Текст книги "Свет в окне (СИ)"

Автор книги: А. Белых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Белых Александр Александрович

Белых Александр Александрович

Свет в окне

СВЕТ В ОКНЕ

Повесть

СТАНЦИЯ «ТИХАЯ»

Эта история началась в середине октября, ранним утром, на перроне небольшой станции тихого и спокойного города Зареченск.

Григорий Туполев, молодой и перспективный журналист, сотрудник крупного и солидного Московского издательства, чья слава и имя гремели на всю столицу, мирно смотрел в запотевшее окно вагона, глядя, как проносятся рощицы золотистых кудрей берез. В Зареченск Григория пригласил давнишний друг Владимир Петренко, узнав о скором отпуске товарища. Не виделись журналист и молодой профессор, а Володя, несмотря на свои тридцать с небольшим, уже успел защититься на доктора наук и получить звание профессора, очень давно. Пять или шесть лет. Поэтому стоило Петренко узнать о долгожданном отпуске друга детства, он тут же предложил Туполеву погостить у него несколько дней. Пообщаться, вспомнить былое. Аргументировал он в пользу того, что продымленный и закопченный смогом воздух Москвы не может сравниться с легким, опьяняющим и бодрящим воздухом Зареченска. А здоровье следует беречь, ибо только молодость дарует вечные силы, а в старости вспомнится и аукнется все.

Григорий и не возражал. Предложение приятеля мужчина принял практически сразу, почти не колеблясь. После утомительной работы действительно хотелось развеяться, успокоиться, настроиться на дальнейшую работу. А небольшой провинциальный город Зареченск хоть и являлся местом захолустным, находящимся бог знает, где от столицы, но обладал чарующим шармом тех небольших городков, где так сладостен воздух и прекрасны рассветы и закаты. Журналист поддался искушению побродить по тихим чистым улицам, насладиться чудной и богатой природой – множество парков, лесов, озера, а главное тишина и умиротворение, которых так не хватает в мегаполисах.

Поэтому Григорий заранее предупредил друга о своем приезде, и накануне отправления, отослал телеграмму.

Дорога прошла в мирных размышлениях о делах философских и нравственных. В купе Туполев устроился один – на других станциях никто так и не составил журналисту компанию, оттого Григорий большую часть пути молчал, наслаждаясь покоем и умиротворенностью. Нежился как кот на узкой койке и слушал мирный перестук колес.

А ранним утром второго дня пути, натужно пыхтя и посвистывая, поезд доставил мужчину в пункт назначения.

Улыбнувшись милой и очень уж симпатичной проводнице, Григорий распрощался с ней, не позабыв узнать, что девушка задержится в городе на два дня, подхватил нехитрый скарб, состоящий из одного единственного чемодана из коричневой, чуть потертой за время службы кожей и сошел с поезда.

На станции пахло тягучей смолой и горечью угольных топок от поездов дальнего следования. Запах, насыщенный, ни с чем несравнимый. Именно так, и никак иначе должно пахнуть на станциях и вокзалах. Он предавал правильный настрой. Так и звучал в голове настойчивой фразой – в путь! Пора в Путь!

Не спеша, получая удовольствие от мерных вдохов и выдохов, Туполев улыбнулся, по-детски с нескрываемой радостью. Оглядел перрон.

Старинный, именно старинный, а не старый. Ухоженный, чистый. С аккуратными домиками с черепичной крышей, полосой серой мостовой вдоль которой вырастали еще не потухшие фонари, и с уютными лавочками. Сейчас на станции было не людно. Почти никого, не считая группы прибывших с недавнего поезда и редких работников станции. Приезжающие, будто призраки в мгновение ока растворились в легкой дымке тумана, словно и не существовали вовсе. Работники тенями скользили меж построек, силуэтами мелькали в оконных проемах.

Тишина. Умиротворение. Покой.

Чудное и небывалое состояние для человека прожившего большую часть жизни в городе, заполоненном потоком людей, непрекращающимся ни днем, ни ночью.

В ГОСТЯХ У ДРУГА ДЕТСТВА

Жил Володя от станции в двадцати минутах неспешной ходьбы. Оттого, Туполев без лишних раздумий решил добраться до дома друга пешком. Полюбоваться еще тихими, спящими в этот предрассветный час улицами, подышать свежим пронзительным воздухом и размяться. За два дня пребывания в поезде журналист успел истосковаться по прогулке.

Легкий молочный туман, пытающийся будто спеленать ноги. Неяркий свет фонарей, отбрасывающий причудливые, извивающиеся тени. Мостовая, уходящая узкой полосой вдаль. Шершавые стены из кирпичей. И неподвижно замершие силуэты деревьев, безмолвные и прекрасные в это восхитительное осеннее утро.

Бесспорно – лучшего места трудно отыскать на всем белом свете. Приют для поэтов, писателей и художников. И журналистов, праздно тратящих отпуск.

Обитал друг детства в трехэтажной хрущевке, имеющей фигуру так любимого движения коня в шахматах. С коричневым отштукатуренным фасадом и маленькими окошками, горящими подобно светлячкам.

Пройдя во двор дома, Туполев отметил, что окно в комнате товарища горит, а значит, тот уже проснулся, и уверенно стал подниматься по деревянной лестнице на второй этаж. В коридоре пахло на удивление приятно: свежей смолой, чуть-чуть уже почти выветрившейся краской, и ароматом жарящейся картошки. Дойдя на нужной двери, Григорий отрывисто постучал, принявшись ждать.

Дверь хозяин квартиры открыл спустя минут пять, резко ее распахнул, увидел посетителя и тут же расплылся в широкой радостной улыбке.

– Гриша! – воскликнул он, бросившись крепко обнимать старого приятеля. – Сколько лет, сколько зим! Приехал!

– Приехал, – подтвердил, улыбаясь, Туполев. – Как и обещал.

– Рад! Чертовски хочу сказать рад! – Спина Григория удостоилась еще одной серии внушительных хлопков.

Мужчины, наконец, перестали обниматься и теперь просто улыбались. Искренне и неподдельно. Все же пять лет не виделись.

– Дай хоть полюбуюсь тобой, – Володя схватил Гришу за плечо. Внимательно осмотрел. И воскликнул. – Хорош! Вылитый франт, скажу.

– Да и для тебя звание профессора даром не прошло, – вернул другу хлопок по плечу Туполев.

Мужчины чем-то походили друг на друга, но скорей не внешним обликом, а манерой одеваться и вести себя. Григорий, высокий, отлично сложенный – увлечение атлетикой даром не прошло – всегда привлекал к себе женскую половину. И лицом с удивительно правильными чертами и пронзительными голубыми глазами. Светлые волосы всегда в идеальной прическе, подбородок свежо выбрит. Легкая томная улыбка очаровала не одну девушку. Володя ростом другу не уступал, но был чуть уже в плечах. Непокорные черные пряди волос вечно находились в некой неряшливости, чуть взъерошенные. Карие, но не менее живые и пронзительные глаза, блестящие из-за роговой оправы очков.

Сходство проявлялось в выборе одежде. Твидовые пиджаки, брюки, рубашки или водолазки, до блеска начищенные туфли. Туполев и сейчас облачился в излюбленный коричневый костюм, белую сорочку и алый галстук. Петренко же предпочел серые брюки, голубую рубашку с закатанными до локтей рукавами и вязаный жилет.

Уверенные в себе, статные, излучающие непоколебимость.

– Да что это со мной? – Володя хлопнул себя по лбу, поняв, что продолжает держать приятеля у порога. – Проходи же! Чувствуй себя как дома. На бардак можешь не обращать внимание. Руки никак не дойдут разобрать весь хлам.

Едва сдерживая смешки, Туполев оглядел комнату.

Узкий коридор – слева шкаф, справа вешалка, тумба для обуви и зеркало. Прямо по коридору кухня. Маленькая, но уютная. Справа единственная комната, она же и спальня и рабочий кабинет. Приют холостяка.

Про бардак Володя не соврал. Свободного пространства в кабинете было мало. За исключением разве что кровати на письменном столе, на полу и полках лежали стопки книг, папки с бумагами, какие-то брошюры, методички и журналы. Учитывая отсутствие пыли на залежах можно было судить, что всем этим регулярно пользуются и они непросто часть затейливого интерьера молодого профессора. На подоконнике за давно нестиранным тюлем отыскалось на удивление живой и совсем не чахнущий куст гортензии, с ярко розовыми лепестками.

– Чемодан бросай куда удобней, – тем временем давал распоряжения Петренко, сам чем-то, гремя на кухне. – А ты чего так рано? Я к вечеру тебя ожидал увидеть. Встретить даже собирался после работы!

– Так ведь я отсылал телеграмму, где предупредил о времени прибытия, – ответил Гриша, пытаясь найти место, куда пристроить саквояж. Попытка удалась, а заодно отыскался и комод, на котором среди газет валялось с десяток писем и его собственная телеграмма.

– Забыл! Совсем закрутился и забыл прочесть. Собирался, бросил на комод и забыл.

Владимир показался из кухни.

– Гриш, ты уж извини, – виновато произнес мужчина, – мне в институт бежать надо. Дел по горло. Но после шести я свободен. Вернусь, тогда и отметим твое прибытие.

– Какие уж обиды, – кивнул Туполев, прекрасно понимающий суетную рабочую атмосферу. Сам временами носился как оглашенный, боясь везде не успеть. Оттого на товарища нисколько не обижался.

– Тогда побегу, – решился Володя, схватил портфель и уже выбегая, опомнился. – Ключи! Ключи возьми запасные. На вешалке висят. И на кухне яичница стынет, и чай только-только заварил. Сам перекусить не успел, итак опаздываю. Не пропадать же добру.

– Ну, уж нет, дружище, – покачал головой журналист. – Ты меня, друг сердечный, конечно, извини, но яичницей сыт, не станешь. Кафе у вас хорошие имеются?

– Есть, как не быть, – подтвердил Петренко, – загляни в "Самовар". Я там часто бываю. Уютно, чисто и кормят вкусно. Чего еще желать можно?

– Тогда беги, – напутственно произнес Туполев, – и к шести возвращайся.

– Не скучай! – выкрикнул Володя, уже скрываясь из виду.

– Не буду, – пообещал Григорий, слыша стремительно удаляющиеся шаги товарища.

УЮТНАЯ АТМОСФЕРА ЗАРЕЧЕНСКА

– Аккуратней надо гражданин! – с упреком продекламировала контролер трамвая, когда Григорий стремительно влетев, едва не сбил нескольких пассажиров с ног.

Туполев в ответ пробормотал извинения, заплатил за проезд, и, дождавшись, билет, занял свободное место.

Рассиживаться в квартире друга детства Гриша не пожелал. Провести досуг вот так, в четырех стенах журналист мог и в собственной квартире в Москве. Напротив, душа требовала размаху, оттого и отправился Туполев осматривать достопримечательности Зареченска. Прогулявшись по улицам, уже не сонным как утром, а достаточно людным, мужчина свернул сначала в сквер, а затем отправился к остановке, решив продолжить экскурсию по пути следования первого попавшегося трамвая.

Так же неожиданно он выскочил на неизвестной станции, и неспешно продолжил знакомство с городом.

Прошло около часа, живот подал первые жалобные ноты протеста. Гриша огляделся, а затем обратился к прохожему.

– Не подскажите, как мне найти кафе "Самовар"?

«Самовар» оказался заведением скромным, но весьма уютным. Куда ему тягаться с царской роскошью «Метрополя», где тяжелые массивные люстры сверкают обилием ограненных камней, пол блестит золотом, а резная мебель вышла из рук настоящих мастеров. Нет и элегантства любимого «Савоя», где весь интерьер выдержан в бежево-коричневой гамме, где удобные кресла, а светильники дарят легкий интригующий полумрак. Наконец нет блеска и задора «Твиста» – яркие стены, выкрашенные во все оттенки радуги, веселые картины с шаржем, обилие зеркал. Блеск, лоск, пестрость. Пристанище для живых людей, привыкших проводить время в движении, в большой компании, с шумом, задором, огоньком.

Ничем подобным "Самовар" похвастаться не мог. Обычное заведение, кафе, куда приходят на обед рабочие, студенты и преподаватели. И все же витало в атмосфере этого кафе нечто практически неуловимое, неосязаемое, и это что-то заставляло почувствовать себя здесь комфортно, будто дома. Круглые столики, с чистыми скатертями. Дубовый пол – недавно вымытый – блестит и еще хранит свой душистый запах. На окнах вязаные занавески с витиеватыми узорами. Все просто и во всем затаилась любовь и работа, выполненная с душой.

Может, именно этого и не хватает в московских заведениях? Интерьера, красок, роскоши – сколько угодно, а вот на душу поскупились...

До обеда времени оставалось еще вагон с маленькой тележкой, и от того кафе пустовало. Два-три клиента не в счет. Ничего! Скоро застучат по дубовому полу тяжелые ботинки рабочих, прошелестят легкие босоножки девушек-студенток, и в след им будут вторить звоном каблуки туфель парней-студентов. Вот тогда начнется и суета и привычный гамм. Хохот и шумные разговоры под шум столовых приборов и лязга посуды о посуду. А пока наслаждайся тишиной и сытым обедом, дражайший друг мой, Григорий Туполев.

Гриша шумно выдохнул, сыто потянулся, словно кот отведавший сметану. Кормили в "Самоваре" просто и добротно. Рябчиков с ананасами будите кушать у себя в столице, товарищ журналист. Здесь еда другая – правильная. Картофель пюре, котлеты и не абы какие, а самые настоящие, где полно мяса, но есть место и для хлеба с луком. А как вкусны и как задорно хрустят малосольные огурчики! И свежий хлеб, едва вышедший из печи, от того еще горячий и мягкий. Само собой не забудем отметить и компот из сухофруктов – вот где скрыта истинная душа и любовь.

Сытый, умиротворенный и потому такой довольный, настроенный по обыкновению на философский лад и размышления, Григорий достал из кармана брюк небольшой, но толстый блокнот в кожаном переплете. Шириной в два спичечных коробка, высотой в ладонь, а толщина в кирпич. Следом появился и карандаш – остро отточенный, съеденный наполовину начальной длины, грифель полумягкий, а на противоположном конце ластик – вещь незаменимая в творческой работе. Эти предметы мужчина носил всегда с собой безоговорочно, по-умолчанию, куда бы ни пошел. Так же, как и маленький перочинный нож, имеющий два лезвия, штопор, шило и отвертку.

"Эй, учитель! Ты, рабочий. Эй, могучий сталевар!

Коль хотите подкрепиться,

Приходите в "Самовар"!"

Туполев красивым ровным любому каллиграфу на зависть подчерком вывел в блокноте троестишье, цокнул языком, любуясь творением, и убрал блокнот обратно в карман.

Что ж, счастливо тебе, кафе "Самовар", где обрел временное пристанище журналист Григорий Туполев. Может, свидимся еще, добрый друг. До встречи!

Все же отпуск дело хорошее. Ни что как отдых не настраивает на творческий лад. Стихи просятся наружу, и будто звенит тихим звоном карандаш, рвется на свободу, чтобы украсить чистый лист витиеватыми строками.

"И пусть мои рифмы не стройны,

И свежесть задумок бледна.

Зато есть лихое стремленье.

И решимость моя удала!"

Бесшабашное веселье овладело Туполевым, он одним прыжком миновал три ступени, выполнил лихой вираж вокруг фонаря и помчался наперерез появившемуся трамваю.

«Под тенью дубов и кленов вольготно и сладко душе...»

Очередная поездка в трамвае и следующая остановка в маршруте журналиста – сквер.

"Опустевший сквер. Ночь. Тишина.

Он и она.

Два сердца бьются в унисон.

Вокруг, все словно сладкий сон.

И фонарей свет гонит тьму.

В объятьях крепких утону.

Сейчас, всегда, на сотню лет,

Быть вместе рядом наш завет..."

Эти стихи написаны не сейчас и не здесь. Давно. В безусой молодости, на скучной лекции по психологии, когда душа рвалась вверх и к возвышенным высотам, пока тело бренно томилось за партой, в душной аудитории.

Странно, что строки всплыли в памяти именно сейчас. Загадочная вещь – память!

Да – вокруг действительно сквер. Но отнюдь не тот. Царит день, а вовсе не ночь. И тишина здесь не властвует. И опустения нет отродясь. Вот сколько бегает детей, покрикивают, радостно лопочут на все лады.

Туполев раскрыл блокнот, сделал пару тройку пометок, а затем зарисовал штрихами следующую картину: маленькая девочка в розовом берете, алой курточки, в оранжевых колготках и высоких резиновых сапогах ярко-вишневого цвета собрала огромный, непомерный для ее крошечного размера букет кленовых листьев. Ручки едва обхватывают получившийся сноп, личико не по-детски сосредоточено, ей тяжело и радостно одновременно, шажок за шажком она медленно идет к маме, протягивая вперед свой подарок.

И снова эта милая сцена из жизни породила старые воспоминания. Еще, студент, молодой Гриша пишет небольшой рассказ, где обязательно следует упомянуть оттенки красного цвета. И действия рассказа тоже происходят в сквере. Почти в таком же, как и этот. А вдруг это он и есть? Просто он сначала придумал, а потом уже увидел описанную картину? Не зря кто-то заявил, будто мысли материальны. А рассказ ведь начинался так...

"Так уж устроено, что каждому из нас по душе своё время года: кому-то морозная зима, с её вьюгами и метелями, кому-то весна – пара буйства красок и чувств, кто-то предпочитает знойное лето с пылающим на небосклоне солнцем. Я же влюблен в осень. Но не в ту, дождливую и серую, а в тот период, когда осень только начинает вступать в законные права, украшая деревья в пестрые сарафаны.

В тот день я как обычно вышел на прогулку, привычно шагнув в тенистую аллею сквера. Первыми на себе испытали дыхание осени деревья. Могучие дубы, статные осины и красавицы березы уже успели сменить наряд. Вокруг все горело от буйства красок.

Рубинами блестели гроздья рябины, от тяжести, склонившиеся к земле. Молодые клены шумели еще многочисленными рдяными листьями, будто соревнуясь с резными киноварными листами могучего ясеня. Возле старого пруда, поросшего осокой, где нашли себе приют серые утки, блестели кровавыми каплями неизвестные мне ягоды. Над прудом, склонился старец дуб. Его потрескавшаяся кора в полумраке казалась, приобрела благородную червонную масть. А сам широкий ствол, который можно было обхватить разве что четверым взявшимся за руки людям, увивал тугими лианами дикий виноград, хищно ощетинившись во все стороны кумачовыми листами с темно-вишневыми прожилками.

Я внимательно оглядывался по сторонам, все дальше удаляясь вглубь сквера. Обычно тихий и спокойный, с длинным рядом скамей, на которых так беззаботно и легко думалось, сквер сегодня оказался необыкновенно шумен и люден. Видно, не один я радовался приходу осени.

Визжала от восторга детвора с разгоряченными алыми и пунцовыми лицами, носясь мимо кустов акаций. Маленькая девочка лет пяти, одетая в красную, вязаную кофточку собирала букет из листьев клена. Весело беседовали взрослые, искоса наблюдая за юными чадами.

Под ногами шуршала опавшая листва. Я посмотрел на ясное лазурное небо, и наверно, на время отвлекся, не заметив, как ко мне подошла другая девочка тоже лет пяти. С золотистыми кудрями и пронзительными голубыми глазами под стать небесам, она одернула меня за пальто и протянула букет собранных ею цветов. Я взял неуверенно цветы и уточнил:

– Это мне?

– Вам. – Кивнула девчушка, поправив, съехавший набок гранатовый берет. А затем неожиданно громко рассмеялась и помчалась к молодой женщине, сидящей на скамье и читающей внимательно какую-то книгу в обложке цвета кармина. Взобравшись на скамейку, девочка схватила гранатовый зонтик, лежащий рядом с женщиной, и им указала на меня, при этом что-то говоря ей. Женщина оторвала глаза от книги и приветливо мне кивнула. Я кивнул в ответ. Неожиданно для самого себя, я осознал, что улыбаюсь. Не понимая почему. Видно в этом и заключается чарующая магия осени. Пары очей очарованья".

Старые произведения всегда интересно перечитывать. Особенно, когда прошло долгое время с момента их рождения. Они зачастую тебе не нравятся. Хромает слог или нарушена причинно-следственная связь. Куча грамматических, орфографических и пунктуационных ошибок. Ты уже забыл, как именно родилось то, или иное произведение, что ты хотел сказать этим написанным, что показать. Каков конец так и не завершенной истории, и наконец, кто эти персонажи? Как появились на свет, и с какой целью?

Читать старые труды полезно. Хотя бы по той причине, что видишь, как сильно изменился ты и твое творчество сквозь года. Работа над ошибками проделана не зря, качество улучшилось, текст стал чище и глубже, а мысль обрела легкость и живость. С годами меняешься ты, твое мировоззрение и взгляд на окружающее. Приятно дискутировать самому с собой, оспаривать выводы и заключения. В конце концов, просто приятно погружаться в приятные воспоминания.

Рыжий огненный комок вывел Григория из раздумий. Раздался громкий, заливистый лай, и у скамьи показалась радостная морда с высунутым наружу длинным алым языком. Пес лизнул Туполева в руку. Сразу сделалось тепло и шершаво.

– Ну, здравствуй! – рассмеялся журналист, погладил пса по макушке и продикломировал громко: – Дай лапу, Джим, на счастье мне.

Пес ждать не заставил и в ответ на протянутую ладонь взгромоздил поверх могучую лапу.

– Хорошая собака, – ласково проговорил, улыбаясь, Гриша, и потрепал четвероногого приятеля за ухом. Кареглазые глаза пса в довольной истоме сощурились.

Какое-то время мужчина гладил рыжего питомца. Густая шерсть лоснилась под прикосновениями. Затем Григорий решительно заявил:

– Ну, все! Довольно нежиться. Давай резвиться, друг мой. Есть в лапах прыть и силы?

Дважды повторять псу не пришлось. Отряхнувшись, он резво вскочил и совершил круг вокруг журналиста. Гавкнул залихватски и уставился в ожидании.

Григорий огляделся, обнаружил подходящую сухую палку у куста акации и наклонился за добычей. Пес, чуя скорую игру, бил в предвкушении хвостом о бока и внимательно смотрел за мужчиной.

Первый раз палка улетела слабо, и пес, прежде чем отправиться за ней, укоризненно посмотрел на Туполева, как бы говоря: "разве это бросок, гражданин журналист? Стыдно". Мужчина пообещал исправиться, и во второй раз палка описала в воздухе дугу, умчавшись в кусты сирени. Дальше игра пошла на ура. Туполев распылился, покраснел от задора. Рыжий приятель не чувствуя усталости носился взад-вперед, громко одобрительно лая. Каждый раз, прежде чем вновь кинуть палку, журналист гладил внезапного знакомого. Пес довольно щурился.

В какой-то раз палка улетела совсем далеко, прошло минут пять, когда пес снова показался. Обвешанный репьями, будто учебное чучело стрелами, рыжий подбежал и уронил палку у ног мужчины. Хвост, обвешанный репьями точно булава шипами, задорно бил по земле.

– Ох, красавец! – Туполев покачал головой, разглядывая постигший спутника урон. – Беда, братец! Надо чиститься. Неопрятность – признак недостойный настоящих мужчин!

Такая перемена игры псу на вкус не пришлась. Изворачиваясь из стороны в сторону, всячески мешая, уклоняясь, он недовольно ворчал и укоризненно смотрел исподлобья.

– Сам виноват. – Строго упрекал его Григорий. – Вот и терпи теперь.

Пес терпеть не желал. Но и Туполев славился знатным упрямством. Человек схватился со зверем. И человек одержал победу. Пусть не скорую и не блистательную, но с горем пополам репьи извлечь из шерсти удалось.

Игра продолжилась в прежним азартом.

Однако в очередной раз пес с палкой так и не появился. Прошло пять минут, затем десять. Спустя четверть часа журналист прошелся по скверу, выискивая, куда мог деться четвероногий приятель. Но рыжий прохвост словно канул в лету. Исчез столь же внезапно, как и появился.

Еще немного пройдясь, Туполев пожал плечами и направился к входу. День плавно перетекал к вечеру, и Гриша решил дождаться Володю дома.

ДЛИНЫЕ, НЕСПЕШНЫЕ БЕСЕДЫ

В России можно пить по-разному. Выбор настолько велик, что перечислять можно до бесконечности долго.

Пить по-черному, при тусклом свете лампы. Пить горькую – дешевую водку большими порциями в граненых стаканах. Пить одному или в компании, закусывая пожухлым укропом или луком.

Пить в шумном и веселом окружении, под песни и пляски, под бренчание гитары.

Пить в гараже с приятелями, по чуть-чуть, перебирая карбюратор. Пить осторожно, вдруг наведается с проверкой жена.

Можно пить от горя, от радости, иногда со скуки или от тоски. Сколько рецептов связано у нас в стране с этим словом: пить.

Пить или не пить? Вопрос вечный и актуальный.

В магазине напротив дома товарищи обзавелись всем необходимым для долгой и спокойной беседы. А поскольку два друга давно не виделись, подошли к предстоящей посиделки со всей внимательностью и строгостью. Чтобы не пришлось потом ночью, полупьяным тащиться в магазин или ларек за добавкой и упрашивать продавщицу продать еще бутылку. И пусть запрещено, и пусть уже поздно. Разве не пойдешь на встречу, милая? Достань из-под прилавка бутылку, красавица.

Три бутылки на двоих не много и не мало. Самое то. Норма. В меру расслабит, на утро не будет ни головной боли, ни похмелья. И за добавкой идти не придется. Три на два отличная формула. Это вам ни два на три, ни четыре на два. И перебор, и недобор приводит к ужасным последствиям.

Закуску тоже надо уметь выбирать под повод. Долгожданная встреча это – ароматно пожаренный с золотистой корочкой картофель, маринованные грибочки, огурчики можно тоже маринованные или малосольные – тут уже каждому по вкусу. Обязательно рыба или икра. Черный хлебушек венец застолья, всему голова.

Вот правильный набор, гарантирующий нужный настрой беседы.

А ежели просто встреча, и беседа предстоит неспешная, размеренная, с хорошим слушателем и оппонентом то лучше подойдет коньяк. Закуска – тонкие ломти лимона под сахаром, и непременно шоколад. А горячие диспуты лучше всего вести под бренди, напиток хорошо раскроет вкус вместе с яблоком.

Еще одно широкое заблуждение, будто холостяки плохие хозяева, будто жарка яиц высшее возможное искусство. Ложь и наглый поклеп, распускаемый нарочно женщинами, дабы показать всею непристойность жизни несемейной.

Вот Туполев пока так и не обзавелся дамой сердца, а готовить любил и умел. Борщи, рагу, пельмени, каши – легко! А беспорядок в доме вещь относительная. Кому и хлам, и пыль, а кому и творческий процесс, и уют берлоги. В интерьере квартиры книги, сабли и макеты космических кораблей не хуже рюшечек и обилия подушек всех размеров и мастей.

Пока водка томилась в морозильнике, остывая до нужной температуры, на кухне шел подготовительный процесс.

Шкворча маслом стояла на огне сковорода. Картофель и лук уже бережно почистили и нарезали и вот-вот собирались отправить на жарку. Грибочки, огурчики выложили в прозрачные пиалы. Хлеб нарезали. Ломти красной рыбы выложили на блюдо вытянутой формы. Процесс кипел, процесс шел ударными темпами.

– Давно так не собирались, – заметил Володька, помешивая картошку. – Все работа и работа. Жить забываешь с ней, видеться с друзьями забываешь.

– Не ворчи, старый, – дружелюбно ответил Гриша. – Работа тоже жизнь. Нам ли причитать? Оба ведь любим, что делаем. Я журналист, человек дела и слова. Ты – преподаватель, математик. Гроза всех синусов и интегралов!

– Балабол! – беззлобно ругнулся Петренко, поправляя съехавшие на кончик носа очки.

– Был, есть и буду! – как пионер отдал приветствие Туполев, улыбаясь.

– Верю без доказательств, как в аксиому.

– Ты помешивай, господин математик, следи за картошечкой, как за студентами. Внимательно. Такое творение пригореть не должно.

– Да слежу я, – отмахнулся Володька, но картошку перемешал.

– Как ты тут? Не заскучал часом? – поинтересовался Гриша, выкладывая хлеб на тарелку. – Не зачах под пыльными книгами?

– Вот еще! – гордо фыркнул Петренко. – Здесь пусть и не Москва, а жизнь кипит не меньше. Работы на всех хватит. И на тебя.

– На меня? – расхохотался Туполев искренне. – Чем мне, по-твоему, здесь заняться? О чем писать? Об упорном труде рабочих? О том, что управа собирается запустить новую ветвь трамвайных линий? Или о выдающихся достижениях местных ученых? Что ж, давайте возьмем у вас интервью, товарищ преподаватель. Каковы ваши недавние достижения в науке?

– Писать можно о чем угодно. И где угодно. – Стоял на своем упрямый Володька.

– Можно. Кто же спорит? – легко согласился Григорий. – Вот только Москва – это совсем другие масштабы. Там жизнь не ручей, а гейзер! Бьет вверх и кипит, а не течет. Там страсти и буйства красок. Там сенсации и события. А здесь просто хорошо. Умиротворение. Можно остаться и написать рассказ, очерк или даже роман. Но рано или поздно творческий авантюризм возобладает, возьмет верх над сущностью и вновь устремит обратно в гущу происшествий, к высоткам, устремляющимся к звездам, к широким проспектам и к людям. Моя профессия не может развиваться в тишине, она жаждет постигать все новые и новые границы.

– Все такой же балабол и болтун. – Вынес вердикт, покачав головой Володя. – Ладно, акула пера, садись за стол. Блюдо готов и вот-вот будет поддано.

Первая рюмка пьется стремительно. Первый тост за встречу. Огурчик, рыбка, немного хлебушка, а затем рюмка вторая. Лишь после нее уже можно перейти к процессу трапезы и медленного насыщения организма.

Они неспешно выпивали, закусывали и говорили, много говорили. Вспоминали юность, школу, игры и развлечения. Затем поговорили о работе, обсудили политику, поделились интересными новостями и событиями. Разумеется, не обошлось и без темы любви и женщин. Тут Григорий рассказал про проводницу Иру, с которой завтра собирался встретиться.

– Дамский угодник, – резюмировал Володька, – был им и остался таким же. Вечно вокруг тебя рой девичий вился. Ловелас!

– Вздор, – не согласился Гриша. – Решительно попорю с терминологией, уважаемый оппонент. Ведь кто такой ловелас? Дамский угодник! Ловелас, как таковой скорее ищет выгоду, нежели любовь. Я в свою очередь никогда выгод не искал. Но и романтиком я тоже никогда не являлся. Романтики парни тонкие, они возводят любовь в разряд преклонения. Они жадны до чувств и ощущений. Мне же интересней иная сторона взаимоотношений. Считай ее плоцкой. Я причисляю себя в разряды неукротимых нравом донжуанов. Любовь в чистом виде – вот до чего мы охотники. Ласка, нежность, теплота женского тела.

Володя выслушал Гришкин монолог, покачал головой и изрек:

– С вами, товарищ журналист, трудно вести простую беседу по душам. У вас каждое предложение так и норовит предстать в четкой постановке фраз. Иногда ни разговор, а сплошь тезисы. Будто для печати. Ты не говоришь – ты составляешь в голове и воспроизводишь заголовки для будущих статей. И мозг твой заточен не для дружеского трепа, а для интервью, или, по крайней мере, краткого очерка.

– Моя работа – крест мой, – отшутился Гриша и поднял наполненную рюмку.

В районе половины двенадцатого Володя стал все чаще клевать носом. На вопросы отвечал невпопад, и все пытался удобней утроить руку на столе, поддерживая ею голову. Сам Туполев потребности во сне не ощущал. Тело налилось приятной тяжестью, вокруг все мигало и расплывалось, а на душе растеклись покой и умиротворение.

Третья бутылка еще четверть часа назад показала дно и была отправлена в мусорное ведро. Сковородка опустела, так же, как и блюда с грибами и рыбой, лишь в третье на дне в мутном рассоле плавал одинокий огурец.