Текст книги "Избранное"
Автор книги: Веркор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)
XVIII
Деревенский тамтам работает одинаково усердно что в Сомерсете, что в Замбези. Вскоре все графство было в курсе приключения молоденькой «ненормальной» из Ричвик-мэнор с деревенским дурачком. Сплетни бурлили вовсю. Кто-то хвалил меня за решимость, с которой я положил этому конец, другие осуждали за то, что я разбил единственно возможное счастье двух обездоленных существ. Слава богу, никто как будто не заподозрил, что] в этом деле я мог руководствоваться какими-нибудь иными мотивами, кроме стремления к благопристойности. Все это дошло до меня стараниями Уолбертона, который пересказывал мне сплетни с некоторой долей иронии, чтобы не сказать: со скрытым сарказмом. Я никак не мог понять, каковы его собственные соображения на этот счет. Он открыто взял сторону тех, кто одобрил меня, когда я разорвал этот «нелепый» союз, так он говорил. Но тут же добавлял каким-то странным тоном: «Надеюсь, теперь она утешилась?» И это мне очень не нравилось. А может, у меня просто разыгралось воображение.
То же самое происходило и с Дороти, не говоря уж о ее отце. Довольно скоро после этого события они нанесли мне визит. Невзирая на влажную жару, царившую тогда на равнине, доктор был облачен в неизменный черный редингот и жилет, застегнутый до самой шеи. Его дочь поступила разумнее, надев легкое летнее платье, открывавшее ее прекрасные плечи. Доктор заставил меня во всех подробностях описать прогулку в лес и бегство Сильвы, обнаружение ее в хижине Джереми, ее поведение и вторичное бегство и, наконец, возвращение в родные пенаты заботами «орангутанга», которого, к счастью, напугали угрозы Уолбертона.
– Все, что вы рассказали, превосходно уложилось бы в схему поведения молодой и умной собаки, – сказал док тор, когда я кончил. – Весеннее бегство… Это странно. Если верить тому, что мне рассказывала Дороти после каждой своей поездки к вам, наша юная особа как будто добилась поразительных успехов?
Я ответил, что она действительно прогрессировала, но до поразительных успехов ей еще далеко. Напротив, успехи эти казались мне скромными и весьма сомнительными. Разумеется, их было немало, и они вполне могли показаться проявлениями человеческих черт во многих отношениях: привычка к чистоплотности, речь – очень, конечно, примитивная, но с постоянно расширяющимся словарным запасом, пользование предметами и инструментами, также самыми простыми: гребешком, ложкой, вилкой, метелкой для пыли, половой щеткой (она без особого труда научилась подметать свою комнату и стелить постель); и все-таки главная сложность состояла в том, что она, как и в первые дни, подчинялась своим влечениям, порывам, аппетитам, страхам; она следовала этим своим настроениям мгновенно, не размышляя и ни на секунду не задумываясь о том, что возможен иной вариант поведения, выбор или хотя бы какое-то колебание. Да, она вела себя именно как молодая умная собака, даже как очень умная, которую можно было обучить чему угодно, кроме одного: размышлять.
– В отношении зеркал ничего нового? – спросил доктор.
– Да! – воскликнул я. – Однажды мне показалось, что тут есть успех! Она долго разглядывала Нэнни перед зеркалом, потом сама уселась перед ним, взяла щетку и долго расчесывала волосы.
Но, к сожалению, это оказалось чистой иллюзией. Простое удовольствие подражать чужим жестам, как у мартышки. Но себя она в зеркале не видит, и мы сразу же получили тому доказательство. Нэнни потихоньку подошла к ней и воткнула розу в волосы: Сильва попыталась отбросить ее руку, но не реальную, а ту, что увидела в зеркале. Она сильно расшибла пальцы о стекло, страшно испугалась и теперь избегает зеркал еще больше, если это возможно.
– Как интересно! – вскричал, к моему великому удивлению, доктор. – Потрясающе интересно!
Увидев мое изумленное лицо, он объяснил:
– Вы назвали это иллюзией. Но это вовсе не так. То, что вы зовете иллюзией, само по себе иллюзорно; вы видите в неудаче лишь ее негативную сторону и не принимаете в расчет ту скрытую работу, которая при каждом подобном фиаско тем не менее день за днем вершится в этом первозданном мозгу: какие столкновения, какие сопоставления обманчивых впечатлений, забытых видений, какой неведомый нам синтез, какие внезапные озарения. Вы ничего не знаете о рефлексии, и, естественно, вам трудно все это представить себе, но как, вы думаете, она вырабатывается в мозгу младенца? А ведь ваша лисица больше не ведет себя как дикий звереныш, скорее как весьма развитый примат, а это, мой дорогой, весьма длинный отрезок на пути эволюции. И явное доказательство того, что ее серое вещество быстро активизируется, на что мы и надеяться боялись. Терпение, друг мой, терпение, и, поверьте, очень скоро мы станем свидетелями важнейших событий.
Когда доктор говорил, то он, со своим огромным мясистым носом, лысым черепом, обрамленным воздушной белой бахромкой волос, и величественными взмахами длинных рук с худыми пальцами, выглядел весьма необычно, напоминая старого пророка с гравюры Роулендсона. И это сходство придавало его словам любопытную окраску – не то комическую, не то вдохновенную В данный момент я был настроен скорее на первую, и мне пришлось сдержать улыбку. Но то, что он высказал, все-таки свершило неслышную работу у меня в мозгу: когда наступил знаменательный день и произошли, по выражению доктора, «важнейшие события», я вовсе не так сильно изумился – несомненно, потому, что был отчасти готов к этому. А в ту минуту, повторяю, я увидел в оптимизме доктора лишь упрямство старого ученого-сухаря, который не любит оказываться неправым. Впрочем, я оказался не одинок: Дороти, слушая отца, не давала себе труда сдерживаться и почти открыто смеялась. Она заметила вслух, что он, по всей видимости, не боится противоречить самому себе: ведь еще несколько недель назад он, наоборот, предсказывал, что интеллект Сильвы развить невозможно, поскольку она для этого уже слишком взрослая.
– Да, я это утверждал, – признал доктор Салливен. Именно таково и было мое мнение. Да я и сейчас думал бы так же, не появись в последнее время явных признаков того, что у Сильвы возникли некоторые зачатки интеллекта. Я, видите ли, не учел тот факт, что ее мозг так же девственно чист, как и мозг новорожденного младенца, с той единственной разницей, что он имеет размеры мозга взрослого человека. Вот в этом-то и все дело, и это поразительно интересно!
Сделав подобное заявление, доктор зевнул так, что едва не вывихнул себе челюсть, и спросил, не позволят ли ему вздремнуть перед обратной дорогой: вот, сказал он, прискорбное воздействие обильного ленча на его старый желудок! Нэнни увела его в гостиную и уложила на софу, накрыв одеялами. Потом она поднялась к Сильве: та давно уже в лихорадочном нетерпении металась по комнате. Вероятно, снизу до нее доносились наши голоса, и она проявляла свое беспокойство в беготне.
Едва мы остались одни, как Дороти грубо спросила меня – тихо, но злобно:
– Вы и мне надеетесь втереть очки?
Я был так огорошен этим неожиданным выпадом, что сперва буквально онемел. Потом еле-еле выговорил:
– Что вы хотите сказать?
– Я говорю об этой истории с беднягой Джереми.
– Ну так что же?
– Да ведь вам в высшей степени наплевать на приличия!
– Как, я же…
– Ну признайтесь: вы влюблены в нее?
– Послушайте, Дороти…
– Я не святоша, и если вам ее хочется, то я ничего не имею против. У вас, насколько мне известно, любовниц было предостаточно. Но, прошу вас, не забывайте о своем положении в обществе, о своем происхождении. Это ведь будет потрясающий скандал.
– Вы воображаете, что я собираюсь жениться на ней? – вскрикнул я.
– Кто знает? Я сама задаюсь этим вопросом.
– В жизни не слыхал подобной нелепицы. Жениться на лисице! Вам-то уж должно быть известно, что она пока не что иное, как лисица, и ничего больше.
– Вы сами сказали «пока». Но она изменится. Мой отец, конечно, прав: она изменится.
– Ну значит, у меня еще есть время подумать, не так ли? – ехидно спросил я, ибо Дороти здорово разозлила меня.
А вот и нет: думать об этом вам придется сейчас.
– Она произнесла эти слова настойчиво и встревоженно и, схватив меня за руки, сильно сжала их; взгляд ее выражал нежность и беспокойство.
– Вам грозит большая опасность, – сказала она. – Вспомните Пигмалиона.
– Какая же здесь связь? Сильва не мраморная статуя.
– Я говорю о пьесе Шоу. То, что вы собираетесь сделать, далеко превосходит замысел профессора Хиггинса. Он всего лишь превратил цветочницу в леди. Вы собираетесь превратить в женщину дикую лисицу. И вы полюбите ее. Да вы уже ее любите.
– Я?! Вы с ума сошли, Дороти! Если я и люблю кого-нибудь, то это…
– Молчите! – крикнула она.
Я терпеть не могу, когда мне затыкают рот. И однако мне нужно было бы порадоваться ее грубости: в том крайнем смятении чувств, нахлынувших на меня, я и в самом деле готов был на любое признание. Но это «молчите!» возымело обратное действие вместо того чтобы предупредить мою неосторожность, оно мен совершенно вывело из себя.
– А с какой стати я должен молчать? Я и так уже молчу целых десять лет. Один раз я упустил вас, неужели же я и сейчас позволю вам ускользнуть?
Я увидел, как побледнела Дороти, как отчаянно машет она рукой, пытаясь остановить меня, как беззвучно вздрагивают ее губы, не в силах произнести ни слова: взволнованный и умиленный, я схватил ее за руку.
– Значит, мне грозит опасность? – воскликнул я. – Ну так вот, спасите меня! Если только вы меня любите, Дороти, – добавил я, прижав ее пальцы к губам.
Но она вырвала руку, встала с места и нервно заходила взад вперед, сгибая и разгибая пальцы стиснутых рук.
– Это то, что я сама должна была прокричать вам десять лет назад, – глухо сказала она и, тяжело вздохнув, прошептала: – А теперь я уже сломлена вконец. И никого спасти не смогу.
– Да полноте вам…
– Нет! – вскричала она и продолжала, уже мягко и задумчиво – Люблю ли я вас? Да разве я могу еще любить? И смогу ли вообще когда-нибудь? – Она все сильнее стискивала руки. Мне казалось, что я любила этого человека, – тихо, чуть хрипло проговорила она. Я готова была жизнь за него отдать, да в каком-то смысле я это и сделала: он внушал мне ужас, и все-таки я пошла бы за ним на край света. Его смерть и утешила меня, и ужаснула, она уподобила меня тем медузам, которые высыхают, выброшенные на берег – вялые, ко всему безразличные. Их может подобрать кто угодно, вот и я целых десять лет позволяла подбирать себя кому угодно, а сейчас почти и не помню об этом.
С похолодевшим сердцем слушал я эту внезапную исповедь; в голове у меня была мертвая пустота. Дороти задумчиво взглянула на меня.
– Что бы ни случилось, что бы вы ни сделали, знайте: я вас прощаю, – сказала она каким-то странным тоном.
Я встал, подошел к ней и, сжав ее прекрасные плечи, заставил повернуться ко мне.
– Послушайте, Дороги, – сказал я спокойно, – представьте себе, что Сильва слышит нас, – сможет ли она понять хоть одно слово из сказанного здесь?
Что осветило ее лицо намек на улыбку, возвращавшийся румянец? Она повторила за мной, как эхо:
– Нет, ни одного слова из сказанного здесь.
– Как же вы можете всерьез думать, что я собираюсь жениться на ней, даже в отдаленном будущем, – жениться на таком бездуховном существе, когда вы тут, рядом со мной. Разве это не полная нелепица?
Дороти качнула головой. Теперь она и в самом деле улыбалась. Но нерадостная то была улыбка.
– Я тоже не та женщина, на которой можно жениться, – прошептала она, опустив голову. – Мне нечего больше дать вам. Я теперь как высушенный краб: один панцирь, а внутри пустота. – Она приподняла голову, – А в пустом панцире новая жизнь же не зародится. Сильва тоже пуста – пока пуста. Но в ней однажды сможет что-то возникнуть. И вот это-то и вызывает у меня страх – за вас.
Вероятно, она поняла по моему взгляду, что я не уловил ее мысль. Взяв мои руки, она сняла их со своих плеч.
– Все, что возникнет у нее в мозгу, будет вложено туда вами, мой друг. А что нравится Пигмалионам? Как раз их собственный образ. Разве они могут устоять перед ним? И вот в тот день, когда это случится, мне нечего будет положить на другую чашу весов. Мое присутствие начнет обременять вас, как слишком громоздкая мебель. Но если вы женитесь на этом создании, с вами, Альберт, все будет кончено. Я не ревнивица и не святоша, повторяю нам. И не мне, увы, поучать вас, ибо я не имею на это ни малейшего права. Но я очень боюсь, что, когда Сильва обретет разум, вам уже недостаточно будет одной плотской связи с ней.
– Тогда выходите за меня замуж, – сказал я тихо.
Но Дороги опять упрямо покачала головой.
– Я предлагаю вам другое, – просто ответила она. – Хотите, я стану вашей любовницей? Так будет по крайней мере честно; правда, я боюсь, что, когда наступит решающий день, это ничему не помешает, только сделает меня еще более несчастной.
– Давайте попробуем, – откликнулся я так же просто, но глубине души я был глубоко взволнован.
Дороти взяла мою голову, слегка коснулась губ поцелуем.
– Не сразу, – шепнула она. – Только тогда, когда вы действительно захотите меня.
XIX
После отъезда Дороти я впал в крайнее смятение, а ведь я не причисляю себя к легкомысленной латинской расе – к французам, для которых любая встречная девчонка – самая красивая в мире, к сицилийцам, способным поклясться в вечной любви сразу трем женщинам в один и тот же день. Я был абсолютно искренен с Дороги. Но когда она уехала и я остался наедине с Сильвой, все мои слова показались мне чистейшим безумием. Нет, я не хочу сказать, что мои чувства к Сильве стали более определенными, менее двусмысленными. И я, конечно, не солгал Дороти в тот день, когда сравнил эту привязанность с той, которую она питал к своей сиамской кошке. Но разве не признал я зато (или по крайней мере не перестал отрицать), что меня всем существом мощно, неодолимо тянуло к Сильве? А ведь я скрыл от Дороти еще боле опасные мысли, и тот факт, что она угадала главное, ничего не менял: я все-таки кое-что утаил от нее. Я ни словом не обмолвился о том восторге, который охватил меня при мысли, что любовь способна превратить Сильву в настоящую женщину. Разумеется, обретя былое хладнокровие, я все-таки попробовал убедить себя, что строю иллюзии, что все перевернул с ног на голову и что на самом деле Сильву нужно сначала сделать женщиной для того, чтобы она смогла узнать настоящую человеческую любовь. Hо именно с этим я и не мог смириться, не мог видеть Сильву такой, какая она сейчас, – прелестным созданием, отданным, однако, на милость темным инстинктам животного естества. Я твердо решил вырвать ее из этого состояния, зажечь в ней искру человеческого разума. Дороти предупредила меня на сей счет: я рисковал серьезно увлечься женщиной, которая в большой мере будет моим собственным творением. Но я знал, что все равно поступлю так а не иначе. И, зная это, тем не менее предложил Дороти свою любовь, а теперь чувствовал свою страшную вину перед ней.
Но при этом я сознавал себя также виноватым и перед Сильвой. Как бы я поступил в будущем, покажи себя Дороти менее предусмотрительной или менее откровенной? В лучшем случае поручил бы Сильву заботам миссис Бамли – но тогда что сталось бы с ней впоследствии? А в худшем – последовал бы благоразумным советам доктора Салливена, тут же сдав ее в какой-нибудь приют. Ну а то, что это оборвет напрочь ее развитие?.. Да разве так оно не благоразумнее? Может, ей стоило бы навсегда остаться лисицей. Ведь даже при самом благоприятном стечении обстоятельств она, превратившись в женщину, будет отличаться такой отсталостью, такими проблемами в развитии, что все равно не сможет войти как равная в наш современный мир. Так, может, не готовить ее к столь сомнительной судьбе и не делать несчастной? Но упрямый внутренний голос протестовал во мне против этих пессимистических прогнозов, убеждая, что бросить Сильву в теперешнем состоянии означает чуть ли не совершить преступление.
Ибо самые различные многочисленные признаки говорили мне, что доктор был прав: наступают времена «важных событий». Мог ли я предполагать, что они – эти времена – так близки?!
* * *
Не стану утверждать, что эти вещие признаки проявлялись так уж ясно, поражая меня и Нэнни. Многие из них ускользали от нас (нельзя же быть бдительным круглые сутки!), другие были обманчивы. Подобно всем приматам, Сильва была одарена врожденной способностью к подражанию. Повторяя наши слова и жесты, она в конечном счете связывала жесты со словами, что имело видимость логики, но как трудно было понять, когда это делалось сознательно, а когда – нет. Сколько раз Нэнни и я смотрели друг на руга, задыхаясь от волнения, решив, что мы наконец стали свидетелями великого шага нашей ученицы, выхода за пределы узкого круга животного существования, – и сколько раз приходилось нам разочаровываться: то была лишь видимость, обыкновенное обезьянничанье, пустая пародия на реальность. Достаточно вспомнить тот случай перед зеркалом – розу в волосах. Но было множество и противоположных случаев, когда жест, который должен был бы нас заинтриговать, задержать наше внимание, оставался преступно не замеченным нами. Помню, например, такое мелкое происшествие: однажды вечером Фанни приготовила нам шоколадное мороженое, и Сильва, попробовав его, принять дуть в свою тарелку. Мы ужасно смеялись над ней, не сразу отдав себе отчет, до какой степени этот забавный промах являл собой связь причины со следствием. Лишь много позже мы вспомнили этот случай и уже тогда, a posteriori, оценили его скрытый, но вещий характер; но как легко быть пророком после свершившегося события! Короче говоря, то медленное, прерывистое развитие, с рывками вперед и огорчительными отступлениями, больше походило на успехи дрессируемого животного, чем на развитие отсталого ребенка, и сбивало с толку как Нэнни, так и меня. Ничто не предвещало нам, что натура Сильвы изменялась: она была лисицей, все более и более домашней, иногда просто на удивление ручной, однако не следовало по этому поводу строить химеры. По крайней мере именно в этом мы себя пытались убедить.
И убедили до такой степени, что если по-прежнему я готовился к новым успехам, то есть к великим переменам, если даже ожидал их со смесью страха и надежды, все же не думал, что они наступят столь быстро и внезапно. А может быть, людям всегда суждено позволять событиям, даже предусмотренным заранее застать себя врасплох? Возьмите, к примеру, войну.
В оправдание себе могу лишь заметить, что для рассеянности у меня были веские причины. После той драматической сцены, когда Дороти, боясь признания, заставляла меня молчать, она приехала ко мне со своим отцом всего один раз. По правде говоря, я никак не мог избавиться от тягостного впечатления, которое произвел на меня ее возглас: «Пустой панцирь!» В этот последний визит Дороти показалась мне похудевшей и какой-то поблекшей. Она избегала моих взглядов. Почудилось мне также, что и доктору было сильно не по себе. Я сказал Дороти:
– Помогите мне приготовить чай, – надеясь таким образом поговорить с ней наедине.
Но она уклонилась:
– Я приготовлю его вместе с миссис Бамли, был ее ответ, и мы с доктором остались лицом к лицу.
– Мне кажется, – заметил я, – Дороти неважно выглядит. Что-нибудь не ладится?
Ей-богу, доктор тоже избегал смотреть мне в глаза!
– Ее очень утомил Лондон, – наконец промямлил он. – Ей нужно отдохнуть, прийти в себя. Это потребует времени.
– Надеюсь, ничего серьезного? – обеспокоился я.
– Нет, нет. Обыкновенный вегетативный невроз. Постепенно деревенская жизнь все поставит на свои места. Ну а как наша лисичка? – спросил он без всякого перехода, будто спешил сменит тему. – Что нового?
– Да ничего, ответил я. – Никакого прогресса. Есть, конечно, два-три новых слова, подхваченных у нас. Но в основном почти ничего.
– Что вы называете основным?
– Я хочу сказать, например, что пока единственный способ запретить ей следовать своим импульсам и вести себя прилично – это наказание, и только наказание. Страх наказания заменяет ей разум или, если хотите, вторую натуру – так, кажется принято выражаться.
– Ну что ж, – сказал со смехом доктор, – разве это не есть начатки морали?
– Конечно: морали укротителя, – сыронизировал я, – дрессировщика диких зверей. Видите ли, это подтверждает мою былую уверенность: я всегда полагал, что тюрьма и смертная казнь в качестве назидательного примера суть пережитки палеолита, подобный метод ничему не помогает и ничему не мешает. Ведь не стало же в наши дни меньше грабежей и убийств, чем во времена осков и вандалов. Нет, человеческое сознание питается совсем иными источниками. Но какими, вот в чем вопрос. Вы и представить себе не можете, сколько бедняжка Нэнни проглотила за последние недели ученых трудов по психологии приматов, философии нравов или недавним открытиям о тайнах сознания… Увы! Все это неприменимо в случае с женщиной-лисицей.
– Разум человека, – возгласил доктор, – родился вместе с личностью. Вот ключ к разгадке. Человек вдруг обнаружил, что он существует отдельно от окружающих вещей и от членов своего племени. Разумеется, племя послужило ему зеркалом для этого открытия, но одновременно оно же и замедлило его. Мы наталкиваемся все на ту же диалектику: сперва нужно, чтобы ваша лисица поняла, что она существует, Нэнни и вы помогаете ей в этом, но вместе с тем и мешаете. Вот почему я подумал о зеркалах. С этой стороны тоже ничего нового?
О зеркалах доктор не вспоминал давным-давно.
– Нет. Я даже убрал псише из ее комнаты и перенес в свою, здесь от него больше пользы.
– Да-да… – откликнулся он вдруг рассеянно (казалось, он даже не услышал моих последних слов). – Стало быть, вы находите, что она плохо выглядит?
Мне понадобилась целая минута, чтобы понять, что речь идет снова о Дороти.
– Ну то есть… она, по-моему, чуточку похудела, и цвет лица у нее изменился, – подтвердил я. – Мне кажется, ее здоровье беспокоит вас больше, чем вы хотите показать.
– Ах, если бы только здоровье… – прошептал он.
– Вы что-то скрываете от меня, доктор… Может быть, тут есть доля и моей вины? – спросил я храбро.
– Вашей?! Бедный мой мальчик! – воскликнул он, и если и собирался добавить что-нибудь, то я этого так никогда и не узнал, ибо появилась Дороти с чайным подносом, уставленным яствами; Нэнни отправилась наверх за Сильвой.
Как обычно, Сильва кинулась ко мне с радостью щенка, куснула за ухо, лизнула руку, которой я заслонился от нее; всякий раз, когда ей приходилось слишком долго сидеть у себя в комнате, она обретала свои старые привычки и вспоминала о хороших манерах лишь по мере того, как утоляла радость встречи. Итак, я отстранил Сильву, и теперь настал черед доктора: она давно привыкла к его черному рединготу и питала к старику самые дружеские чувства. Тот терпеливо позволил обцеловать и покусать себя, потом в свою очередь мягко отстранил ее.
– Ну а я? – спросила Дороти.
Сильва приблизилась к ней – гораздо менее охотно, хотя и с почти прежней живостью. Они уже собирались поцеловаться, как вдруг Сильва вздрогнула и отпрянула в сторону. Выскользнув из протянутых к ней рук Дороти, она укрылась за креслом миссис Бамли и оттуда настороженно и испуганно взглянула на молодую женщину острым кошачьим взглядом. Что-то встревожило ее, но что именно? Дороти так и застыла с протянутыми руками. Потом медленно опустила их под нашими удивленными взглядами. Казалось, ее поразил не испуг Сильвы, а какое-то неведомое внутреннее потрясение. Лицо ее как будто омертвело, и в течение нескольких секунд Дороти внушала мне почти ужас. И я понял: то, что волновало ее отца, когда он перед чаем говорил со мной, тоже был некий страх. «Мертвый краб», – кто-то словно шепнул мне на ухо эти слова. И вдруг до меня дошло, что я совсем не знаю Дороти, что она для меня – тайна. В конце концов, что мне известно о ее жизни, о причинах возвращения?
Все это промелькнуло у меня в голове в мгновение ока. Спустя миг Дороти вновь улыбнулась, ее лицо засияло спокойной красотой – чуть банальной красотой блондинки с косами вокруг головы. Можно было подумать, что все это мне привиделось.
– Ну так как же? – спросила спокойно Дороти. – Значит, меня здесь больше не любят?
И она с веселой усмешкой протянула Сильве сандвич с паштетом: ей было известно, что та по-прежнему не любит никаких сладостей.
Сильва взяла сандвич, Нэнни разлила чай, и больше в тот вечер ничего не случилось.
