Текст книги "С волками жить..."
Автор книги: Уйда
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Уйда
С волками жить…
Сцены и характеры из нового романа г-жи Уйда: «MOTHS».
Имя г-жи Уйда не раз встречалось на страницах нашего журнала, и в общих обзорах новейшей английской беллетристики, и в извлечениях из произведений этого талантливого автора. Потому, не повторяя уже сказанного в журнале, ограничимся одним указанием на значение нового романа в ряду фактов прежней деятельности г-жи Уйда. Новый роман, в наших глазах, составляет переходную ступень в ее творческой деятельности; прежний, несколько искусственный, жанр как будто оставляется автором, от чего, конечно, читатель может только выиграть, так как нельзя не предпочесть вычурной, бьющей на эффект фабуле – простой, выхваченный из ежедневной жизни, и потому самому сильно-действующий на душу, сюжет.
Обыкновенная история молодой, умной девушки, попавшей, в силу обстоятельств, в совершенно чуждую ей среду, страдание, борьба, сомнение, столкновение с окружающими лицами, вся нравственная ломка, которую ей при этом пришлось вынести – вот, простая, но всегда интересная тема для романа.
С тонким юмором и неподражаемой наблюдательностью, рисует нам г-жа Уйда личность матери героини, в которой, словно в фокусе, сосредоточилось все, что антипатично ее дочери. Лэди Долли – светская женщина до мозга костей; свет – ее фетиш, ему готова она принести в жертву все и всех, весьма наивно воображая, что так и быть должно; такие личности – не редкость во всех обществах, они составляют международное явление, но мы не помним романа (из новейших по крайней мере), в котором им было бы отведено так много места, как в настоящем произведении г-жи Уйда; вокруг леди Долли вращается еще несколько приятельниц, сродных с ней по духу, и тоже весьма ярко очерченных.
Очевидно, г-жа Уйда спустилась из области превыспренних мечтаний и идеальных характеров («Идалия», «Трикотрин», «Паскарель» и пр.) в мир действительности, и рисует его со всеми его безобразными, раздирающими душу диссонансами.
В этом романе есть еще одна особенность: выведены на сцену наши соотечественники, успевшие, впрочем, совершенно слиться с местным обществом, как это иногда и бывает.
I
Леди Долли должна была считать себя совершенно счастливой. Она обладала всем, что может составлять благополучие современной женщины. Она жила в Трувиле. Она выиграла много денег в карты. Она видела свою главную соперницу в туалете, который ей был не к лицу; она получила от мужа письмо с известием об его отъезде на остров Яву, или на планету Юпитер, словом – куда-то, на неопределенное время; на ней было платье, стоившее знаменитому дамскому портному двадцати часов напряженных размышлений: ничего, кроме батиста, правда, – но батиста, доведенного до апофеоза при помощи старинных кружев и гениальности артиста. Вокруг нее толпились обожатели. Министр сообщил ей, на ушко, государственную тайну; ей прочли, в рукописи, новую комедию, месяца за три до постановки пьесы на одной из парижских сцен; перед ней расстилалось чудное, голубое море; в лицо ей дул ароматный ветерок, вокруг нее болтали и смеялись самые веселые, самые внятные люди всей Европы, и… несмотря на все это, лэди Долли жестоко страдала. Ее преследовала одна мысль: «Что я буду с ней делать?» – думалось ей. И точно: что ей было делать с шестнадцатилетней дочерью? – ей, хорошенькой женщине, страшной кокетке, любившей оставаться на балу до самого конца котильона, имевшей столько же обожателей, сколько пар ботинок.
«Она так меня состарит», – соображала лэди Долли, а сама она вовсе не была стара, ей не было и тридцати четырех лет, и к тому же она была красива, как в семнадцать, может быть, еще красивее, благодаря некоторым ухищрениям, о которых не станем распространяться…
– Что я с ней стану делать, Дайк? – вздыхала она, обращаясь к своему интимному советнику, сопровождавшему ее на прогулке по морскому берегу.
– Выдайте ее замуж.
– Разумеется! Девушек всегда выдают замуж; какие пустяки говорите! – капризно промолвила леди Долли.
– И тогда вы будете бабушкой, – с злобной улыбкой заметил советник. Он только что заплатил за нее счет в магазине редкостей, а потому был менее любезен.
Она с досадой отвернулась от него, и разговорилась с подошедшим к ней молодым герцогом де-Динан, с которым и принялась обсуждать проект предстоявшего пикника, разбирать семейные дела своих знакомых, соображать, кто нынче будет приглашен в обеденному столу принца Валлийского, – и так заболталась, что почти позабыла о предстоявшем ей испытании – прогуливаться с дочерью, которая должна была приехать к вечеру от бабушки.
– Однако пора идти завтракать, – проговорила она, наконец, и встала. Был час пополудни, солнце начинало печь; гуляющие разбрелись понемногу.
– На что это они там гладят? – вдруг заметила лэди Додли, обращаясь к своим спутникам; и точно – головы многих гуляющих была обращены к морю, туда же были направлены все глаза и все лорнеты. Что это? Принц, президент, эскадра, утопающий? ничуть не бывало; это – какие-то две вновь прибывшие дамы. Произвести впечатление своим появлением в Трувиле тем, кого все знают, невозможно; коронованные лица там составляют обыденное явление, министры никого не занимают, маршалы наскучили; но приезд личностей, никому неизвестных, все же возбуждает некоторого рода интерес, хотя бы как пища для насмешек.
– Кто мы? – спрашивал весь Трувиль; женщины улыбались, мужчины напрягали зрение, и все следили за прелестной фигурой, облеченной в простое платье из небеленого полотна.
– Полотно! – скажите на милость! – воскликнула лэди Долли, прикладывая лорнет к глазам:– Что это на фигура!
– Какое личико! – шептали осторожные обожатели: они знали, что одну женщину в присутствии другой не хвалит.
Между тем полотняное платье приближалось, две ручки внезапно протянулись издалека к лэди Долли, и звучный голос воскликнул:
– Мама! неужели ты меня не узнала, мама!
Леди Долли вскрикнула и замерла.
– В этом платье! – простонала она, очнувшись.
Берег, море, солнце, все кружилось в глазах лэди Долли; она слышала за своей спиной хихиканье друзей, обожателей, соперниц и врагов, а между тем блестящие и вдумчивые глаза смотрели на нее, одна рука все еще робко протягивалась к ней.
– Но как ты могла явиться в таком виде, не сделав даже своего туалета? Я тебя ждала только к вечеру. Это фрейлейн Шредер с тобой… Удивляюсь, как это не стыдно!.. Ступай домой, Верэ, ступай домой, ступай скорей, я сейчас приду.
Леди Доротея Вандердекен, которую все, знавшие ее, без исключение, звали лэди Долли – была седьмой дочерью очень бедного пэра, графа Батергомского, искусного политика, но человека всегда страдавшего от хронического расстройства своих финансовых дел. Лэди Долли, семнадцати лет от роду, преглупо вышла замуж, конечно, по любви, за своего двоюродного брата Герберта, младшего сына герцога Мулл, только что покинувшего Оксфорд и вступившего в ряды служителей церкви. Муж ее прожил недолго: Долли не было и двадцати лет, когда она осталась вдовой с младенцем на руках. В течении двух недель она горько плакала, потом вытерла глаза, нашла, что креп прелестно оттеняет ее кожу, напоминавшую лепестки чайной розы, предоставила своего ребенка попечениям сначала тётки и свекрови, старой и суровой герцогини Мулл, а сама, вместе с своей матерью, на которую была очень похожа, отправилась для поправление здоровья на юг Франции.
Через год после смерти Герберта, лэди Долли вышла замуж за некоего мистера Вандердекена, англичанина по рождению, голландца по происхождению, человека очень богатого, не особенно знатного, финансиста, политика, очень подвижного и не имевшего привычки предлагать лишние вопросы, что ей было на руку. Ему же было выгодно породниться со многими знатными фамилиями – и приобрести красавицу жену.
Свою дочь лэди Долли оставила, года три тому назад, у бабушки, матери покойного мужа, где та и воспитывалась под совершенно иными влияниями, чем те, какими бы окружила ее мат, и результатом этого было то неловкое положение, в котором она теперь находилась, сознавая, что ей надо сызнова знакомиться с дочерью. Вообще, в эту минуту лэди Делли было не легко: дочь была похожа на отца-пастора; воспоминание нахлынули волной на душу женщины, не любившей оглядываться назад, глаза ее затуманились, и она, вернувшись домой, с некоторым волнением постучалась в дверь комнаты дочери.
– Могу я взойти, милая? – спросила она.
Молодая девушка отворила дверь и молча остановилась перед нею.
«Красавица, они совершенно правы, – подумала лэди Долли, – но по счастью совсем в другом роде, чем я. Удивительно похожа на отца, только еще красивее».
Она нежно обняла и поцеловала дочь.
– Ты меня сегодня застала врасплох, душа моя, – сказала она, как бы извиваясь, – и, кроме того, я так ненавижу сцены…
– Сцены? – повторила Верэ, – какие?
– Сцены! да это – ну, все, что глупо, что заставляет людей смеяться, все, что делается перед публикой, это так вульгарно.
Верэ была прекрасивая девушка, и, несмотря на свой рост, все еще казалась ребенком. Ее маленькая головка была грациозно посажена на тонкой шее, черты ее совершенно бледного лица были правильны, изящны, благородны, белокурые волосы прямо подрезаны над бровями и слегка закручены на затылке, ее прекрасный рот был серьезен и не так мал, как рот матери, а ясные серые глаза отличались созерцательным, вдумчивым выражением.
– Все ли у тебя есть, что нужно? – спросила леди Долли, окидывая комнату быстрым взглядом. – Ты знаешь, я, ведь, совсем не ждала тебя.
– Неужели бабушка не писала?
– Бабушка просто телеграфировала, что ты выехала. Как это на нее похоже! но, ведь, ты не жалеешь, что приехала ко мне? – продолжала она, садясь на оттоманку и привлекая к себе дочь.
– Я была очень рада, – отвечала девушка.
– Три года я тебя не видала, если не считать нескольких дней, проведенных у вас в Бульмере; скучно там было, не правда ли?
– Я не скучала, если б только бабушка не так часто…
– Злилась, – смеясь подсказала леди Долли; – знаю я ее, самая неприятная женщина в мире; старик-герцог был премилый и красавец, но ты его, конечно, едва помнишь; а бабушка твоя – старая кошка. Мы о ней говорить не станем. Как она тебя одела! Не безобразие ли так одевать девушку! ведь это значит портить ей вкус. Ты очень недурна собой, Верэ.
– Неужели? – говорят, я похожа на отца.
– Очень.
Глаза матери затуманились; воображение рисовало ей облитый солнцем луг в Девоншире, массу розанов и ребенка у груди ее. Она пристально смотрела на Верэ, взгляд ее становился все серьезнее и серьезнее.
«Она думает о прошлом, о моем отце», – думала девушка, и ее молодое сердце переполнялось благоговейным сочувствием. Она не осмеливалась прервать молчание матери.
– Верэ! – задумчиво проговорила лэди Додли, – я все думаю, как бы нам устроиться с твоим туалетом; придется поручить Адриенне, моей горничной: не бойся – она очень искусна, смастерит что-нибудь для тебя, не сидеть же тебе взаперти в такую чудную погоду.
Верэ молча сидела перед матерью.
– Ужасную эту фрейлейн можно отпустить, не правда ли? тебе она больше не нужна?
– Ради Бога не отсылайте ее, без фрейлейн я не могу продолжать заниматься математикой, и, кроме того, она такая добрая.
– Математикой, на что она тебе?
– Я хочу это знать.
– Знаешь ли, что тебе знать нужно? ты должна уметь одеться, поклониться, показать себя. Большего с тебя не спросят.
Верэ молчала.
– Что ты больше всего любишь? – неожиданно спросила ее мал.
Верэ подняла на нее свои большие, задумчивые глаза и отвечала:
– Греческий язык.
– А кроме того?
– Музыку; греческий язык – та же музыка.
– Господи! – вздохнула лэди Долли.
– Я люблю верховую езду, охоту, – продолжала Верэ, – умею грести, управлять парусом и рулем.
– Все это, пожалуй, годится, только знаешь ли что, Верэ: я ужасно боюсь, как бы из тебя не вышла недотрога. Нынче это никому не нравятся, предупреждаю тебя.
– Не нравятся, – кому?
– Мужчинам, они таких терпеть не могут. Нынче только и нравятся, что русские да американки; в них есть что-то такое, а в тебе – ничего. Глядя на тебя, можно подумать, что ты каждую минуту изучаешь библию. Итак, душа мня, – продолжала она, – ты будешь ездить верхом, плавать; ах, да, – есть у тебя костюм для купанья?
– Как же. Желаете его видеть? я прикажу подать.
Костюм приносят, он оказывается ужасного по мнению элегантной маменьки, так как закрывает шею и рука, она показывает дочери – свой, и та, с ярким румянцем на лице, замечает, что он напоминает ей костюмы наездниц из цирка, и что она ни за что такого не наденет.
– Наденешь, что велят, – возразила мамаша, – ну, полно, поцелуй меня. Какая взрослая: посмотришь – через какой-нибудь год и замуж пора.
– О, нет! – со страхом воскликнула Верэ.
– Глупая девочка! как же ты думаешь прожить, если не хочешь выходить замуж?
– С фрейлейн, в деревне.
– Всю жизнь? и умереть старой девой?
– Мне все равно.
Лэди Долли засмеялась.
– Зачем говоришь так, ведь ты иначе думаешь, – проговорила она шутливо.
– Нет, я так и думаю.
– Пустяки. Ну, прощай, Вера, моя душа; я стану называть тебя по-русски – Вера; это так мило, не правда ли?
– Не нахожу; мое имя – Верэ, да и я не русская.
– Прощай, несносная девочка, тебе надо отдохнуть с дороги, а у меня еще бездна дел. До свидание, ты очень мила.
– Кто этот господин, которого я видела здесь? – спросила Верэ, когда мать встала и готовилась выйти из комнаты.
Леди Долли слегка покраснела.
– Это Джек…
– Он наш родственник?
– Нет, – друг.
– Ведь не все же зовут его Джеком.
– Конечно. Не говори глупостей. Он лорд Иура, сын лорда Шетлэнда; служат в гвардии, он очень старый знакомый, помнить тебя маленькой… Я сейчас пришлю тебе Адриенну; можешь смело отдаться ей в руки, у нее бездна вкуса. – С этими словами леди Долли отворила дверь и выскользнула из комнаты. Верэ осталась одна; глаза ее потускнели, она задумчиво остановилась у открытого окна и глядела перед собой, ничего не видя…
Знаменитая горничная явилась к ней, с предложением услуг; мать зашла потом на одну минуту поболтал перед отъездом на вечер в Казино; ничего, казалось, не произошло особенного, тем не менее девушка чувствовала себя одинокой, несчастной, и заснула вся чуть не в слезах под шум морского прилива и тихий молитвенный шепот доброй фрейлейн.
II
На следующее утро, Верэ проснулась в пять часов, и тотчас вскочила с постели, вспомнив, что мал еще накануне разрешила ей отправиться на раннюю прогулку, под одним условием: никому не попадаться на глаза. Час спустя, молодая девушка была готова и вышла из дому в сопровождении старой служанки, прибывшей с нею из Англии. Утро было дивное, по ясному небу плыли перистые облава; Верэ быстро шла вперед; дороги она не знала, но думала, что если все идти берегом, то когда-нибудь да оставит же позади себя эти несносные дома, окна которых напоминали ей глаза и лорнеты, устремленные на нее вчера. По мере того, как она подвигалась, на душе у нее становилось все яснее и яснее, – свет, воздух и движение были ей необходимы, она привыкла к ним, так как в Бульмере бабушка ее не стеснила, позволяя совершал огромные прогулки пешком и верхом, сколько ей угодно.
– Вы устали? – спросила Верэ у своей спутницы, когда Трувиль остался далеко позади их; служанка согласилась, что они очень далеко ушли.
– Ах, вы бедная, – с искренним сожалением воскликнула Верэ, – я не дала вам времени и поесть; знаете ли что – сядьте вон на тон плоском камне на берегу, а я еще похожу.
Верэ с радостным сердцем пустилась к морю; долго бродила она вдоль берега, отыскала несколько пустых гнезд, служивших прежде жилищем морских куликов, сняла шляпу, и наконец стала заглядываться на воду, купаться ей нельзя, но отчего бы не снять ботинки, чулки и не окунуть хоть ноги в эту чистую, прозрачную воду? – в один миг намерение приведено в исполнение, обувь оставлена на берегу, и Верэ бредет по воде; она в восторге, ей кажется, что она одна в целом мире, кругом ни души, тишина невозмутимая, она как ребенок радуется, собирает раковины, любуется морскими анемонами, она просто в раю.
Вдруг откуда-то раздается голос, поющий отрывки из «Реквиема» Моцарта, – голос чистый, как голос ласточки, полный, как звуки органа, нежный, как первый поцелуй любви, словом – безукоризненный тенор.
Верэ как стояла в воде, так и замерла всем существом.
После «Реквиема» слышатся страстные песни «Ромео» Гуно;– как бы ни судило потомство о Гуно, никто не решится отрицать, что он великий мастер говорить языком любви. Страстные звуки раздавались в воздухе, поднимались, казалось, до самого неба, потом постепенно замирали, замирали, и наконец умолкли…
Верэ тяжело вздохнула, и почти вскрикнула, когда из-за скалы показался сам певец и, сняв шляпу, вежливо поклонился ей, как бы извиняясь в том, что нарушил ее уединение. Верэ тотчас узнала его, это был он – Коррез, знаменитый певец, о котором она много слышала в Англии, и которого заметила еще накануне, когда он проходил мимо их виллы во время ее совещание с Адриенной о модах; камеристка матери и назвала его ей.
Девушка разом спустилась с неба на землю, тотчас вспомнила о своих мокрых и босых ножках, и вся вспыхнула.
– Боже мой, я потеряла… – прошептала она.
– Ваши ботинки?
– Да, я сняла их, положила на берегу, а теперь и отыскать не могу.
– Позвольте мне помочь вам, – и красивый певец, черные глаза которого так ласково глядели на нее за минуту перед тем, деятельно принялся за поиски; но все усилие его оказались тщетными, обувь Верэ пропала; вероятно, она была унесена начинающимся приливом.
– Исчезли, – проговорил он наконец, – да и вы сами рискуете, отойдя так далеко от берега: прилив может вас застигнуть врасплох.
– Я вернусь к моей служанке, – проговорила Верэ, прыгая как серна с камня за камень.
– Но позвольте: между вами и ею уже целое море. Оглянитесь! – Он был прав: широкая полоса воды уже отделяла служанку от Верэ.
– Боже! она утонет! – простонала девушка, и хотела броситься в воду, но он в один миг удержал ее, схватил и поставил на прибрежный песок.
– Вашей спутнице не угрожает никакой опасности, – спокойно проговорил он, – закричите ей, чтобы она пробиралась потихоньку вдоль тропинки, ведущей к скалам, мы пойдем другой дорогой и встретимся с ней наверху. Вот и все.
Верэ последовала его совету. Служанка тотчас поняла, чего от нее хотят, встала и пошла по указанному направлению.
Верэ осталась со своим новым спутником, и они тотчас же принялись карабкаться по тропинке, высеченной в скалах. «Не бойтесь, – шептал он по временам, когда она останавливалась, чтобы перевести дух, – я позади вас».
– Так это вы пели? – спросила она его дорогой.
– Я. Приехал сюда покупаться, и заодно прорепетировать свою партию из новой оперы Тома́, которую поставят в Париже будущей весной. В Трувиле нельзя спокойно заняться в течении десяти минут, вот я и поселился здесь по дороге в Виллервиль. Вы любите музыку; впрочем, не отвечайте, это сейчас видно.
– Я никогда не была в опере, – шепотом проговорила Верэ, снова принимаясь карабкаться.
– Желал бы я петь в первой опере, которую вам суждено услышать.
Наконец, они добрались до вершины скаль; Верэ опустилась на траву, над головой ее реяли птицы.
– Вам не дурно? – с беспокойством спросил он.
– Нет, я только устала.
– Отдохните здесь минут десять, а я сейчас вернусь.
– Хорошо.
Он улыбнулся детской покорности ее. ответа, и ушел; она осталась на том же месте, любовалась морем, а в душе ее все звучал этот чудный голос…
Он вскоре вернулся, держа в руке пару маленьких деревянных башмачков.
– Я подумал, что они все же предохранят вас от пыли и камней, мисс Герберта, а в этой деревушке нельзя достать ничего лучше. Не примерите ли их?
Башмачки оказались ей так же впору, как стеклянная туфля Сандрильоне.
– Вы очень добры, – робко проговорила она. – Но откуда вы знаете мое имя?
– Я вчера был свидетелем вашего прибытие. Однако пора, пойдемте, если вы не устали, я хочу показать вам эту деревеньку, я ее открыл и питаю к ней пристрастие.
Деревенька оказалась состоящей из нескольких домиков, разбросанных под сенью яблонь и вишневых деревьев; по самой средине ее красовался большой орешник.
Под вишневыми деревьями, вскоре явились два деревянных стула, стол, а на столе молоко, мед, хлеб и крупные, спелые вишни. Пчелы жужжали вокруг них, ласточки разрезали воздух в тысяче направлений.
– Я уверен, что вы голодны, – заметил гостеприимный хозяин, – и Верэ с улыбкой согласилась с ним.
Она с наслаждением напилась молока и принялась за вишни.
«Вот идиллия-то!» – думал ее новый товарищ.
– Однако, m-lle Герберта, должен же я вам сказать кто я такой, – промолвил он.
– Я знаю, – отвечала Верэ, держа ягоду у губ.
– В самом деле?
– Да, я вас вчера видела, и мне сказали, что вы – Коррез.
– Мне очень лестно, что вам угодно было осведомиться.
– Что за жизнь должна быть ваша! – задумчиво проговорила Верэ. – Поэма.
– Жизнь артиста далеко не то, чем вы ее считаете, но в ней точно много красок, много разнообразие. Когда-нибудь я вам расскажу свою историю.
– Расскажите теперь.
Он засмеялся.
– Да рассказывать-то почти нечего; зовут меня Рафаэль-де-Коррез, – маркиз де-Керрез, если угодно, только я предпочитаю быть просто певцом. Маркизов так много, теноров – меньше. Семья моя принадлежала к знатнейшему савойскому дворянству, но во время террора разорилась. Я родился в хижине, дед мой в замке – вот и вся разница. Он был философ и ученый, поселился в горах и полюбил их. Отец мой женился на крестьянке и жил как простой пастух. Мать моя умерла рано. Я бегал по горам и пас коз. Однажды путешественник услышал мое пение и сказал, что ой голос – состояние. Эта мысль засела у меня в голове. По смерти отца я отправился в Париж, учился там, потом в Италию, и проложил себе дорогу, – вот и все.
В оживленном разговоре, посреди пение, шуток, время летит незаметно; обратный путь их, уже на лодке, был продолжением того же волшебного сна. Верэ сидит на руле, на коленях у нее букет, поднесенный ей спутником, Коррез гребет, рассказывает ей истории, поет венецианские баркаролли, а лодка незаметно скользит по гладкой поверхности голубого моря. Наконец, они приехали, и, о ужас! первое лицо, на которое они наталкиваются, по выходе за берег – леди Долли, окруженная толпой сателлитов в костюме для купание. Бедную Верэ, как провинившуюся школьницу, отсылают домой под конвоем Джека, с приказанием, не выходить из своей комнаты целый день, а Коррезу довольно ясно дают понять, что недовольны, и весьма недовольны его образом действий. Ему все равно, у него на уме одно – она.
«Как она мила теперь, – думалось ему, – как чиста ее душа, как ясны глазки. Но год, один год светской жизни – и все изменится. Она приобретет шик, талант, такт, станет носить высокие каблуки, узнает, что такое сарказмы, намеки, чего стоят и мужчины, и женщины, – все узнает. Сначала будет изумлена, испугана, огорчена, потом привыкнет, освоится, на месте нежного сердечка появится льдинка, и не станет моей белой розы!»
Верэ, тем временем, поставив букет свой в воду, прилегла на кушетку, и в мечтах переживала сызнова только-что канувшие в вечность блаженные минуты.
Тихий голос, произнесший ее имя, пробуждает ее; Коррез стоят внизу, на балконе, и тихо говорит ей:
– Пришел с вами проститься. Сегодня вечером еду в Германию; я знаю, что вы в заточении, а потому осмелился заговорить с вами отсюда.
– Вы уезжаете! – девушке вдруг показалось, что вокруг нее мрак.
– Уезжаю и на прощание хочу сказать вам проповедь: храните себя незапятнанною светом! В вас есть правда, чистота, ясность духа, дорожите ими. Вам станут говорить, что это допотопная триада в роде трех граций, не верьте им, без этих качеств женщина не может быть прекрасной, а любовь, внушаемая ею – чистой. Простите, дитя!
Он подал ей букет и исчез.
