Текст книги "Фениксы не вьют гнезд (СИ)"

Автор книги: Verotchka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Правило первым вставать из-за стола после еды, подниматься в свою комнату и выключать свет сразу после вечернего обхода становится еще одной новой и демонстративной привычкой.

Уже через неделю на него прекращают обращать пристальное внимание. Через две – он окончательно превращается в такого же пациента, как и все прочие несчастные бесцветные люди, нашедшие в заведении свое последнее пристанище. Внешне Эрик Леншерр становится бесшумной тенью, бесцельно и обреченно доживающей свои дни в пансионате, но внутренне он все больше походит на готовую распрямиться в нужный момент пружину. Его мозг ни на минуту не сомневается в правильности придуманного плана. Его воля, пробуждаясь, набирает силу, а его желание дает жизни надежду на обретение смысла в недалеком будущем.

Эрик начинает мечтать. Это для него ново и интересно. Он часто воображает, как вдыхает дым сигарет неуклюжего гиганта, смотрит на его натруженные изуродованные руки, ощущает тяжесть ладони на своем плече. Он представляет себе их второй первый разговор, обсуждение плана лечения Нины в школе профессора, одобрительные кивки, советы, поправки. Иногда Эрик даже идет в своих мечтах еще дальше и воображает, как ар Варн встречается с Чарльзом. В такие минуты Эрик не может сдержать потаенной усмешки. Ар Варн точно найдет с Чарльзом общий язык, как он нашел его с Эриком. Может быть, само разочарование в Ксавье, в его методах, в его малодушии ар Варн растолкует, например, как застаревшее юношеское всезнайство? Может быть, Чарльз тупит из-за того, что у него ум шестидесятилетнего гения, а чувства пятилетнего ребенка, который не знает себе равных в силе переживаний, но не может достичь сопереживания?

Мечтаний оказывается достаточно, чтобы через две недели Эрик действительно почувствовал покалывание магнитных полей в подушечках указательных пальцев. Он потирает кулачки Нины, слабо надеясь, что магнетизм вызовет всплеск узнавания, представляет, что ее потерянная душа стала монеткой, которую можно оживить несколькими театральными пассами.

Он не расстраивается, когда ничего не происходит. А что может произойти в этом мертвом заведении? Здесь ничего не сможет почувствовать радость и счастье, здесь нет места чуду.

Эрик вздыхает, смотрится в зеркало и вытирает полотенцем мокрый лоб. Он слишком много фантазирует в последнее время. Он не может выкинуть из головы Чарльза и его обаяние – это крючок, на который он уже посажен навсегда. Может быть, у ар Варна получится вытряхнуть Профессора из его всезнайства и заставить наконец просто жить, как сейчас получается заставлять жить самого Эрика?

***

Глаза Нины часто моргают, но она не говорит ни слова. Эрик, выйдя с ней к скамейке перед центральным входом, не устроился на ней, как обычно по утрам, а быстро пошел вглубь аллеи. Восемь десять утра. Самая спокойная четверть часа за весь день. Персонал и питомцы пансионата еще размачивают свои бутерброды и овсяные каши в слюнявых ртах. На него никто не обратит внимание. Все уже привыкли, что он первым выходит из-за стола.

Эрик почти бежит к старому забору, часть которого значительно ниже главного ограждения. Перед ним он останавливается, сбрасывает больничный халат – под ним пижама, которую он не решается заменить на городскую одежду, чтобы лишний раз не вызвать подозрений. Он успокаивает себя тем, что полоски на широких штанах не такие уж яркие, а пижамная куртка, если не присматриваться, может сойти за кофту. Но самое досадное – это шлепанцы. Но тут уж ничего не поделаешь, не босиком же идти через весь город. Эрик разрывает халат на длинные мягкие веревки и, присев перед Ниной, аккуратно привязывает ее себе на спину. Теперь руки у него свободны, и он может легко перелезть через забор.

***

Город огромен, но это не необитаемая планета. Надо просто идти, и рано или поздно он увидит заветную скамейку.

И Эрик идет – быстро, стараясь не глядеть по сторонам. Против воли он замечает интерес к ним со стороны прохожих. Сначала редких, но чем дальше от пансионата, тем чаще он чувствует на себе косые любопытные взгляды. Эрик поджимает губы, в этот раз ему не удастся остаться незамеченным. Он торопится, нервничает, сбивается с шага, теряется на перекрестках. Только Нина остается невозмутимой, при каждом его шаге она то открывает, то закрывает глаза. Послушная и надежная.

Когда Леншерр наконец вливается в толпу центральных улиц, легче не становится. Здесь его напряжение и нервозность возрастают пропорционально количеству светофоров, толчков в спину, сирен и вони от людей и машин.

Эрик идет уже несколько часов, много часов; он начинает уставать, его уверенность в правильно выбранном направлении уменьшается с каждым шагом. Заблудился? Только не поддаваться панике!

Когда впереди показываются портовые краны, Эрик чувствует, как ледяная рука отпускает сердце. Если порт впереди, то парк – слева. Эрик сворачивает, но, на секунду потеряв бдительность, попадает шлепанцем в глубокую лужу, натекшую на тротуар из помойных баков. Шлепанец спадает с ноги и застревает где-то на дне, как подбитый боевой эсминец. Эрик наклоняется, шарит рукой, запустив ее в лужу почти по локоть, нащупывает застрявшую в трещине обувку и тянет на себя, сначала слегка, потом резче, потом со всей силы. То, что в конечном итоге оказывается у него в руке, уже нельзя назвать шлепанцем. Мокрый бесформенный кусок материи и резины вообще трудно как-то назвать. Чертыхнувшись, Эрик продолжает путь в одном тапке, прихрамывая и источая аромат нечистот. Со штанины и с левого рукава пижамной кофты падают на горячий асфальт мутные капли.

Солнце начинает печь, а усталость чувствоваться все сильнее. Эрик проводит губами по лобику Нины – холодный. Жара и жажда на нее не действуют.

С каждым кварталом Эрик идет все медленнее. Впервые ему кажется, что Нина весит целую тонну. Народу вокруг не убавляется, и он отмечает, что на него все больше обращают внимание, за спиной не умолкают то ли насмешливые, то ли растерянные голоса.

Леншерр останавливается у фонарного столба, чтобы перевести дух и достает из кармана кусок хлеба, пахнущего ванилью, старается накормить Нину и два три раза откусывает сам. Потом заставляет себя снова отправиться в путь. Он машинально переставляет ноги, как автомат, думая только о том, как бы не уронить Нину и не споткнуться, не ощущая жары, не видя людей вокруг, не обращая внимание на название улиц и номера домов. Если он не найдет ар Варна, то в кого он превратится? В бродягу?

Он уже совершенно теряет счет времени, когда вдруг упирается в чужое плотное и надушенное тело. Эрик поднимает голову и наталкивается на ясный взгляд серых глаз. В них нет ни злости, ни насмешки. Человек просто стоит перед ним и что-то говорит спокойным, приятным голосом. У Эрика нет даже смутного предположения, о чем может идти речь.

Вдруг человек берет Эрика за свободную руку, кладет ему в ладонь бумажку, потом деликатно сжимает пальцы, кивает, улыбается и отходит в сторону, освобождая дорогу.

Эрик разжимает пальцы, смотрит на банковский билет в своей ладони. Его приняли за нищего. Вот до чего он докатился. Слезы сами собой начинают течь по его щекам. Он сует деньги в тот же карман, где лежит недоеденный кусок бриоша, и делает следующий шаг вперед.

Нельзя останавливаться. Город – это не безлюдная планета. Это человеческие джунгли. Надо выбираться из них во что бы то ни стало.

Когда солнце начинает клониться к горизонту, Эрик замечает, что голова у него кружится, а лица перед глазами плывут, и он все чаще ловит себя на ощущении, что ему снится все тот же сон о долине, о Польше, о родных и друзьях. Он все чаще сам натыкается на прохожих, как будто натыкается на события из своей жизни, только вот из какой? Он уже не знает, где воспоминания, а где реальность. Ему чудится Чарльз за каждым углом.

Вдруг острая боль в боку вырывает его из полубредового состояния. Он снова оказывается посреди улицы, на него налетел молодой человек с огромной коробкой в руках. Эрик рад, что не потерял равновесие от столкновения и не уронил Нину. Она открыла глаза: серые, холодные, безмятежные, словно стеклянные.

– У тебя все хорошо, родная?

Эрик ждет ответа, хотя уже должен привыкнуть к тому, что ответа не будет.

Эрик поднимает голову и видит прямо перед собой, по другую сторону автострады, чугунную решетку, за которой вдалеке просматриваются клетки. Клетки? Они же видели и эти клетки, и тигров, и львов, и гиббонов.

Эрик чувствует внезапный прилив надежды и адреналина. Он забывает об усталости, о босой кровоточащей ноге, о голоде и жажде. Это парк! Он перед входом в парк! Только с другой его стороны. Там в парке стоит лавочка, а на лавочке его ждет ар Варн. Эрик чувствует, как в его пальцах начинает покалывать, а узоры на подушечках становятся рельефными и пульсирующими. Впервые после трагических событий в лесу Эрик отчетливо ощущает, как много железа вокруг, но также отчетливо понимает, что у него нет ни сил, ни желания взять это железо под свой контроль. После смерти Магды все металлическое кажется ему враждебным.

Но теперь все уже в прошлом. Он нашел, он дошел, и теперь осталось только перейти дорогу. Он же ее уже переходил, и не один раз, только всегда вместе с неуклюжим датчанином. Но разве сегодня не самый чудесный день? Разве сегодня не самый красивый закат? Разве сегодня он наконец не увидит своего настоящего друга? Разве его счастливая карта наконец не выпадет из гадальной колоды?

Словно в подтверждение его мыслей, на уровне распахнутых ворот парка показывается гигантская, крепко скроенная фигура. Это, без сомнения, он. Его друг ар Варн. Эрик перехватывает Нину поудобнее, машет рукой и шагает на дорогу.

***

Апокалипсис остановился на полпути между скамейкой, на которой он проводил с Эриком столько времени за разговорами, и выходом из парка. Он крутил в руках зажигалку в виде королевы, подаренную Леншерром, и не решался закурить очередную сигарету.

Нерешительность никогда не была его отличительной чертой. Сколько он себя знал, все решения он принимал быстро и никогда от них не отказывался. Сейчас же он не мог решиться ни на что. Уже давно было пора искать новых партнеров для выполнения грандиозного плана по сохранению человечества, как инкубатор спецвида необычайной редкости. Но он все еще колебался. Он не хотел бросать Эрика, отказываться от него, его помощи и его чудачеств. Уже давно надо было начать использовать потенциал Магнето, а он все надеялся, что Эрик сам вернется к нему, сам предложит свою помощь и дружбу, как было в том странном сне, что он видел несколько недель назад.

Все еще переминаясь с ноги на ногу и разминая сигарету между пальцами, Апокалипсис припомнил, что последний раз, когда он испытывал что-то подобное, его называли Эн Сабах Нур. В те времена он был еще просто мутантом, а не единственным в своем роде вариантом успешной трасгуманитарной трансформации живого в неживое.

Сейчас Апокалипсис уже был больше, чем простой человек. Он уже мог управлять этим маленьким миром и сам создавать события в нем, а не ожидать их. Так откуда же всплыло в нем это давно забытое человеческое? По-хорошему, надо было уже перестать притворяться господином ар Варном, принять свой настоящий облик, но он колебался и в этом, ловил себя на мысли, что ему было бы приятно, если бы Эрик сам разгадал тайну его истинной сущности, сопоставил намеки и факты, принял бы его таким, каков он есть на самом деле.

Зачем он затеял эту игру в случайную встречу с Эриком – это он знал. Ему надо было присмотреться, оценить, понять, как манипулировать. Но зачем он ее продолжил, когда после нескольких минут знакомства все стало ясно, как божий день? На эту дилемму Апокалипсис найти ответа не мог. Или не хотел. Он довольствовался тем, что всякий раз, когда надоедливый вопрос возвращался к нему в голову, отмахивался от него одним словом: из жалости. Но это было не всей правдой.

А докапываться до всей правды Апокалипсис не очень то и жаждал. Иначе ему бы пришлось признать, что он совершил ошибку, когда положил свою тяжелую ладонь на плечо Леншерра в их первую встречу в парке. Потому что полный тревоги и надежды пронзительный взгляд, которым Эрик ответил ему, оказался фатальным. Вся надорвавшаяся душа Эрика была в этом взгляде. И, что самое невероятное, Апокалипсис отчетливо понял в тот момент, что это была та же самая душа, что жила в теле его приемного отца Баала, та же самая искалеченная гневом и добротой душа, что вела юного Эн Сабах Нура по жизни в древнем, стертом песками из памяти людей, мире. Именно эту душу он искал все пятое тысячелетие до этой эры в каждом понравившемся ему человеке, именно ее он так хотел вновь увидеть однажды в глазах напротив. Неужели почти семь тысяч лет поисков инкарнации Баала вот так вот и закончились банальной встречей на скамейке в парке?

Заходить еще глубже в эти сентиментальные дебри Апокалипсис боялся. Став узником своей собственной нерешительности, вот уже второй месяц он приходил в парк, садился на облюбованную Эриком скамейку и ждал. Хотя сам толком не знал, чего. Просто приходил каждый вечер на пустынную аллею и ждал, когда можно будет опять насладиться тем, что тебя понимают без слов и любят просто так. Пусть даже такой странный мутант, как Эрик Эйзенхардт.

Сейчас, дойдя в нерешительности до открытых ворот, Апокалипсис наконец закурил и направился прочь из парка. Сегодняшний вечер опять заканчивался разочарованием. И в этот момент до него донеслось далекое и радостное «эй!». Это зыбкое и потустороннее «эй!» заставило полу божество вздрогнуть. Он узнал голос. Неужели? Откуда? С какой стороны?..

Апокалипсис неторопливо смотрел по сторонам.

– Эй!

Потом нетерпеливо начал оглядываться.

– Эй!

Доносилось со всех сторон и начинало бить по нервам и чувствам. Апокалипсис сам не заметил, как уже вертелся волчком, прислушиваясь и высматривая Эрика. Гудящие машины и кричащие дети мешали правильно уловить направление, голос искажался, но уже не казался таким призрачным, был ближе, но все еще не позволял увидеть своего обладателя.

Апокалипсис внезапно понял, что ему не хватает воздуха. Под ребрами непривычно кололо и не давало дышать. Вот же! На дороге! Апокалипсис поднимает руку в ответ. Еще тридцать метров. Двадцать. Что с ним? Почему он в пижаме? Апокалипсис невольно размыкает зубы и чихает смехом. Нелепый, с глупой улыбкой от уха до уха, в одном шлепанце и с Ниной, прижатой к груди – Эрик был трогателен до разрыва сердца.

– Эй!

Это и называется быть человеком?

– Эй!

Апокалипсис срывается с места. Это и есть радость?

– Эрик! Осторожнее!

Все-таки какой он недотепа. Вокруг грузовики, такси, автобусы, сумасшедшие за рулем, а он идет как через Синайскую пустыню, Моисей чертов. Черт! Почему он еще говорит на датском? Но перейти на английский и показать Эрику настоящего себя Апокалипсис в этот момент не успевает.

***

Эрик понимает, что докричался, именно в тот момент, когда ар Варн встречается с ним глазами и делает первый шаг навстречу.

«Все! Все получилось, Нина. Теперь все будет хорошо. Мы нашли его!»

Эрик уже так близко к цели, что видит слезы в глазах ар Варна и слышит, как тот что-то громко кричит ему на датском. Потом, как в замедленном кино, он видит, как судорога искажает лицо его друга, как широко открывается его рот, как вытягивается вперед рука, как столб пыли вырывается из его пальцев и превращается в ударную волну. Эрик понимает, что тот в ужасе, но не может различить слов, их перекрывает визг тормозов сразу нескольких автомобилей.

Он слишком поздно поворачивает голову, чтобы увидеть, как тормозящий на полной скорости «Sommer» начинает опрокидываться, подминая под себя два стареньких «Форда» на встречной полосе. Эрик видит перекошенное лицо водителя, вытаращенные глаза, полные страха и беспомощности, и побелевшие, вцепившиеся в руль, пальцы. Эрик поворачивается к грузовику спиной и старается закрыть собой Нину, прижимая ее к себе, стараясь превратить свое тело в кокон. Он ждет удара. Он не чувствует в себе силы предотвратить неизбежное. Быть может потому, что это именно неизбежное. Он ждет и не видит, как пылевой смерч, запущенный Апокалипсисом, замедляет и отталкивает неуправляемую железную массу в сторону. Время растягивается, но недостаточно для того, чтобы сделать запоздало запущенный Апокалипсисом вихрь сверхзвуковым, чтобы уменьшить силу инерции или повернуть все вспять. Время замедляется лишь для того, чтобы Эрик успел повернуть голову к ар Варну и улыбнуться.

А потом Эрик просто ждет, когда все закончится: скрип тормозов, скрежет железа об асфальт, вой ар Варна, ожидание смерти. Эрику не страшно. Нина открывает глаза. Эрик дотрагивается губами до ее лба: «От бед и от несчастий тебя укрою я. Тебя укрою я».

Когда кузов, слишком долго и мучительно тормозящий в пыльном вихре, отбрасывает его на несколько метров, он не чувствует боли. Он катится по асфальту, не расцепляя рук, перед его глазами попеременно мелькают лица Чарльза и ар Варна. Он видит, как голова Нины разбивается словно фарфоровая статуэтка об асфальт, и свет меркнет.

Апокалипсис бессильно следит за тем, как кузов «Sommerа», потеряв почти всю силу своей кинетической энергии, все-таки настигает Эрика и отбрасывает на несколько метров. Видит, как его тело, перевернувшись несколько раз вокруг собственной оси, замирает на дороге. У Апокалипсиса все холодеет внутри, как будто на него снова навалили тонны и тонны египетских камней. Он не помнит, как он оказывается рядом с Эриком, но именно в этот момент замечает напротив себя красивого молодого человека в инвалидной коляске. Наивный друг Эрика, который сидел с ними за столом в том странном сне? Такой же милый мальчик, как и Леншерр?

Больные голубые глаза и бесполезное тело смотрятся на месте катастрофы совершенно неуместно. Толпа уже начинает собираться вокруг. Молодой человек подносит руку к виску, и Апокалипсис с удовлетворением замечает, как направляющиеся к ним со всех сторон зеваки внезапно теряют интерес к Эрику, так и лежащему неподвижно на боку. Все они разом направляются к двум легковушкам, помогают пассажирам и испуганным водителям выбраться из помятых жестянок. Ни в чем не повинный водитель «Sommerа» остается сидеть в кабине с отсутствующим лицом.

«Телепат, без сомнения, телепат. Это хорошо. Псиоником был бы еще лучше».

Эрик не двигается, и ар Варн плюет на камуфляж, принимает свой облик в силе. Так удобнее и правильнее. Он хочет упасть на колени, положить голову Эрика к себе на грудь, но он ограничивается тем, что присаживается рядом и кладет свою массивную, уже нечеловеческую руку, тому на плечо, как он это делал в их первую встречу. Тогда – чтобы забрать силу металлокинеза, сейчас – чтобы ее вернуть. Он надеется, что успеет и сумеет вернуть.

Этот ли жест заставляет Эрика открыть глаза, или природа полна совпадений: об этом никто и никогда не узнает наверняка.

– Ну вот, наконец-то мы снова встретились, мой друг. Настоящие мы. Приходи в себя. Тогда мы сможем снова сидеть вместе везде, где только захотим: на лавочке, в нашем кафе, в порту. Если хочешь, и твоего красивого телепата с собой возьмем. Мы больше никогда не расстанемся. Мы найдем твою долину и источник, мы выпьем из него воды и забудем все плохие воспоминания. В нашем новом мире. Мы построим его сами, в нем не будет места для страданий и войн. Мы будем все в нем контролировать!

Эрик посмотрел в сторону Апокалипсиса долгим, очень долгим взглядом. Не понятно было: смотрит ли он действительно на или сквозь него, или внутрь себя. Во взгляде больше не было затаенной печали и затаенной надежды. В нем были потрясение и горе. Внезапная догадка заставила Апокалипсиса развернуться всем телом. Между ним и молодым человеком в инвалидной коляске на дороге лежала Нина – красивая большая кукла Эрика, которую он, по непонятным для Апокалипсиса причинам, всегда носил с собой и с которой был так заботлив и предусмотрителен, словно она была живым ребенком. Нина была одета в то самое платье, которое он подарил Эрику на пасху, ее глаза – светлые и холодные – были широко открыты. Кукла казалась удивленной и растерянной. На ней не было ни царапины. Только огромная дыра в красивой фарфоровой голове.

Апокалипсис отпустил руку Эрика и потянулся, чтобы поднять куклу с земли. Молодой человек, как бы невзначай, но именно в тот момент, когда Апокалипсис взял Нину, протянул к нему просящую руку, и Апокалипсис, поднимаясь, положил игрушку в его кресло. За все это время Эрик не произнес ни слова. Когда Апокалипсис снова встретился с ним глазами, на него смотрел уже совсем другой человек. Калечная доброта и надтреснутая вера исчезли из его взгляда, их заменила холодная ярость.

– Почему, Чарльз?

– Я испугался! Я не знал, что делать! Я опоздал, Эрик! – сбивчиво объяснял телепат. – Я опоздал на пять минут, я все видел! Я видел, как они умерли – Нина и Магда! Было уже поздно что-то предпринимать. А когда я увидел твое лицо, то я подумал, что ты сойдешь с ума, если оставить все как есть! Я не мог позволить тебе страдать! Я не мог позволить тебе натворить еще больше глупостей! Кукла лежала рядом, и я внушил тебе, что она твоя дочь. Прости меня! Я не мог позволить тебе обезуметь от горя. Я не хотел, чтобы ты страдал, Эрик!

– А так я, по-твоему, не страдал, сукин сын! – в ярости кричал Эрик. – А так я, по-твоему, не сошел с ума?! Так я, по-твоему, был счастлив, извращенец недобитый?!

– Я думал, что так будет лучше, что так у тебя будет время, чтобы прийти в себя от горя. Я ошибся! Я не предполагал, что так все обернется!

– Да когда же ты научишься не думать за других, Чарльз! Когда же ты научишься понимать, что надо действительно сделать, чтобы было лучше!

– Пойдем со мной, Эрик! Пойдем, прошу тебя. Я все улажу! Я все начну заново! Мы все начнём заново! Ты мне нужен, чтобы я снова не наломал дров! Человечество важнее, чем наши обиды, чем твое горе! Мы должны бороться за сосуществование людей и мутантов! Мы должны построить новый мир без войн!

Эрик поднялся и стоял посреди дороги. Справа от него плакал Чарльз, слева стоял ар Варн, совсем другой и все такой же как раньше, играл желваками и сжимал кулаки.

– Не слушай его, друг мой! – произнес Апокалипсис. – Люди не способны ничего построить и ничего защитить. В них слишком много ярости и слишком мало понимания. Я научу тебя жить без гнева, с холодной ясной головой, а ты станешь моей правой рукой в новом мире спокойствия и безопасности. Только такой мир сможет защитить и сохранить людскую расу – мир, которым будем править мы.

Эрик вдруг почувствовал, как он устал за этот день. Как он смертельно устал. Он тяжело повертел головой по сторонам. Два человека, которых он считал своими друзьями, врали ему. Каждый по-своему. Каждый из лучших побуждений. Но разве ему нужна была жалость Чарльза? Ему было достаточно его приезда, его стука в дверь, его объятия, его честного присутствия. Именно такая дружба и нужна Эрику, простая и понятная. Разве нужна ему дружба, которую надо приносить в жертву во имя человечества? Нет уж, пусть человечество разбирается само со своими проблемами, он свое уже отжертвовал.

И уж тем более Эрику не нужен соратник. Ему нужен друг, чтобы жить в том мире, который ждет его в долине с петухами, кошками, мутантами и соседской коровой за плетнем. Он не собирается строить новый, ему и одного вполне достаточно. Как можно что-то строить или защищать, когда внутри все кипит от ярости? Как можно что-то защищать, когда в голове нет ни единой мысли, кроме желания все крушить на своем пути?

Отказаться от гнева? Отказаться от горя? Забыть и все начать сначала? Да они оба рехнулись!

Гнев и горе – это все что у него осталось! Это единственное, что было правдой! Это и есть основные кирпичики его, Эрика, личности.

Леншерр с жалостью смотрит на Апокалипсиса. Безопасный мир? Еще один идеалист. Как можно обезопасить человеческий мир от человека? Как можно искоренить зло из зла? Слезы и страх – единственные perpetuum mobile прогресса. О каком мире без слез может идти речь?

Эрик прислушивается к себе.

Папиллярный рисунок его пальцев впитывает в себя магнитные поля, сила перетекает из земли, воздуха, домов, машин, кранов и кораблей, вибрирует и угрожает вырваться. Но это не безграничная и бессмертная сила бога, это сила остается по природе своей человеческой, пробужденной гневом, контролируемой эмоциями. Она может быть окрашена в цвета разных флагов.

Эрик смотрит в голубые страдальческие глаза Чарльза, он смотрит в суровые покрасневшие глаза Апокалипсиса. Что ему сказать этим двоим? Пока ему сказать нечего. Ему надо подумать. Он вспоминает лица за столом из своего сна. Ему просто надо подумать. Добрая воля может причинить столько же бед, сколько и зла.

Магнето разворачивается и не спеша ковыляет прочь по широкой улице к порту. Ему действительно надо подумать.

========== Кадр после титров. ==========

Год спустя.

Чарльз заносил последние наставления в бортовой журнал Церебро. Если он не вернется… Нет. Когда он не вернется, Джил получит полный доступ к машине и к его записям.

Ему на мгновение стало жалко себя. Такая мощь, такие ресурсы – и все коту под хвост. Чарльз окинул металлические посеребренные пластины печальным взглядом. С детьми он уже простился: мысленно. А с машиной прощаться было тяжелее. Только с ней у него не было проблем, и только внутри нее он не сомневался. С ней он ощущал себя не кем-то живым, а чем-то большим. Безграничной и бессмертной силой, не связанной никакими чувствами и никакими эмоциями. Он вдруг подумал, что по большому счету кроме нее и не любил никого. И не полюбил бы. Если бы не Эрик. Почему? Ну, почему он просто ушел? Лучше бы прибил тогда на месте. Теперь память о нем обижала и мешала сосредоточиться на главном. Главное стало каким-то размытым и бесцельным. И вот теперь Египет. Очередная хрень с концом света. Апокалипсис развернулся основательно. Спасать от него мир Чарльзу не очень хотелось, ему хотелось напиться, как в тот одинокий провальный вечер в Дании. Он ведь и номер тогда королевский снял и флажки нарисовал «С возвращением, Эрик!» Разве можно было быть таким идиотом?

Зачем он тогда повелся на эмоции? «Эрик, трогательный до разрыва сердца!» Вот его и разрывает теперь уже целый год, стоит только вспомнить Леншерра, уходящего в закат в одном тапке. Что стоило просто остаться у Эрика в голове, а не лезть к нему в сердце. Чарльз дотронулся до своего и тяжело вздохнул. Оно стало тяжелым, было занято и не хотело мириться с доводами логики. Чарльз опоздал и здесь, пустил все на самотек и вот теперь улетал в Египет один, тайком, и точно знал, что ни живым, ни в цинковом гробу из этой заварушки не вернется. Эн Сабах Нур сильнее.

Брать детишек с собой не имело смысла. Наоборот. Единственное, что еще имело смысл, так это держать их в стороне как можно дольше. Но у Чарльза план. У него всегда план. К сожалению, не всегда хороший. Но лучше уж по плану. И было у Чарльза подозрение, что встреча с Апокалипсисом будет лучшей частью его жизненного плана и лучшим выходом из него. Что ему теперь терять? Кроме Церебро ему терять больше нечего. Вот только сердце начало болеть с мая.

Чарльз нежно погладил пульт и покатил кресло к выходу. Когда двери распахнулись, то он не сразу понял, что произошло. Он просто зажмурил глаза, ему стало душно, к горлу подступил ком, и он зарыдал, сотрясаясь всем телом, беззвучно и почти без слез.

– Ну ладно тебе, перестань, ну что ты как маленький, Чарли.

Эрик оторвал свою задницу от начищенного до блеска пола и резко встал на ноги. С минуту он стоял, не решаясь что-то предпринять.

– Черт, Чарли, – Леншерр шагнул вперед. Лицо Чарльза, скукоженное, красное, с зажмуренными глазами, представляло жалкое зреликще. От пушистых ресниц остались только самые кончики, которые топорщились во все стороны и собирали на себе прорывающиеся слезы. Совсем как ребенок – бровки домиком.

Эрик подошел вплотную и неуверенно положил руку на дрожащее исхудавшее плечо. Он подумал, что так дрожит пойманная в силки птица. Обреченно и виновато. Эрик провел другой рукой по отросшим до самых плеч волосам раз, еще раз, а потом прижал большую, тяжелую и гениальную голову профессора к себе.

Чарльз уткнулся в твердый, как камень, живот, и теперь прикусил нижнюю губу, чтобы не плакать в голос. Истерика проходила, и вместе со слезами проходила боль в сердце.

– Я больше не уйду. Все, все, Чарли. У меня кроме тебя больше некого бросать. Тупая башка, посмотри, до чего ты себя довел. Совсем двинулся без присмотра. Да тебя ни на минуту нельзя одного оставлять, если не меня, так себя уморишь, душегуб.

Помедлив, он добавил уже серьезно. Похлопывая успокаивающего профессора по спине и не решаясь оторвать горячую руку от паутины тонких волос на беззащитном затылке.

– Извини, что так долго. Ты же знаешь, я не самая интеллектуальная часть команды. Я думаю, что у меня не так много времени впереди, чтобы еще и тебя потерять.

Чарльз как-то сразу обмяк, и попытался поднять глаза на нависающего над ним Эрика – большого, надежного, пропахшего приключениями и морем.

– Я тут… мне уехать … у меня дело в Египте.

– Вот как удачно, – Эрик невесело усмехнулся. – У меня тоже. Там у ар Варна проблемы. Надо бы ему помочь, жалко как-то его.

Сердце Чарльза, которое только что начало битьcя легко, разгоняя кровь и согревая совсем переставшие казаться живыми ноги, замерло. Эрик пожевал губами и вздохнул.

– Ну что опять? – Эрик как-то странно смотрел, вроде бы и на него, а вроде бы и в себя, словно слушал что-то внутри напрягшегося в смятении Чарльза. Тот поймал себя на мысли, что наверное также смотрит на собеседника, когда читает его мысли. – Тяжело ему одному. Он там от одиночества с ума сходит, пирамиды крушит, народ пугает. Совсем запутался. Он опасный, когда грустит.

– Он же нас прибьет одной левой, – Чарльзу расхотелось ехать в Египет, и в его голове начал зреть новый план.

– Нет, Чарльз. Он просвещенный. Он изучил еще большей всякой философии, чем ты. И ошибки его смертельно угнетают. Смотри, я по пути к тебе в его ресторанчик заехал, помнишь там, за парком? – Чарльз посмотрел на Эрика ясными от непонимания глазами и решил кивнуть. – Не помнишь?! Ну ладно, потом вместе зайдем. Я, в общем, взял с собой его книгу. Он любит ее, как ты свою Церебро. Он поймет, как только ее увидит, что все еще можно начать сначала. Он ведь думает, что ошибся тогда со мной. Но если бы не он, я не стоял бы здесь сейчас, Чарли. Он сказал, что в моей колоде остались только козырные карты. Я почти целый год думал, что колода была крапленой, но знаешь что, друг мой. Какая разница, когда в руках только две карты остались. Пусть крапленые, но зато козырные.