Текст книги "Этнография"

Автор книги: А. Андреев (А. Шевцов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

А. Шевцов (А. Андреев)
Этнография

Введение. Мазыки

Давая этому разделу название Этнография, я не очень точен. Из-за такого названия может сложиться впечатление, что дальше последует такой же подробный разбор различных этнографических источников, посвященных самопознанию. На самом деле таких источников нет. Во всяком случае, мне они неизвестны. Более того, понятие «Самопознание» даже не входит в вопросники, по которым ведутся этнографические сборы. Ни Самопознание, ни близкие к нему понятия не являются предметом изучения академической этнографии.

Единственные этнографические материалы, которыми я располагаю, были собраны мною самим во время моих собственных этнографических или, точнее, этнопсихологических экспедиций. Причем, полупрофессиональных. Просто я, как историк по образованию, изучал историю своего родного края и собирал народные промыслы и ремесла.

Ранней весной 1985 года во время одной из поездок я оказался в деревне, из которой был родом. Это деревня Фефелово Савинского района Ивановской области. И там моя старая знакомая, соседка тетя Шура – Александра Егоровна Морозова – рассказала мне про Доку, который жил в соседней деревне. Доками на Руси называли знатоков какого-то дела. Но иногда вообще людей умных, знающих и даже способных на чудеса.

Надеясь на то, что этот Дока может знать какое-то неожиданное ремесло, я упросил тетю Шуру познакомить меня с ним.

И действительно, этот Дока знал совершенно неожиданное ремесло. Этнографы классифицировали бы его как колдуна. Но сам он называл себя Мазыком.

Мазыки было другим именем, точнее, самоназванием офеней – торговцев вразнос с лотков, много веков торговавших по всей Руси и дальше. Деревня, где жил Дока, – имени его я не называю, так он просил, – стояла на самой окраине офеньского мира, который простирался от Савина и Южи в теперешней Ивановской области и до Коврова и Суздаля во Владимирской. Когда-то все это было единой Владимирской губернией, являющейся сердцем русского Верхневолжья.

Несмотря на то, что самоназвание мазыки, масыги в словарях офеньского языка означает всего лишь производное от Мас, Масыга – то есть «я сам», – и ощущается общим для всех офеней, старики, с которыми я познакомился в те мои экспедиции, видели за этим словом особый смысл. Они явно выделяли себя из общей массы офеней и считали не просто коробейниками, а потомками «скоморохов-музыков», пришедших в офеньский мирок и поселившихся здесь в самом конце XVII века. Связь Масыгов-Мазыков с Музыками, вероятней всего, является случайной и должна быть названа «народной этимологией», то есть приписыванием происхождения слову по внешнему созвучию. Но они ее держались.

Мои предки – и дед Владимир Харлампиевич Комаров, и бабушка Екатерина Ильинична Богомолова – тоже принадлежали к их числу, поэтому Дока и принял меня. Принял и в том смысле, что вообще впустил в свой дом, и в том, что стал считать своим учеником.

Этнографы знают, как сложна для изучения тема народного колдовства Единственное, в чем более или менее продвинулись собиратели – это народные заговоры и бытовая магия, сохранившаяся на уровне бытовых примет и обычаев. Материалов по колдовству чрезвычайно мало, а уж таких, что были собраны у живых колдунов, и вообще почти нет. После первой же встречи с Докой я неделю просидел в Научной библиотеке, подымая все такие материалы, а когда прочитал их, то понял, как мне повезло. Поэтому, когда Дока, или, как я привык его называть, Степаныч, дал мне понять, что дальше будет мне рассказывать о своей хитрой науке, только если я захочу ей обучаться, я мгновенно согласился. Так что мои сборы были, по сути, ученичеством.

Первое время ученый во мне все пытался взять верх и над учеником и даже над самим учителем, и я все порывался заставить Степаныча рассказывать свою науку так, как мне это представлялось правильным. Условно говоря, так, как я бы хотел это записать в книгу по образу и подобию тех этнографических сочинений, по которым обучался. Это не только не прошло, но мне даже было запрещено вести записи. Как объясняли мои учителя, а Степаныч ввел меня в свой круг, времени нет! У них действительно не было времени на мои наукообразные игрушки. Степаныч ушел из жизни зимой того же года, и я проучился у него меньше года.

А записи свои мне приходилось делать либо в поезде, которым я возвращался домой, либо еще позже, если в поезде я сваливался от усталости и засыпал. Таким образом, являясь обладателем огромного архива этнографических, в сущности, знаний о русском колдовстве, я не имею ни одной записи, оформленной в соответствии со строгими научными требованиями. К тому же все старики, учившие меня, однозначно выставляли условием ученичества запрет называть их подлинные имена. Я это обещал и ощущаю себя обязанным блюсти этот договор.

В итоге я оказался перед выбором: с одной стороны, я очень хотел сохранить для русской культуры все то, что мне удалось узнать у мазыков, а с другой – мой рассказ не выдерживал бы требований научности. Иными словами, мои материалы было невозможно опубликовать научно, а публиковать их как очередную книгу тайных откровений я не хотел. Я слишком люблю и уважаю своих старых учителей, чтобы позволить хоть какое-то сомнение или неуважение к ним.

Видя это, я задумался о том, как же мне решить эту задачу и нашел такой выход. Я решил отказаться от идеи публиковать материалы как этнографические. Но зато я получил психологическое образование и стал изучать их с точки зрения психологии. Этнография, как это следует из ее названия, наука описательная, точнее, описывающая. Описывающая этносы то есть народы. Это так просто – всего лишь записывать то, что наблюдаешь что обретает научную ценность лишь в том случае, если описания сделаны очень строго. Иначе говоря, из-за сложностей описательного метода, этнография оказывается очень сложной наукой.

Психология в этом смысле проще. Для психологии, в общем-то, совершенно не важно, как качественно сделана исходная запись, точнее, исходное описание какого-либо психологического состояния или механизма. Если описывается нечто действительное, оно существует независимо от качества оформления записей, но тогда его можно воспроизвести и изучить уже в строгих лабораторных условиях.

Такой подход позволял мне рассматривать мои собственные записки и воспоминания лишь как предположения о наличии в природе неких психических явлений. Ориентируясь на них как на приблизительно поставленные цели, я мог реконструировать эти явления в экспериментах и проверять, действительно ли подобные явления существуют. А если существуют, то как они могут быть объяснены.

Эту работу я вел десять лет, создав для этого экспериментальную этнопсихологическую лабораторию при Учебном центре русской народной культуры, который изначально существовал в Иваново, потом был переведен нами в Ярославль, а сейчас уже разросся на несколько отделений по всей России.

Материалы нашей работы частично опубликованы, но гораздо доступнее многочисленные видеопленки записей наших семинаров. Каким-то образом они разошлись по всей стране и уже давно попали за рубеж. Впрочем, это сейчас не имеет для меня особого значения, потому что время реконструкций и экспериментирования закончилось и пришло время обобщений и поиска объяснений. Именно это я и начинаю в следующих за «Введением в Самопознание» книгах.

В этой же я решил ограничиться всего лишь несколькими зарисовками, сделанными по памяти. Просто картинки моего общения с дедами на тему самопознания, особенно врезавшиеся в мое сознание. И ничего больше. Собственно говоря, публикуя эти материалы в разделе Этнография я преследую одну простую цель – показать, что мазыки, у которых я учился, прямо и определенно интересовались и занимались самопознанием. И при этом еще и осмысляли то, что знали. Все. Никакой науки. Во Введении мне все равно не показать, насколько их знания и понимание были глубокими.

Итак, с 1985 по 1991 год я изучал хитрое ремесло, переходя от старика к старику, пока не умер последний из учителей. Я не намерен рассказывать о Хитрой науке как о колдовстве. Меня действительно гораздо больше интересует психологическая часть их знаний. Именно она привела меня однажды к убеждению, что мир устроен не совсем так, как я привык понимать. И это чем-то важнее колдовства и многого другого.

В этой книге я могу сказать определенно: их психология была наукой самопознания и ничем другим. И я считаю их школу самой совершенной из тех, что я знаю. Я говорю это уверенно, потому что это была школа прикладная. Если ты хочешь сделать чудо, твои знания должны быть безупречны. Ведь они все время проверяются делом.

Так что, с одной стороны, я исхожу в своих психологических построениях из того, что самые неожиданные для академической науки положения Хитрого ремесла должны работать, иначе Колдун потеряет свой хлеб. А с другой стороны, поскольку настоящее колдовство работает, даже если для этого нет объяснений, их надо искать, и они найдутся. Просто закрывая глаза на все, что не укладывалось в научные схемы, наука упустила очень большую часть уже существовавших в народе знаний о действительности. И эта потеря может оказаться невосполнимой, если мы и дальше будем жить ради места в обществе, а не ради истины.

И могу заявить: изрядная часть того, что мне казалось в начале обучения чудесами, на поверку оказывалась лишь утонченным знанием и владением прикладной психологией. Причем, гораздо более естественной и материалистической, чем современный идеалистический материализм, да простится мне такое выражение.

Передо мной стоит непростая задача. В разделе «Этнография самопознания» стоило бы рассказать о том, что представляло из себя мазыкское самопознание, как говорится, систематично и ничего не пропустив. Однако объем материалов, которые я могу опубликовать, так велик, что он никак не уместится во Введении.

Иными словами, я намерен посвятить самопознанию у мазыков несколько следующих книг, в которых и изложу всю их школу в той последовательности, в какой, на мой взгляд, разворачивались ее шаги. Вот почему я пока предлагаю вам вместо наукообразных исследований лишь легкие зарисовки русского деревенского быта из собственной памяти.

Глава 1. Степаныч. Мозоха

Как сейчас помню, в один из моих самых первых приездов к Доке Степанычу, он долго мне что-то объяснял, и я вроде бы понимал его все время, но вдруг меня точно пронзило, что я его совсем не слышу. И тут же дошло:

– Так это же все самопознание!

Степаныч любил надо мной издеваться и измываться. Обучал он жестко, только что не пытал. Так было с первого дня знакомства. И я мог ожидать от него любого изуверства по поводу своей самоуверенной тупости. Но тут первый раз я увидел другого Степаныча. Он как-то необъяснимо светло погрустнел и сказал:

– А и нет ничего, кроме самопознания… – Потом помолчал довольно долго и добавил. – И никакой другой цели у человека, кроме как два вопроса: кто я? – а потом: откуда я пришел? Да и то один и тот же вопрос.

Через год или два после этого другой старый мазыка по прозвищу Дядька дал мне примерно такое пояснение к этим словам:

– Дух человека – это ничто. Почти ничто. Нет в нем никаких качеств, кроме одного – направленности. Он как стрелка компаса указывает на свое место. То есть на место, которому принадлежит и куда хочет вернуться… Но это не понять, это надо почувствовать или стать этим. А для этого надо ответить на вопрос: кто ты? А пока будешь отвечать, уберешь все лишнее, что не ты, а значит, и не дает чувствовать направленности Духа. А Дух и есть ты.

Записал я это через несколько дней после сказанного, по памяти. Язык уже не тот, я это чувствую, но за точность смысла ручаюсь, потому что все те дни ходил с этими словами, точно с камушком за щекой.

Насчет того, что значит «за время самопознания уберешь все, что не есть ты», мне вспоминается, как меня мучил Степаныч. Как я понимаю, использованный им тогда прием применялся при обучении молодых. Вот только кого молодых – колдунов или мазыков? Степаныч называл прием «Мозохой». Офеньские словари переводят это слово как «солома». Но когда я спросил его, что такое «мозоха», он ответил: мусор. Поэтому я условно называю эту работу «Мусор», хотя можно было бы назвать и «Культурой». Главное в ней – это сжигание всего лишнего, что засоряет твое сознание, как сжигали ближе к весне старую солому, которую выгребали со двора.

Мое знакомство с Мозохой произошло так. В один из моих самых первых приездов к нему Степаныч однажды вечером вдруг помрачнел, подошел ко мне и сказал:

– Ну, давай, умник, ответь деревенскому дедушке на несколько вопросов, – тут он болезненно ткнул пальцем мне в солнечное сплетение и спросил. – Это ты?

– Ну, я, – ответил я и, очень остроумно взяв себя за рубашку в том месте, куда он тыкал, принялся ее рассматривать. Насколько я понимаю, я так показывал, что я умный человек и всегда готов пошутить. К сожалению, Степаныч шутить не умел.

– Одежда – это ты или это твоя одежда? – мрачно переспросил он.

– Моя.

– Мозоха! В огонь!

И для того, чтобы я смог осознать в этот миг, что, если я смог сказать про одежду, что она моя, значит, она не есть мое действительное «Я», он принялся с меня эту рубашку срывать. Причем, так решительно, что я вынужден был отпихнуть его и сам снять рубашку.

– Так, – продолжил он и еще раз попытался ткнуть мне в солнечное сплетение. Правда, тут уж я был настороже и отодвинулся. Но он все равно достал меня и ткнул очень больно. Так что я зашипел и начал растирать место удара.

– Болит? – тут же спросил он.

– Болит, – подтвердил я.

– Что болит? – Живот!

– Тело болит? – уточнил он.

– Тело, тело.

– Какое тело? – дурацки вскидывая брови, спросил он.

– Мое тело! – ответил я, отодвигаясь от него.

– Так значит, это тоже не ты? Мозоха!

Я, конечно, не предполагал, что он начнет вытряхивать меня и из тела, но в серьезности его намерений я нисколько не сомневался. Этот дед с первых дней мне показал, что он шутить не любит, просто потому, что у него на это времени уже не оставалось. Это был последний год его жизни. А поскольку я пришел к нему не как ученый, а под видом ученика, то он соответственно и требовал от меня учебы на пределе. Поэтому, допустив до своего осознавания мысль о теле, я задумался всерьез. Но моя мысль вдруг сделала еще один замысловатый скачок из тех, которыми мы показываем окружающим свою умность:

– Я мыслю, значит, я существую! – вдруг выпалил я. В общем-то, это было все, что я тогда помнил из Декарта. Но обычно в тех обществах, где я вращался, этого бывало достаточно, чтобы показать свою «эрудированность», или умность, говоря по-русски. Но Степаныч шуток не понимал…

– А мысли твои?

И это только в первый миг после вопроса я посчитал, что вопрос в точности такой же, как предыдущие, и от него можно отшутиться. Затем я вспомнил эту Декартовскую мысль, от нее потянулась цепочка к множеству других подобных «умностей»: Я знаю, что я ничего не знаю. Ничто человеческое мне не чуждо. Познай себя… Баранкин, будь человеком! Умница. Хороший мальчик… Ненавижу! Надо вести себя правильно… Горюшко ты мое луковое!.. Ай-яй-яй!.. Баю баюшки баю, не ложися на краю!.. – и все они были в прямом смысле чужими во мне, но именно они-то и были мной! И их было много, много, словно туча вокруг. А где же Я?!

Я вдруг как-то сразу ослаб и начал лихорадочно перебирать мысль за мыслью, а Степаныч яростно кричал всякий раз: Мозоха! Жечь! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Жечь! В огонь!.. И так всю ночь напролет.

Потом меня охватило какое-то озарение, я начал что-то прозревать в окружающем меня мире и падать. Просто не держало тело.

Тогда он позволил мне поспать, а потом разбудил и пытал еще сутки. И у меня было множество озарений одно за другим. Одно из них буквально вывернуло меня всего наизнанку и меня долго рвало, но я словно не замечал этой помехи и все выкидывал и выкидывал из себя собственные куски. Когда в рвоте появилась кровь, он заставил меня поспать еще и отправил на поезд.

Мозоха – это один из видов огненного очищения сознания. Конечно, это огонь не физический, а, так сказать, духовный. Но он очень яростный, как я помню. Имя этому яростному огню без пламени было Крес. Так русский народ называл «живой огонь» – огонь, который добывался самими древними способами, вроде вытирания, по праздникам очищения. Языческим еще по своему происхождению. Живым же огнем обкладывали деревню, когда начиналось моровое поветрие – эпидемии скотьих болезней вроде сибирской язвы. Его разжигали на въездах и входа в деревню, чтобы все приходившие, проходя сквозь него, очищались. Им же обмахивали скотину, чтобы уничтожить злых духов, приносящих поветрие.

Очевидно, именно это свойство Креса очищать духовный состав живого человека от злых духов однажды было перенесено и на человеческое сознание. Во всяком случае все виды очищения сознания, как бы я это назвал психологическим языком, назывались Кресением. Очищению я посвящу следующую книгу. Поэтому сейчас ограничусь лишь небольшой зарисовкой.

Мозоха была очищением, хотя это еще не все Кресение, а только один из приемов. И чтобы понять, как он работает, нужно принять одно условие. Ты должен понять, что грязь нельзя сделать чище.

Может возникнуть вопрос: а где же тут философия? А философия нужна, чтобы понять следующий ход мысли: раз ты считаешь возможным очищаться, значит, ты знаешь, что ты чистый. Природно, естественно чистый.

В этом заявлении есть некоторое противоречие. Но оно нужно, чтобы включить разум и заставить его думать, решать задачу. А в чем задача?

В противоречии: зачем чиститься, если ты исходно чист? Если приглядеться, противоречия нет. Ты точно знаешь, что тебе есть что почистить в себе прямо сейчас. И это значит, что ты запачкался. Накопил грязь за свою жизнь.

А раз так, то, значит, состояние загрязненности накапливается и может накапливаться только относительно какого-то изначально более чистого состояния. По сравнению с состоянием сегодняшней загрязненности исходное состояние можно считать чистым. Такова наша природа.

Конечно, за жизнь мы нахватываем репьев, заноз и ракушек. Но это все было возможно, только если была исходная чистая основа, к которой могли цепляться загрязнения. И доказывает это именно то, что ты чувствуешь, что тебя можно почистить, то есть сделать чище. Количество грязи можно уменьшить, но нельзя уменьшить качество грязи – грязность. Как и нельзя очищением грязь сделать чище. Чище может становиться только чистое, хотя запачканное.

Стало быть, просто потому, что мы ощущаем себя очищающимися, мы можем сделать вывод о своей истинной природе и всегда исходить из нее. Из того, что мы есть на самом деле. Тогда все, что нас гнетет, становится всего лишь поверхностным сором. На море чистого сознания.

Ну, а с сором-то мы справимся. Не ахти какой противник! – как говорил Степаныч.

Вот таким было мое первое знакомство с этнографическим самопознанием, дожившим в русском народе до конца двадцатого века. Впрочем, это было только начало.

Глава 2. Степаныч. Искренность

Должен честно признаться, что некоторые из способов самопознания, применявшиеся мазыками, были, мягко сказать, экзотичны. Так, к примеру, Степаныч однажды водил меня «париться» для открытия искренности.

Все, кто пробовал какие-то виды самопознания, особенно связанные исповедью, знают, как трудно бывает не соврать даже самому себе. Причем, мы чаше всего не понимаем, что врем, – так привычно то, что говорим. Привычное ощущается настоящим, а значит, истинным.

К примеру, человек, проживший долгую жизнь с другим человеком, так привыкает считать, что любит его, что говорит это не задумываясь. А что происходит в его душе в действительности? Например, у тех, кто и действительно, вроде бы, не переставал любить. Просто было время, когда ему хотелось повторять и повторять эти слова, а с какого-то мгновения они больше не рвутся из него. Случай, когда любовь переходит в ненависть, прост и понятен, ну а как описать то, что происходит с людьми, чья любовь перестала быть страстью, но усилилась? Как вы думаете, у психологии есть язык для описания подобных состояний или она такими бытовыми мелочами не интересуется?

Слой привычек не пропускает к действительным душевным движениям не хуже брони или театральной роли длиною в жизнь. Как его пробить? А пробить обязательно надо, иначе самопознания не будет.

Ради этого Степаныч подверг меня дичайшей экзекуции, за которую я ему до сих пор благодарен. Было это так.

В один из моих летних приездов к нему, когда мы занимались Кресением, а оно вдруг перестало идти, он сказал:

– Искренности не хватает.

– Чего, чего?! – возмутился я. – Я не вру, Степаныч! Я же стараюсь!

– Искренность – не честность. Пойдем в баню. Баня – это для души.

И мы пошли в баню выпаривать из меня искренность. Точнее, пошли сначала ее топить.

Баня у Степаныча была необычная. Как сделана обычная русская баня? Камера для самой парки и маленький предбанничек, раза в три меньше. А у него было две одинаковых камеры, каморы, как он говорил. При этом, кроме размеров, в предбаннике вызывало удивление и еще одно: в нем был нужник, как это мне показалось, когда я вошел. Выглядело так, будто у него и в предбаннике были такие же полати, как для парки, но в них была прорезана дырка. Ну, в точности нужник!

В общем, я не рискнул расспрашивать, потому что Степаныч был мужик необычный и очень рукодельный. Он все время что-нибудь мастерил, делал различные странные вещи и приспособления, а у меня все мозги были в тот миг заняты собой. К тому же Степаныч заставил меня топить баню.

Я носил дрова, воду, причем, воды очень много, с запасом, в общем, делал все, что полагается. Ну что же, он, что ли, будет для меня трудиться?

Протопил, подхожу к нему:

– Можно париться.

Какое там париться! Париться он меня и не пустил. А велел взять ведра и лить воду в тот самый нужник.

Подходит, открывает, а там у него, оказывается, не нужник, а приспособление. Сверху снимаются две доски, а под ними бочка. Как раз те доски, между которыми вырезано отверстие. Отверстие показалось мне немного странным – уж больно гладко подрезано по краям, то есть с тщанием обрезанное, а не просто обычный выпил, как это у нужников на Руси делают. Во-вторых, доски березовые толстые, наверное, шестидесятка, то есть шестисантиметровые. А по бокам ручки какие-то, то ли скобы из настила торчат…

Степаныч вынимает эти доски, и получается своего рода люк в полатях. И видно, что настил у этих полатей тоже из толстенных досок сделан. А бочка внизу тоже по краям прихвачена брусьями, укреплена. Причем, брусья мощные, и вообще все надежное, будто на медведя рассчитано. А в бочке чурбачок на дне, вроде стульчака. Степаныч залез в бочку, достал этот чурбачок, посмотрел так на меня и говорит: «Наверное, хватит. Ты заливай на треть холодной водой».

Я в некоем недоумении заливаю. Спросить-то хочется, а спрашивать Степаныча всегда очень неловко было. Он мужик был такой строгий, что с ним особо не расспрашиваешься. Сказал делать, значит делай. Но он сам пробурчал: «Париться будешь…»

– В бочке? – спрашиваю я.

– Да, в бочке. Сядешь и будешь париться. Сейчас травок набросаю. Ну, я думаю, травки для парки какие-нибудь особенные. Колдовские.

Интересно. Он набросал сухих травок и велел вторую треть бочки заливать горячей воды.

– Попробуй, – говорит.

– Как раз тепленькая.

– Ну, залезай!

Я залезаю, там вода поднялась, почти полная бочка, травка плавает поверх. Царапается.

– У тебя, – говорит, – искренности для самоката не хватает. Будем учиться.

Самокат – это такое состояние, когда тебя само несет, а ты и не думаешь, что говорить. Словесный понос на заданную тему.

Залез я. А бочка по спине выгнута очень ровно: ты садишься и проваливаешься спиной в изгиб бочки, а поскольку чурбачок маленький, то ноги оказываются коленками прямо чуть не под подбородком. И это очень неудобно, поэтому хочется их засунуть по бокам от чурбачка, но он так сделан, что там места нет. Я потом понял, что это специально было сделано, чтобы у меня опоры под ногами не было. Бочка, вроде, большая, а внутри узко. Вначале я сидел еще так, что любой момент мог встать из бочки, но заботливый Степаныч меня тут же подправил:

– Ноги раздвинь, поглубже сядь.

И эти две доски, что снял, ставит на место, так что голова у меня оказывается зажата в том самом странном нужниковом отверстии. А он достает из-под скамьи два толстенных бруса и вставляет их в скобы, торчащие из настила. И эти брусья прихватывают зажимающие мою голову доски. Причем в заднем брусе заботливо сделана выемочка для головы, я ее затылком чувствую. Гладенькая такая, как подушечка. Чувствуется, с душой человек делал…

Руки у меня внутри, голова снаружи, ничего не давит, сидеть, по-своему, даже удобно. Только я совершенно беспомощен. И голова моя один на один со Степанычем, и он над ней издевается!

– Тебе здесь как? – и тыкает пальцем под подбородок. – Досочки не жмут, может повыше?

– Нет, как раз, – отвечаю я и вдруг понимаю, что внутренне приготовился к чему-то очень страшному, вроде партизана в руках гестапо.

Задний брус, как я сказал, мягко подхватывает голову и не дает ею лишку вертеть. А передний отнесен значительно вперед. Сначала это мне показалось немного странно. Потом смотрю, здесь у Степаныча две дырки проделаны, вроде воронок. Чувствую, будь он неладен, сельский рационализатор, эти вороночки по мою душу сделаны. И точно. Откуда-то с полки Степаныч достает старую матерчатую сумку, из нее извлекает пыточный набор – пару рогов, чайники, ковшички.

Рога, вроде, бараньи или козьи, но не коровьи, – длинные, острые и потоньше коровьих. Они у него просверлены насквозь. И он их ввинчивает в эти воронки, что в досках сделаны. Ввинчивает так, что один с левой стороны, поближе ко мне и направлен в этой воронке прямо мне на грудь, точнее, на сердце. А второй подальше от меня и направлен на стенку бочки.

Степаныч садится передо мной и ставит на этот брус, что доски держит, два чайника. И все-то у этого изобретателя продумано. Сзади у него на полатях стоит чан с холодной водой. А прямо под ногами большущий чан кипятка, что он заставил меня наносить. Я от него справа оказываюсь, башкой из нужника торчу и на него смотрю то ли с вызовом, то ли с надеждой. Он в портках, в рубахе белой, босичком садится, приспосабливает себе под спину тракторное сидение и говорит моей голове:

– Ну, давай мы тут разговаривать будем, – и я понимаю – удобно ему. Видать надолго собрался. Спешить не будет. Я конечно, уже попробовал незаметно выломать доски или выдавить бок у бочки. Все безнадежно. Поэтому я тоже уже готов разговаривать и вообще делать все, что потребуется, чтобы выжить.

– Ну, как? – спрашивает.

– Хорошо, – отвечаю. А что я еще могу сказать?!

– От тебя же правды не добьешься, особенно искренности, – заявляет он. – Сейчас я тебя учить буду высказывать все, что есть на душе. Как там тебе, хорошо? Травку пошевели.

– А что за травка?

– Это чтобы лучше говорилось.

Я-то думал, это колдовство какое-нибудь, сознание она раскрывает. Хотел названия потом записать, чтобы дома с ней работать. Какой обман! Она царапается, и от нее просто зудит все тело. Вот и все колдовство! А Степаныч берет, наливает в чайник кипяток, аккуратненько обкладывает мою голову полотенцем, чтобы мне под голову не подтекало, вставляет носик у чайника в тот рог, который от меня подальше, и начинает заливать бочку кипятком. Кипяток течет сначала по стенке бочки вниз между ног, а потом по животу начинает подыматься вверх, вода нагревается и начинает парить, аж из щелей паром прет.

Льет себе неспешно. Вода, вроде бы, ощущается не горячей, но, видимо, из-за тесноты, я как-то быстро потеть начал. Он только чайник один вылил, а я чувствую – нагреваюсь. И меня пошло парить. Все хорошо еще. Он начинает лить второй чайник, пар начинает сквозь щель идти наружу, и я вдруг чувствую, что потек. Пошел пот. И у меня принимается свербить лицо. Внутри-то там, в бочке, я чешусь свободно. А снаружи – проклятье! Его мать!

– Слушай, Степаныч, почесаться бы надо.

– Чешись, – говорит.

– Как? Лицо же чешется! Голова!

– Нет, ну что ты! Это твои дела. Чеши. Если не можешь чесать руками, чеши языком, – и продолжает подливать горячую воду.

Тут бы мне матом заорать, а я тогда матом не ругался вообще. Я только после Дядьки стал произносить эти слова. Я их в принципе не произносил, воспитание такое. Я матом не могу. А у него задача одна – заставить, чтобы я открыл рот и говорил все, что на душе лежит. И он туда этого кипяточку добавляет и добавляет. А я из-за этого запрета на мат вообще не знаю, как высказать то, что у меня на душе.

А там буря целая! Ведь так поймал. Тут и обхитрил, значит, я дурак. И безысходность, – что хочет теперь со мной сделает, я же беспомощен. И страх, что сломаюсь…

Вначале я молчал, только зубами скрежещу. Попробовал было еще раз вставать. Теперь уж отчаянно рвался. Какое встать! Видно по балкам – бессмысленно. Бочку давить пытался, – помню, что там брусы вокруг, все закреплено, тоже бесполезно. Ноги впереди, если бы они были подо мной, можно было бы хоть попробовать доски выдавить или скобы выбить. Пробовал выбить доску в бочке, чтобы вода ушла. Какое пробить! Все крепко и жутко неудобно.

Вот тут я заорал. Башка чешется, лицо все зудит нестерпимо, и смерть рядом. Если он меня тут сварит, никто не найдет. Да и кто догадается у него искать.

Я давай орать. Надежда, правда маленькая. В деревне четыре дома, дай в тех дачники, целыми днями по лесу за ягодами бегают. А у него еще и предбанник этот из толстенных бревен сделан и с двойными дверьми.

Я только тут понял, что за странная у него баня. Ведь все продумано у старого гада! Поэтому я кричу, но достоинство сохраняю, прямо о помощи не прошу. Просто так ору что-то нечленораздельное.

Потом вдруг точно выкричал что-то из себя, словно пробка какая-то выскочила, и слова появились. Я давай сначала шутки всякие шутить, остроумие показывал. Потом и шутки кончились, осталась одна ругань на Степаныча. Но мне уже настолько все равно было, что я не сдерживаясь вывалил все, что у меня на него было…

А он – сама невозмутимость. Только знай кипяточек подливает, да как только мне с сердцем похуже становится от жары, он берет второй чайничек и льет холодную воду в тот рожок, что на сердце направлен. И мне прямо на сердце льется струйка чудной холодной воды, прямо чувствуется, как потекла по груди книзу. Сердце отпустит, опять этот зуд нестерпимый наваливается!