Текст книги "Этнография"

Автор книги: А. Андреев (А. Шевцов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Глава 5. Дядька. Как начиналась для меня Наука думать

Ранней, ранней весной 1986 года я приехал к тете Шуре и узнал, что Степаныч ушел.

– Иди к Дядьке, – сказал она, – пройдешь напрямки. На Клязьме лед еще должен быть.

Странное предложение. От моей деревни до Клязьмы этой километров десять-пятнадцать лесами по снегу. А там еще неизвестно, есть лед или его нет. Я предпочел пойти дорогой в обход и топал целый день. Пришел уже в темноте, усталый и голодный, а из-за этого еще и без сил сдерживаться.

Дядька меня узнал, мы виделись у Степаныча раза три. Тетя Нюра, Дядькина жена, сразу же стала меня кормить и поить горячим. Я разомлел, мы сели с Дядькой, и я вдруг взгрустнул о Степаныче. Наверное, я рассчитывал, что у Дядьки должно быть тоскливо на душе из-за того, что ушел его лучший друг.

Но я успел сказать только:

– Как Степаныча жалко…

– Хватит врать, – тут же оборвал меня Дядька.

Глаза у меня распахнулись, а уши зашевелились. Это явный признак того, что душа чует опасность и не знает, как себя вести, а потому усиливает способность к восприятию. Передо мной было явно что-то новое и неведомое. И точно, в Дядьке не было ни капельки ожидаемых расстройства и сожаления.

– Это ты себя жалеешь. Как ты теперь дальше без него жить будешь.

У меня мелькнул набор тех мыслей, которые я мог высказать. Что-то вроде: мог бы жить и жить человек, – и еще, что еще много пользы мог бы принести… И тут же вопрос: кому пользы? Мне? Конечно, мне. Не колхозу же.

– Ну, да, – кивнул я. – Я чувствую, что многому не доучился у него.

– Да полно тебе, – опять осадил меня Дядька, – ты же все видел.

– Ну, видеть-то я видел, – хмыкнул я, и у меня даже голова задергалась от этой усмешки, Степаныч такие вещи показывал, что я теперь хорошо знаю, почему колдунов боялись.

– Ну, понял тебя, – ответил Дядька. – Это ты в себе сомневаешься. Забудь. Был Степаныч, не было совсем, для тебя никакой разницы. Как ты сам считаешь, Степанычу твоя жалость нужна или работа? Даже если бы ты не видел ничего, а просто тебе кто-то сказал. Или пришла мысль: могу вот такое чудо сотворить. Все! Этого достаточно. У тебя есть ты. И ты умеешь думать. Больше ничего не нужно! Только научись думать.

Я у меня был и раньше, но я бы никогда не додумался и никогда бы не решился учиться тому, чему учил Степаныч. И уж, конечно же, я бы никогда сам этому не научился, не повези мне в жизни с учителями. И вообще получение настоящих знаний – это такое везение, даже получение просто настоящего толчка к учебе…

Я сидел и думал что-то подобное. Даже не думал, как-то бессловесно осознавал. Глядя при этом на Дядьку. И вдруг меня поразила мысль, что он действительно какой-то не такой, неведомый, что ли… И совсем не как привычные мне люди.

Я никогда не испытывал раньше такого ощущения. Со Степанычем было по-разному. Степаныч бывал жутким, и там ощущения ужаса при взгляде на него как бы оправдывались его видом. Дядька был обычный, даже глаза не горели… Сидит себе полноватый старичок, пьет чай… А я вижу, что он может! Не что-то определенное может, а просто может. Как сказали бы сейчас, он потентен. А сам он это назвал бы – можествен. Или могуч. Он может потому, что он живет в другом состоянии, чем я и все вокруг.

Как-то раз я спросил Степаныча:

– А на Руси маги были?

– Маги? – переспросил он. – А как же! Кто могет, тот и маг! Вот и Дядька был таким магом. Он мог.

Что это?! – прозвучало во мне, и он тут же отозвался едва заметным изменением состояния. Вру. Это я знал, что изменение было едва заметным. Точнее, одна часть меня знала. А другая часть?! Другая точно спала, все еще не веря, что моя жалость по Степанычу не окажет нужного воздействия и не вызовет предсказуемых ответных действий. И все же я увидел, что Дядька бессловесно заговорил со мной. Не в прямом смысле заговорил, конечно, но все же как-то велел обратиться в себя. Даже заставил. Причем как-то радостно заставил.

И я действительно каким-то образом обратился. Не могу этого объяснить, но знаю, что он проделал что-то с моим сознанием, напрямую управляя то ли моим вниманием, то ли осознаванием.

– Не было никакого Степаныча, – прозвучал во мне Дядька, – приснился Степаныч. Ты его придумал…

И никакого решения, просто пустота там, где я только что имел определенность, где хранилось, может быть, самое мое ценное достояние, самая моя большая гордость: я – ученик настоящего деревенского колдуна! И тут же повис вопрос, уже вроде бы и не его, а мой собственный:

– Вот не было ничего и ничего не будет – и что делать?

Все-таки это было поразительное состояние, в которое Дядька меня перепел. В обычном я никогда бы не нашел ответа. Точнее, я бы мог сказать те же самые слова, но это были бы слова. А тут просто и ясно осознал ось: какая чепуха, есть же Я! И какая радость, что есть Дядька, это так облегчает…

Я ставлю многоточие, потому что в этот миг мы с Дядькой засмеялись и крепко обнялись, словно заключали то ли союз мужской дружбы, то ли родство. Как-то так это ощущалось.

Но я знаю, что он тоже знал, что я больше не нуждаюсь в нем. Я пойду сам. И я не буду ни в тягость, ни обузой. На таких условиях он принимал меня в ученики. А я… а я его в учителя. А зачем тебе дядьки, мамки, няньки, если ты есть? Если есть Я?! Если есть, конечно…

Глава 6. Дядька. Смерть Сократа

Дядька был деревенский книгочей. У него было два шкафа книг, среди которых многие могли бы считаться библиографическими редкостями. У него я впервые познакомился с «Введением в философию» Карпова. С «Трактатом о самопознании» Джона Мэйсона (Месона в русском написании). Да и Платона меня научил понимать он, а не университет.

Разговор, о котором я хочу рассказать, был после того, как он заставил меня прочитать «Апологию Сократа» и «Федона». Разговор этот уже сильно позабылся, и я не знаю, почему мы заговорили о смерти. Помню только, что разговор у нас пошел о том, что ты четко видишь какое-то разделение себя на несколько частей, то есть Я, душу и тело. Вот после этого он прервался, порылся в одном из шкафов и дал мне томик Платона в каком-то старом издании:

– Читай. Вот это и это.

Я прочитал, и это было любопытно. Тем более, что философию я изучал еще в советском вузе, где нас Платона читать не заставляли. Во всяком случае, я этого не помню. И если «Апологию» я и прочитал тогда самостоятельно, то уж «Федона» точно читал впервые. Но Дядька даже не стал со мной обсуждать сами диалоги. Он сразу же вернулся к предыдущему разговору.

– Ты, душа и тело. А что такое дух? – спросил он. – Это ты или это душа? Но не тело явно, да? Ну, ты или душа?

– Наверное, я, – говорю. – Это высшее же по сравнению с душой.

– То есть твой дух – это ты?

– Слушай, раз мой дух, – значит, это не совсем я.

– Ну, так а что же это никогда не интересовало тебя: что же это такое?

– Как не интересовало, всегда интересовало!

Он засмеялся. Я было чуть-чуть обиделся, но быстренько сообразил, что он имеет право меня высмеивать, – а что это, действительно, за странность, что меня это всегда интересовало, а я ни разу пальцем о палец не ударил, чтобы понять и разобраться. Как все люди в этом мире, кстати сказать. Тут я соображаю, как бы ловлю сам себя на этой мысли, что никто из знакомых мне авторов никогда не пытается понять, что такое дух. А если пытается об этом говорить, то сразу начинает повторять что-нибудь из древних, например, из йоги, что Дух – это есть Я.

И это означает, что мы либо очень хотим знать, но ничего не делаем, чтобы познать Дух, либо сразу верим другим и знаем правильные ответы, но все равно ничего не делаем. Точно сама возможность задаваться подобными вопросами ушла из этого мира вместе с древними. А их все равно не переплюнешь, так не к чему и рыпаться!..

– Так ты давай просто посмотри, – предложил тут Дядька. – Ну, вот ты, примерно, чувствуешь, что такое Душа, да? Ты можешь сейчас тело почувствовать, а теперь присни. Расслабься, вот так, привались в уголок, почувствуй, что тело засыпает, давай усыпляй тело, в дрему…

Дреме меня учил еще Степаныч. Я это состояние словил и довольно легко находил. И с Дядькой я хорошо приснул – глубоко, но с очень ясным осознаванием себя. Вероятно, он меня поддерживал своим сознанием.

– Вот ты чувствуешь, – продолжил он, как только я задремал, – как начинаешь отключаться от тела, значит, ты куда-то переходишь. В другое тело. Вот это душа. Скажем, душа. Там что угодно может быть, не точно душа, но все равно это уже не тело. А если и тело, то какое-то другое. При этом ты еще и осознаешь его, значит, это и не ты. И вот теперь ты видишь тело, видишь душу и осознаешь себя, а где Дух?

– Черт его знает, где дух, – там в дреме отвечаю я и даже умудряюсь скорчить недоуменную харю. И хоть снаружи ничего не отражается и ничего не звучит, Дядька этим удовлетворяется и продолжает со мной беседовать.

– А давай с тобой просто по языку поговорим.

Дядька – он любитель был с языком работать, то есть разбираться в значениях слов.

– Что про дух говорят, какие есть разговорные выражения: сила Духа или не сломленный Дух. Значит, Дух можно сломать? Да, в человеке можно сломать Дух. То есть ты борешься за что-то, а Дух не сломлен. Сдался, значит, у тебя Дух сломали. Похоже на то?

Я снаружи молчу, но внутри вовсю соглашаюсь. В таком состоянии лишнего ничего, и потому в мозгах, как говорится, кристальная ясность, и очень хорошо думается.

– Так что, получается, пока ты не сдаешься, у тебя Дух цел, а как ты сдался, можно считать, что твой дух сломался.

– Похоже, – соглашаюсь я.

– Значит, дух – это те решения, которые ты удерживаешь? Принял и держишь?

Я призадумался. Вот так я на Дух никогда не смотрел. Дух – это что-то святое, что никто трогать не должен. Даже я сам, как на деле-то вышло. И оно вроде как бы правильно. Вон ведь какое унижение Духа получается, если в нем копаться начинаешь. С другой стороны, я уже ученый и знаю, – никогда не доберешься до настояшего ответа, если не начнешь решать и копаться. И если искренне не принять то, что высовывается наружу, то сокровенное так и останется недоступным.

Нет, думаю, так не пойдет! Буду следовать за Дядькой до конца: вот я принял какое-то решение…

– Допустим, – продолжает он, – ты попал в тюрьму или тебя в плен взяли, и тебя заставляют предать своих, – пока твой дух не сломлен, ты же не предашь? А если ты предал, то ты чувствуешь, что или ты выбор сделал, или тебя сломали. Но что значит тебя сломали? Дух сломали. Твой дух борьбы сломали.

– Точно. Похоже.

– Так может дух не совсем решения, а способность принимать и удерживать решения?

Мне там, в дреме, даже легче стало от такого определения, потому что, если Дух – просто решения, – это вроде как-то уж очень разрушительно для моего самоосознавания. А вот способность принимать и удерживать решения, способность быть верным собственным решениям – это гораздо значимее и как-то приемлемее. А может, способность эта сама зависит от Духа? – вдруг приходит мне вопрос. И Дядька, точно ясновидящий, тут же повторяет его.

– А может, эта способность удерживать решения зависит от Духа? Язык принимает такое выражение? Принимает. Значит, Дух – не совсем способность. А что же он тогда такое?

Я оказался без ответа. Вишу, точно в пустоте, и никаких мыслей. Дядька точно почувствовал это и говорит:

– Посмотри внимательно, в каких случаях ты в состоянии удерживать решения? Когда ты готов ради них идти на смерть, верно? Ну, этот пример с пленом, с тюрьмой, когда опускают, ломают…

В дреме чем хорошо думать? Ничто лишнее для тебя не существует. И там я слышу Дядькины слова, но воспринимаю их не совсем словами, а скорее, полнокровными образами. Полнокровными – по сравнению с обычными, что вызывают у нас слова. И настолько этот образ, что создал Дядька, оказался полнокровным, что я вдруг отчетливо почувствовал, что Дух и Смерть – это что-то очень близко стоящее и друг без друга пониманию не доступное.

– И значит, – продолжает между тем Дядька, – если вспомнить понятие силы Духа, Дух это не способность, а сам способен ту же силу вкладывать в наши решения. Значит, в нем есть какая-то сила. А где у тебя сила? Ну, давай начнем по порядку.

Я там, в дреме начал, а Дядька здесь снаружи каким-то образом мои мысли читает и озвучивает. И ведь точно озвучивает. То ли телепат, то ли я по какой-то прописи иду, где мысль всех людей русской культуры делает обязательные шаги, и ошибиться невозможно.

– Мышечная сила в мышцах, – произносит он мою первую мысль. – Душевная сила. Значит, у души тоже какая-то сила есть, потому что от душевных сил зависит твое психическое здоровье, по крайней мере, срываешься – не срываешься, психуешь – не психуешь – это все душевные силы. Вот видишь, нашли и другие силы, как поискали, смотри, как интересно! Ну и, конечно, та самая сила Духа…

И тут самое интересное, что ты своими решениями, то есть силой Духа можешь противостоять любым сложностям жизни в том случае, если ты готов к смерти. И значит, жизнь тебя ломает в том случае, если ты не готов к смерти, а готов к жизни!.. Вот ведь какая странная штука!

Не получается ли у нас, что Дух твой нацелен на смерть, а вот то, что тебя ломает, нацелено на жизнь?

Я, как только эта мысль в меня вошла, как-то странно заплавал в своем состоянии. И даже слегка куда-то начал отлетать. Мысль: дух смерти во мне, что ли?! – пронзила, точно всполох. Я даже напугался, начал бороться и выскочил из дремы.

Но Дядька к этому спокойно отнесся. Просто сидит и ждет ответа, словно мы все это время беседовали. Поэтому я собрался и вытащил последнюю мысль, что у меня была в том состоянии:

– Что же, я нацелен на жизнь тела? Когда я выбираю жить в теле, то жизнь меня ломает. Почему?

– Сам, – говорит, – смотри. У тебя все ценное, все, ради чего ты живешь, – в этом мире. Ты живешь ценностями тела. Потеря тела – это вовсе не страшно, страшно потерять то, что ценно для тела. И не потому, что ты действительно так ценишь или любишь свое тело. Не потому, что ты действительно хочешь жить телом. А потому, что уйти из мира, пока все намеченное не получено, – очень больно!

Я не понял и остался молча сидеть, глядя на него с вопросом.

– А ты сам посмотри. Ты только что мог уйти из тела, но не ушел, – меня опять сполохом пробило от этих его слов, и я весь передернулся. – Да ты не цепляйся за такую ерунду. Подумаешь, ушел из тела! Ты вспомни то свое состояние. Вот если бы в этом состоянии ты не о Духе вместе со мной думал, а о том, что недоел, недополучил, недолюбил, недоненавидел!.. Что не вздрагиваешь?!

Я действительно не вздрагивал. И сполоха не было. Было просто тоскливо. Я еще слишком был близок не к пониманию, а к некоему телесно-внетелесному ощущению того, что это все значило. Уйти из жизни с таким грузом было бы пыткой из пыток.

– Вот и получается, что мы не просто любим телесную жизнь. Мы изнасилованы ее любить. И пока не отлюбим все, что тело любит, нам из него уходить нельзя, нам из него уходить больно, и уйдя больно, а может, и еще хуже! А кому больно, не задумывался?

Еще один вопрос, который меня поверг в замешательство. Мне больно? А кто такой Я, если мне и без тела больно? Наверное, душе…

– Душе? – переспросил он, точно подслушав. – Так о ком мы заботимся, когда любим телесные наслаждения? Ради кого мы ими захлебываемся? Ради тела, чтобы оно обжиралось, или ради души, чтобы ей эту телесную боль с собой не уносить?

И что же тогда Дух? Чем его можно сломить? Угрозой телесных пыток. И угрозой загробных мук. Так? Значит, он вне этого? Он и не в теле, и не в душе? Через них до него можно добраться, но он за ними? Это один вопрос. А вот следующий.

– Через что можно добраться до Духа, ясно. А кто может до него добраться?

– Я.

– Верно, Я. Причем, просто приняв решение сдаться. Про тебя после скажут: сломался. Но ты знаешь, что это ты сломал собственный Дух. А что ты на самом деле сделал? Избрал не терпеть какие-то муки. Либо телесные, либо душевные. Просто избрал, принял решение. И вот еще вопрос. А какое решение ты принял?

– Получается, что я принял решение отказаться от Духа и жить либо в теле, либо в душе?…

Прозвучало это у меня как-то жалостно. Дядька даже засмеялся.

– Да ладно, не расстраивайся так! Ты принял всего лишь одно простейшее решение: мое время не пришло, и я пока поживу здесь. Не слишком ли ты о себе мнишь – от Духа он отказался! Для того, чтобы отказаться от Духа, надо быть хозяином и себе и ему, а ты хозяин?

Я только пожал плечами: а что на такое ответишь?!

– Не знаешь? Вот то-то и оно!..

Вот с этого и началось для меня самопознание, которому я являюсь хозяином.

Глава 7. Поханя. Любки

Поханя был моим последним учителем. К нему я пришел учиться Любкам, а не самопознанию. Любки – это вид единоборства, воинское искусство. Драться на любки – такое понятие известно любому русскому, по крайней мере, живущему на Верхневолжье. На любки, значит, бережно, щадяще, не причиняя увечий. Но у Мазыков Любки превратились в утонченную школу, поэтому я использую это слово как название. И Поханя был мастером Любков.

Поханя неоднократно приходил к Дядьке, когда я бывал у него. И даже как-то был у Степаныча. Так что я ощущал себя у него старым знакомым и знал, что спрашивать, и у него, и у его жены тети Кати. И я в первый же свой приезд уверенно попросил его учить меня Любкам, при этом сам отчетливо понимая, что Любки – это боевое искусство. Что-то вроде русского мягкого стиля, как сейчас говорят.

Поханя был человек очень мягкий и даже, пожалуй, ласковый. Это при том, что прозвище Поханя означает то же самое, что и Пахан у воров. А прозвище это было не случайным, он действительно был еще до войны избран стариками вожаком любошников и подпоясан особым поясом – вязаными из цветных нитей вожжами. Лично у меня сложилось впечатление, что эта ласковая мягкость и паханство как-то были связаны. Но как бы там ни было, Поханя никогда не пугал, как Дока Степаныч, и никогда не ругался, как Дядька. И уж тем более никогда не бил меня костяшками пальцев по тупому лбу.

Он не отказывал ни в одной просьбе и как бы наслаждался всем, что делал со мной. Но это вовсе не означает, что делал он то, что я хотел или как я это представлял. Мы почти все время работали не с тем, что я просил, и я даже не замечал, как это получалось. И началось это прямо с первой встречи.

Я пришел. Поханя меня узнал, познакомил с тетей Катей, крошечной живенькой женщиной, которая мне очень понравилась. Язык не поворачивается назвать ее старушкой или бабушкой, хотя ей было за восемьдесят. Они меня накормили. Мы попили чаю, поговорили о Дядьке, Степаныче, о бабе Любе – повитухе, к которой я ездил весь предыдущий год изучать родовспоможение. А потом я попросил поучить меня Любкам.

– А пойдем, пойдем, – тут же охотно согласился Поханя. – Давай вот здесь, у нас, вишь, все убрано, чтобы пошире было. Мы с бабкой иногда возимся…

В горнице, где мы пили чай, действительно не было ничего, кроме стола, пары стульев и скамьи под окнами. Мы отодвинули стол и получился небольшой зал для движений.

– Я даже полы укрепил, – рассказал Поханя. – Подвел столбы, положил балки поперек половиц. Чтоб не гуляли. Ну, чего тебе показать?

– Что-нибудь начальное, – пожал я плечами.

– Начальное! – засмеялся он тихонько. – Тут ведь сразу и не придумаешь, что начальное… Ну, бей меня, что ли… Драться давай.

Я встал в стойку и начал «двигаться», как это называлось, когда я занимался в карате. Надо сказать, что у меня к этому времени была кое-какая подготовка в боксе, самбо и восточных единоборствах. Ну и изрядный опыт уличных драк. Поэтому и «подвигаться» для меня означало не драться, а играть в искусственный бой, обозначая удары и демонстрируя собственное искусство. Надо сразу сказать, что Похане нужно было не это. Ему нужно было настоящее.

Забегая вперед, скажу, когда я в попытке понять, что же ему нужно, хотел врезать, как в уличной драке, он просто мгновенно исчез из моей досягаемости и засмеялся:

– Ты что?! Убьешь меня, кто тебя учить будет? По-настоящему, это не в озверении и не насмерть. Учись удары класть на кожу и вообще без вреда. А ты то сдерживаешься, то зверь зверем, а тебя-то и нет. Любки у тебя пойдут, только когда ты себя найдешь…

Вот так Любки для меня стали долгим поиском себя. Но об этом я расскажу как-нибудь особо, потому что это было еще впереди. А в тот раз до этого не дошло.

Едва мы начали «двигаться» или «драться», как Поханя ткнул куда-то возле моей головы:

– У тебя склянь.

Я уже говорил, что собирал и изучал ремесла. В том числе учился и выделке шкур. Поэтому я знал слово, которое он сказал. Склянью скорняки зовут ороговевший участок выделанной шкуры. Такой участок становится твердым и хрупким, как стекло, и при перегибах ломается, портя кожу. Это-то я понимал. Но я напрочь не понимал, что имеет ввиду Поханя. Какая у меня, живого человека, может быть склянь. И куда он тычет пальцем.

А Поханя между тем снова выдвинул стулья и уселся за столом. Любки уверенно закончились не начавшись. Я сел напротив его.

– Чего тут у тебя? – Повторил он, показывая глазами влево вверх от моей головы.

– Ничего.

– Ну, ты же драться со мной не можешь. Тебе что-то мешает.

– Ничего не мешает.

– Ну, полно, полно! Разве ты так бы дрался с кем-то другим? Ты же со мной не на полную дрался?

– Ну, нет, конечно.

– А как я тебе любки покажу, если ты не настоящий? Любки – это же не драка. Любки – это от чего дети рождаются. Когда с бабой, конечно! Жизнь это, понимаешь. А с мужиком любки – это роды. Ты же ездил к Любе, учился повивать? Так вот Любки – это тоже повивание. В Любках надо взрослому мужику помочь родиться заново. По-настоящему! То есть настоящим! А ты мне кого вместо себя подсунул?

Я что-то понял и попытался сказать, что отношусь к нему с уважением, и не могу против него драться, как на улице, где я ненавижу своих врагов и бью их по-настоящему.

– Это ты кругом ошибаешься! – остановил меня Поханя. – Ты сам-то себя послушай. На улице ты в ненависти, значит, вместо тебя ненависть бьет твоих врагов, твой зверь. А со мной ты в любви и уважении, а из-за этого сдерживаешься. А значит, у тебя заготовлен этакой воинник – боец такой, в котором ты и сражаешься с тем, кого уважаешь. Это не уважение. Это как раз неуважение, ты сам посмотри! Ведь это не ты меня уважаешь, а твой облик для чужих людей мне показывает уважение.

Он дал мне какое-то время подумать. Я, в общем-то, понимал его. Но как только у меня возник вопрос: а что еще можно делать с уважением, как не показывать его? – Поханя точно прочитал его:

– Вот ты думаешь, что уважение такая вещь, которую и надо показывать. А ты подумай. Для того, чтобы что-то показывать, надо его иметь. Стало быть, где-то в тебе есть уважение. Но чтобы я его увидел, ты делаешь театр и показываешь его. Значит, если ты его не покажешь, я его не увижу, такой дурак? Вот, значит, как ты обо мне думаешь?

– Нет, нет, что ты, Поханя, – замахал я руками, – у меня и мыслях не… – начал было я и осекся, глядя на его радостную улыбку. – Ты меня как-то ловишь!

– Конечно, – согласился он. – А как еще. Любки и есть. Так как же с уважением-то? Может ты меня не уважаешь, а хочешь обмануть, чтобы я к тебе хорошо относился?

– Да, нет, конечно! – ответил я, заглядывая в себя.

Там в глубине я точно знал, что относился к нему с огромным уважением. Хотя какая-то привычка относится ко всем стариками слегка свысока, из положения более сильного и образованного человека, у меня была. Но она была общей ко всем старикам, а не именно к Похане. Да к тому же после Степаныча и Дядьки от нее осталась лишь тень. А за нею я относился к Похане с предельным для меня уважением.

– Нет, Поханя, я тебя по-настоящему уважаю, – искренне сказал я.

– Да я вижу, – продолжал он улыбаться. – А как же получается, что ты вместо себя мне артиста-то подсовываешь? Разве это уважение? Настоящее уважение между двумя мужиками – это когда открыто, искренне, а? Два мужика в Любках могут походить только сами, не закрываясь личинами…

Ну, я хочу сказать, что ты целый день где-то крутишься, – дела, работа, люди поганые, врать приходится, прятать душу, закрываться… А вечерком бежишь ты к другу, сбрасываешь шелуху эту всю, вылезаешь из обликов на свет в чем мать родила, и в любки, а потом в баньку. Или наоборот, сначала в баньку. Очистился и в любки. Вот это любовь и уважение. А тебе что-то мешает.

– Ну, не то, чтобы мешает… – я хотел сказать, что не мешает, а как раз наоборот, это я сам так делаю, чтобы было лучше. Но у меня тут же появился вопрос: А зачем я так делаю?

Но вместо ответа на него, я попытался представить, что выхожу на бой, скинув все заготовленные бойцовские облики: и дружественного спаринг-партнера, и бойца-гладиатора, нацеленного на спортивную победу, и зверя, готового убить любой ценой, и хитрилу, который себя не подставит и ударит только тогда, когда обманет и отвлечет. Но бить будет жестоко…

Я увидел их и понял, что не могу без них, там так много всего за ними, что заставило их создать, что это немыслимо рассказать и даже охватить единым взглядом. И, в первую очередь, там боль, много боли от поражений, трусости и слабости. Но самое главное, что из-за всего этого я действительно не могу просто выйти на бой, раскрыться и быть самим собой с другим человеком.

– Мешает, конечно, мешает…

– Вот, вот, склянь у тебя, – снова показал он куда-то возле моей головы.

– Ты понимаешь, Поханя, – попытался я было начать свой рассказ, но он меня остановил.

– Погоди, не лезь туда. Ты там утонешь. Ты мне склянь эту увидь.

Тут до меня вдруг доехало, что все это время он просто учит меня что-то видеть, что-то действительно существующее, где-то в пространстве возле моей головы. Очевидно, в сознании, сказал себе я. И начал перестраиваться внутренне. Не могу так сходу сказать, что ты делаешь, когда перестраиваешься, чтобы понять колдуна. Но ты определенно меняешь в себе что-то такое, что становится видением.

– Где склянь? – переспросил я его, и этот вопрос, и напряжение были частью этой перестройки.

– Вот, вот, – ткнул он пальцем над моим левым виском. Я попытался туда мысленно «посмотреть».

– Да ты не смотри, – остановил меня Поханя. – Ты просто скажи, что там?

– Ничего… ничего… какое-то напряжение… или тяжесть…

– Да, нет, ты просто скажи, что там. Просто открой рот и вали самокатом, что пойдет.

Легко сказать, вали самокатом. Я уже пять лет как владел Кресением и знал, что такое самокат, но по-прежнему мне было просто вывалить из себя только знакомое или похожее на знакомое. И каждый раз переход на новый уровень работы был трудным, точно роды.

– Тужься, тужься, – засмеялся он. И меня вдруг прорвало:

– Учителей нужно уважать. Иначе они не будут тебя учить. В обшем, их надо покупать уважением. Это унизительно. Я не могу это делать. А надо. А что же делать? А что делать?! Покупать. Но какой он после этого учитель, если я смог его купить? Если он продается и покупается? Да еще и на такую дешевку? Он не Учитель с большой буквы. Но учиться-то надо! А как учиться у человека, которого не уважаешь? С этим нельзя жить. Это нельзя видеть. Надо закрыться, зажмуриться, закрыть глаза ладонями, сжаться в комочек и спрятаться поглубже, чтобы не видеть этого позора. А как же учиться?

А я создал Ученика! Идеального ученика, который будет нравиться всем учителям. С блестящими китайскими глазами. Почему китайскими? А потому что все видели фильмы про китайских учеников кунфу. Вот и пусть получат такую же фальшивку, как и сами…

– Катя, Катя! – вдруг заорал Поханя. – Самовар, Катя! У нас мальчишка родился.

К стыду моему, должен признаться, в то время я почти не знал Платона, хотя Дядька и заставил меня перечитать все о смерти Сократа. Но о майевтике, о Сократовской науке повивания, у меня было какое-то смутное представление. И я не скоро сообразил перечитать те диалоги, где Сократ говорит о родовспоможении. Но я перечитал это все после Поханиного ухода в конце 1991 года. Жаль, что понимание всегда приходит к нам с запозданием. И чаще всего с таким, что бывает уже безвозвратно поздно… На что мы тратим то время, когда можно было полноценно учиться, когда еще было, у кого учиться?

В этом разделе я привел несколько собственных зарисовок, которые, на мой взгляд, могли бы служить материалом для исследования. Они далеко не покрывают всей картины мазыкского самопознания, поэтому я прерываю множить их число.

Вместо этого, уже начиная со следующей книги, я подробно и последовательно изложу все, что сумел понять и запомнить. И выложу в виде полного Учебного курса. Как я сейчас вижу, он будет состоять из трех частей, в соответствии с теми классами, что кончал я сам.

Первая книга будет посвящена Степанычу и его Науке Очищения. Хотя все мазыки понимали это так же. Затем я изложу Дядькину Науку Думать, куда войдут рассказы о Мышлении и Разуме. А заключать этот курс будет книга, посвященная Движению на основе Поханинских Любков.

Надеюсь, что эти три книги охватят все основное в Хитрой науке мазыков. Ну, или почти все.