Текст книги "С волками жить..."
Автор книги: Уйда
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
VIII
Эта встреча не была однако последней. Верэ, еще много раз суждено было сталкиваться в толпе с человеком, остававшемся, по-старому, ее идеалом; так однажды на большом вечере у герцогини Жанны он с таким искренним одушевлением, с таким глубоким чувствам спел простой романс, что княгиня Верэ, наконец, поняла; яркий румянец залил ее щеки, когда глаза его встретились с ее глазами.
Сезон кончился, супруги Зуровы отправились на первые летние месяцы к себе в Фелиситэ; герцогиня Жанна де-Сонназ покинула Париж одновременно с ними, она решилась провести часть лета по соседству с их имением, в Трувиле.
Даже летом, Верэ не суждено было, хоть немного, отдохнуть от того водоворота, в котором она постоянно жила; обязанности хозяйки дома поглощали все ее время. Герцогиня Жанна, своими веселыми затеями, оживляла их маленький кружок; ей, между прочим, были обязаны очень оригинальной мыслью, а именно по ее инициативе устроен был в Трувиле благотворительный базар в новой форме, в виде ярмарки, причем вое продавщицы, в числе которых были представительницы многих аристократических имен Европы, должны были явиться в Бостонах фламандских крестьянок, с соответствующими золотыми украшениями, в высоких белых чепцах и в деревянных башмаках. Княгиня Зурова, по желанию мужа, должна была также принять участие в этом празднике. Разноцветные палатки были разбиты на лугу в громадном парке графа д'Онуль; каждая из них была украшена флагом с изображенным на нем гербом будущей продавщицы. Против голубой палатки, предназначавшейся дли княгини Зуровой, виднелась полосатая, белая с розовым, над которой вместо герба, красовалось изображение белки, грызущей орехи, с надписью вокруг, гласящей: «Да здравствуют браконьеры». На полах палатки была надпись: «Mademoiselle Noisette».
Вера Зурова, приехавшая с мужем, невесткой и гостями, по просьбе герцогини взглянуть на приготовление к ее празднику, побледнела от гнева, заметив, каким соседством наградила ее распорядительница. Тем не менее она не промолвила ни слова; но в тот же вечер, улучив свободную минутку, подошла к мужу и в самых сдержанных выражениях объявила ему, что если Noisette осмелится занять свою палатку, то она, Верэ, своей не займет. Муж рассвирепел; жена оставалась непреклонной; княгиня Нелагина пыталась было убедить невестку в том, что нелепым требованиям всего лучше покориться, если не желаешь навлечь на себя еще больших неприятностей, молодая женщина ничего слышать не хотела; неизвестно, чем бы это все кончилось, а главное – к чему бы привело супругов возникшее между ними неудовольствие, если б не вмешалась в дело милосердая судьба. В самый день праздника княгиня Верэ прогуливалась по саду; вдруг к ногам ее упал камень, с привязанной к нему запиской.
Верэ развернула ее; а небольшом клочке бумаги, незнакомым ей, но твердым и изящным, мужским почерком были начертаны следующие слова:
«Mademoiselle Noisette вчера была вызвана в Париж. Смиренный доброжелатель умоляет княгиню Зурову более этим обстоятельством не тревожиться. Она может, с совершенно спокойной душой, удостоить ярмарку своим присутствием».
Прочтя письмо, Верэ оглянулась, кругом не было ни души, только вдали виднелась маленькая лодочка, с сидевшим в ней рыбаком, энергически работавшим веслами.
Лица его ей не было видно.
«Верно он бросил мне письмо», – с недоумением подумала молодая женщина.
Она спокойно совершила свой обычный обход, побывала в другом саду, в оранжерее, и часов в одиннадцать возвратилась домой, где застала все общество в сильном волнении; герцогиня только что получила от одного из помощников своих по устройству праздника известие, что Коррез, находящийся в Трувиле проездом, предлагает им свои услуги, и просит отдать в его распоряжение павильон m-lle Noisette.
Предложение это, конечно, принимается с восторгом; праздник удается как нельзя лучше, но герцогиня, от наблюдательности которой ничто не ускользаешь, замечает, что Коррез, любезничающий со всеми женщинами, играющий с детьми, забавляющий публику своими шутками, остротами, проводящий ее в восторг своим пением, веселый, оживленный Коррез не бросил ни одного взгляда на палатку княгиня Зуровой. «Тут что-нибудь да не так», – думает проницательная госпожа и решает в уме, что за безупречной красавицей не мешает приглядывать, может быть, кое-что и увидишь!
IX
Над красивым, утонувшим в зелени Ишлем сгущались вечерние сумерки.
Ишль, как молоденькая девушка, всего лучше поутру. Вечернее освещение недостаточно ярко, луна долго не поднимается над сосновыми лесами, опоясывающими городок, но за то, когда она покажется, то очень эффектно освещает быстро катящий воды свои Траун, с отражающимися в них огнями, мелькающими в окнах прибрежных домов.
Ишль спокойный, приличный, простой городок. Ишль не напоминает кокотку – как прежний Баден, или титулованную коколетку – как Монако. Ишль не играет в азартные игры, не кутить, вообще не безумствует; он отличается несколько старомодным характером.
Ишль рано ложится и рано встает.
В описываемый августовский вечер, в городке царила невозмутимая тишина, хотя посетителей было чрезвычайно много. Тихие группы гуляющих мелькали под деревьями эспланады, на балконах сидели мужчины и женщины; по временам слышался лай собаки, девичий смех, всплески весла на реке.
Вдруг, с большой дороги, раздались стук копыт, щелкание бича, почтовый рожок, все звуки, нарушавшие благодатную вечернюю тишину, и показалась запряженная четвериком коляска, с двумя дамами и собакой.
Мужчина, сидевший на окне отеля «Kaiserin Elisabeth», тотчас узнал путешественниц.
– Судьба, – пробормотал он. – Целых два года все избегаю, и вдруг fatum, в лице наших докторов, посылает нас обоих сюда.
В эту минуту, над самыми ушами его, раздались звуки австрийского марша, убийственно исполненного ужаснейшим оркестром. Кургаст бросился к окнам и стал затворять их одно за другим.
– Что это за шум? – спросил он у появившегося в его комнате слуги.
– Шум? это – серенада музыкальной капеллы.
– Кого же это приветствуют?
– Княгиня Зурова изволила прибыть.
«Я честно старался избегать ее, – говорил себе Коррез, по уходе слуги, – что прикажете делать – судьба!»
Стемнело. Он вышел на балкон, перегнулся через перила и заглянул вниз.
Там на балконе лежала собака, Лор; звездный свет отражался на ее серебристо-серой шерсти; подле, на стуле, виднелись букет альпийских роз и большой, черный веер.
«Теперь я ей задам серенаду, – подумал Коррез, – не такую, какой подарила ее капелла».
Он ушел к себе в комнату, и вынес оттуда большую испанскую гитару, без которой никогда не путешествовал…
Как только первые звуки сорвались с уст его, княгиня, отдыхавшая с дороги в салоне нижнего этажа, вскочила на ноги и стала прислушиваться. Сердце ее сильно билось. Другого подобного голоса не было в целом мире. Она вышла на балкон, облокотилась о перила и стала слушать.
Он пел «Safre Dimara», из «Фауста».
Она слушала, наклонив голову, вся бледная, – она чувствовала, что он поет для нее одной.
После первой арии он спел несколько отрывков из «Ифигении», из «Фиделио», и наконец, свою любимую песнь, песнь о сосне.
Затем послышалось дрожание словно оборвавшейся струны, стук затворяемого окна – и все стихло.
Когда Ишль проснулся на другой день, утро было великолепное. Зеленая река сверкала. Кофейные чашки звенели на всех балконах. На плотах виднелись груда белого белья и толпа смеющихся прачек. Дети бегали, хорошенькие женщины на высоких каблуках и с длинными палками прогуливались под деревьями.
То была мирная, живописная, достойная кисти Ватто – картина. Трудно, невозможно было представить себе, глядя на нее, чтобы на свете существовали революции, спекуляции, бедность, социализм, торопливость и шум…
Коррез наслаждался утром, стоя у себя на балконе; кто-то закричал ему снизу:
– Доброе утро, Коррез. Вчера вечером вы задали нам божественную серенаду. Приходите к нам завтракать в десять часов; здесь мы встаем с петухами.
То был голос Жанны де-Сонназ.
Герцогиня смотрела на него и смеялась, на ней быль белый пенюар, весь покрытый волнами кружев, одна живая роза красовалась в волосах ее, другая на груди.
– Приходите, – продолжала она, – вы встретите Верэ Зурову. Вы ее знаете. Доктора уверяют, будто она больна, я этого не вижу. А хорошенькое место Ишль, бывали вы здесь прежде? Правда, немножко напоминает декорацию, только скука страшная, надеюсь – вы нас развеселите.
Коррез отвечал на ее речи несколькими любезными фразами, а сам думал: «Как смеет это животное доверять жену Жанне де-Сонназ?»
Княгиня Верэ возвратилась из ванны, с слегка заалевшими щеками; за ней было белое шерстяное платье, с серебряным поясом, к которому был привешен молитвенник.
– Вы похожи на Нильсон в роли Маргариты, – с улыбкой заметила Жанна де-Сонназ. – Ах да, кстати, Фауста я пригласила завтракать.
– Зачем, зачем было это делать! – воскликнула Верэ, вся побледнев.
– Вот прекрасно? да у меня сотня причин на то была; не пугайтесь, дорогая, – Коррез везде принят, он джентльмен, даром что немец.
Доложили о приходе Корреза.
– Вы, кажется, знакомы с княгиней Зуровой? – небрежно промолвила герцогиня.
Он молча поклонился.
За завтраком герцогиня и Коррез разговаривали одни, Верэ слушала.
Между прочем, герцогиня упрекнула певца за его равнодушие к заслугам Вердиева.
– Нет, – отвечал он горячо, – я отказываюсь признать достоинства шума, отрицаю значение чудовищных хоровых масс. Странное дело, с каждым днем музыка становится искусственнее, а прочие искусства – естественнее. Я учился музыке в Италии и верю в одну мелодию. Простота – душа музыки. Музыка не наука, – она божественный инстинкт. Я каждый день жду, что мою манеру петь признают устаревшей.
– Но не станете же вы обращать внимание на подобные вещи?
Коррез пожал плечами.
– Я равнодушен. Равнодушие всегда сила, теперь я делаю, что хочу, потому что я в моде. Для нас мода заменила славу; что ж, верно, мы получаем то, что заслужили.
– Неужели вы думаете, что участь наша всегда соответствует нашим заслугам? – тихо спросила Верэ.
– Да, княгиня, я всегда это думал.
– Это жестокое учение.
– И ложное, может быть?
На следующий день Коррез вздумал совершить хорошую прогулку верхом.
Чудная дорога тянется через Вейсбахскую долину, вплоть до озера Аттерзее; протяжение ее – миль шестнадцать, если не более, идет она лесом, изобилующим гигантскими, поросшими мхом деревьями, плющами, цветами; пенистая река Вейсбах катит свои волны у подножие дерев-великанов; вдали мелькают на горизонте – горы; несчетные ручейки журчат между высоких трав, а в конце этой живописной дороги виднеется блестящая голубая поверхность самого большего озера во всей Австрии – Аттерзее.
Коррез, увлекшись красотами природы, ехал шагом, так что добрался до озера часа через два; здесь он сошел с лошади, а решил, что обратный путь совершит пешком; оставив лошадь в небольшой прибрежной гостинице, он только что успел сделать несколько шагов, как завидел в отдалении силуэты двух человеческих фигур и собаки.
Он тотчас узнал Верэ и ее русского слугу. Он колебался, не зная: догонять ли ему их или нет.
В эту самую минуту Верэ оглянулась, желая, вероятно, полюбоваться видом, и увидала его.
Он более не колебался, и подошел к ней.
Она просто и ласково подала ему руку.
– Вы были у озера, княгиня, я также, по лесная дорога лучше. На берегах Аттерзее слишком много народу.
– К сожалению – по озеру ходят пароходы. Но эта дорога – прелесть.
– Дивные здесь месте, не иди так часто дождь – была бы просто Аркадия. Но скажите: довольно ли вы сильны, чтобы ходить так далеко?
Она быстро отвечала, что любит ходить, что в Париже ходит мало, и ей это гораздо вреднее, чем подобные прогулки.
Коррез пошел рядом с нею.
Седой, угрюмый с виду слуга следовал за ними.
Они долго молчали.
– Madame де-Сонназ не с вами сегодня, – наконец, сказал он, чтобы только заговорить о чем-нибудь.
Верэ отвечала ему:
– Нет, у нее много друзей в Ишле, она у эрцгерцогини Софии.
– Нравится вам m-me де-Сонназ? впрочем, что ж я спрашиваю, конечно – да, – раз, что вы путешествуете вместе.
– Она сама предложила ехать со мной, муж принял ее предложение. Это было очень мило с ее стороны.
– Герцогиня очень остроумна, очень любезна, – она должна быть приятной спутницей, когда в духе.
– Вы как будто ее не любите, а мне вчера казалось, что она пользуется вашей симпатией.
– Мне она нравится, как и вся ее сфера, когда я смотрю на нее глазами ума. Сердцем я ее ненавижу.
– Значит, вы отделяете область чувства от области мысли?
– Их разделяет огромное пространство. Что, князь приедете в вам сюда?
– Мы съедемся в Вене. М-me де-Сонназ едет со мною в Россию.
– Долго думаете пробыть в России?
– О, нет, месяца два не более.
– Неужели вас не утомят такое продолжительное путешествие?
– Мне кажется, я довольно сильна, чтобы вынести его. Я точно утомлена, но утомлена сознанием моей бесполезности. В нашей жизни господствует такая рутина, все дни наполнены заботами о мелочах. Так трудно быть полезной.
– Но ваши крестьяне? Мне кажется, в России еще так сильно развито невежество, суеверие…
– Муж не любит, чтобы я имела дело с крестьянами; кроме того, я так мало живу в России; что могу, то делаю в Париже.
Во все время этого разговора их обоих тревожили различные мысли: он жаждал узнать, какие силы довели ее до этого ужасного брака? она жаждала объяснить ему, что не низкое тщеславие побудило ее отдать сваю руку Сергею Зурову, но ни он, ни она не решались высказать томивших их мыслей.
«Я не должна винить ни мать, ни мужа», – думала она.
Щеки ее горели.
Они медленно двигались под величавой сенью старых деревьев.
– Итак, вам m-me де Сонназ нравится? – снова спросил он.
– Она очень приятная женщина, и часто напоминает мне о разных вещах, о которых я забываю. Я очень забывчива.
– В пустяках, может быть. Это часто случается с мыслящими людьми. Так, m-me де-Сонназ – ваш ментор.
– Муж приказал мне, раз навсегда, следовать ее советам, он, кажется, очень ее уважает. Неужели вы считаете ее недоброй женщиной?
Коррез засмеялся.
– Недоброй? ее-то? герцогиню? Да, она очень добра, пять минут после выхода из исповедальни. Большинство людей, княгиня, и m-me де-Сонназ с ними, не добры, не злы; не чувствуют влечение ни к преступлению, ни к добродетели. Вам бы не мешало присмотреться к герцогине. Нельзя быть достаточно осторожным в выборе друзей своих.
– Она мне не друг, у меня нет друзей.
– Легко доверю, что нет. В нашем большом свете мало мыслят; симпатии, сочувствие там и искать нечего, а без сочувствие какая же дружба? Несчастие современного общества заключается еще в том, что все друг на друга похожи, не на ком и остановиться.
На полдороге от Аттерзее, в Вейсбахской долине, возвышается деревянный, украшенный грубой живописью крест, поставленный, вероятно, в память какого-нибудь печального событие, вокруг него растут тенистая деревья, неподалеку стоит деревянная скамья.
Наши путники, незаметным для самих себя образом, дошли до этого местечка.
– Отдохните здесь, княгиня, – сказал Коррез, – вы уже прошли несколько миль. Полюбуйтесь на эти горы, выделяющиеся сквозь деревья, а я соберу вам цветов, вы по прежнему любите их, не правда ли?
Верэ грустно улыбнулась.
– Люблю; но и цветами мы, несчастные, мало наслаждаемся, потому именно, что видим их постоянно в таком изобилии, – подумайте, что их гибнет на одном бале!
Верэ сидела на скамье у креста, на коленях ее лежали цветы; на ней было белое платье без всяких украшений, она походила на девочку, которую Коррез некогда угощал вишнями и молоком.
Он облокотился о древесный ствол и не спускал с нее глаз.
Долго говорили они о посторонних предметах.
Наконец, молодая женщина собралась с духом и проговорила:
– Вы помните, как вы просили меня сохранить себя незапятнанной светом? Я хочу сказать вам, что всегда, всегда стремлюсь к этому. Мной не руководили ни самолюбие, ни тщеславие, как вы, вероятно, думали. Больше я сказать вам ничего не могу. Но если вы хоть сколько-нибудь понимаете меня, то, конечно, понимаете, что я говорю правду.
– Я знал это прежде, чем вы мне сказали.
Он забыл, что не так еще давно подозревал и упрекал ее.
Верэ молча связывала свои цветы.
Он следил за нею, в его темных глазах сверкали слезы.
– Не я один вас понял без слов, княгиня; вероятно, свет вас понимает, и вот почему добрая половина ваших знакомых не в силах простить вам.
– Теперь я вас не понимаю, – с слабой улыбкой вопросительно проговорила Верэ.
– Да, вы меня не понимаете, – быстро проговорил он, – в этом вся опасность. Знаете ли вы, чего стоит быть чистой женщиной в том свете, в котором вы живете? Знаете ли, какая казнь за это преступление – одиночество. Если вам стыдно ходить полуодетой, если вы не желаете смеяться над неприличными намеками, понимать непристойные песни, иметь в числе своих друзей женщину с двусмысленной репутацией, если вы такая отсталая, – вы оскорбляете свое поколение, вы ему живой упрек. Неужели вы не сознаете, что ваши современницы скорей простили бы вам порок во всей его наготе, чем эти незапятнанные одежды, которые вы достойны носит наравне с детьми и с ангелами?
Он умолк.
Верэ слушала, лицо ее слегка заалелось, потом покрылось еще большей бледностью. Теперь она хорошо, слишком хорошо поняла его. Смутный стыд закрался ей в душу при мысли, что он знает, как темен ее пут, как ненавистна ей ее собственная участь.
Она собрала свои цветы и встала.
– Далеко мне до ангелов, вы слишком хорошего обо мне мнение, – проговорила она слегка дрожащим голосом. – Солнце, кажется, садится. Становится холодно.
– Да, скоро стемнеет. Княгиня, вы не забудете моих слов, вы будете осторожны с вашими врагами?
– Кто они такие?
– Все женщины вашего круга и большая часть мужчин.
Она вышли на перекресток, где ждал ее экипаж.
– Увижу ли я вас завтра? – спросила она, подавая ему руку.
– Завтра я отправляюсь на охоту, где пробуду, может быть, несколько дней, но по возвращении буду иметь честь приветствовать вас.
Экипаж покатился.
Птицы пели в лесу. Солнце садилось.
«Они поют и в моем сердце, – подумал Коррез, – но их слушать не надо. Гейне знал судьбу-капризницу, он не прибегнул ни к какому чуду, чтобы заставить сосну встретиться с пальмой».
IX
За несколько дней до своего отъезда из Ишля, Верэ Зурова и герцогиня Жанна собрались, в сопровождении многочисленной свиты, обозревать старинный, живописный, оригинальный городов Ауссе.
Верэ, тяготившаяся болтовней своих спутников, отстала от них, и пошла одна-одинехонька осматривать церковь (Spital-Kirche), об алтаре которой, древнегерманском произведение, относящемся в четырнадцатому столетию, говорил ей Каульбах.
Эти старинные церкви в австрийских городах способны внушать благоговейные мысли; в них царят мрак и тишина. Смелые рыцари, дела которых по сие время воспеваются в сумерки, под аккомпанимент цитры, спят под поросшими травою плитами. Высоко над головами молящихся виднеется колоссальное распятие. Сквозь полурастворенную, обитую железом дверь, доносится запах сосны, перед тускло-горящими лампадами непременно стоит на коленях и молится какая-нибудь согбенная старушка. Таким же характером отличается церковь в Ауссе.
Верэ принялась срисовывать алтарь; а когда убедилась, что задача эта превосходит ее слабые силы, оставила кисти и краски, села на потемневшую от времени скамью и погрузилась в глубокую задумчивость.
Звуки органа вывели ее из оцепенение, она прислушалась. Кто-то играл «реквием» Моцарта. Торжественно звучала в маленькой церкви дивная мелодия. К Верэ подошел мальчик, русокудрый и голубоглазый, и подал ей букет альпийских роз, посреди которых виднелся темно-голубой цветок Вольфинии Коринтианы, растущей, как говорят, исключительно на отлогостях Гартверкегеля.
– Господин, для которого я работал органными мехами, посылает вам эти цветы, и спрашивает, не может ли он повидать вас на минуту?
– Скажи, что да.
Через мгновение перед ней стоял Коррез.
– Я думала, что вы далеко, – с усилием сказала она ему, – мне казалось, вы в Гаге.
– Я там буду, но неужели вы думаете, что я так скоро покину Австрию, когда вы в ее пределах?
– Вы писали m-me де-Сонназ.
– Я писал ей многое, чему она, конечно, не поверила, – быстро возразил он. – Со светом приходится бороться его же оружием, или быть побежденным. Вы для этого слишком правдивы.
Он вздохнул. Верэ молчала. Она не вполне постигала его.
– И вы все это время были среди ледников? – наконец, спросила она.
– Нет, я был в Каринтии. Разве вы не знаете, что этот голубой цветок растет лишь на Гартверкегеле, и более нигде во всей Европе. Мне захотелось его вам привезти.
– Вы только за этим и ездили?
– Только за этим. Что вам подарить? у вас все есть. Князь Зуров купил вон один из крупнейших брильянтов в свете, но не думаю, чтобы он полез доставать вам Вольфинию. А она не более как горный цветок.
– Да, не более, как горный цветок! – но тон, которым он говорил, придавал Вольфинии значение цветка Оберона.
– Почему вы знали, что я здесь?
Он улыбнулся.
– Очень просто. Сегодня рано я был в Ишле. Вы едете в Россию?
– Через три дня.
Он вдруг опустился к ее ногам.
– Я не более, как певец, – прошептал он, – но чту вас, как другие, более серьёзные люди чтить не могут. Не верьте никому, кто станет говорить вам обо мне дурно. Если вам когда понадобится слуга или мститель – позовите меня. Если буду жив – явлюсь. Увы, ни мне и никому другому не спасти душу вашу вполне, но вы в руце Божией, если над нами есть Бог. Простите.
Он удалился; десять минут спустя и она вышла из церкви, заслышав голоса друзей своих.
– Где вы были, моя милая, – закричала ей герцогиня, – что это за цветок; неужели он растет в церкви?
Седовласый посланник и ученый ботаник, лорд Бангор, находившийся в свите герцогини, посмотрел на цветок сквозь очки.
– Вольфиния! – вскрикнул он в восторге, – Вольфиние Каринтиана, да это феникс между цветов; можно узнать, княгиня, где вы достали это сокровище? Его родина – в значительном отсюда расстоянии, в Гитьчепале, в Каринтии.
– Он оттуда и есть, мне его принес мальчик, – отвечала Верэ, и покраснела, почувствовав, что сказала не всю правду.
Герцогиня бросила на нее быстрый взгляд и подумала: «Коррез прислал или принес ей эти цветы. Я в Гагу не верю».
По возвращении в Ишль, Верэ застает там мужа, который, переговорив о чем-то с Жанной де-Сонназ, просит жену пригласить Корреза к ним в Россию. Княгиня пишет вежливое и оффициальное приглашение, но муж недоволен тоном письма, находя его слишком учтивым. По его мнению, артист этого не стоит. Герцогиня Жанна предлагает свои услуги, и пишет певцу записочку; он отвечает отказом, под предлогом, будто многочисленные ангажементы не позволяют ему располагать своим временем.
Спустя несколько недель, Верэ уже жила с мужем в России, в огромном имении князей Зуровых, на берегу Балийского моря. Мать к ней приехала из Карлсбада, герцогиня де-Сонназ гостила у них, княгиня Нелагина, как всегда, была с ними; ожидалось множество гостей. Охоты, спектакли, обеды, всевозможные праздники, непрерывной вереницей следовали один за другим.
Совесть леди Долли совершенно успокоилась; она успела убедить себя в том, что в деле замужства Верэ, она, как мать, действовала великодушно, с самоотвержением и мужеством.
«Немногие женщины решились до такой степени пожертвовать собою и всеми своими личными чувствами, как пожертвовала я», – совершенно серьёзно говорила себе эта почтенная матрона.
Если же, подчас, в душе ее возникали еще неприятные ощущение, она спешила выпить немного хересу или немного хлору, смотря по времени дня, и очень скоро приходила в нормальное настроение.
А дочь? Дочь по прежнему терзалась; вся гордость, свойственная ей, вся природная чистота ее – возмущались против мужа. Нося подаренные им брильянты, сидя за его столом, принимая его гостей, она ненавидела его, ненавидела всеми силами души, и в то же время ненависть эту почитала грехом.
Камнем давила ее глухая безнадежность, а муж советовал ей искать развлечений в тряпках и победах.
Однажды вечером, усадив высоких гостей своих за карты, Верэ вышла на террассу – подышать воздухом. Нелагина последовала за ней.
– Здорова ли ты сегодня, Вера?
– Как всегда.
– Мне кажется, Ишль не принес тебе пользы?
– Ишль? что может сделать для меня Ишль? Траун – не Лета.
– Неужели ты никогда не успокоишься?
– Не думаю.
Нелагина вздохнула.
– Скажите мне, – неожиданно заговорила Верэ, – вы его сестра, с вами я могу говорить: неужели обязанности женщины все те же, даже если муж о своих забывает?
– Конечно, душа моя, то есть – да, я думаю…
– Чувствую я, что ничто не изменить раз принятых мной на себя обязанностей, – с лихорадочном румянцем на щеках заговорила Верэ. – Что обещал, то сдержи, это верно. Значить, что бы он ни делал, оставить его нельзя?
Она глядела своими ясными очами прямо в глаза его сестры.
– Дорогая моя, – уклончиво заговорила Нелагина, – жена не должна покидать мужа. Свет всегда готов осудить женщину, почти никогда – мужчину. Жена, покинувшая дом мужа, всегда в фальшивом положении. Как бы другие женщины ей ни сочувствовали, редкая из них станет принимать ее; ради Бога, не думай даже об этом.
– Я думала не о том, чего бы я лишилась: это в глазах моих не имеет никакой цены, – спокойно заметила Верэ, – а лишь об обязанностях жены перед Богом.
– Возвышенны твои чувства, Вера; только жаль – душа, твоя настроена несколькими октавами выше, чем все тебя окружающее; ни с кем ты не сходишься в мыслях; ты святая, воздымающая хоругвь во время священной борьбы, мы – толпа смеющихся масок…
– Значит, вы в состоянии смеяться… Однако становятся свежо, не войдем ли мы в комнаты?
Быстро пролетели два месяца охотничьего сезона, – время, которое Зуровы рассчитывали провести в России, – и в назначенный заранее день они возвратились на свою виллу на Средиземном море. Супружеская жизнь Верэ окончательно перешла в тот фазис, когда муж и жена совершенно чужие друг другу, они обменивались несколькими словами лишь в присутствии посторонних.
Зуровь словно боялся ее, а она радовалась, видя, что он оставляет ее в покое.
Очень часто Верэ, стоя на коленях в тиши своей комнаты, старалась уяснить себе: насколько виновата она в безобразном поведении мужа, но как ни анализировала она свои поступки, ей было ясно одно: она ничем не в силах был пособить горю; даже если б она любила его – и тут ничего бы сделать не могла. Любовь его к ней была основана на одних чувственных стремлениях; а привычки срослись со всеми фибрами его существа. Начни она обнаруживать нежность в обращении с ним, он бы тотчас оттолкнул ее каким-нибудь циническим словцом. Верность в глазах его была пустым, не имеющим никакого значении звуком, честь поставлял он себе в одном: никогда не сробеть перед мужчиной.
Честные женщины редко пользуются значительным влиянием; Жанна де-Сонназ всегда могла влиять на Зурова, Верэ – никогда.
Жене вообще не обладать влиянием равным влиянию любовницы.
Однажды Верэ, отправляясь навестить больную невестку свою, жену Владимира Зурова, жившую в Ницце, проезжала по Promenade des Anglais; она была одна, на переднем сидении коляски помещался Лор и большая корзина, цветов, предназначавшихся в подарок больной; день был чудный, катающихся множество. Экипаж Верэ неожиданно обогнала виктория, напряженная парой вороных, в ней восседала смуглая женщина с блестящими глазами, вся закутанная в соболя, а рядом с ней полулежал Сергей Зуров.
Слабый румянец, покрывший лицо Верэ, был единственным признаком того, что она узнала мужа и его спутницу.
Спустя минуту, ее лошадь рванулась вперед и оставила викторию далеко позади. Верэ полузакрыла лицо свое букетом ландышей, бывшим у нее в руках.
Проехав с полмили, она приказала кучеру ехать домой другой дорогой. Возвратясь на виллу, Верэ вошла в себе в спальню, сняла соболя, свернула их, позвала горничную и, отдавая ей меха, сказала:
– Передайте это князю, скажите ему, что мне их более не нужно, а ему они могут понадобиться.
В этот вечер на вилле обедало человек сорок гостей. Верэ, вся бледная, была в белом платье, с букетом белой сирени на груди; единственным украшением ее туалета служил крупный жемчуг, подаренный ей родными во дню ее свадьбы. Она уронила платок, муж наклонился поднять, и подавая его ей, шепнул:
– Я не люблю театральных аффектов, до моих действий вам нет никакого дела. Завтра вы наденете ваши соболя и поедете кататься на Promenade des Anglais, слышите?
– Слышу, но не поеду.
– Не поедете?
– Нет.
Гости начали съезжаться, Верэ принимала их со своей обычной, несколько холодной грацией.
После продолжительного обеда все общество собралось в белой гостиной.
Было около одиннадцати часов.
Гости успели уже насладиться музыкой; два искусных артиста, скрипач и пианист, исполнили перед ними несколько пьес Листа и Шумана; после того обширная комната наполнилась шумным говором, доказывавшим, насколько гости довольны хозяйкой и друг другом. Дверь растворилась на обе половинки, и слуги доложили:
– Г-н Коррез!
– Какое счастие! – вскрикнула княгиня Нелагина, и, подойдя в брату, шепнула ему:– Мы с Верой сегодня встретили его во время утренней прогулки, и я его пригласила, скажи что-нибудь любезное, Сергей, он в первый раз у тебя в доме.
Коррез, между тем, низко поклонившись хозяйке и ответив несколькими словами на приветствие хозяина, подошел к роялю, а потом, обратившись к Зурову, сказал:
– Я пришел, чтобы спеть что-нибудь вашим дамам. Это ваш инструмент? вы мне позволите?
«По крайней мере знает, зачем его звали, – подумал Зуров, – но выражается странно, можно подумать, что князь – он, а артист – я».
Коррез взял аккорд, в комнате воцарилась полная тишина.
Он смотрел перед собой и ничего не видел, кроме целого моря света, красновато-розовых цветов и одной женской фигуры, облеченной в белый бархат.
Он на минуту задумался; потом запел один из рождественских гимнов Фелисьена Давида.
Никогда не певал он лучше, чем в этот день. Когда он кончил и поднял голову, его глаза встретились с мрачно глядевшими на него глазами Сергея Зурова.
– Я спою вам еще одну вещь, если вы не устали меня слушать, – сказал он, – но такую, какой вы никогда не слыхали.
Он запел, положенное им самим на музыку, известное стихотворение Сюлли-Прюдома: La Coupe.
Голос его гремел, в нем слышался вызов; он придал своему исполнению смысл, ясный для всех его слушавших. Последний же куплет он спел с выражением нежной тоски.
Верэ осталась неподвижной, Зуров стоял, прислонясь к стене, с опущенной головой и мрачным выражением в глазах, – им овладел невольный стыд.
