Текст книги "Белая Кошка (СИ)"

Автор книги: Zero Leaf

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

   Юноша не собирался возвращаться, но из вежливости всё же пообещал. Хозяйка, заметив что он уже собирается уходить, отчего-то стала сильно волноваться.

   – Скажите, а если бы вы ... – начала она, но тут же прикусила губу.

   – Спрашивайте, не стесняйтесь, – сказал Фьёл. Но Хелен только испуганно взглянула на него и тут же отвела глаза.

   Её настроение, между тем, стало стремительно меняться. Она ужалась в своём кресле, собрав тонкие мягкие руки на груди, отчего казалась ещё меньше и хрупче, чем была прежде. Одинокая прядь мышиных волос выбилась от остальных, и тёмной трещиной разошлась по её миловидному лицу.

   – Скажите, а вам ... а вам нравятся животные? – наконец решившись, спросила она.

   – Животные? – охотник усмехнулся. – Да, конечно, мне нравятся животные. Особенно те, которые ничего не замечают, прежде чем их настигнет моя стрела! – ответил он, и окаймил свою ироничную, показавшуюся ему вполне забавной, шутку хищной ухмылкой.

   Добрая и ранимая девушка явно не нашла в этом ничего смешного. Её бледно-белая ручонка сама собою сжалась в кулак, да так сильно, что костяшки пальцев побелели вдвое сильней. Другой рукой она поправила отбившуюся от остальных волос прядь, и, проклиная себя за секундную открытость, надела на своё залитое румянцем, и одновременно с тем побелевшее лицо, непроницаемую маску.

   «Друиды!» – снова усмехнулся Фьёл про себя, оглядывая комнату, полную черепичных горшков с зеленью, – «Все бы им о зверье да о цветочках заботиться».

   Создалось неловкое молчание, которое никто не решался прервать. Фьёл так и не получил того, зачем он сюда пришёл, но вместе с этим чувствовал, что с каждой проходившей секундой всё больше и больше злоупотребляет гостеприимством молодого друида. Хозяйке тоже было более не приятно его присутствие, и к единственному выводу они оба пришли в один и тот же момент.

   – Вам лучше уйти, матушка может...

   – Мне, наверное, пора.

   – Да, да, верно...

   Этой ночью Фьёл снова пошёл в лес. Осторожно пробираясь сквозь стену терновника, он обнаружил белоснежную пантеру на том же самом месте, где видел её этим утром. Дух или нет, она величественно разлеглась на краю опушки, перекрестив сложенные одна на другую лапы, и краем глаза разглядывала древнего, мирно пасущегося в её присутствии огромного лося. Сохатый великан, опустив голову, безмятежно дрейфовал посреди поляны, не интересовавшись ничем, кроме себя самого и высоких стеблей лесной травы, служивших ему то ли кормом, то ли лакомством. Пара его исполинских, похожих на две ветвистые липы рогов покачивалась из стороны в сторону, будто ветер колыхал их. Но ветра не было, и перебравшись к новому островку травы, ветви неспешно последовали на новое место вслед за великаном. Эти рога, несомненно, стали бы идеальным трофеем в их с Олафом состязании, вот только нападать на мирное существо, находившееся под опекой Лесного Духа, Фьёлу вовсе не хотелось. К тому же свой верный охотничий лук он оставил дома.

   На этот раз юноша явился сюда вовсе не за трофеем.

   Весь прошедший день он не мог найти себе места, от всей той чехарды, что творилась у него в голове. Отчего у столь красивого существа в глазах могла быть такая печаль? Было ли Лесному Духу одиноко в своих лесах? И если так, то могла ли она приворожить его, или же всё случилось само-собой? А главное – захочет ли она вернуть обратно его сердце, или продолжит играться с ним?..

   «Да кто знает, что у них, духов, на уме. Может я и не чета ей вовсе...»

   Одно он мог сказать себе точно: нужно было что-то решить для себя, что-то делать, пока эта томящая встревоженность окончательно не свела его с ума.

   Но что он мог предпринять, чтобы вернуться к привычной спокойной жизни? Скопить все свои чувства на острие стрелы и направить её точно в кошачье сердце, надеясь, что её смерть разом вернёт все на свои места? А как же проклятье, которое, убив лесного духа, он на себя навлечёт? «Нет, этим я ничего не добьюсь...» – решил Фьёл, к тому же, лишать жизни существо столь прекрасное ему совсем не хотелось. Но что ему оставалось помимо этого? Просто забыть о ней? Не мог же он довериться белой кошке и показаться из своей засады, надеясь, что она не просто тут же не убежит прочь, но ещё и отпустит с миром его сердце?

   «Что за вздор! – выругался он про себя. – Лесному Духу нет никакого дела до людей, а раз так, то и мне не должно быть дела до неё!»

   Из пьяных и сумбурных размышлений, к реальному миру его вернула глухая боль, вдруг заколовшая в правой руке и тёплой струйкой начавшая растекаться вниз по запястью. Он взглянул в чём же было дело, и тут же вздрогнул, обнаружив на запястье кровавый развод. Толстая ветвь тернового куста, которую он всё это время держал в накрепко сжатом кулаке, впилась своими острыми шипами в руку и глубоко пропорола ладонь в нескольких местах. Стоило ему разжать кулак, как алая кровь начала с большей силой струиться из раны.

   «Да что ж я делаю-то со своей жизнью!» – снова выругался он, и перемотав ладонь куском рубахи яростными шагами побрёл прочь из лесу. – «Нужно просто выкинуть эту чертовку из головы, да и дело с концом.»

   Белая кошка осталась на поляне наедине с сохатым великаном. Тот поднял было голову, услышав шебуршание в кустах, но тут же убедился, что никакой опасности оно не представляло, и вернулся к своему прежнему занятию, неспеша пережёвывая густую лесную траву.

   IV

   Следующий день пронёсся для Фьёла точно в тумане. Белая кошка не отпускала его сердце, не давала ни покоя его мыслям, ни отдыха его голове. Её сверкающие апатитовые глаза чудились ему за каждым поворотом. Казалось, что вот-вот он повстречает её, разузнает причину её несчастия и навсегда избавит эти зелёные точно сама жизнь глаза от переполнявшей их горечи. Но каждый раз, заглядывая за угол, обернувшись на месте или приподняв покров, за которым ему казалось они обязаны были скрываться, он ничего не находил, и это их отсутствие всё сильнее и сильнее сводило его с ума.

   Никогда прежде ничего подобного с ним ещё не случалось. Он метался по деревне, не находя себе места; он поднялся к пустовавшему каменному саммиту друидов и спустился обратно; зашёл по привычке в старый отчий дом, которым теперь со своею женой хозяйничал Рагнар, старший из трёх братьев; потом собрался посреди бела дня идти на охоту, но тут же передумал: наспех перевязанная лоскутом грубой ткани рука ныла подобно его сердцу, и подобно его помутившейся голове не могла больше ни держать лук, ни натягивать тетиву. Ничего на белом свете не могло успокоить юношу, пока дикой кошки не было рядом. И если поначалу подобное подвешенное волнение было Фьёлу только в радость, то, чем дальше тянулся день, тем сильнее разочарование одолевало его.

   Когда он всё же решился вернуться в лес и снова навестить ту лесную опушку, что даровала им первую встречу, он не обнаружил там ни самой кошки, ни даже её следа. Лесной Дух или нет, Фьёл не мог придумать способа вновь свести себя с ней. Он был лучшим охотником в деревне, и знал обо всём, что творилось в лесу, но на этот раз ни его таланты, ни его тщеславие оказались некстати.

   Измотанному своими поисками, к полудню возвратившемуся в деревню Фьёлу ничего больше не оставалось, кроме как запереться дома, скрывшись от источника своих волнений, и насильно пытаться убить в себе всякое воспоминание о белой кошке, пока та наконец не перестанет его тревожить.

   Как он и поступил.

   Когда, уже под вечер, размашистый стук в дверь разогнал царившую по дому тишину, опомнившись от своего сумбурного существования, Фьёл нашёл на своём пороге старину Олафа.

   «Отлично, хоть будет с кем напиться...» – подумал охотник и, не говоря тому ни слова, хлопнул дверью и повёл своего приятеля в кабак.

   Весь вечер, пока они вдвоём, не обращая внимания ни на окружавших их постояльцев, ни на преобразившийся нарядный облик зала, над которым весь прошедший день старался корчмарь, налегали на брагу, то и дело по новой наполняя опорожнившийся кувшин из здоровенной бочки, Олаф не пропускал ни единого шанса подтрунить над своим приятелем. По его мнению, ничего не могло перещеголять того кабана с бивнями толщиною в кулак и свиною раскосою мордою, что он поймал этим утром. «Отлично, отлично! Тогда завтра к полудню я принесу тебе медвежью шкуру!» – сердито отвечал ему Фьёл, не переставая искать утешения на дне стакана, – «Или отдам тебе свой лучший лук, вместе со своим прозвищем...»

   – И ты можешь верить ему, когда мой братец говорит, что знает где этого медведя отыскать! – весело заключил появившийся из неоткуда Трир, и подсел за их стол.

   Все трое быстро охмелели, и Олаф, как это обычно с ним бывало, из неотёсанного мужлана превратился в скомороха, неспособного больше удерживать в себе своих шуток и выходок, насколько бы неподходящими и дурными они не оказались. Он то и дело орал невпопад очередную вдруг вспомнившуюся песню, один раз едва не завязал драку, а потом принялся на пару с Триром подыскивать своему холостому приятелю невесту.

   – Может, братец, вон та, дочь кузнеца? – сказал Трир, указав на соседний стол. – Нет, ну ты глянь какова! Разом кубок опорожнила. Вот это будет жена так жена! Будешь с ней жить да не тужить. А только понадобится по дому чего сделать, стол там передвинуть или гвоздь в стену забить, как она тут как тут.

   – Э-не! Наш Фьёл охотник не только до лесного зверья, но и до дивчин. Ему подавай самое лучшее. Вон ту вон, например, зеленоглазую красавицу, – подхватил Олаф, указывая на только что вошедшую девушку, обёрнутую в узкое голубое платье, спускавшееся до колен непроницаемой свиткой. Она подошла к стойке и начала беседовать о чем-то с корчмарём. – Только глянь, только глянь! Походка как у горной козочки. А личико румяное ... Ухх, какова дивчина!

   Фьёл, Трир и половина кабака оглянулись на неё. Даже домовой дух, признав в своих чертогах друида, робко притих, наблюдая за ней.

   – Ты что же, не знаешь кто она такая? – шёпотом нарушил установившуюся тишину Фьёл.

   – Нет, приятель, эта баба – гиблое дело... – покачал головой Трир, спешно отводя свой взгляд от Хелен.

   – Ну а что? На вид баба как баба. Чего нос воротить?

   – Она друидская дочь и первая невеста на деревне. Вот только сколько бы парней к ней не захаживало – всё понапрасну. Вот у него можешь спросить, – Фьёл ткнул своего старшего брата. – Тот за нею прошлой осенью волочился.

   – Да, было дело, было дело, – подхватил Трир, – и до сих пор мурашки по коже... С виду вроде баба как баба: морда румяная, никому дурного слова не скажет, да кокетничает с тобой как дьявол. Вот только дребедень всё это! – сказал он, ударив кулаком по столу. – В маске она на людях ходит, потому и тихая очень. Но в тихом омуте, как говорится...

   – Мы вон с Галкой тоже не сразу сошлись, – стал перечить ему Олаф. – Полно тебе бабу дьяволом считать.

   Трир отхлебнул браги, и, переведя дух, продолжил рассказывать о Хелен.

   – Ухаживаешь за ней, да вроде и ничего девчина: вежлива, опрятна, с подружками водится да танцует неплохо, не смеётся правда никогда, но то девку не портит. Но как увидишь её без своей маски, так мурашки по коже. Спросишь прямо что скрывает – сразу краснеет, отводит взгляд, да переводит тему. Черти у неё на душе водятся. Я как это понял, так сразу сбежал от неё, едва оставшись при своей шкуре. И вам обоим якшаться с ней не советую. Только хуже будет.

   – Нет, ну а что, – Олаф настаивал на своём, – наш Фьёл против лесного зверья никогда не пасовал, так и чертовку эту обуздает в два счёта.

   – Да иди ты... – огрызнулся Фьёл.

   – А вот и пойду. И пойду! Я тебе всё сейчас устрою. Смотри! – сказал он, поднявшись из-за стола, и неуклюже побрёл к стойке, стараясь никого при этом не задеть своими заплетавшимися ногами.

   – Чур меня. Я в этом не участвую, – встряхнул головой Трир и, поднявшись вслед за Олафом, поспешил прочь из кабака, пока Хелен не заметила его.

   – Здра-а-а-авствуйте, красавица, а вы как раз тот чёрт, которого я искал! – обратился к девушке Олаф со всей галантностью, что только мог позволить себе пьянчуга. – Постойте же, постойте, выслушайте меня, куда вам спешить? Вот, посмотрите туда, – покачивающейся рукой указал он на скучающего Фьёла, – за тем столом сидит мой друг со своим братцем. О, а куда это братец успел подеваться? Ну да неважно. Главное что он – лучший холостяк, которых свет только видывал, а ещё он – он лучший охотник на деревне, (только, между нами, это не на долго).

   Хелен нетерпеливо теребила краешек своего голубого платья, выжидая когда же закончится его речь, но Олаф все продолжал и продолжал, не стесняясь привирать, для красного словца.

   – Как только вы вошли в эти двери своей плывущей походкой, сердце его выскочило из груди. Он влюбился в вас! Вот прямо так, взял и влюбился. И теперь только вы одна можете мне помочь. Только взгляните на него своими сверкающими глазками. Без вас он ведь совсем зачахнет. А как он на медведя?-то будет охотиться, если совсем зачахнет? Правильно – никак! И всё на том, он зачахнет и перестанет быть лучшим охотником на деревне. Погодите, погодите же! Только посмотрите на него, какой он молодчина! О! Он допил кувшин. Эй, корчмарь, еще браги на двоих!

   Фьёл наблюдал за всем происходившим с расстояния своего стоявшего в дальнем углу стола. Он видел, как девушка отстранённо нахохлилась, точно птица, оказавшаяся вдруг на морозе, когда его пьяный приятель подошёл к ней, и как продолжая выслушивать его бессвязную речь она всё больше и больше вытягивалась, расправляя плечи, как-бы возвышаясь над ним и надо всеми его мелочными словами. Как она поправила вплетённую в свои мышиные волосы белую ленту, и как, наконец сдалась своему бойкому подвыпившему собеседнику и оглянулась на Фьёла. Во взгляде её диковато-зелёных, по-щенячьи о чем-то умолявших глаз, ему вновь почудилась та дикая кошка, которую он, заливая брагой, упорно пытался прогнать из своей головы.

   Принесённый Олафом свежий кувшин Фьёл вылакал в одиночку, после чего они заплатили за еще один, последний, и долго по-братски передавали его из рук в руки, отпивая прямо из горла. Когда они, покачиваясь из стороны в сторону, вышли из кабака, на улице уже стояла глухая ночь. Об охоте не могло быть больше и речи, но оно и к лучшему: пепельно-белая кошка наконец ушла из его головы, унеся с собою из всю тоску, и до утра больше не возвращалась.

   V

   Закончив свои дела с корчмарём, остаток вечера Хель провела продолжая бегать от одного двора к другому, в точности исполняя указания матушки. Как и все остальные друиды, она готовила деревню к предстоявшему накануне празднику, не жалея на это собственных сил. Нужно было пошить ленты, для украшения холма, договориться с корчмарём и другими мастеровыми об угощениях, в конце концов постирать и придать пригожий вид собственному праздничному сарафану, чтобы выйти завтра гулять вместе со всеми. Так что в течении дня она не на минуту ни останавливалась, чтобы передохнуть.

   К позднему вечеру все приготовления были наконец завершены, и девушка поспешила вернуться к себе домой, чтобы поскорей выбросить все эти дела из головы. Нечто личное тревожило её уже второй день, с тех пор как обернувшись кошкой она повстречала в лесу молодого охотника. Сколько бы она не пыталась выкинуть это из головы, как сильно не старалась заглушать это в себе, ровным счётом ничего не могло ей помочь.

   Впервые увидав её кошачье обличие, Фьёл не испугался её как дикого зверя, не попытался прогнать её, и даже не поспешил язвительно заметить как белой вороной её шкура бросается в глаза среди этих лесов. Совершенно напротив, он назвал её добрым словом. Назвал прекрасной. Но знай, кто стоял перед ним на самом деле, он никогда бы не проронил подобных слов.

   «Оборотень» – вот единственное подходящее слово, которым себя она сама называла.

   Чего прекрасного могло быть в запретном и позорном облике зверя? Все, кого она знала, все, кого она любила, только и хотели от неё, что навсегда оставаться человеком. Один лишь Фьёл, охотник нацеливший, и приготовившийся пустить в неё стрелу, лишь он один назвал её тёплым словом. И сколько бы Хель не пыталась, она не могла погасить в себе разожжённого этим словом огня.

   «Может ли кто-нибудь любить это кошачье обличие?» -,задала было она волновавший до боли вопрос, но тут же, будто отдёрнув руку от разгоревшегося огня, сама себе и ответила: юноша принял её за воплощение Лесного Духа. Знай он, кто стоял перед ним на самом деле... – «Нет, нет. Ничего хорошего в этом позорном обличье нет.»

   – А потом он пришёл ко мне, и признался, что хищен до лёгкой добычи, – вертя в руках увядавший васильковый венок, прошептала она сама себе.

   «Всё правильно, – ответил ей внутренний голос. – Сама ведь ты давно перестала бороться за свою судьбу. Кто же ты теперь, если не лёгкая добыча.»

   Время близилось к полуночи, в домах тушили свет, а растущий месяц изо всех своих сил пробивался сквозь синеватую пелену, медленно опускавшуюся в долину с заснеженных вершин горного хребта. По улицам стояла тишина. Сварливые собаки уже улеглись, а ночные птицы только начали отходить от своей дневной дрёмы, беззвучно носясь туда-сюда в поисках пропитания. Уморённые приготовлениями жители, в предвкушении грядущего праздника, давно уже спали по своим домам или уже ложились, и лишь один-единственный человек, грузно перебиравший своими точно одеревеневшими ногами по пыльной дороге, наперекор отдыхавшему миру спешил по неотложному делу. Он подошёл к одному из домов с черепичными крышами и не теряя времени постучал в дверь.

   Хель встрепенулась, спрятав дубовый венок и отложив вместе с ним свои размышления. Настойчивый стук, раскатисто разносившийся по всему дому, не думал прекращаться, и вскоре, задремавшая перед камином матушка, очнулась от объявшей её после дневных хлопот дрёмы и поспешила открывать. На пороге стоял Верховный Друид, и домовой дух, признав своего создателя, гулко скрежетал по стенам, приветствуя его в столь поздний час.

   Матушка отворила дверь и удивлённо оглядела гостя.

   – Что-то не так с праздником, Старейший? – взволнованно спросила она.

   – Нет, празднество здесь не при чем, к великому для обоих нас сожалению. Однако этот разговор не потерпит чужих ушей. Разрешите войти? – поспешно ответил ей старик и, оставив в прихожей накидку, прошёл в большую комнату, освещённую одними лишь плясавшими на тлеющих углях язычками пламени.

   Устроившись на свободном, стоявшем перед очагом кресле, и оглянувшись по сторонам прежде чем начинать, он прошептал несколько неясных слов, и, точно превозмогая неведомую силу, властно сжал едва поддававшуюся ладонь в кулак. Домовой дух вдруг всхлипнул, цепляясь за половицы из последних сил, и тут же затих. Теперь никто больше не мог подслушать их разговора, кроме Хель, прятавшейся за дверным проёмом в соседней комнате.

   – Несколько особенно зорких глаз твердят, – продолжал он, – твердят будто видели то, что никогда не должны были: будто бы крупная как волк и белая как горный снег кошка, под покровом ночи выбиралась в леса и утром пробиралась обратно в деревню, – проропотал он и прищурив узкие глаза грозно взглянул на женщину. – Это была она?

   – Что вы, Старейший, моя дочь знает об опасности. Люди должно быть ошибаются, – поспешила заверить его матушка.

   Хель отчётливо слышала каждое его слово. Холодок пробежал по её спине, стоило друиду упомянуть о свидетелях. «Что же я натворила!» – самые разные мысли суматошно мелькали в её голове. «Что же они с нами сделают? Изгонят из деревни?» – подумала было она, и тут же себя в этом уверила: «Да кому эту нужно – если все узнают – жить по соседству с такой мерзостью! В одной деревне с оборотнем.»

   Всю свою жизнь Хель прожила в страхе перед этим днём, когда, не проявив должной осторожности, она попадётся, и все в округе узнают о чудовище, что всё это время скрывалось среди них. Оборачиваться зверем было ей строго запрещено, но, несмотря на все запреты, несмотря на собственное обещание, данное Кругу Друидов, несмотря даже на то, что сама она за это – вплоть до ненависти – себя презирала, как бы сильно она не крепилась, чтобы удержаться от соблазна, ничего не могло изменить её двуликой натуры. Одного лишь раза, когда впервые обнаружив в себе эту странную способность, она приняла нечеловеческий облик и убежала бороздить раздолье бесконечных лесов и густых трав, Дикому Духу хватило, чтобы воспользоваться внезапно открывшейся в ней уязвимостью и навсегда приковать себя к человечьей душе. С тех самых пор, в тайне ото всех, она раз за разом продолжала убегать прочь от деревенских глаз лишь только для того, чтобы, обратившись кошкой в уединении лесной глуши, на несколько часов побыть, как ей казалось, самою собой.

   Она ничего не могла поделать с собой. Не могла бросить превращения, и вместе с тем не могла прекратить стыдиться себя и презирать собственную девичью безвольность. Она не могла никому открыться и излить терзавшие её душу волнения и страхи, вместо того, каждый раз когда в разговоре с кем-нибудь речь заходила о её собственных надеждах и желаниях, она лишь кротко тупила свой взор, отвечала что-то невпопад и как можно скорее старалась сменить тему, надеясь только чтобы никто и никогда не прознал её тайны.

   Но теперь, когда её секрет грозился быть раскрыт, а весть о её проступке донеслась до того самого человека, которому давным-давно она клялась никогда впредь в зверя не оборачиваться, её нечего было сделать, чтобы оправдать себя, ей ничего больше не оставалось, кроме как поникнуть головой, и, всеми силами сдерживая рвавшиеся наружу слёзы, ожидать своего наказания.

   Старик велел позвать её. Она вошла, опустив голову в раскаянии и не смев поднимать своего взора. Предвидя его колкие расспросы, она без промедления во всём созналась. Верховный Друид, нахмурив свои седеющие брови, сурово посмотрел на неё и покачал головой.

   – Тебе запрещено было принимать форму зверя, дитя. И как младшему друиду тебе должно быть предельно ясно какой опасности ты себя подвергаешь. Только вспомни, что случилось с твоим отцом. Неужели ты хочешь, чтобы подобное повторилось с тобою?

   – Но я клянусь! Я ни за что не позволю зверю взять надо мной контроль! – отчаявшимся голосом поспешила заверить его девушка, но друид был непреклонен.

   – Дело вовсе не в том, с твоего дозволения произойдёт это или без. С тех самых пор, как презренные дикие духи навечно лишены своих тел, они беспрестанно пытаются заполучить себе новые, и не упустят ни единой возможности, стоит таковой подвернуться. Стоит одному из них взять над тобою верх, как он никогда тебя больше не отпустит. Обратного пути по этой дороге нет и никогда не было!

   Хель покорно молчала. Она до глубины своей души боялась признаться ему в том, что то, о чем он говорил, уже с нею произошло. Что зверь уже был её частью, причём был дольше, чем она себя помнила.

   Старик продолжал.

   – Как с поступать тобою решит Совет на первом же после Солнцестояния собрании. А пока, – с отцовским вздохом положил он свою морщинистую руку на её вздрогнувшее плечо, – радуйся белому свету, радуйся грядущему торжеству, радуйся каждому дню, что ты провела свободной, пока у тебя есть ещё время. Но внемли моим словам: никто кроме тебя самой не может посадить тебя в эту клетку. Не давай духам ни единого шанса обрести над тобою контроль.

   Хель подняла свои искривлённые раскаянием апатитовые глаза, взглянув ему в лицо.

   – Да, да, конечно. Я обещаю... Я никогда не стану ... такой ... Такой как отец, – едва выдавила она сквозь горький ком в горле, настолько же заверяя в этом старика, насколько и себя саму.

   Получив желанный результат, Верховный Друид не намерен был дольше оставаться их гостем. Властным жестом запястья он освободил домового духа и вышел через дверь. Наконец обретя свободу, дух заметил удаление своего создателя, и уже тоскуя по старику заскрежетал ставнями ему в след. Хель не обращала на эти звуки никакого внимания. Она лишь накрепко обняла матушку, и не в силах больше сдерживать слёзы расплылась рыданиями у неё на плече.

   – И что теперь с нами станет из-за меня... Что же будет, когда они узнают... – едва слышно шептала она.

   VI

   Следующий день был самым длинным днём в году – днём солнцестояния, Солнцеворотом, в честь которого на холме, перед нависавшим надо всеми деревенскими постройками каменным саммитом друидов, постепенно сходился ряженый деревенский народ. Солнце в этот день совсем обленилось, и только бы не огорчать своими блёклыми, унылыми лучами чествовавших его людей, с самого утра застлало небо непроницаемым серым покрывалом.

   Погода была знойной и душной, точно опустившееся небо прижало к земле всю царившую вокруг летнюю жару; ветра почти не было, косые столбы дыма неспешно поднимались от кострищ, теряясь где-то в высоте. Но дружная ватага облаков не обращала на стоявший штиль никакого внимания, и плотными строями спешно маршировала куда-то вдаль и скрывалась за горизонтом. Вместе с нею не обращал на царящую вокруг жару и деревенский народ, который покидая свои хаты спешил к холму на гуляния.

   По деревне пахло свежими берёзовыми листочками, луговой мятой, васильком и какой-то ещё дикой травой, которую девки сплетали в праздничные венки; пахло дымом да коптящейся телятиной, пахло накрахмаленной одеждой. Мужики разводили костры, и тут же прыгали через них, раздеваясь по пояс. Бабы тут да там кружились хороводами, ребятня просила у родителей денег на леденцы и пряники, девки кто помладше собирались вокруг костров, плели венки и гадали, кто постарше – вместе со всей остальной холостой молодёжью наряжались в свои лучшие, расшитые красной тесьмой наряды, и, разделившись на два противоположных кружка, красовались друг перед другом кто во что горазд.

   Фьёла, как молодого и по-прежнему холостого молодца ожидали видеть в одном таком наполовину уже собравшемся кружку, которым уже во всю заправлял Олаф. С самого утра весёлый и успевший уже раскраснеться, он с нетерпением всем говорил, что его приятель вот-вот уже придёт, и тогда всё решится. В ответ все перенимали довольную улыбку, не покидавшую его лица, и кивали, хотя никто пока толком и не знал, что это было за «всё» и почему оно должно было решиться.

   Самому же молодому охотнику грядущий день не предвещал ничего, кроме головной боли. Фьёл поднялся с кровати, дивясь тому, что что целый и невредимый чугунок на его плечах гудел не меньше, чем звонящий после сильного удара колокол. Мир вокруг непрестанно кружился и покачивался, точно корабельная палуба, мужающаяся перед надвигавшимся штормом. Однако, не смотря на всё это, мысли в его голове оставались на удивление чисты и планомерны, пускай и тянулись вязко и неспешно, как свежий, только что собранный медок. Самой его волнующей из них было внезапное, хотя и ожидаемое осознание того, что к назначенному сроку он – тот, кто гордо называл себя лучшим деревенским охотником – так ничего и не поймал.

   «А ведь всё эта белая кошка виновата!» – жужжало и роилось в его голове, – «Это всё она вскружила тебе, молодцу, голову, и ты потащился за ней как за юбкой вместо того, чтобы заняться делом!» – Эти и подобные им мысли были неприятны, но сколько бы Фьёл не пытался отогнать их у него ничего не выходило по одной простой причине: они не были неправдой.

   Столько сил было потрачено, чтобы сначала добиться уважения старших братьев и вечно чем-то недовольного отца, а потом и расположения деревенских. Сколько времени он провёл в гордом одиночестве в лесах, оттачивая охотничье мастерство и тайком изучая звериные повадки. А сколько стрел он выпустил, потерял или сломал, прежде чем рука его не приноровилась метить точно в цель. С детства ему хотелось, чтобы люди услышали о нём, чтобы его узнавали на улицах и ставили в пример другим. И только его начали признавать, только он начал привыкать к невеликой, но всё же какой-никакой славе, только он начал думать, что дело уже в кармане, как это всё вдруг пошло коту под хвост.

   Фьёл усмехнулся: «Не коту, а Кошке...»

   Сегодняшний день не предвещал ему ничего, кроме головной боли. Нужно было куда-то идти, объясняться перед всеми, да ещё и отдавать Олафу отличный наградной лук, к которому молодой охотник давно уже привык как к собственному.

   «А ведь ещё нужно бы придумать какое-то оправдание. Не рассказывать же правду всем на смех...»

   VII

   Хель в этот не суливший ничего хорошего праздничный день проснулась ещё ранним утром, застав за окном белёсую предрассветную пелену, однако с тех самых пор практически не покидала своей комнаты, лёжа на кровати и горюя над своей незавидной участью, которую на следующий день должен будет решать Совет.

   Но окружающий мир не разделял её тоски. К полудню, спрятанное за покрывалом облаков небо начало проясняться. Солнце застенчивыми лучами заглядывало в её окно, и, отражаясь в висевшем против кровати зеркале, робко плясало по выбеленному потолку стайкой солнечных зайчиков.

   С улицы то и дело доносились радостные крики проносящейся мимо ребятни, мерный говор спешащих на праздник взрослых или шебуршание накрахмаленной одежды. Каждые полчаса кто-нибудь, поскрипывав калиткой, непременно приходил проведать её и, стучась, вырывал девушку из своих унылых размышлений. Тогда она поднималась, шла в прихожую и, едва приоткрывая дверь, чтобы не показать своего заплаканного лица, сухо отвечала, что она пока занята и присоединится позже, когда закончит с одним очень важным делом.

   Никакого дела у неё не было, и, возвратившись в свою комнату, она сворачивалась на кровати в прежнюю позу, прижимая колени к грузи.

   Ко второй половине дня ей стало лучше. Слёзы закончились, а настроение, вторя видневшемуся из-за окна краюшку неба, начало проясняться. Мысли обо всех ожидавших её наказаниях мало-помалу расходились, слёзы подсыхали, и красные разводы вокруг глаз постепенно исчезали: скоро можно было показаться на людях.

   Сначала она вообще не собиралась идти на праздник, как, впрочем, и заниматься чем-либо ещё, прежде чем Совет решит её участь. Но потом она вдруг подумала, что её отсутствие непременно заметят, сочтут за неуважение к традициям, и обязательно припомнят на суде. Углублять свою и без того уже глубоко вырытую могилу казалось ей крайне нехорошей затеей. Нехорошей настолько, что это окончательно перевесило чашу весов, наконец заставив девушку подняться с кровати, в первый раз за день вздохнуть полной грудью надеть бережно оставленный матушкой расшитый красный сарафан. К тому же – размышляла Хель – если её и правда изгонят из деревни, то на празднике она, по крайней мере, успеет украдкой налюбоваться на Фьёла и навсегда оставить в своей памяти эти тёплые воспоминания о нём.