Текст книги "Не отпущу! (СИ)"

Автор книги: Windboy

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Малодушным здесь не место. Замедляюсь, замирая на грани, и продолжаю, когда меня чуть отпускает. И он уже не просит остановиться. А бросается навстречу кулаку и члену.

Ему не надо ничего говорить, его тело – открытая книга, плещущая через край огненно-кипящим сладострастием. Все его внутренние мышцы сдавливают мой член, рука орошается новой порцией семени. А я проталкиваюсь как можно глубже в конвульсивно сжимающееся нутро и отдаю ему всю свою нерастраченную за эти долгие и долгие годы одиночества любовь.

========== 5. Доверься мне ==========

Я смотрю на свернувшегося клубочком голого Костю. Я брал его ещё дважды посреди ночи, сонно-разнеженного и податливого, как разогретый в ладонях мягкий пластилин, из которого можно лепить всё что угодно. Второй раз он и вовсе, кажется, не проснулся. Лишь поджал лапки, сохраняя тепло, когда я его вылизывал.

Нависаю над ним с теперь уже, кажется, пожизненно возбуждённым хером и чувствую себя чахнущим над златом Кощеем или огнедышащим Смаугом. Его тело будто прорывает серую плоть мира. Воспринимаю каждый миллиметр дышащей сонной негой кожи, каждый встопорщенный волосок, фактуру и запах, навсегда перемешанный с моим, и не могу насмотреться, надышаться и натрахаться.

Теперь я буду брать его всегда, когда захочу, в любое время дня и ночи, по первому зову и желанию тела, не спрашивая. Брать и иметь, как мне хочется, как жаждется, в любых невообразимых позах и способах получения удовольствия. И засыпать сладко-сладко, тепло прижавшись, бережно и крепко обняв. Всем моим выпестованным до последней чёрточки бесконечным фантазиям предстоит обрести плоть. Спешить и желать больше нечего, только воплощать и наслаждаться, погружаясь в это совершенное творение природы, отдавая ему всего себя, до последней капли крови и семени. Быть плещущимся у его ног океаном нежности. Он ещё не знает об этом. Не знает о верном счастье, что я могу ему дать. Но я ему расскажу, у нас впереди миллионы мимолётных мгновений вечности. Ведь я никогда и никуда его от себя…

Не отпущу.

Все эти ежедневные люди, которых я вижу на улицах или на работе. Они как нарисованные, ненастоящие, неспособные прервать моё одиночество, и только Костя кажется на их фоне предельно живым. И самим фактом своего существования наполняет мир, даря ощущение, что я не один. Фантастическое чувство единения и родства душ. Чувство, что мы есть друг у друга.

Чуть касаюсь губами его щеки. Он вздыхает, разворачиваясь на спину, и, снося остатки моей прохудившейся крыши, потягивается всем телом. Живот уходит внутрь, видно каждое сладкое рёбрышко. У него трогательно-милый утренний стояк. Я не могу удержаться и сую его к себе за щёку, не размыкая зубов. Как любят изображать языком в пошлых шутках. Он тут же набухает, толкаясь навстречу, и замирает. Костя тянет меня за руку к себе, приоткрывает губы. Я замираю в миллиметре, чувствуя его далеко не свежее дыхание, но даже оно бьёт возбуждением по нервам. Видимо, отныне мне желанно в нём всё.

– Нет, – строго говорю я, – никаких поцелуев, это слишком по-пидорски.

Он удивлённо хлопает ресницами и хриплым спросонок голосом спрашивает:

– А что же вчера?.. И ебаться в жопу, что аж искры из глаз, значит, не по-пидорски, а поцеловать ребёнка по-пидорски?!

Мне нравится, как он заводится. Ребёнок… Я ухмыляюсь, утопая сердцем в щемящей нежности.

– Ребёнка поцеловать можно. – Отвожу спутанную чёлку и касаюсь губами открытого лба, розовеющей щеки, уголка надутых и из последних сил сдерживающих улыбку губ.

– Хочу как вчера, во второй раз. Охуенно-бомбически!

Сажусь между его раздвинутых ног. Он сам раздвигает в стороны ягодицы, открывая сногсшибательный вид. Пошло улыбается, двигая бровями, типа, давай, вперёд и с песней.

– Надо отучить тебя от этих блядских штучек, мне нужен нормальный пацан, а не манерная потаскуха.

Но мой мальчик, видимо, уже окончательно проснулся, и у него снова заиграло в одном месте.

– Скажи «доверься мне», – томно просит он, вскидывая подбородок и выгибая шейку.

– Зачем? – Какой непослушный ребёнок!

– Хочу почувствовать себя как в американском кино.

– А ты не забыл, что после этой фразы обычно самая большая жопа и случается?

– Я согласен, пусть моя жопа случится с тобой.

Я с трудом сохраняю серьёзное выражение лица. Как же он заразительно забавен! Сердце разрывается от счастья и неизбывной тоски. Если с ним что-то случится…

– Слушай, секс и так слишком смешное занятие, чтобы ещё шутить в процессе, хочешь, чтобы меня во время оргазма порвало от безумного ржача, как грелку тузика?

– А ты вообще пробовал смеяться во время оргазма?

– Плохой, плохой мальчик. Мало тебе алкоголя, так ты ещё и травкой балуешься.

– Ничем я не балуюсь, это всё Андрей!

На его беззаботное лицо набегает тень. Я вздыхаю.

– Для природы делать детей вовсе не весело, иначе бы нам было щекотно, а не только приятно.

Он прыскает сквозь сжатые губы. И по обидному тону смеха понятно, что смеётся он не над шуткой, а над моим чувством юмора. Мелкий негодный засранец! Посмотрим, кто будет смеяться последним.

– Что это? – спрашивает он, наблюдая, как тает на моей головке белая масса.

– Кокосовое масло холодного отжима, – нравоучительно заявляю я, отставляя баночку и размазывая то по члену.

– Вкусно пахнет.

– Люблю всё натуральное. Поэтому никакого парфюма и бритья ниже подбородка.

– Средневековый деспот!

– Да, – подтверждаю я, вытирая блестящие пальцы об его анус, и, добавив заветное «доверься мне», сходу проскальзываю внутрь.

– Ай! – вскрикивает он, пытаясь оттолкнуть мои бёдра руками.

– Ну-ну, расслабься, зайка. – Проталкиваюсь глубже, ласкаю его яички, чуть сжимая и отпуская.

– Какая я тебе, блядь, ай, зайка! Ещё раз, ай, так меня назовёшь!.. – скалит он зубы и шипит. – У тебя же хуй в два раза меня толще. Ты его специально, что ли, помпой расширял и нара-ащивал?!

– Тоже такой хочешь?

Скольжу масленой ладонью по его головке, по особо чувствительному венчику. И, будто добывая огонь, быстро-быстро тру его между ладоней. О да, мой юный падаван, я знаю не один десяток способов мастурбации. И ты тоже их узнаешь, я всему тебя научу.

– Нет, мне мой красавец нравится, а не этот го-облин.

– Гоблин, значит. – Всаживаю особенно глубоко и жёстко.

– А-а-а! Сучий. Сраный. Гоблин! А-а-а!

Все мои ладони и пальцы в липкой сперме. Я облизываю их, наслаждаясь его удивлённым подёрнутым поволокой сумасшедшего наслаждения взглядом. И, ускорившись, обильно и остро кончаю, будто и не было этой сумасшедшей ночи. Ловлю языком вытекающие наружу капли. А Костя лежит и вздрагивает. Как-то не так вздрагивает. Заглядываю ему в лицо.

– Да что же ты у меня такой плакса? Никак не отпустит?..

– Обними меня. – Укладываюсь рядом на бок. Он втискивается в меня спиной. Под рукой бьётся сердце. – Так больно одному. Побудь со мной. Хочу твоей любви.

Я крепко-крепко обнимаю его, как маленького ребёнка, забирая всего-всего в собственное сердце, пытаясь отогреть и согреться самому. Спускаю руку вниз, зажимая всё его расслабленное хозяйство в горсти. У меня тут же вновь наливается силой, и я плавно вхожу в него. Он стонет, впиваясь ногтями в руку, направляя её, показывая, как и где ему нравится, чтобы его ласкали. И у него тоже поднимается. Мы никуда не спешим, нежась и наслаждаясь ощущением единения. Я почти не двигаюсь, идя навстречу, лишь когда он сам прижимается ко мне. Зарываюсь носом в его затылок, вдыхаю аромат, желая пропитаться и раствориться в нём. Раствориться в этом незаслуженном мальчике, до последней частички души и тела, мне ведь себя совсем не надо, я так бесконечно и безнадёжно от себя устал. Пусть только он будет и ничего больше. И всё это счастье длится, длится и длится…

Мы с волчьим аппетитом завтракали, закидывая в топку всё, что только попадалось на глаза. Присмиревший Костя искоса на меня поглядывал.

– Ладно, не жмись, спрашивай уже, что хочешь.

– У тебя… – Он облизал разом пересохшие губы. – У тебя кто-нибудь есть?

– Моё жильё похоже на квартиру примерного семьянина?

– Нет, особенно это, – кивнул он на закрытую дверцу случайно обнаруженного в поисках утюга, чтобы погладить свою одежду, пока я мылся в душе, арсенала. – И ты всем этим пользуешься, даже тем здоровенным?..

Я вспомнил давешний эксперимент.

– Нет, бля, коллекционирую.

В Костиных глазах плеснуло уважение. Да, сейчас он мог такое оценить.

– А дети у тебя есть?

– Возможно… Дочка…

– Ты с ней не общаешься? А почему?

– Не знаю! Ты чего прицепился? Поговорить больше не о чем? – злился я то ли на него, то ли больше на себя.

– Ты её бросил? – не унимался въедливый гадёныш. – Почему? Не любишь детей?

Я взирал на не в меру любопытного паршивца, и мне хотелось его придушить. Или, опять же, себя?

– Я обожаю детей… и дочь люблю, даже не зная. Но я…

Костя напряжённо и выжидающе смотрел на меня.

– Я думал… Я думал, что у меня получится… Получится с Веркой, что я смогу стать нормальным. Пока она была беременна и о сексе не шло и речи, я был по-настоящему счастлив. Но чем ближе дело шло к родам, тем отчётливее понимал, что не смогу с ней спать после, не смогу дать так необходимого каждому нормальному человеку тепла и ласки. Что рано или поздно она поймёт, какой я, или решит, что не люблю её или люблю другую, или сама найдёт себе нормального мужика. А я буду ходить, сшибая люстры рогами, и втайне радоваться да благодарить незнакомца за то, что он взял на себя мой супружеский долг. Так зачем вся эта ложь?

– И из-за этой эгоистичной хуйни ты бросил своего ребёнка?!

Губы Кости кривились, подбородок подрагивал, а в глазах стояли слёзы.

– Ты чего? – потянулся я к нему.

– Не трогай меня! – Он вскочил, опрокидывая табурет и пятясь к двери. Лицо его перекосилось в мучительной гримасе злобы от раздирающих душу противоречивых чувств.

– Костя…

Его вид пугал меня до усрачки. Я оцепенел, не понимая, что происходит.

Он открыл входную дверь и выплюнул уничтожающее всякую надежду на будущее, втаптывающее душу в стылую грязь чёрной безнадёжности, беспросветное и беспощадно-окончательное:

– С днём рождения… папа!

========== 6. Мёртвый ==========

Что же делать, коль сердце мертво

И не верит уже чудесам,

И на всё наплевать пустым небесам,

И не смотрит никто в слепое окно,

А во тьме всё идёт и идёт немое кино?

Что же делать, коль дети играют в войну,

Призывая в сердца леденящую тьму,

Когда смерть превращается в выход

Для юных и чистых сердец

И никто не прошепчет во тьме: «неужели конец?»

Я устал платить дань

Серебром безрадостных дней.

Я устал видеть сны,

А за окнами воет метель.

Где же ты, где?

Я оглох и ослеп, я пил водку из горлышка и не чувствовал вкуса. Выжрал всё, что только смог найти, обоссался и зассанным залез на диван, чтобы кое-как завернуться в запятнанный спермой саван простыни и уткнуться мычащей и воющей мордой в подушку, хранящую его запах, не ощущая его. Всё, что было во мне моего, выгорело изнутри. Пустая, никому не нужная скорлупка. Любое воспоминание о Косте причиняло боль, потому что каждое пережитое мгновение я теперь видел его глазами. Понимал, почему он с самого начала показался мне таким родным и знакомым. И я больше не сопротивлялся пожравшей меня ненависти. Я даже подумать ничего о нём не мог, тут же безвозвратно проваливаясь в чёрную бездну несуществования. Я перестал бороться и позволил себе умереть, отпустив стремление быть на волю и отдавшись тёмной всесокрушающей волне уничтожения.

Я либо блевал, либо валялся в забытьи, но и там не находил спасения. Я будто сливался, отождествлялся с Костей, со всем миром, переполняясь болью всеведения и заражая его болезненным желанием самоубийства. Слышал разрывающий мозг стук колёс и протяжные гудки поездов, как сын разговаривает по телефону с Андреем.

– Я трахнулся с отцом.

– С моим?!

– Ты дурак?

– С Анькиным?

– Ага, разводным ключом по голове.

– А с чьим тогда?

– Со своим.

– Охуеть! У тебя же его нет.

– Нашёлся, и знаешь, что самое страшное? Мне понравилось, моё тело… Он пиздец какой ласковый!

– Тебя что, мать недолюбила? Ой, прости… И вообще, отцовская любовь – она не такая. У тебя её не было, и ты просто не понимаешь, насколько это неправильно. Отец не должен ебать сына. В смысле натурально. А вот морально или там ремнём по голой жопе… Что-то я вернулся к тому, от чего хотел уйти. Короче, его любовь не должна приносить тебе удовольствие. А если приносит, значит, вы явно чем-то аморальным занимаетесь. Мы вот когда с батей лягушек через соломинку в жопе надували, а мать нас застукала, она нам так и сказала, что это аморально, хотя звучало это как «вы чё, совсем ебанулись?». Как ты жить теперь с этим будешь?

– А я и не собираюсь. Я на это пошёл только потому, что сразу решил…

– Что?! Не слышно! Что у тебя там громыхает? Ты где?.. Пропадаешь… Костя, ты где?!

– Ты ведь меня бросил…

– Костя. Костя!

Я очнулся как от толчка. В голове всё ещё звучал встревоженный крик Андрея. За окном серые сумерки и тучи с кроваво-алым подбоем. В квартире такая вонь, что в неё гвозди забивать можно. Я распахнул все окна. С востока заходила гроза. Кидалась передовыми порывами ветра или топила в липкой пыльной духоте.

Встав под холодный душ, наблюдал, как алкогольная боль борется с ледяной за право первой расколоть мне череп. Кинул в рот и запил две таблетки «Пенталгина». Ничего другого у меня не было. Я же вообще-то не пью, а ликёро-водочный запас – для воображаемых американских друзей.

Я был мёртв. Как странно и легко быть мёртвым с живым телом, пусть даже его разрывает на куски от боли. Такая запредельная ясность, когда никого внутри нет, даже тебя самого. Может, я теперь как будда? Ухмыляюсь. А в ответ – тишина. Мой верный мысленный товарищ не бросил меня в трудную минуту и погиб вместе со мной. Пустая пустота. Каждая мысль как выведенная аккуратным детским почерком строка смысла на чистом листе ума. Надо было взять его телефон. Факты без сожаления, без попытки оправдаться. Я выебал собственного сына. Я не знал. Любой из его сверстников годился мне в сыновья. Теперь ничто не имеет значения, как, впрочем, и всегда. Теперь я это вижу. Поступки и выбор, выбор и поступки, зашивающие наши тела и сознания в заскорузлый от экскрементов и крови саван мешковины. В котором мы ворочаемся изо дня в день, жрём и гадим под себя, чтобы в конце концов утонуть, захлебнувшись собственным вонючим дерьмом. Похоронный мешок, который мы считаем собой – такой неповторимой, важной личностью, трясёмся над ней и заживо хороним в нём свою душу.

Натянув старые шорты с футболкой, я вышел из дома. Отметил, как по привычке напряглось в ожидании бабок тело – вдруг что-то не то подумают. Но внутри было пусто, и никто не поддержал старую реакцию новой толикой важности. Лавочка, как и детская площадка, была пуста: надвигающаяся гроза всех распугала. Только тополя о чём-то перешёптывались, шелестя листвой.

Куда идти? Зачем?

Я заглянул в полупустое кафе. Естественно, никто меня там не ждал. Пошёл вниз по улице в направлении железнодорожных путей, к тому самому мосту. Как на голгофу. Что, если он лежит там мёртвый? Я обниму его и лягу рядом. В глазах стало тепло от подступивших слёз, а сердце болезненно сжалось. Как странно: у мёртвого человека живое сердце, будто оно ему не принадлежит, а может, никогда и не принадлежало. Чьё ты, сердце? Кто ещё со мной в этой нелепой пустоте?

Как тихо вокруг, природа затаилась в ожидании бури. Из-за спины донёсся нарастающий рокот грома. Город словно вымер. Сверкнувшая молния разорвала объявшую мир тьму, и я увидел мост – пустой и безлюдный, как и всё вокруг.

Налетевший ветер грозового фронта толкнул, подгоняя, в спину. Первые капли дождя разбились об асфальт, неся запах пыли и озона. Я поднялся на мост, вцепился пальцами в решётку ограждения и посмотрел вниз.

Первое, что я увидел в свете железнодорожных огней, это две пластмассовые ромашки, воткнутые в щебень насыпи. Я вспомнил, как бабки под окном болтали, что какую-то женщину на днях утром задавило. Шла в наушниках и не услышала поезда. И всё детей ругали, чтобы те дорогу со школы под мостом не срезали, а ходили поверху. А те, смеясь, отвечали, что сейчас каникулы. Мы-то и сами в детстве всегда там бегали. Верка любила ромашки. Сорвёт, поглядывает на меня и гадает: любит, не любит… Нет, не может быть, что ей здесь было делать? Её сестра всё ещё живёт где-то неподалёку.

Из-за поворота дороги донёсся предупреждающий гудок поезда. Я заволновался и вновь посмотрел вниз. От ближнего столба отделилась тень, выглядывая, далеко ли до состава. Мне не надо было видеть лица, чтобы узнать его.

– Костя! – крикнул я, но мой голос потонул в раскатах грома и хлынувшем сплошной стеной ливне.

Блеснул прожектор несущегося товарняка. Костя вновь отступил, прячась за столб, а я побежал к началу моста, чтобы спуститься вниз по обложенной железобетонными плитами насыпи. Только бы успеть! Перепрыгнул через ограждение и заскользил вниз по мокрым плитам. Звук поезда нарастал, пробиваясь через шум дождя. Значит, он совсем рядом. Я поскользнулся и проехал оставшиеся метры на заднице, разрывая шорты и сдирая в кровь ладони, но абсолютно ничего не чувствуя. Быстрее, быстрее! Побежал, спотыкаясь о какие-то сраные пакеты с мусором. Поубивать бы тех, кто их тут выбрасывает! Поезд был в считаных метрах, летел, не сбавляя скорости.

– Костя! – заорал я во всю глотку, увидев, как он шагнул вперёд.

Он оглянулся. На лице отразился страх и знакомая мне решимость. Метнулся на рельсы, и всё потонуло в пронзительном гудке поезда и грохоте мокрых, пахнущих ржавчиной вагонов, несущих за собой брызги и влажный ветер.

В ожидании я стоял, безвольно уронив руки, и дождь хлестал меня удивительно тёплыми водяными полотнищами. Ничего не осталось, даже сердце, кажется, превратилось в кусок чёрного могильного гранита.

Поезд прошёл, не остановившись, я поднялся на насыпь. Кости нигде не было видно. Может, протащило вперёд и отбросило? Я поспешил по шпалам, всматриваясь под ноги. Отшагал метров сто и остановился. Гроза уходила дальше, превращаясь в мелкий дождик. Засаднили содранные ладони. Сына нигде не было, ни живого, ни мёртвого. Грязная мокрая пустыня. Я побрёл обратно к мосту. А может, его вообще никогда и не было? И я просто, сойдя с ума от одиночества, вообразил его себе? Слева сиротливо качались две ромашки.

– Костя! – крикнул я уже без всякой надежды и заметил краем глаза движение в темноте придорожной канавы справа, различив едва слышное:

– Папа…

Я сбежал с насыпи и чуть не сломал ногу, ухнув по колено в раскисшую траншею. Приподнял, усаживая и ощупывая его руки, ноги, рёбра, заглядывая в безумно родное лицо.

– Папа, я упал, – сказал он и заревел.

Я обнял его, присоединяясь к его плачу. И рыдал так, как не рыдал с тех пор, как узнал в детстве, что Володька уехал от нас навсегда, – взахлёб, с сердечным надрывом.

Да, моё запоздалое появление спутало Костины карты. Кинувшись вперёд раньше времени, он запнулся и кубарем полетел вниз, проскочив перед самым локомотивом.

Он действительно звонил Андрею, но совсем не помнил, что говорил тому, лишь хотел ещё раз услышать его голос. Он вообще плохо помнил, как в полузабытьи прошатался весь день, раз за разом возвращаясь к месту маминой смерти, как привязанный.

Костя узнал обо мне от встреченного на маминых похоронах дяди Юры – моего директора. Тот пожалел осиротевшего мальчишку и дал мой адрес. И ведь словом не обмолвился! А бабушка умерла ещё два года назад, тогда они и вернулись в наш город.

Я сидел в кухне на табурете, глядя на расползшуюся под распахнутым окном лужу.

– Ты меня ненавидишь? – спросил он, бинтуя мне ладони.

– Нет, что ты, – уткнулся я ему в живот головой, откинулся, глядя снизу вверх, – единственное чувство, что пережило смерть, это совершенная безграничная любовь к тебе. Хотя нет, это даже не чувство, это вообще единственное, что осталось и что по-настоящему есть. Только любовь и ничего больше. Единственная реальность.

– Ты, похоже, даже сильнее меня ударился, – сказал он, завязывая разрезанный вдоль бинт на бантик, а я вновь прижался ухом к его животу. Он робко погладил меня по всё ещё мокрой голове. – Ты простишь меня? – спросил он.

– Да, – сказал я, чувствуя, как по щекам вновь катятся слёзы. – А ты меня?

Он поднял моё заплаканное лицо, склонился и поцеловал в лоб.

Знали б вы, чем кончается день,

Когда маски все сняты и тьма накрывает постель,

Когда время с часами играет в забытую тень,

Когда бог закрывает глаза и приходит метель.

Знали б вы, чем кончается ночь,

Когда сказки всем детям уже не в силах помочь,

И ветра задувают костры погасших сердец,

И мертвец надевает невесте венец.

Знали б вы, и хранили тепло очага,

И не рвались туда, где ни в ком не отыщешь тепла,

Где глаза не посмотрят с любовью, не скажут: «Прости»,

Не прошепчет ребёнок: «Пожалуйста, только люби…»

========== 7. Нежданный эпилог, или Безусловная любовь ==========

Как горько пред рассветом умирать,

Когда резные листья бытия

Узором детских рук

Укроют сердце летом.

Как страшно не дышать

От подступившей боли,

Последней боли огненных минут

И мнимых пут,

Как будто я кому-то что-то должен

И кто-то непременно взыскивает долг.

Как безнадёжно дом свой покидать,

Шагая за порог, не оставляя следа.

Прости меня, мой незнакомый бог.

Я слишком поздно понял, что продрог,

Прося о воле.

Всё совсем не так, как я придумал в горе.

Весь мир пустой чердак в нарядном доме.

Ты говоришь, что я ещё могу успеть,

Встав на крыло, на юг с тобой лететь.

Я всё оставлю, не взглянув назад.

Я не боюсь преград.

Я не боюсь и буду рад

Принять из рук твоих иную долю.

Не завтра я проснусь – сегодня.

Я сидел, обняв Костю, и с ужасом думал, что мог потерять его из-за своей прежней культурной обусловленности.

– Знаешь, всю свою жизнь я мечтал о собственном клоне, в точности таком же, как я. Чтобы в любой момент, когда захотим, мы могли брать и любить друг друга без всяких уговоров, объяснений, стыда и чувства, что должны что-то друг другу за это. Нет, просто быть одним любящим целым, без границ, что надо неизменно преодолевать, чтобы быть рядом.

– Господи, когда ты научился читать мои мысли? Я тоже постоянно думал о том, насколько легче было бы жить, будь у меня настолько близкий человек.

– Плоть от плоти.

– Я твоя плоть от плоти. Во всём этом мире у меня нет никого роднее. А это лживое, прогнившее ненавистью и лицемерием общество, твердящее о любви, братстве и тут же топящее всех и всё в уничтожающих войнах и насилии, пусть катится к чёрту!

– Тише, маленький, тише, ничто за пределами этих стен не имеет значения и никогда не будет иметь. Всё, что нам нужно, уже есть в наших сердцах. Мы вольны друг в друге. Я отдаю тебе себя полностью, можешь делать со мной, когда и что пожелаешь. Да будет воля твоя.

– Я тоже отдаю тебе себя, и мне ничего не надо взамен, ведь твоя любовь уже со мной.

Я смотрел на его обнажённое, распростёртое на белой простыне неба тело. Моё совершенное творение и мой бог. Отец и сын, единые в духе. Откуда во мне эти безумные отголоски христианства? Нет, лучше буддизм с его сияющей пустотой, где всякая ментальная отдельность остаётся на земле вместе с телами. К чёрту! Буддизм нам тоже не подходит, мы пойдём дальше, за всякие границы и рамки определённости, в немоту безымянных глубин запредельной свободы, что даровали друг другу без права возврата. Теперь ничто не властно над нами и всё пребывает в своей природе – совершенной и непреложной Истине.

Я склонился и коснулся ладонью его груди напротив сердца. Оно билось, отдаваясь внутри меня моим собственным стуком. Никаких преград, ни в теле, ни в сознании. Одна любовь на двоих, одна жизнь. Всё – одно. Я прикоснулся к его груди губами и лбом. Он накрыл мою голову руками, прижал к себе, задрожал всем телом и толкнул вниз.

Его возбуждённый пенис алел, лучился, снедаемый желанием. Я утолю тебя, мой мальчик, утолю собой. Что отделяет похоть от любви? Наличие человека, изолированной в собственном и собственным умом желающей сущности, удовлетворяющей свою эгоистичную телесную потребность. Что ж, во мне не осталось ни человеческого, ни божественного, ни какого иного существа.

Я подхватил его ноги под колени, приподнял, открывая зад, коснулся языком тут же сжавшегося ануса, скользнул по шву промежности, чуть поиграл с яичками, распластался, вбирая тепло горячего ствола, обрисовал натянутую уздечку, размазав по головке чуть солоноватую прозрачную каплю, заглянул кончиком в уретру и позволил с нетерпением проникнуть в меня, глубоко, до самого горла. Да там и застыть, пережидая неизбежный приступ рвотных мышечных сокращений. Из глаз покатились слёзы, из носа сопли, но что поделаешь, пусть трётся, как хочет.

Мы поменялись местами. Теперь я лежал на спине, а он, раздвинув колени, нависал надо мной, всаживаясь в рот, хлопая яичками по слюнявому подбородку, прижимаясь пупком к моему лбу. Волоски на его лобке пахли хвойным мылом.

Я ласкал, раскрывая, его половинки, мял и грубо сжимал в ладонях, впиваясь ногтями. Проникал внутрь то одним, то другим средним пальцем, то сразу двумя, отчего он на мгновение замирал, давая мне отдышаться, чтобы вновь продолжить, привыкнув. Под руками было всё, что мне нужно, заранее подготовленное и смазанное. Я взял и потихоньку, подстраиваясь под его толчки, ввёл в него небольшой фаллоимитатор. Когда тот вошёл полностью, надавив на простату, Костя застонал, остановившись, дрожа и пережидая вот-вот готовое вспыхнуть, воспламеняя нервы, наслаждение. Но он ещё не насытился предвкушением, не пропитался от кончиков пальцев ног до макушки терпкой сладостью разливающегося и раскрывающего сердце блаженства соучастия. Пока он балансировал на грани, я засунул чуть больший фаллос в себя, сжавшись от мгновенной боли и будто подстегнув тем Костю продолжать.

Он был ещё очень возбуждён, и ему хватило нескольких быстрых, глубоких проникновений вместе с давлением умело направляемой мной игрушки в заднем проходе, чтобы затрястись и с жалобно-рычащим стоном кончить мне в горло, податься назад, быть схваченным губами, оросить ещё парой горячих выплесков язык и только после быть отпущенным на мнимую свободу крепких объятий. И бессильно, ухо к уху, щека к щеке, лежать у меня на груди, пятная вытекающими остатками семени живот.

Я чуть приподнял его, вынимая искусственный фаллос и бережно, миллиметр за миллиметром заменяя его своим. Он тихо лежал, обхватив губами и посасывая, как младенец, перепутавший материнскую грудь с отцовской, мой сосок. А я, никуда не торопясь, медленно двигался в нём, не глубоко, а именно там, где нужно, чтобы доставить ему удовольствие и окончательно раскрыть мне навстречу, распалить и возжелать большего. Что и произошло.

Он поднялся на разведённые в стороны колени, упёрся, тиская пальцами, в грудь и принялся скакать на мне, как неистовый наездник родео на быке. Я притянул и спеленал руками сошедшего с ума мальчишку, прижимая к улетающему в поднебесье сердцу. Приподнялся на согнутых ногах и уже сам на всю катушку вдалбливался в него в нужном мне ритме, ощущая тесно облегающие стенки каждой клеточкой поверхности члена. А он всё ронял и ронял на меня запоздалые капли, прижимался губами к губам, не давая дышать. Унося в открытое море немого безвременья, за пределами тел и имён. Кто любил здесь кого, я не знал. Я перестал отличать его кожу от своей. Кто это чувствует, кто тонет в волнах накатываемого цунами чистого блаженства сознания, выворачивающего наизнанку душу и суть бытия? Недвижимое излияние всего во всё, порождающее миры, саму жизнь и её причину.

Весь в вытекшей из его ануса собственной сперме, я перевернулся на спину, вытащил и выкинул ненужный больше фаллос. Поманил Костю, задирая и опуская ему на плечи ноги. Приставил и направил его, потому что он сам уже, кажется, ничего не соображал, глядя на меня расфокусированным, тонущим в неведомом запредельном нигде взглядом. Притянул ниже, прижимая бёдра к бокам, наслаждаясь его ускоряющимся движением внутри от нового возбуждения и исполнения долгожданного, заветного, невысказанного желания.

И вновь из его глаз мне на грудь капали слёзы и всхлипы-стоны вынимали душу из тела, расправляя смятые, позабытые навеки крылья. Томился и тёрся ненасытным Вакхом зажатый между животами член. А другой проваливался до хлопка бёдер о задницу в распалённую дырку. И ничего не было, кроме этого движения-толчка, высекающего и высекающего первородную искру сотворения, пока та, разорвав пелену влажной блаженной тьмы, не затопила всё сущее пожаром всесокрушающей нежности безусловной любви.