Текст книги "С волками жить..."
Автор книги: Уйда
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
III
У лэди Долли был искренний друг – Адина, лэди Стот, очень кроткая с виду женщина, с чрезвычайно мягким голосом, но с железной волей; лэди Стот в течении предшествовавшего сезона взяла приз, а именно выдала свою дочь (красавицу) замуж за молодого маркиза – пьяницу, дурака и негодяя, соединявшего в себе, если не считать этих маленьких недостатков, все, о чем могла только мечтать для дочери любящая мать; все великосветские маменьки завидовали лэди Стот. Она любила делать добро всем, ради удовольствие, какое оно ей доставляло, готова была вынести всяческие беспокойства, лишь бы примирить каких-нибудь врагов, предупредить скандал.
– Это моя обязанность, – говаривала она своим тихим, мелодичным и вместе монотонным голосом.
Все знакомые считали ее за святую.
К этой-то святой и отправилась за советом лэди Долли, не на шутку испугавшаяся вчерашних похождений дочери.
Выслушав подробное донесение друга, – лэди Стот только улыбнулась – и потом сказала:
– Все это очень похоже на Корреза; он самый опасный человек в мире, – все в него влюбляются, но все же он не из нашего круга, и это, по-моему, не важно.
– Да, ведь, он везде принят.
– Да, его приглашают, но все же он – певец.
– Говорят, он маркиз.
– Все певцы – маркизы, если верить им. Неужели вы серьёзно боитесь Корреза? – Э, в таком случае надо поскорей выдать ее замуж.
– Она совсем не в нынешнем вкусе, – с отчаянием проговорила лэди Долли, – в ней, правда, много врожденного изящества, но кто ж его ценит? Я убеждена, что мужчины будут ее бояться. Что мне делать, что мне делать!
– Отчего бы не выдать ее за молодого Шамбрэ?
– Захотят приданого, а у Верэ ничего, как есть ничего нет.
– А за Иура?
Лэди Долли засмеялась и покраснела.
– Бедный Джэк, он ненавидит самую мысль о женитьбе.
– Все они ее ненавидят, – спокойно заметила лэди Стот, – а тем не менее все люди с хорошим общественным положением женятся. Что вы скажете о Серже Зурове?
На этот раз лэди Долли не засмеялась; она побледнела, в ее блестящих глазах отразилась тревога.
– Зуров! – машинально повторяла она, – Зуров!
– Я бы попыталась, – спокойно продолжала лэди Стот, – право, попыталась бы. Возьмите ее с собой в Фелиситэ, для вас было бы очень важно видать ее замуж в нынешнем году, и тем самым избавиться от вашего скучного сезона. Я-то уж знаю, что это такое; а вам, такой молодой, ездить на балы с взрослой дочерью! бедняжка, – вы этого не вынесете!
– В самом деле не вынесу! – капризно воскликнула лэди Долли, и чуть не заплакала.
Лэди Стот успокоила ее как могла, и они расстались очень довольные друг другом.
До отъезда в Фелиситэ оставалось еще несколько дней, и Верэ успела приглядеться к блестящему обществу, толпившемуся в Трувиле; оно было ей противно до глубины души: если это свет, думалось ей, то очень легко не поддаваться ему; она не знала, что из этих болот, переполненных лестью, интригами, завистью, пикировкой, соревнованием, поднимаются миазмы, против которых не устоять и самым здоровым легким. Она не знала, что жить в свете по-своему труднее и тяжелее, чем во время о́но удалиться в Фиваиду. Всему этому ей предстояло научиться.
Иные времена, иные нравы, и в современном обществе есть мученики.
Фелиситэ был приморский замок русских князей Зуровых, купленный ими у разорившегося семейства французских аристократов и превращенный новыми владельцами в волшебное жилище. В нынешнем году дом был переполнен гостями. Княгиня Надежда Нелагина хозяйничала у своего холостого брата. Это была женщина небольшого роста, носившая парик, курившая с утра до ночи, очень умная, очень образованная, хитрая, подчас жестокая, но, по-своему, добрая, музыкантша, бывшая посланница, некогда отличавшаяся при первостепенных дворах. У нее было, в свое время, многое множество всяческих интриг, но она никогда не бывала скомпрометтирована. Она была значительно старше брата, к которому относилась довольно строго.
Лэди Долли с дочерью подъезжали к Фелиситэ. На Верэ было белое платье и круглая шляпа с широкими полями, убранная белыми перьями; она была очень бледна, – мать вообразила, что это от волнение, и сочла долгом обратиться к ней с материнскими наставлениями:
– Ну, теперь, душа моя, ты положительно вступаешь в свет. Старайся не смотреть так серьёзно, мужчины ненавидят серьёзных женщин; если захочешь спросить о чем-нибудь, не обращайся во мне, я всегда занята, – а к Адриенне или в лэди Стот. Ты знаешь, какое она милое создание, она тебе все объяснит. Там будет еще одна прелестная девушка, американка Фуския Лич, замечательная умница. Наблюдай за ней и старайся подражать ей. Весь Париж сходил по ней с ума прошедшей зимой. Она выйдет замуж за кого заблагорассудит… Ради Бога, не срами меня. Оставь все свои глупости, свое педантство, не делай сцен. Никогда не смотри удивленной, ни в кому не обнаруживай антипатии, будь со всеми вежлива, и не говори, пожалуйста, о математике и библии… Кажется – все – об остальном догадывайся сама; свет – как игра в вист, без практики ничему не научишься. Главное – следи за мисс Лич; по ней ты увидишь, чем должна быть в наше время девушка, желающая нравиться.
– Я вовсе не желаю нравиться, – с изумительной гримаской, ответила Верэ.
– Это – глупо: если не хочешь нравиться, зачем ты живешь на свете. Какая цель нашей жизни?
Мать зевнула. Вдали показалась высокая крыша Фелиситэ, окруженная купами дерев. Замок стоял на берегу моря, не в дальнем расстоянии от Villers-sur-Mer.
Княгиня Нелагина встретила гостей на террассе, горячо поцеловала Верэ, и сказала ей, что она похожа на картину Генсборо.
Сама княгиня показалась молодой девушке волшебницей, с своим маленьким ростом, веселым лицом и блестящими, темными глазами.
Три часа спустя, Верэ, одетая к обеду, стучалась в дверь матери; лэди Долли была уже в полном, довольно нескромном туалете, заставившем дочь покраснеть за нее, и они отправились отыскивать хозяев.
Верэ молча спускалась с широкой лестницы, освещенной золотыми канделябрами; их поддерживали черные мраморные негры.
Хозяин дома поднялся на встречу гостям, прошептав, как бы про себя: «божественно прекрасна!»– а леди Стот подумала: «что за красота!» Словом – Верэ произвела впечатление; на нее же весь этот блеск действовал мало, ей было скучно, как-то безотчетно тяжело.
В течении целого вечера – она всего более разговаривала с лордом Иура, и не обращала почти никакого внимание на хозяина дома, а между тем Зуров, никогда не питавший иных чувств, кроме отвращение ко всем незамужним женщинам, как-то невольно любовался ею.
Это был человек лет тридцати семи, высокий, но дурно сложенный, некрасивый, но безукоризненный джентльмен, когда ему угодно было себя хоть немножко взят в руки, один из богатейших людей в Европе, принадлежавший в знатной и влиятельной фамилии. Целых двадцать лет, со дня его выпуска из пажеского корпуса, и с минуты появление его в Париже, этот русский аристократ составлял цель всех стремлений. и предмет отчаяние матерей, удрученных взрослыми дщерями.
Каково же было изумление всех, собравшихся под его гостеприимной кровлей, когда он прошел мимо них, ведя под руку молоденькую дебютантку: он хотел показать ей свои оранжереи; богатая американка Фуския Лич удивленно уставила глаза, леди Долли непременно бы побледнела, если б не была так размалевана, а лэди Стот приблизила лорнет к носу, направила его на удалявшуюся пару – и улыбнулась.
IV
Образ жизни в Фелисите был приятный и разнообразный, с утра до вечера все только и помышляли что об удовольствиях. Верэ не могла с этим примириться. Господи, думалось ей, вечно смеются, и как подумаешь, над чем? а на свете столько горя, столько бедности! Все окружающее казалось ей загадкой; она вовсе и не знала, что приятельницы ее матери считая все свои обязанности по отношению в меньшей братии исполненными, если от времени до времени продавали на благотворительном базаре фарфор или цветы.
– Ты до безобразие серьёзна, Верэ, – с досадой говаривала ей мать; молодая девушка и на этот упрек отвечала молчанием. Прекрасная американка Фуския Лич пыталась с нею сблизиться, но Верэ так отнеслась к ее любезностям, что бойкая мисс, привыкшая к победам, почувствовала себя не совсем ловко. У бабушки – Верэ любила вставать в шесть часов и ложиться в десять, проводить целый день в занятиях и прогулках на открытом воздухе; здесь же день начинался в два часа пополудни и оканчивался при пении петухов. Ей тяжело было сознавать, что ее постоянно выставляют на показ. Она мало говорила, много слушала и наблюдала, и понемногу начала понимать все против чего, в неопределенных выражениях, предостерегал ее Коррез.
Она уже замечала злобу, скрывавшуюся под медовыми фразами, ненависть – под приветливой улыбкой; она невольно следила за этими маленькими заговорами, составляющими ежедневную пищу как мужчин, так и женщин, вращающихся в обществе. Легкие и тщеславные характеры уживаются в подобной атмосфере, но Верэ не была ни легкомысленной, ни тщеславной, и вся эта ложь удивляла ее.
– Вы маленькая пуританка, душа моя, – с улыбкой говаривала ей лэди Стот.
«Неужели это правда?» – думалось девушке. В истории она ненавидела пуритан, все ее симпатии принадлежали противной стороне.
– Отчего ты не ладишь с людьми? – приставала в ней мать.
– Мне кажется, я им не симпатична, – смиренно отвечала Верэ.
– Всякий нравится настолько, насколько сам того желает, а ты не любезна, – вот в чем вся беда.
После одной из подобных стычек, опечаленная девушка сошла в сад, в сопровождении Лора, большой собаки, принадлежавшей Зурову, и к которой Верэ очень привязалась; бедняжке было крайне тяжело, она села на садовую скамейку, обвила руками шею верного пса, и горько, чисто по-детски, расплакалась.
– М-lle Верэ, что с вами? – раздался неожиданно подле нее голос Сергея Зурова.
Она подняла голову, на щеках виднелись следы слёз.
– Что вас огорчило? – продолжал он мягким, совершенно несвойственным ему тоном. – Если я хоть в чем-нибудь могу помочь: приказывайте!
– Вы очень добры, – нерешительно проговорила Верэ, – со мной ничего, так – пустяки, мать на меня сердится.
– Неужели! В таком случае ваша прелестная maman верно не права. В чем же дело?
– Говорят, я никому не нравлюсь.
– Где же такие варвары, желал бы я знать?
Его холодные глаза оживились; но она не заметила его взгляда, она задумчиво глядела на видневшееся вдали море.
– Я никому не нравлюсь, – устало проговорила Верэ. – Maman думает, что я сама тому виною. Вероятно, оно так и есть. Я равнодушна к тому, что нравится другим, я люблю сад, лес, море, собак.
Она притянула в себе Лора, встала, ей не хотелось оставаться наедине с Зуровым, крайне ей антипатичным. Но он пошел рядом с нею.
– Вам нравится моя собака, хотите взять ее себе?
Личико девушки вспыхнуло от удовольствие.
– Это было бы прелестно, если мама позволит.
– Maman позволит, – с странной улыбкой заметил Зуров. – Лор счастливое животное: он приглянулся вам.
– Но я люблю всех собак.
– И никого из людей?
– Я о них не думаю.
– Мне ничего не остается, как желать быть собакой, – сказал Зуров.
Верэ засмеялась, но сейчас же нахмурила брови.
– Собаки не льстят мне, – коротко заметила она.
– Чего и я не делаю, клянусь честью. Но скажите, неужели жестокая лэди Долли вас точно заставила плакать? и вдобавок, у меня в доме; мне это крайне досадно.
– Мама была права, – холодно отвечала Верэ, – она говорит, что я не люблю людей, и это правда.
– В таком случае у вас отличнейший вкус, – смеясь, заметил Зуров. – Я не стану нападать на вашу холодность, m-lle Вера, если вам угодно будет сделать исключение в мою пользу.
Верэ молчала.
– Неужели вы хоть немножко не полюбите меня ради Лора?
Верэ молча стояла на дорожке, обсаженной розовыми кустами, и смотрела на него серьезными, ясными глазами:
– С вашей стороны было очень мило подарить мне Лора, я вам за него очень благодарна, но все же не стану говорить неправды, это было бы вам плохой наградой.
«Что она такое: искусная кокетка или просто самый странный ребенок в мире?» – думал Зуров и спросил вслух:
– Чем же я вам не нравлюсь, дитя?
Вера с минуту колебалась.
– Я думаю, что вы недобрый человек.
– Чем же я имел несчастие заслужить подобное мнение?
– Вашей манерой говорить, и потом, на прошлой неделе, вы раз толкнули Лора ногой.
Зуров громко рассмеялся.
– Буду надеяться, что время изменит ваш взгляд, а Лора я больше толкать не могу, он ваш, разве с вашего разрешения?..
– Его вам никогда не получить, – с улыбкой ответила Верэ, вдруг испугавшаяся мысли, что она была очень груба с любезным и щедрым хозяином дома…
– Не знал я, что вы желаете иметь собаку, а то давно бы подарил вам ее, – сказал в тот же вечер лорд Иура, обращаясь в Вера.
Она улыбнулась и поблагодарила его.
– А как вам нравится тот, кто подарил вам Лора?
Вера спокойно встретила его пытливый взгляд.
– Мне он вовсе не нравится, – тихо ответила она, – но может быть, этого говорить не следует, он очень любезен, и мы у него в доме.
– Потому-то и следует говорить о нем дурно, – вставила ей мимоходом, смеясь, одна из дам, проходивших в соседнюю гостиную, где играли в карты.
– Не слушайте ее, – быстро проговорил Иура, – вам она может только повредить… Все здесь хороши, нечего сказать.
– Неужели так легко человека погубить?
– Так же легко, как запачкать перчатку, – угрюмо проговорил он.
Вера слегка вздохнула; жизнь представлялась ей делом мудреным.
– Как могли вы стать тем, что вы есть, вы, дочь Долли!
– Я стараюсь быть такою, какою бы желал видеть меня отец, – шепотом проговорила она.
Иура был тронут.
– Желал бы я, чтоб отец ваш охранял вас, – промолвил он. – В нашем свете, дитя мое, вы очень будете нуждаться в Ангеле-Хранителе. Впрочем, может быть, вы сами сумеете охранять себя. По крайней мере, я на это надеюсь.
Он крепко пожал ей руку и сильно побледнел.
– Вы очень добры, что думаете обо мне, – не без волнение проговорила она.
– Как же о вас не думать, – краснея, пробормотал Иура, и прибавил:– Моя заботливость не должна вас удивлять, я такой друг вашей матери.
– Да, – серьёзно ответила она.
– Правда ли, что Зуров хочет жениться на вашей дочери? – спросил Иура у Долли, в тот же вечер.
Леди Долли на это как-то неопределенно улыбнулась.
– О, нет, не знаю, так много болтают, не думаю, чтоб он серьёзно – а вы?
– Не знаю, – коротко ответил он. – Но вы этого желаете?
– Конечно, я желаю всего, что может составить ее счастие.
Он громко рассмеялся.
– Что за лицемерки, эти женщины! – воскликнул он от всей души.
Несколько дней спустя Иура уехал к отцу в Шотландию, и перед отъездом имел продолжительный разговор с лэди Долли, в котором высказал ей все, что знал о ветреной жизни Зурова в Париже.
Она слушала рассеянно, очевидно, не придавая веры его словам.
Прошло еще несколько дней; однажды вечером во время спектакля, на котором Верэ не присутствовала, так как на домашнем театре в Фелиситэ давалась какая-то чересчур уж неприличная оперетта, Зуров подсел к лэди Долли, и с той недоброй улыбкой, которой она так боялась, без дальних околичностей, сказал ей:
– Не правда ли, милэди, мы всегда были добрыми друзьями, вы меня хорошо знаете и можете судить обо мне беспристрастно. Что бы вы сказали, если б я сознался вам, что ищу руки вашей дочери?
Лэди Долли молчала.
– У каждой матери для вас один ответ, – с усилием, наконец, заговорила она. – Вы слишком добры, и я слишком счастлива.
– Так я могу говорить с ней завтра?
– Позвольте мне прежде потолковать с ней, – быстро проговорила она, – она так еще молода!
– Как вам угодно. Скажите ей, что я сам и все, что я имею – у ее ног.
– Что вы только нашли в ней, Господи Боже мой! – воскликнула она с изумлением.
– Она избегала меня, – отвечал Зуров, и потом прибавил самым любезным тоном:– К тому же, она ваша дочь.
Оркестр заиграл, занавес взвился.
– Здесь очень жарко, – прошептала леди Долли, – нельзя ли отворить окно? Вы меня так удивили…
«Никогда мне не убедить ее», – думала леди Долли, широко раскрытыми глазами глядя в темноту своей спальни, в течении длинной, бессонной ночи.
V
На следующее утро Верэ возвращалась из саду с полными цветов руками, и тихонько пробиралась по корридору, боясь разбудить кого-нибудь, как вдруг дверь из комнаты матери отворилась, и до ушей девушки долетел ее голос, звавший ее.
Верэ вошла свеженькая и веселая, с невысохшей еще росой на волосах.
Мать, уже облеченная в изящный утренний капот бирюзового цвета, раскрыла объятие, приняла в них дочь и напечатлела поцелуй на лбу ее.
– Дорогое дитя мое, – прошептала она, – у меня есть для тебя новость, новость, которая меня несказанно радует, Верэ.
– Да? – промолвила дочь, стоя перед нею с широко раскрытыми глазами.
– Очень, очень радует, так как обеспечивает твое счастие, – продолжала мать. – Может быть, ты и догадываешься в чем дело, дитя, даром что так молода, и почти не знаешь, что такое: любовь. Верэ, мой старый друг князь Зуров просил у меня твоей руки.
– Мама! – Верэ сделала шаг назад, и остановилась. Безмолвное изумление, полное недоверие, невыразимое отвращение отразились на лице ее.
– Ты удивлена, милочка, – продолжала, между тем, лэди Долли самым любезным тоном, – понятно, ты такое дитя. Но, подумав с минуту, ты увидишь, как лестно для тебя это предложение, ты…
– Мама, – снова вскрикнула девушка, и на этот раз то был крик ужаса.
– Не повторяй, сделай милость: мама, мама! – ты знаешь, что я это ненавижу! – заговорила лэди Доли уже более естественным тоном. – Ты такая глупенькая, придумать не могу, что он в тебе нашел, но что-нибудь да нашел же, если хочет на тебе жениться. Это очень хорошая и выгодная партия, Верэ, – лучшей и желать нечего.
Лэди Долли остановилась на минуту, желая перевести дух, и подалась слегка вперед, чтобы снова поцеловать дочь, но Верэ отшатнулась от нее, глаза ее потемнели от гнева, губы дрожали.
– Князь Зуров – не благороден, – тихо, но с горечью проговорила девушка. – Он знает, что я ненавижу его и считаю дурным человеком. Как же смеет он так оскорблять меня!
– Оскорблять тебя! – почти вскрикнула лэди Долли. – Да ты с ума сошла или нет? Человек, за которым пол-Европы гонялось в течении пятнадцати лет!.. Да и когда почиталось предложение оскорблением, желала бы я знать?
– По-моему, оно может быть величайшим, – по-прежнему тихо проговорила Верэ.
– «По-твоему», «ты думаешь», да что ты такое, чтобы сметь думать? Скажи лучше, что ты поражена, это пожалуй естественно. Ты не замечала, что он влюблен в тебя, хотя все это видели.
– Не говорите таких ужасов!
Румянец залил щеки девушки, она закрыла глаза руками.
– Ты просто смешна, – с нетерпением заговорила мать, – и если только не играешь комедии – то ты совершенная идиотка. Не серьёзно же ты говоришь, утверждая, будто человек, предлагающий тебе занять положение, на которое пол-Европы точило зубы, оскорбляет тебя.
– Если знает, что я не выношу его, то, конечно, оскорбляет, – с сверкающими глазами проговорила Верэ. – Передайте ему это от меня. О, мама, мама! как могли вы позвать меня, чтобы заставить слушать подобные вещи! Я не хочу выходить замуж. Отпустите меня в Бульмер. Ни я не создана для света, ни свет для меня.
– Что правда, то правда, – воскликнула мать, чувствуя, что ее что-то словно душит за горло. – Тем не менее ты вступишь в свет под именем княгини Зуровой. Эта партия мне по душе, а меня не легко заставить отказаться от того, чего я раз пожелала. Твои комедии я ставлю ни во что. В шестнадцать лет все девушки глупы и болтливы. Я такая же была. Слава Богу, что тебе так посчастливилось. Я совершенно отчаивалась. Ты хороша, это правда, но за то – старомодная, неприятная педантка! Вдобавок у тебя нет гроша за душой – понимаешь ли ты это?..
– Довольно, мама, – громко и твердо проговорила Верэ. – Можете передать от меня князю Зурову, в каких выражениях вам будет угодно, что я за него замуж не пойду. Не пойду, и только.
Затем, прежде чем мать успела раскрыть рот, она собрала свои цветы, и вышла из комнаты.
С завтраку лэди Долли сошла одна, и, конечно, поручение дочери не исполняла, а только просила Зурова подождать окончательного ответа, говоря, что девушка смущена, взволнована, и даже сама себя не понимает хорошенько. Верэ между тем написала своему претенденту сухой, но вежливый ответ, и поручила горничной отнести ему письмо; та, зная порядки, отнесла его Адриенне, которая, в свою очередь, вручила его леди Долли. Осторожная маменька письмо сожгла, дочери не сказала ни слова, и повезла ее на несколько дней гостить к какой-то своей приятельнице, дав Зурову слово вернуться к балу, который он собирался дать в честь принца Валлийского, обещавшего посетить его замок. Во все время своего отсутствие, лэди Долли без устали приставала в дочери, убеждая ее согласиться, уверяя, что ее записка не могла произвести на Зурова никакого серьёзного впечатление, что он просто счел это за детскую выходку и пр. Верэ по прежнему оставалась непоколебимой. На подмогу матери явилась лэди Стот; с первых же слов девушка поняла, в чему она клонит, и остановила ее вопросом:
– Мать моя прислала вас? – затем прибавила: – будьте так добры, лэди Стот, передайте ей, что все это ни к чему не поведет: я за князя Зурова замуж не пойду.
– Нехорошо так говорить, душа моя. Если я пришла толковать с вами, то это единственно в ваших интересах. Много видала я молоденьких девушек, губивших всю свою жизнь из-за того только, что не хотели во-время подумать.
– Я думала.
– Думали, как думают в шестнадцать лет, но я не то хочу сказать; я желаю, чтобы вы взглянули на вопрос сквозь очки моей опытности и привязанности, а равно – опытности и привязанности вашей матери. Вы еще очень молоды, Верэ.
– Шарлотта Корде была почти так же молода, как я, Иоанна д'Арк – тоже.
– Не знаю, к чему вы их припутали, но если б они обе вышли замуж в шестнадцать лет, – им это было бы весьма полезно. Вы теперь девочка, дитя мое, совсем маленькая девочка. Вам дозволяется носить один жемчуг. Вы не представлены ко двору. Вы – ничто. В обществе таких девушек как вы – сотни. Не выйди вы замуж, вас, в двадцать лет, будут считать старухой и станут говорить: ах, она давным-давно выезжает, она уж не молода, и что всего хуже – вы начнете это чувствовать; тогда вы будете рады выйти замуж за кого попало, а ужаснее этого ничего быть не может. Вы пойдете за младшего сына какого-нибудь баронета, за секретаря миссии, отправляющегося в Гон-Конг или Чили, за кого случится, лишь бы не видать более своего лица в зеркалах большой залы. Если же вы выйдете замуж рано и хорошо, все эти ужасы минуют вас, тогда вы будете носить брильянты, будете сами себе госпожой, пожалуй приобретете серьезное значение в обществе в то время, как ваши современницы еще будут считаться дебютантками и носить беленькие платьица, у вас будут дети – вот вам и серьезный интерес, у вас будет все, что есть лучшего в жизни. Лучший художник напишет ваш портрет, а Ворт будет одевать вас. И все эти блага выпадут вам на долю единственно потому, что вы вышли замуж рано, и вышли хорошо. Душа моя, для девушки подобный брак – то же, что для юноши – война, первая битва.
Однако и эта красноречивая, в своем роде, тирада оставляет Верэ непреклонной. Тогда маменька решается выдвинут тяжелую артиллерию, и однажды ночью вся в слезах подкрадывается к ее постели, и сообщает ей что-то такое, после чего Верэ, вся помертвелая от ужаса, соглашается, наконец, быть женой Зурова.
Мать и дочь возвращаются в Фелиситэ; Верэ ходит, говорит, отвечает на вопросы, благодарит за поздравление – точно во сне.
Зуров был счастлив и доволен, сестра его со слезами на глазах поглядывала на свою будущую невестку, все гости были поражены удивлением, никто из них не ожидал, чтобы их гостеприимный хозяин женился на дочери лади Доротеи Вандердекен. Мужчины жалели прекрасного ребенка, женщины уже завидовали ей и относились в ней враждебно. На бале Верэ всех поразила своей красотой и своим мрачным видом. Главное украшение ее туалета был дивный жемчуг – подарок жениха; ей казалось, что это цепи, сковывающие ее как простую рабыню… конечно, такие дикие мысли могли прийти в голову ей одной.
Из французских газет узнал Коррез, во время пребывание своего в Вене, о предстоявшей свадьбе князя Зурова с мисс Герберт; он скомкал № газеты и швырнул его в камин, и из Москвы написал лэди Долли письмо, по прочтении которого с ней сделался истерический припадок. Письмо она уничтожила и, конечно, оставила без ответа. В числе многочисленных свадебных подарков, полученных Верэ, был один, присланный безо всякого письма, а потому как бы анонимный: роскошное опаловое ожерелье с привешенной к нему брильянтовой звездой, под звездой была мушка из сафиров и жемчуга, а еще ниже лучи из рубинов, как бы изображавшие пламя. Мушка так была привешена, что то поднималась до звезды, то опускалась и исчезала в пламени. Верэ не требовалось никаких объяснений, она сразу догадалась, кто прислал ей эту вещь.
От бабушки молодая девушка получила в Париже, куда мать ее повезла делать приданое, очень суровое письмо. Старуха, не понимавшая компромиссов с совестью, отказывалась от внучки, почти проклинала ее.
Между тем приготовление к свадьбе быстро близились к концу, жених вернулся из России, куда ездил по делам; лэди Долли любовалась соболями, бирюзами дочери, втайне завидовала ей…
Ровно через две недели по приезде князя, свадебный обряд был совершен сначала в русской церкви в Париже, потом в капелле английского посольства.
Ничто не было забыто, что только могло увеличить торжественность длинной церемонии; весь большой свет присутствовал на ней. Подарки были роскошны, свадебная корзинка любой модистке показалась бы сном. Описание этой свадьбы наполняли столбцы газет, об одном только обстоятельстве забыли упомянуть услужливые хроникёры, а именно, что когда после венца мать подошла к молодой и хотела обнять ее, та молча ее отстранила и упала в обморок на ступени, ведущие к алтарю.
Ее не скоро привели в чувство.
