Текст книги "Тусклый свет"
Автор книги: Владимир Каннин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица фонарь.
А. Блок.
Стихотворение, как вступление
День морозный и тоскливый;
Ветви гнутся на ветру.
Целый мир такой счастливый,
И лишь я один грущу.
Оттого ли, что заплакан
Купол неба дождевой?
Или может, что приятен
Звук минувшего, порой?
Нет, увы! Я с сожаленьем
Оборачиваюсь вдаль,
И с прикрытым восхищеньем
Всем твержу: «Как жаль! Как жаль…»
«Счастья много не бывает», –
Вот в чем дело, милый брат.
Мне зимой не нужно мая,
Я и снегу буду рад.
И любить меня не надо,
Ведь разлюбишь, как его…
Никакой, коль, нет преграды,
Значит, нету ничего.
«Нежный», «ласковый», «хороший» –
Слишком много пустоты.
Кем являлся тебе в прошлом,
Тем мне вскоре станешь ты.
Я не твой, увы, любимый,
Как бы не было мне жаль.
Мир… – он сер, такой тоскливый,
И вокруг печаль… печаль…
К А Р Т И Н А П Е Р В А Я
ГЛАВА ПЕРВАЯ
НОЧЬ
(Мы любим не тех)
Fare thee well! and if for ever
Still for ever, fare thee well.
Byron
«Мне очень приятно, дорогая Ирина, прочесть сообщение, в котором вы интересуетесь, почему я вас игнорирую, почему больше не пишу, почему больше не желаю и не намекаю о встрече. Здесь нет никакого секрета и, тем более, тайны, – все до банального просто: вам, как и вашей подруге при первой и, кажется, последней нашей встрече своим поведением, нелепыми рассказами и неоправданной алкогольной эйфорией дал ясно понять, что все это изначально было глупостью, радостной ошибкой, приятной минутной увлеченностью.
Давайте начну сначала, и вы решите, хочу ли я уйти от ответственности за желание полюбить вас, или ответственным желаю стать за ваши беды и прочие огорчение, которые пришлось вынести вам по причине – увы! – той же. Не наше – мое знакомство с вами завязалось ровно три месяца назад. С вашей подругой Викторией, и по совместительству – моей бывшей одноклассницей – после четырех лет полного неведенья – начали, неизвестно почему, тесно общаться, хоть в школе подобного не наблюдалось, и, кажется, стали с тех пор хорошими друг для друга приятелями. После четырех лет она стала значительно красивей и женственней, чем была до этого, в школе. Она стала желанней и возможной, но только, признаться честно, не для меня. Не подумайте неправильно, дело исключительно во мне, – вовсе не в ней. Да, я всячески ее обхаживал, я всячески (по поводу, и без) делал различные комплименты, но на нее смотрел исключительно, как на друга, – ничего большего. Помнится случай, когда на пару хорошенечко набрались, и ей опасно было возвращаться домой, и тогда я отвел ее к себе. Вы можете думать о всяком (надеюсь, вы понимаете, намеки?) ведь о чем только не думают в подобном состоянии люди, слегка пригубившие, но вынужден вас огорчить, – вы ошибаетесь; вместо различных фривольностей, я уложил ее на кровать, взбил подушку, укрыл легким одеялом, и… все. Все! Верится с трудом, но это действительно так. Ничего другого не было, и быть не могло. Возможно, она на что надеялась, – не знаю, за нее говорить не приходиться, – но с ней так легко, свободно и предательски я не мог, и главное, не хотел поступать. На следующее утро, она, разумеется, ничего не помнила, и я ей ничего не сказал; ей стало стыдно за свое поведение, но вместе с этой стыдобой взросла небывалая гордость, и оправданное уважение к моей персоне, что не может меня, как человека не слишком яркой репутации, не радовать. Только тогда, и только в тот момент осознала, что из некогда распущенного и свободолюбивого мальчика, оканчивающего школу, вырос настоящий мужчина, по зубам которому все тяготы жизни и взрослые дьявольские искушения.
Я, извините, немного отвлекся, но вы должны меня простить: я специально иду по порядку и издалека, дабы быть пред вами честным, чтобы вы имели хоть малейшее представление о том, что человек, не понравившийся вам изначально, не так уж и плох, и он имеет все основания любить, и вами быть любим.
Встречаться после того случая стали мы еще чаще, и в один из таких вечеров, будучи в компании алкоголя, она заметила, что раньше подобным пристрастием к спиртному не отличался, и было время, – да-да, это не просто слова, – когда в пример ставили многим, на что я ответил: «Чем позже совершаются ошибки, тем реже таковыми они могут называться». К чему, собственно, я все это говорю, и что хочу этим сказать? Одна моя знакомая (имя Галина вряд ли вам о чем-то говорит) с таким огоньком в глазах рассказывала, как во время выпускного, оканчивая девятый класс, на небольшую компанию девушек прикупили две бутылки водки, три бутылки вина, и неведомо сколько пива; их, – по ее собственному выражению, – абсолютно не «вставило», что они были вынуждены пойти за добавкой. Со мной, как только окончилась история, и она успела засмеяться, смеялся весь тамбур. Смеялись мы не потому, что было смешно, смеялись от всей абсурдности и наивности услышанной истории. В девятом классе с таким размахом праздновать выпускной? – увольте! В девятом классе, как только прозвенел звонок, я поспешил к себе домой, собрал вещи, и сразу в деревню. Сколько меня ожидало работы, и различных мелких, но приятных домашних хлопот. На втором только курсе университета, как сейчас помню, пригубил стаканчик отменного грузинского коньяка, после которого, – вновь повторюсь, выпил всего-навсего одну рюмочку – отходил неделю.
Насколько помню, – возможно, ситуация успела измениться в лучшую сторону (этого не знаю), – наши с Викторией матеря находятся между собой в некоторой конфронтации, но это не мешает мне дочь врага моей матери величать как друга, вместе с нею гулять и, если позволяют финансы, вести близкий к богемному образ жизни, вспоминая, иногда, забавные случаи из нашего недалекого школьного прошлого. Повторюсь, родители наши не переносят друг друга, в то время, как их дети часто встречались, и подолгу гуляли, вместе весело коротая прохладные деньки. Что-то в этом есть от Шекспира, не находите?
Оставим это; перейдем теперь к самому главному, – к вам, дорогая моя Иринушка, но чтоб данное свершилось, я должен вновь обратиться к персоне Виктории. Не волнуйтесь. Пишу исключительно вам. Письмо адресовано Ирине. С Викторией мы только друзья. Между нами ничего не было, и быть не могло. Я ее любил как товарища, не больше. При последней встрече, – это случилось под конец последнего весеннего месяца, – мы вновь встретились; на этот раз не нужно было быть великим психологом, чтоб не заметить ее смены настроения, ее грусти, болезненной печали, и легкую тревожность. Она старалась улыбаться, она старалась быть веселой, но глаза не скроют того, о чем пытается сказать сердце. С безвольным глотком прохладного пива ей постоянно нужно было поглядеть в телефон. Я понимаю, если раз, второй, но ведь так продолжалось бесконечно: третий, пятый, десятый; я не сдержался, и набрался храбрости спросить, что же все-таки произошло. Никакого внимания. Тогда я быстрым движением руки выхватил устройство, и пригрозил выбросить его в ближайшую урну, если не узнаю причины тревожного состояния моего товарища. Она спокойно на меня поглядела, и тихо произнесла: «У подруги проблемы!» Я отдал телефон, и уже с ее рук увидел тот милый профиль, из-за которого обыкновенным спокойствием не мог наслаждаться на протяжении долгого времени.
Прежде чем пойти далее, должен открыть вам маленькую, но страшную тайну: если у меня с вашей подругой намечалась встреча (не свидание, повторяю еще раз), до ее приезда я старался выпить бутылочку-вторую. Я должен, как настоящий джентльмен, дать девушке фору; к приезду очаровательной мадам, решил я, должен быть веселым, и не скучным, что так свойственно моему темпераменту. Если бы я разбирался в медицине, о чем вынужден только мечтать, я постарался бы описать свое состояние языком более научным, прибегая к различным, непривычным для уха простого смертного словечкам, чтоб, как показывает практика, иметь авторитет, и вес в обществе; ведь, как известно, народ любит важных; с подобными, они ведут себя соответствующе, но, увы… Последнее время за глотку железными когтями вцепился непобедимый зверь – депрессия; что я ни делал, что бы ни пытался сделать – бессмысленно; пытался пойти даже в рукопашную – тщетно. Тогда на помощь поспешили верные и надежные друзья: звездная, но тоскливая ночь, и горький, но твердящий постоянно незыблемую истину – алкоголь. Они не излечивают, но помогают, а этого, порою, достаточно.
Друзья, телефон, алкоголь – вечные ценности, вечные проблемы…
«Проблемы у подруги», – повторила она, но я никак не мог отвести глаз от чарующего профиля, где ваши роскошные пряди, и белизна лица виднелись лишь наполовину. Уже не вырывая из рук, а попросив не маячить телефоном перед лицом, я, наконец, увидел то самое, что так давно желал увидеть. Любовь, говорят, опьяняет, действует гораздо эффективнее любого наркотического средства, но если до этого момента был слегка навеселе, то после увиденного полностью успел прийти в себя. С экрана телефона на меня глядела девушка с правильными чертами овала лица. Ее лицо было молодое, красивое, нежное, а тоненькими, белыми ручками она крутила небольшую, цвета вороньего крыла, прядь густых волос. Едва уловимо, ухоженным мизинчиком она касалась маленького носика. В придачу ко всему, подкупающие восточные уголки глаз смотрели исключительно на меня, которым я, точно отвечая еще на не поставленный вопрос, успел приятно улыбнуться. Виктория не заметила моей секундной растерянности, и, желая развеселиться, спросила: «Понравилась? познакомить?» При любом другом раскладе, и в любом другом месте, я бы не задумываясь, ответил: «Да. Конечно», и стал бы весь вечер говорить только об одном: о предмете, мне симпатичном, и приятном, желая, как можно больше из невинных фраз услышать правды, и сокровенного, но вместо этого, я лишь нечто неразборчивое промычал себе под нос, и предложил, – забыв о ваших, своих, и ее проблемах, – далее наслаждаться приятным вечером.
Нужно теперь объясниться, почему себя повел, как мне казалось, и до сих пор кажется, ненадлежащим образом, и почему не смог утвердительно ответить на ее ненароком, точно в шутку, брошенный вопрос.
Вы мне понравились сразу (точнее – ваш профиль, ваше фото), зацепили в ту же секунду, (я пред вами честен полностью, – прошу на это обратить внимание!) но мог ли я, будучи не в презентабельном, слегка потрепанном, и пьяном виде, сказать об этом Виктории, и признаться в этом самому себе? Как бы оно выглядело со стороны? довольно неприятно, и обескураживающе. Давайте представим: молодой, хмельной от радости человек, не успевший увидеть с экрана телефона удивительный образ, тут же признается в любви, и под любым предлогом добивается встречи с незнакомкой? Да, я влюбчив, и даже сильно, но это никак не меняет сути дела. Подруга, если она настоящая, подобному повороту событий насторожится, и предложит, вместо удивительных историй о вожделенном предмете, нечто другое, бросив разумное: «Да ты пьян», и переведет разговор в другое русло. Да, признаюсь, был в ту секунду не первой свежести, но план в своей голове построил удивительный. Отбросив телефон резко назад, и не подав никакого виду, не проявив должного внимания, я согласился на продолжения уличного застолья. Мы продолжили веселиться, но с одной только разницей: Виктория и не подозревала, что хмель во мне как рукой сняло, сама продолжая пьянеть все сильней и сильнее, и что думать стал я свежо и с ясной головой исключительно ни о попойке, (сколько бы ни пил и не выпил), ни о сегодняшнем вечере, но исключительно о Вас…
Время шло; под этой безжалостной колесницей, под собой топчущей всё и вся на свете, ничего не остается на пути. Но мысли о прекрасном никогда меня не покидали. Не было ни дня, не случалось ни секунды, чтобы я не думал о вас, чтобы я не посвятил ужасно-жалкую стихотворную строчку в ваш адрес, чтобы не сравнил ваши глаза, возвращаясь поздно вечером домой, подняв голову гордо кверху, с крошечными, но многочисленными ярко зажжёнными небесными огоньками.
По воле случая, сам того не подозревая, привелось нам встретиться. Никогда не рассчитывайте ни на друзей, ни на знакомых. Рано или поздно, но вы усомнитесь в их верности, но вот судьба будет преследовать вас неизбежно, раз за разом проделывая те трюки, которых мы ждем от друзей, и боимся от врагов. Сколько раз просил я Викторию ненавязчиво заговорить обо мне, «подстроить» мимолетную, «случайную» встречу, и тому подобное, но она оставалась непоколебимой. И лишь когда, кажется, стоит опустить руки, и довольствоваться тем, что есть, что имеешь, не надеясь на большее, мы, наконец, бываем услышаны, и получаем желаемое.
Решили с товарищем отпраздновать окончание его интернатуры, и провести его во взрослую жизнь. Купили пару бутылочек коньяка, сок, закуски, и, распив это все на удивительной летней террасе, куда нас пустил добрейший души сторож-старик, поздно вечером спокойно возвращаемся обратно, рассуждая тихо ни о чем, как в одном из кафе увидели вас. Говоря вас, я имею в виду не Викторию в сопровождении Ирины, а исключительно, Ирочка, вас.
Сразу узрел блеск любимых глаз; в тот же миг учуял приятный запах густых и мягких, переливающихся оливковым оттенком под механическим светом волос, что заставило меня задуматься, остановиться, и не сдвинуться, точно каменному, с места. Заметила меня теперь Виктория. Приятной, как и прежде, улыбнулась она мне улыбкой, и, зазывая к себе слегка пухленькой рукой, я не посмел противиться ее воле. Забрав с собой Георгия, мы направились к вашему столику. Откинув задние мысли в сторону, и с трудом переборов в себе страх и робость, я уселся подле вас; Георгий, соответственно – по другую сторону, рядом с Викторией. Улавливая постоянно характерные взгляды моей одноклассницы, я пытался всячески шутить, и старался тем вечером прослыть остроумным, обаятельным молодым человеком, что, как окажется позже, сыграло со мной злую шутку. А пока, сделав объектом для насмешек безобидную Викторию, и отвечая мне той же взаимностью, Георгий так же не оставался в стороне, и, поняв, какую следует занять позицию, меня поддерживать старался всячески. Я начну слово, он его окончит; заикнусь о погоде, как у него готова очередная шутка. Что бы я ни сказал, какую бы глупость не вспомнил, (иногда, я это подметил по вашему настрою и вашим глазам, было совершенно не в тему, и был вами не понят), Георгий улавливал всеобщее настроение и мысль, и, прямо-таки, меня выручал.
Повел себя, кажется, непозволительным для мужчины образом. Купленным моим товарищем остатками коньяка я пытался всячески споить Викторию, и, услышав отказ, принялся за вас, дорогая Ирина. Вы, как оказалось, – в отличие от своей пьющей подруги, почему-то от алкоголя в ту минуту отказавшейся, – не пьете вообще, и своей хмельной физиономией, а после – желанием вас угостить хорошим алкогольным коктейлем, но получив очередной отказ, принялся налегать на него с Георгием, – впечатление произвел обратное тому, о котором помышлял изначально.
Опустился до такого ничтожного уровня, что улыбались вы через силу, на шутки реагировали либо спокойно, либо, и вовсе отвергая их; если Виктория и пыталась быть в компании, то вы оказались у власти мобильного телефона. Вам постоянно кто-то писал, и вы быстро старались ответить. В то время, когда я жил исключительно вами, вы жили виртуальным, – не моим, увы! – миром. Половину моих слов вы просто не слышали, не услышали вы и того, как я, совершенно ненароком, не сумев сдержаться, выразил желание вас поцеловать. Вы переписывались с кем-то, и как я смею предположить, судя по вашему лицу и вашей заинтересованности, никакая это была не подруга.
Брезговали вы не только мной, но и моими заказами. Раз вы не пьете, подумал я, значит, за пищу примитесь охотно. К вашим трем кусочкам пиццы, заказанной еще до нашего прихода, поделив между всеми, я положил вам хорошую и внушительную, с авокадо, порцию суши. Георгий принялся за них моментально, достойно оценив мой выбор; Виктория попробовала, после чего сошлась с ним во мнении, что вкусно, и довольно хороши на вкус. Рис был слегка недоваренный, сказала она, но есть можно. Одна только вы ни к чему не притронулись, и все оставили в нетронутом виде. Заказанный мною бокал настоящего, по словам официанта, красного ирландского пива тоже оказался вами не тронут, но на помощь пришла – куда уж без нее?! – наша общая подруга Виктория. Осушив бокал одним глотком, она по-мужски вытерла пухлые губы, скривившись так, что увидели ее малозаметную щербинку, и попросила заказ повторить. Вы ее остановили, сославшись на позднее время, и что вам пора уходить.
Виктория намек, как и мы все, поняла; подозвав официанта, вы попросили счет, желая, как можно быстрее, окончить встречу. Для нее, как вы сами сказали, тот бокал оказался лишним, что же касается вас, то лишним для вас был я.
Оставался единственный, но проверенный способ произвести впечатление на девичью тонкую, романтичную натуру – прочесть стихотворение. Я принялся за хорошо известное, известного, и любимого поэта, но уже с первого слова осознал, что своими стараниями только усугубляю данное положение, и тогда вновь на помощь поспешил небезызвестный нам Георгий. Как только я запел: «Заметался пожар голубой», и, увидев смущение на каждом из знакомых лиц, Георгий, легко улыбнувшись, словно извиняясь за поведение товарища, звонко проговорил, тем самым поставив достойную точку: «Тушили неделю толпой». Он любитель поэзии, и найти рифму для него не составляет особого труда. Уверен, будь времени чуточку больше, он придумал бы нечто оригинальное, но, все же, не могу не признаться, что сработал оперативно и профессионально. После упомянутых слов засмеялась Виктория, вы – Ирина, и затем только я.
Вы были увлечены не столько мной, как моим другом. Он хороший парень, хороший человек и отменный друг, и даже если бы, – после всего этого, – из вас получилась на зависть всем прекрасная пара, что априори не могло бы этого никак произойти (друзья для него куда важнее, – таков уж человек), я бы воспринял это никак поражение, но как великую победу.
Прощаясь на проспекте, мне посчастливилось обнять вас, занырнуть с головой в море свисающих, точно налитых осенним соком, виноградные гроздья волос, и притронуться небрежно к удивительной талии. Единственное, что сказали мне, было: «Прощай», и я все понял. Я не мог уже надеяться на новую встречу…
Мы с вчерашним интерном допили недавно купленный коньяк, но вкуса алкоголя ощутить не привелось; вместо этого я думал только о вас, и если глаза косились, а сердце вырывалось из груди дикой, не признающей заточения птицей, то это лишь потому, что вы для меня означали свободу, и желанную волю.
Как узнал позже, что и следовало доказать, должного впечатления на вас не произвел, и единственное, чем запомнился, что смеюсь я лучше, чем шучу. Вы меня плохо знаете, но с подобными заключениями согласен полностью.
Стараясь быть самим собой в минуты, полные робости и надежды на любовь, редко кому этой цели получается добиться, но кому доподлинно известно, кто мы, и какие есть на самом деле? Быть может, в одиночестве, когда нет никого, и никто не видит, мы потому молчим, что некому, и главное, нет перед кем показывать свою сущность, и что спокойствие – это совсем не наше, и только в компании, и только там, где находят тебя зарницы девичьего юного лица, ты, наконец, обретаешь свободу, и становишься самим собой?
Пытаясь исправиться, каждый день присылал вам сообщения с пожеланием доброго утра и хорошего вечера. Незамысловато отвечая подобным образом, вы заставляли ждать меня час, два, а то и больше. Не зная вас, я бы сослался на занятость, или на еще что либо, но вспоминая, как вы переписывались по телефону с мне неизвестным в кафе, с какой скоростью тянулись к аппарату, и как много пытались написать, я усомнился в вашей искренности. Вы отвечали лишь потому, что вам писали, и совсем не из других побуждений, чувств либо эмоций. Не написав вам ничего один день, второй, вы также ничего мне не присылали; только напишу: «Привет. Как дела?» – получаю спустя несколько часов: «Привет. Отлично. Спасибо». Все бы хорошо, но вы даже не спросите, как держусь я. Вот потому, отвечая на ваш (возвращаемся к началу письма) изначальный вопрос, я вам писать и прекратил.
Не раз задавался вопросом, может быть это какая-то проверка, какой-то непонятный для меня тест. Вы же учитесь на психолога, вот и подумал, либо что-то знаете, либо дифференцируете на мне новый метод поддержания любовного очага у различных индивидуумов в зависимости от их положения, темперамента и возраста. Именно так, и с таким размахом дают заглавие научным работам, после которых доктором или профессором стать ты просто обязан.
Вы, думается мне, желали посмотреть, а потом все записать на чистый, отдельный лист, построить нужные колонки, и составить незамысловатую таблицу, как долго готов бегать самец за понравившееся ему самкой, на что он ради этого готов, и тому подобное. Желая меня подловить, кажется, впросак угодили именно вы: как только приходило сообщение от неизвестного для меня в кафе, вы едва уловимо подпрыгивали с места, направляя от волнения и трепета бойкую грудь вместе с туловищем вперед, и упираясь носочками в землю, тянулись за телефоном, быстро, затем, отвечая. Как только писать начал вам я, такой скорости не наблюдалось. Значит, вполне логично представить, это ни тест, ни научная работа, а обыкновенное нежелание и незаинтересованность в данном объекте…
Предлагаете стать мне вашим другом? Это приятно, это не может не радовать, но я вынужден, дабы быть честным перед самим собой, – как же мне этого в последнее время не достает, – от этой затеи отказаться. Кто в моем понимании друг? Друг – это тот, перед кем не надо выставлять себя напоказ, делать то, чего перед другими никогда бы не сделал, выражаться и не краснеть за свое поведение, позволять исключительные вольности; друга я могу подтолкнуть, ударить без злобы в плечо, ничего не боясь, ничего не опасаться; если говорить о девушках, то ничего не желая, ни на что не намекая, пройтись ладошкой по волосам, погладить бархатистые щечки, притронуться к груди, и ударить по ягодицам, могу фривольно пошутить, и не боятся быть осмеян. Могу ли подобное сделать с вами? Ответ достаточно прост; ответ очевиден – нет!
Пред вами лишний раз дышать боюсь, так какие тогда разговоры могут быть о фривольностях, и дружеском поглаживании упругих ягодиц. Прав ли я? разделяете ли вы мою точку зрения? Если вы станете мне другом, то вам я, извините – нет; я смотрел бы на нас совершенно чужими и другими глазами, в которых бы читалась не дружба, но любовь. А поскольку, как стало мне известно попозже, от той же Виктории, вы уже состоите в любовной связи, и ваш любимый в скором времени отправляется заграницу, все попытки овладеть вами и привязать вас на длительное время к себе я напрочь оставил. Другой бы не растерялся, и что-то бы придумал, но только не я; могу объясниться – почему, и какая для этого имеется причина.
Во-первых, в подобном положении оказалась некогда одна моя родственница. Ее избранный уехал на долгое время в далекую страну, и они общались целых восемь лет по телефону, за исключением тех редких недель, когда он мог приезжать, и видеть ее собственными глазами. Целых восемь лет. Можете представить, что творилось в ее душе, и как переживал он. За восемь лет многое поменялось в стране, многое переменилось в жизни других, но их любовь день ото дня только крепла, и становилась только сильнее.
Во-вторых, эту историю (к данной тематике не особо подходит, но пропитана теми же чувствами и той же откровенностью, которые не всегда и не везде сыщешь) рассказал то ли знакомый, то ли подсмотрел когда-то во второсортном детективном сериале. Суть истории, если кратко, такова: молодого человека, погрязшего по пояс в долгах, обвиняли все, – вплоть до бабушки, работающей в больнице и занимавшей в отделении онкологии не последнее место, – в краже дорогостоящих препаратов. Его поймали, поймали с поличным и спросили прямо, на что он ответил: «Да, я ворую, но только не здесь. От рака умер дядя, умер мой отец, и лишать больных последней надежды, равносильно красть у самого себя». Как развернулись события дальше – не знаю, (хочется верить – все обошлось; они зажили дружно и счастливо) но именно эти два примера доказывают, и говорят с предельной точностью, что не хочу портить вам жизнь, и не желаю похищать вас у самого себя. Мне предлагается больше, чем просто вас любить – мне дана уникальная возможность хранить память о вас.
Никогда не забыть мне ваших красивых алых губок, широчайшей линией укрывающих половину лица. Не забыть вашей прямо подрезанной удивительной челки, прикрывающей высокий, без единой морщинки выпуклый лоб, и, наконец, не забуду никогда белоснежные длинные ножки, на которых, через открытые сандалии посчастливилось увидеть друг на друге чудным образом сложенных два тоненьких волшебных пальчика.
Наше призвание не искать счастья, но быть им.
Ваше молчание и статус на страничке в социальной сети общей нашей знакомой, вырванный из контекста женщины-поэта из известного стихотворения: «Мы любим не тех», заставили меня задуматься, остановить свои потуги, и замолчать навсегда. Я не прошу любви, и не заставляю вас любить, но забыть вас никто меня не сумеет, и никому это не под силу. Никогда не забыть мне той, кто пьяного отрезвляет, а трезвого – пьянит, от которой, сам не разберешь, в каком находишься состоянии.
Себе, как и вам, как и всем другим, желаю длительного счастья и вечной любви. У вас все будет хорошо; о том, что все у меня отлично, говорит следующий факт: возвращаясь домой, будучи на своей волне, и задумавшись непонятно над чем, более десяти секунд засмотрелся на чернявую, чем-то похожую на вас, девушку, с приятной внешностью, сидевшую в самом конце забитой маршрутки. Я засмотрелся, задумался, и как только транспорт стал набирать оборотов, я, словно очнувшись, лицезрел волшебную улыбку, и легкое покачивание тонкой руки, говорящее одновременно мне «привет» и «прощай». Поэтому, сравнив это знакомство с нашей встречей, признавшись, что она закончилась так же быстро, как и началась, мне не остается ничего другого, как сказав вам ровно три месяца назад: «Привет», вынести с достоинством все жизненные тяготы, и затаив на себя легкую обиду, приглушив сердечную боль, произнести печальное, роковое, но неизбежное: «Прощай».
ГЛАВА ВТОРАЯ
УЛИЦА
Ты – женщина, и этим ты права.
В. Брюсов
Он любил рисовать, абсент и женщин.
Все в нашей жизни – абсолютно все – определяет случай. Совершенно случайно, в далеком детстве, посчастливилось ему увидеть кинокартину Жака Риветта «Очаровательная проказница», шедевр Дега «Абсент», многочисленные рекламные афиши Тулуз-Лотрека, и прочесть одну-единственную книгу Бальзака «Неведомый шедевр». То, что он рожден для искусства – в этом неоспоримом факте никогда не сомневался, но для чего именно – для этого понадобилось время. Пытался писать на различные темы, придумывать различные аранжировки популярных песен, но, как говорится – рожденный рисовать сочинять не может. Ничего так легко и беззаботно не давалось, как найти правильный угол, подобрать нужные краски, и верно изображать, как сердце того просит.
Александр Бельский жил в абсолютной нищете. Съемная квартирка – маленькая, сырая и темная; вечный хаос, как в комнате, так и в голове, и непродаваемые «шедевры», пылившиеся в углу убогой лачуги – все, чем мог он похвастаться. Подобное состояние дел мало его занимало. На все выпады отвечал просто и без запинки: «Время еще не пришло. Все еще будет». Его отличали оптимизм, вера в себя, и надежда на будущее.
Прежде чем рассказать о картинах, можно вкратце упомянуть, чем желал заниматься до того, как осознал, что он – художник.
В совсем юном возрасте, в одной забавной и небольшой книжечке для детей прочел интересный и занимательный факт. Артуро Тосканини – прославленный итальянский дирижер – исполняя на сцене последнюю оперу великого сына Италии – Пуччини, остановился во время премьеры как раз на том месте, где композитора за работой застала сама смерть. Существуют различные окончания – сделанные как учениками, так и дилетантами – но дирижер специально не захотел исполнять то, что не было написано рукой его одного из лучших именитых друзей. Этот занимательный факт до того потряс болезненное представление Александра Бельского о мужской дружбе, что редко кого подпускал к себе настолько близко, чтобы можно было в любом месте увлекательной беседы, не касаясь ничего важного, или наоборот – говоря исключительно в серьезном тоне – сказать ласковое, строгое и острое слово: «друг». У него их было немного, и он это сам прекрасно понимал. Факт из жизни Тосканини и Пуччини долго не мог освободиться из головы и сердца впечатлительного юнца, и потому решил стать либо дирижером, либо композитором.
«Махать» палочкой показалось утомительным и бесполезным занятием – «разве музыканты сами не знают, что да как играть? если они настолько бездарны, зачем же их тогда берут?» – и данный вопрос отпал сам по себе; реализоваться композитором не хватило выдержки, таланта и знаний. Сколько существует нот, куда и как писать, какие есть ключи, гармония, контрапункт, квинты, октавы, кантилены – что это такое, Александр не скажет и сейчас, спустя годы и многие лета.
Не желая ничего слушать о других композиторах и музыкантах, пребывая в плену маленькой, детской книжонки, лучшим дирижером в истории музыки остается для него исключительно Артуро Тосканини, а великим композитором – после Моцарта (тут уже Александр смог прямо, трезво и без вранья поглядеть на вещи), не оспаривая авторитета Верди, считал только Пуччини, его одного, и никого, кроме него.
Не разбираясь на тот момент в живописи, в упомянутой картине Дега он ценил исключительную простоту, обыденность и жизненно важные моменты. Со временем признал он, что в картине все изображено мимолетно, но разве это не прекрасно. Наша жизнь – секунда, минута, – утверждал непризнанный художник, так почему писать стоит об ином? «Женщина и мужчина пьют явно не от хорошей жизни, выпить для них – единственный способ забыться. В их глазах нет искорки ни надежды, ни любви. Они одни, они могли бы поцеловаться, заговорить, нечто придумать к вечеру, но совершенно ни эти мысли занимают их охмелевший разум». Так он описывал картину, и признавал ее самой лучшей, которую мог сотворить человек. Великая Джоконда оставила его равнодушным; Пикассо и Дали были ему ближе, чем вся итальянская живопись средневековой Италии вместе взятые.
