающем из этого учения. Следует, наконец, помнить, что данному учению не свойственно субъективное предпочтение, оказываемое тем или иным свойствам той или иной группе человеческих интересов, произвольно противопоставляемых другим интересам; оно лишь устанавливает объективную координацию и субординацию всех интересов в ходе развития любого общества; при этом оно исходит из того генетического процесса, который заключается в переходе от условий к обусловленному, от элементов образования вещей к вещам, уже образовавшимся.

Пусть вербалисты фантазируют, сколько им угодно, рассуждая о значении слова «материя»: в какой степени оно является метафизическим вымыслом или напоминает

о нем, или же в какой степени оно выражает конечный гипотетический субстрат естественного опыта. В данном случае мы не занимаемся вопросами физики, химии или биологии, а стремимся лишь познать определенные условия человеческого существования постольку, поскольку они отличны от существования животного. Речь идет не о том, чтобы делать индуктивные или дедуктивные выводы, основываясь на данных биологии, но о том, чтобы выяснить в первую очередь особенности образа жизни человека в обществе, который формируется и развивается путем преемственности и совершенствования деятельности самого человека в данных и изменяющихся условиях, и о том, чтобы найти отношения координации и субординации потребностей, представляющих собой субстрат воли и действия. Дело не в том, чтобы обнаружить намерения людей или дать им оценку, а только в стремлении показать необходимость, заключающуюся в самом факте.

Не по свободному выбору, но потому, что они не могли бы поступать иначе, удовлетворяют люди вначале известные элементарные потребности, а позднее – более совер: шенные, развившиеся из первых; для того чтобы удовлетворять какие бы то ни было потребности, они изобретают и используют определенные орудия и средства и определенным образом объединяются. Точно так же и материалистическое понимание истории – не что иное, как попытка мысленно воссоздать с помощью данного метода происхождение и постепенное усложнение на протяжении веков общественной жизни. Новизна этого учения не отличается от новизны всех прочих учений, которые, пережив множество перипетий в сфере фантазии, в конце концов с трудом достигли области прозаической действительности и в ней и остались.

II

Имеется известное сходство, по крайней мере внешнее, между формалистическим пороком вербализма и другим недостатком, который укореняется в умах различными путями. Принимая во внимание некоторые его наиболее общие и распространенные проявления, я назову такой недостаток фразеологией, хотя это слово не выражает полностью его сущности и не объясняет его происхождения.

В течение многих веков люди пишут историю, объясняют ее, комментируют. Самые разнообразные интересы– от узко практических до чисто эстетических – побуждали разных писателей задумывать и писать подобного рода сочинения, которые, однако, начали появляться в различных странах лишь долгое время спустя после зарождения цивилизации, образования государства и перехода от первобытного коммунистического общества к обществу, покоящемуся – если пользоваться нашей терминологией – на классовых различиях и противоречиях. Историки, даже если они были столь наивны, как некогда был Геродот, всегда рождались и формировались в обществе отнюдь не наивном, а, напротив, весьма сложном и запутанном, причем в такое время, когда причины этой сложности и запутанности были неизвестны, а их происхождение забыто. Эта сложность, со всеми присущими ей контрастами, которые она позднее обнаруживает и заставляет бурно проявиться в разнообразных сменяющих друг друга событиях, вставала перед повествователями как нечто таинственное, требующее объяснений, и, как только историк хотел придать определенную последовательность и известную связь излагаемым им событиям, он был вынужден дополнить простой рассказ соображениями общего характера. От зависти богов отца истории Геродота до среды г. Тэна бесконечное число концепций, рассматриваемых как средство объяснить повествуемые события и служить дополнением к ним, оказывали давление на рассказчиков, являясь естественным порождением непосредственной мысли. Классовые тенденции, обусловленные религией предвзятые мнения, широко распространенные предрассудки, влияние того или иного господствовавшего философского течения или подражание ему, экскурсы в область фантазии, стремление дополнить художественным вымыслом изложение фактов, известных лишь во фрагментарной форме,– все эти и другие подобные им причины способствовали образованию субстрата той более или менее наивной теории, дающей толкование событий, которая либо составляет в скрытом виде основу повествования, либо служит по крайней мере для того, чтобы приправить и приукрасить его. Говорят ли о случае или роке, ссылаются ли на провиденциальное направление человеческих дел, выдвигают ли на первый план слово и понятие судьба (единственное божество, кое-как уцелевшее в строгой и зачастую суровой концепции Макиавелли), рассуждают ли, как это довольно часто делают в наше время, о логике вещей – все эти измышления являлись и являются изобретениями и находками мысли наивной, мысли непосредственной, мысли, которая не в < состоянии объяснить сама себе при помощи критики или опыта ни своего хода, ни результатов, к которым она приходит. Стремление заполнить условными понятиями (например, судьба) или пояснениями с виду теоретического характера (например, роковой ход событий, позднее иногда смешивавшийся в представлении с понятием прогресса) лакуны в понимании того, как действительно развиваются события в силу заключенной в них необходимости, независимо от нашей воли и нашего одобрения,– это стремление и является причиной и следствием широко распространенной в скрытом пли ясно выраженном виде философии историков нарративного [65]65
  Нарративный (от лат. Narrata refero – передаю рассказанное) – здесь в смысле: имеющий описательный характер


[Закрыть]
типа. По причине своего непосредственного характера эта философия исчезает, как только появляется критика, основанная на знании.

* * *

Во всех этих представлениях и во всех этих вымыслах, оказывающихся в свете критики лишь временно пригодными вспомогательными средствами и измышлениями незрелой мысли, но нередко кажущихся даже образованным людям поп plus ultra (высшим достижением) разума, находит тем не менее свое проявление и отражение немалая часть процесса человеческого развития; поэтому их не следует рассматривать как необоснованные выдумки или порождения кратковременной иллюзии. Они являются частью и моментами становления того, что мы назвали бы человеческим духом. Если случается, что такие представления и вымыслы, смешиваясь и соединяясь, образуют communis opinio (общепринятое мнение) образованных людей или людей, слывущих образованными, они в конце концов начинают составлять как бы огромную груду предрассудков и образуют препятствие, которое порождает невежество, мешая ясному и полному распознаванию действительности. Эти предрассудки в виде своих фразеологических производных повторяются политиканами по профессии, публицистами и газетчиками любого сорта и вида и представляют риторическую опору так называемого общественного мнения.

* * *

Противопоставить такому миражу некритических вымыслов и литературных приемов, таким идолам воображения и условностям реальные предметы или позитивно действующие силы, т. е. людей в их различном, обусловленном обстоятельствами, общественном положении, а затем заменить такими силами эти вымыслы – вот революционная задача и научная цель нового учения, которое объективирует и, я сказал бы, почти натурализирует объяснение исторических процессов.

* * *

Основу всей истории составляет совокупность факторов. Перечислим эти факторы. Каждый определенный народ представляет собой не любую массу индивидуумов, а объединение людей, организованных тем или иным образом, связанных естественными узами кровного родства или искусственными и скрепленными обычаем отношениями родства и свойства или же узами, основанными на постоянном соседстве. Этот народ живет на определенной, заключенной в известные границы территории, в той или иной степени плодородной и так или иначе продуктивной, освоенной благодаря определенным видам регулярного труда; этот народ известным образом расселился на данной территории и расчленен вследствие определенного разделения труда, которое привело к тому или иному (едва зарождавшемуся или развитому) делению на классы или уже к разрушению и преобразованию некоторых классов. Этот народ обладает теми или инымп орудиями – от кремня до электрического света, от лука и стрелы до магазинной винтовки; у него существует известный способ производства и соответствующий ему способ распределения продуктов; этот народ благодаря всем отмеченным отношениям составляет общество, где из-за привычки к взаимному приспособлению, либо вследствие заключения четко оформленных договоров, либо в результате перенесенных актов насилия уже зародились или находятся в процессе создания правовые и политические связи, позднее приводящие к образованию государства; этот народ после появления государственной организации, представляющей собой попытку закрепить, защитить и увековечить неравенство и создающей тем не менее постоянную неустойчивость общественного строя по причине порождаемых ею новых противоречий, что влечет за собой политические движения и революции, предопределяет таким образом причины прогресса и регресса. И в этом комплексе факторов заключается победа прозы действительности над любой теорией фантастического и идеалистического характера.

Разумеется, надо отречься от иллюзий, чтобы видеть вещи такими, какими они существуют в действительности, отбрасывая в сторону фантомы, мешавшие в течение веков правильному видению. Но это открытие реалистического учения не было и не стремится быть возмущением материального человека против человека идеального. Напротив, оно являлось и является обнаружением подлинных принципов и движущих сил всякого человеческого развития, включая все то, что мы назовем идеальным в определенных конкретных условиях, содержащих в себе причины, законы и ритм своего собственного становления.

III

Было бы глубоким заблуждением верить в то, что историки, излагающие, истолковывающие и комментирующие события, сами выдумали и призвали к жизни то немалое количество предвзятых мнений, фантазий и незрелых объяснений, которые вследствие силы предрассудков на протяжении многих веков скрывали правду действительности. Может случиться – и в самом деле иногда случается,– что некоторые из этих предрассудков являются плодом измышлений отдельных людей или порождением литературных течений, формирующихся в узком профессиональном кругу университетов и академий. Об этих предрассудках народ ничего не знает. Но важен тот факт, что история сама набрасывает на себя эти покровы; иначе говоря, сами деятели и действующие лица исторических событий, будь то широкие народные массы, господствующие классы или сословия, правители государств, секты, партии в узком смысле слова – все они почти до конца XVIII века (за исключением отдельных моментов непродолжительных проблесков) сознавали свою собственную деятельность, лишь облекая ее некими идеологическими покровами, препятствовавшими распознаванию действительных причин событий. Уже в ту темную эпоху, когда совершился переход от варварства к цивилизации, т. е. когда с первыми усовершенствованиями в земледелии, с началом прочной оседлости какой-либо народности на определенной территории, с первым общественным разделением труда и образованием первых союзов различных родов, появились условия для развития собственности и государства или, по крайней мере, города-государства, коротко говоря – уже в эпоху самых первых социальных революций люди видели в своей деятельности чудесные деяния богов и героев. Таким образом, поступая так, как они могли и должны были поступить в силу необходимости на данном уровне экономического развития, они придумывали объяснение собственной деятельности, как если бы она не исходила от них самих. Эта идеологическая оболочка человеческих действий позднее в течение столетий много раз меняла свои формы, внешний вид и изменялась в своих сочетаниях и отношениях, от непосредственного создания наивных мифов до сложных теологических систем и Града божьего блаженного Августина, от суеверной веры в чудеса до самого изумительного чуда из всех метафизических чудес – Идеи, которая, согласно декадентам гегельянства, в ходе исторического процесса рождает сама и из самой себя, путем собственного отрицания все столь значительно отличающиеся друг от друга разновидности человеческой жизни.

Теперь именно потому, что идеалистический подход к пониманию истории был окончательно преодолен лишь недавно и только в наши дни совокупность реальных и реально действующих отношений была четко отделена от тех наивных отражений, которые она получила в мифах, и от более сложных и изощренных отражений в религии и метафизике, наше учение выдвигает новую проблему и ставит немалые трудности перед теми, кто хочет применить это учение для углубленного толкования истории прошлого.

* * *

Проблема заключается в следующем: наше учение нуждается в новой критике исторических источников. Я не имею в виду исключительно критику документов в собственном и общепринятом смысле слова, ибо в отношении этих последних мы можем большей частью удовлетвориться тем, что нам поставляют во вполне законченном виде профессиональные критики, ученые и филологи. Но я подразумеваю непосредственный источник, обычно находящийся вне собственно документов и существующий – еще до того как он находит свое выражение и фиксируется в последних – в духе и форме осознания действующими лицами мотивов своей собственной деятельности. Этот дух, т. е. это сознание, зачастую не соответствует тем подлинным причинам исторических событий, которые мы теперь в состоянии обнаружить и запечатлеть; поэтому действующие лица представляются нам вовлеченными в замкнутый круг иллюзий. Совлечь с исторических фактов те покровы, в которые сами же факты облекаются в процессе своего развития – вот к чему сводится новая критика источников в реальном значении этого слова, а не в формальном, когда источник отождествляют с документом; вот к чему в конечном итоге сводится способность понять благодаря сознанию, которым мы обладаем теперь, дошедшие до нас сведения об условиях прошлого, с тем чтобы полностью реконструировать затем эти условия заново.

Однако этот пересмотр самых непосредственных источников, являясь наивысшим пределом исторического самосознания, которого когда-либо можно достигнуть, может послужить причиной серьезной ошибки. Поскольку мы становимся на точку зрения, находящуюся за пределами тех идеологических взглядов, благодаря которым исторические деятели осознавали собственные действия и в которых они находили нередко как побуждение к этим действиям, так и их обоснование,– мы можем прийти к ложному убеждению, что эти идеологические взгляды были лишь чем-то кажущимся, чем-то искусственным, чистейшей иллюзией в самом прямом смысле этого слова. Так, например, Мартин Лютер, подобно другим великим реформаторам своего времени, не знал, как это знаем мы теперь, что реформационное движение было лишь этапом в процессе становления третьего сословия и экономическим восстанием немецкой нации против эксплуатации ее папской курией. Характер Лютера как агитатора и как политика определялся тем, что он был всецело проникнут верой, заставлявшей его видеть в борьбе классов, которая дала толчок волнениям, возврат к истинному христианству и божественную необходимость, кроющуюся за повседневным ходом событий.

Изучение давно прошедших событий, а именно – усиления городской буржуазии, выступавшей против феодальных сеньоров, роста территориальных владений и власти князей за счет межтерриториальной и сверхтерриториальной власти императора и папы, жестокого подавления крестьянского движения и движения анабаптистов[66]66
  Анабаптисты («перекрещенцы») – в период реформации (см. прим. 29) члены плебейской религиозной секты и их приверженцы в Германии, Швейцарии и Нидерландах. Выступали за крещение в сознательном возрасте. Отрицание анабаптистами церковной иерархии, требование общности имущества означали протест против феодального строя. Сыграли значительную роль в Крестьянской войне 1525 г. в Германии


[Закрыть]
, по своему характеру более близкого к пролетарскому,– все это позволяет нам заново пересмотреть подлинную историю экономических причин Реформации[67]67
  Реформация – социально-политическое движение эпохи разложения феодализма в Западной Европе (XVI в.), направленное против феодализма и принявшее форму религиозной борьбы с католической церковью.


[Закрыть]
, в особенности понять причины ее успеха, который является основным доказательством ее необходимости. Но это не означает, что мы можем себе позволить рассматривать какой-либо факт изолированно от обстановки, в которой он произошел, и разорвать цепь взаимосвязанных обстоятельств посредством позднейшего анализа, который оказывается совершенно субъективным и упрощенным. Внутренние причины, или, как мы сказали бы теперь, светские и прозаические мотивы, Реформации представляются нам более ясными во Франции, т. е. именно там, где она не окончилась победой; они для нас ясны также в Нидерландах, где в борьбе с Испанией весьма четко проявились помимо национальных различий экономические противоречия; они совершенно ясны, наконец, в Англии, где религиозное обновление, осуществленное путем политического насилия, делает очевидным переход к тем условиям, которые являются для современной буржуазии предвестниками капитализма. Post factum и долгое время спустя после того, как проявились непредвиденные последствия Реформации, становится совершенно ясной история подлинных движущих сил – ее внутренних причин, в большей своей части не осознанных самими деятелями Реформации. Однако специфический характер сопутствующих этому событию обстоятельств, которые никакой предвзятый анализ не в состоянии изменить, заключался в том, что оно произошло именно так, как оно действительно произошло, приняло определенные формы, облеклось в определенные одежды, получило определенную окраску, в том, что оно пробудило такие страсти и развертывалось с таким фанатизмом.

Только любовь к парадоксу, неотделимая от рвения страстных популяризаторов нового учения, может вселить подчас убеждение, что для исторического исследования достаточно выделить лишь экономический момент (нередко еще неясный, а зачастую вовсе не поддающийся выяснению) для того, чтобы отбросить затем все остальное, как ненужный груз, который люди по собственному желанию взваливали себе на плечи, – отбросить как нечто второстепенное, или попросту как сущую мелочь, или же вообще как несуществующее.

Из утверждения, что историю необходимо рассматривать целиком, все ее совокупности, и что в ней ядро в оболочка составляют нечто единое, как это свойственно, по замечанию Гёте, всем вещам, с очевидностью вытекают три следствия.

Прежде всего, ясно, что в сфере историко-социально-го детерминизма никогда не бывает заметна с первого взгляда связь между причиной и следствием, между условиями и обусловленными ими явлениями, между предшествующими и последующими явлениями, точно так же как все эти отношения никогда не бывают заметны с первого взгляда и в субъективном детерминизме индивидуальной психологии. В области субъективного детерминизма уже с давних пор абстрактной и формальной философии сравнительно легко удавалось обнаруживать, пренебрегая всеми вздорными выдумками относительно фатализма и свободной воли, определенную причину каждого акта воли, ибо в конце концов акт воли определяется решением, обусловленным той или иной причиной. Но за актом воли и его причинами кроется их генезис, с для того чтобы воссоздать этот генезис, следует выйти за пределы замкнутой сферы сознания и подвергнуть анализу элементарные человеческие потребности, которые, с одной стороны, порождаются социальными условиями, а с другой – теряются в темных глубинах биологических свойств, присущих человеческой природе, включая наследственность и атавизм.

То же самое наблюдается и в историческом детерминизме: и здесь таким же образом начинают с побудительных мотивов – религиозных, политических, эстетических, продиктованных какой-либо страстью и т. п. Однако затем надо найти причины этих мотивов в лежащих в их основе материальных условиях. В наше время изучение этих условий должно быть столь углубленным, чтобы можно было до конца выяснить не только то, что они являются причинами, но и то, какими путями они приняли ту форму, в которой являют себя сознанию как мотивы, происхождение коих часто забывается.

Из этого вытекает, несомненно, и второе следствие: в нашем учении идет речь не о том, чтобы свести к экономическим категориям весь сложный ход исторического развития, а только об объяснении в последнем счете (Энгельс) каждого исторического факта при помощи лежащей в его основе экономической структуры (Маркс). Такая задача требует анализа и приведения к простейшим элементам, а затем объединения связанных друг с другом отдельных элементов воедино, т. е. синтеза.

В-третьих, отсюда следует, что для перехода от лежащей в основе структуры к какому-либо определенному историческому процессу во всех его разнообразных формах необходимо обратиться к тому комплексу понятий и знаний, который можно назвать, за отсутствием другого термина, общественной психологией. Пользуясь этим термином, я не имею намерения намекать ни на фантастическое существование социальной души, ни на вымысел о так называемом коллективном духе, который якобы обнаруживает и проявляет себя в общественной жизни, следуя своим собственным законам, не зависящим от сознания индивидуумов и от их материальных и поддающихся определению отношений. Это чистейший мистицизм. Я не имею также намерения ссылаться на те попытки обобщения, которые явились целью трактатов по общественной психологии, заключающих в себе следующую идею: перенести на вымышленный объект, который называется общественным сознанием, и применить к нему категории и формы, установленные для психологии индивидуумов. Я не собираюсь, наконец, ссылаться на то множество полубиологических и полупсихологических названий, при помощи которых социальному организму приписывают, на манер Шеффле, головной мозг, спинной мозг, способность ощущать, чувства, сознание, волю и т. п. Я намерен говорить о более скромных и прозаических вещах: о конкретных и определенных формах общественного сознания, при рассмотрении которых перед нами предстают в своем подлинном облике плебеи Рима той или иной эпохи, ремесленники Флоренции времени, когда вспыхнуло движение чомпи, или же те крестьяне Франции, в среде которых зародилась, по выражению Тэна, стихийная анархия 1789 года,– те крестьяне, которые, став затем свободными работниками и мелкими собственниками или обретя надежду на получение мелкой собственности, за короткий срок превратились из людей, одерживающих победы за пределами своей родины, в слепое орудие реакции. Эту общественную психологию, которую никто не может свести к абстрактным канонам, ибо она носит в большинстве случаев чисто наглядный и конкретный характер, историки нарративного типа, ораторы, художники, романисты и различного рода идеологи рассматривали и познавали до сих пор как предмет исключительно их исследований и измышлений. К этой психологии, представляющей собой специфическое сознание людей в данных социальных условиях, обращаются и апеллируют агитаторы, ораторы и пропагандисты различных идей. Нам известно, что она является плодом производным, следствием определенных, конкретных социальных условий. Данный класс, находящийся в данном положении, определяемом выполняемыми им функциями, подчинением, в котором он находится, или господством, которое он осуществляет, и вообще классы, их функции, подчинение и господство – все это предполагает тот или иной определенный способ производства и распределения средств существования, т. е. специфическую экономическую структуру. Эта общественная психология, природа которой всегда зависит от условий существования, не является выражением абстрактного и общего процесса развития так называемого человеческого духа; она неизменно представляет собой специфический продукт специфических условий.

Итак, мы считаем бесспорным положение, что не формы сознания людей определяют их общественное бытие, а, наоборот, их бытие определяет их сознание (Маркс). Но эти формы сознания, поскольку они определяются условиями жизни, также составляют часть истории. История – это не только экономическая анатомия общества, но вся совокупность явлений, которые облекают и покрывают данцую анатомию, включая многообразные отражения ее в фантазии. Или, иными словами, не может быть ни одного исторического факта, который своим происхождением не был бы обязан условиям находящейся в основе экономической структуры; но вместе с тем не может быть ни одного исторического события, которому бы не предшествовали, которого бы не сопровождали и за которым бы не следовали определенные формы общественного сознания, будь то сознание, основанное на суеверии или на опыте, на непосредственном восприятии или на рефлексии, сознание, вполне развившееся или непоследовательное, импульсивное или самоконтролируемое, фантастическое или рационалистическое.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю