Текст книги "Исповедь заключенного (СИ)"

Автор книги: trashed_lost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

========== Часть 1 ==========

Меня зовут Роберт Стивенс. Мне двадцать два года. Я нахожусь в главной тюрьме города Питтсбурга, штат Пенсильвания. Завтра, двадцать пятого июля, день моей казни на электрическом стуле. Я обвиняюсь в убийстве шестидесяти восьми человек, из них четырех детей. Суд приговорил меня к высшей мере наказания.

Я не знаю, что нашло на меня в последний день перед смертной казнью. Я никогда не отличался писательскими талантами и не испытывал склонности к ведению дневников и мемуаров. И тем более я не жду, что кто-то прочтет мою скромную исповедь, которую, как только закончу, я положу в нижний ящик письменного стола своей одиночной камеры.

Мне не жаль, что все так получилось. Напротив, я не протестовал против того, что медицинская комиссия признала меня полностью вменяемым. Я хотя бы успел что-то сделать в своей жизни. Успел внести свою лепту в великое дело – очистить мир от скверны, называемой «человечество».

***

Я родился и вырос в городе Принстоне, штат Нью-Джерси. До трех лет я себя не помню, впрочем, как и большинство людей. Я был единственным ребенком в семье. Мои родители и бабушка по отцовской линии переехали сюда за год до моего рождения. Отец работал пожарным, мать – продавщицей в магазине. Бабушка моя, весьма набожная женщина, была активисткой среди местных прихожан.

Отец с матерью редко обращали на меня внимание, они постоянно были заняты, и мы пересекались в основном лишь за семейным ужином. Большую часть времени я проводил вместе с бабушкой. Она заботилась обо мне, но я никогда не отвечал ей признательностью, равно как отцу и матери.

Напротив, еще в раннем возрасте, до школы, я уже осознал, что не только не люблю своих родственников, но они вызывают у меня отвращение. Прикосновения их вызывали у меня дрожь по всему телу. Я не выносил, когда меня пытались обнять, и всегда выскальзывал из-под руки, когда меня гладили по голове. Я ненавидел запахи, которые от них исходили: запах пота, гари и дешевого одеколона отца; несвежих продуктов, кислого молока и пудры матери; ладана, залежавшихся вещей, сандаловых четок и хозяйственного мыла – от бабушки. Я ненавидел то, как они разговаривают – громко и крикливо, темы, которые они обсуждают. Я ненавидел смотреть на то, как они едят: как двигаются их челюсти, пережевывающие жареную картошку с рыбой – самое ненавистное мною блюдо, как крошки падают с их губ в тарелку или на колени, как лоснятся от жира их щеки; как отец, наевшись, переводит дух и хлопает себя по животу, как мать и бабушка манерно промокают губы бумажными салфетками.

Тогда я еще не знал, куда от этого скрыться: мир мой ограничивался лишь нашим домом и ближайшим парком, куда бабушка водила гулять меня, по большей части чтобы показать меня своим товаркам. Они, в свою очередь, приводили своих детей и внуков. Я терпеть не мог играть с другими детьми. Их беготня и вопли раздражали меня; большой удачей было, когда бабушка, уступив моим просьбам, шла со мной в дальний конец парка, где я играл у воды под ее строгим надзором.

Но больше всего я любил, когда меня оставляли в покое в моей детской наедине с моими игрушками и альбомом. Да, еще в столь раннем возрасте я уже приобрел вкус и любовь к рисованию: мои рисунки успели оценить родители и их друзья, которые иногда посещали нас. В пять лет я уже не просто рисовал как ребенок, которому нравятся яркие краски, – я рисовал сознательно и намеренно, рисовал то, как я видел этот мир… точнее, как я хотел бы его видеть. Мои рисунки были выполнены преимущественно в карандаше, штриховкой. В основном они изображали картины, которые меня окружали: озеро в парке, вид на наш дом, гостиная. И всегда, если там были изображены люди, лица их были заштрихованы черным, у женщин и мужчин отсутствовали половые признаки: они были все одинаковы, плоски и безлики. Я ненавидел людские лица. Они были омерзительны.

Когда настала пора отдать меня на обучение, родители не думали слишком долго. Их выбор пал на церковно-приходскую школу на Вандевентер, находившуюся в нескольких кварталах от нашего дома. Главную роль в данном решении, несомненно, сыграла бабушка, видевшая мое будущее в качестве образцового пастора. И мои мучения утроились.

Теперь я постоянно видел людей, каждый день, огромное их количество: и больших, и маленьких. Все они доводили меня до тошноты. В классе я облюбовал себе заднюю парту, всегда сидел одиноко и молча, рисуя в тетрадях картины. Внутри меня закипало бешенство: слепая, животная ярость против толпы этих маленьких выскочек, пахнущих жевательной резинкой и леденцами; чистая, незамутненная ненависть к священнику, читавшему ежедневные проповеди елейно-приторным голоском. Я томился в ожидании конца уроков, чтобы затем брести домой, не поднимая головы. Но и дома мне теперь не было покоя: бабушка взяла на себя заботу о моем образовании и неустанно проверяла мои домашние задания.

Чаще всего я просто стоял перед ней, опустив голову, и молчал. Мне не хотелось говорить с ней ни о чем, ни тем более отчитываться о своих успехах или провалах. А она ждала, пока я не заговорю, и это молчаливое противостояние могло длиться часами. Если я все же начинал читать строки из Псалтыря и допускал ошибку, она била меня наотмашь линейкой по пальцам. Я снова замолкал и стоял, пока не приходили с работы родители и не разрешали мне уединиться.

Именно бабушка явилась моей первой жертвой. Тогда это был спонтанный акт ненависти, поступок, совершенный в состоянии аффекта. Мне было восемь. Я пришел со школы и сел за рисование, но она подошла ко мне и сказала, что я не буду рисовать до тех пор, пока не выучу стихотворение «О добрый, милый Иисус». Бабушка выхватила рисунок у меня из рук и смяла его в комок. Это была непростительная ошибка с ее стороны: я работал над этой картиной уже пару недель, и она была лучшим, чего я достиг на тот момент. Вне себя от гнева, я бросился на старуху с кулаками. Она схватила меня за запястья; я уткнулся головой в ее обвисшие большие груди. Затхлый запах обдал меня волной, и я чуть не потерял сознание. Единственное, что я мог сделать – это попытаться впиться зубами в ее тело; бабушка взвизгнула и сделала шаг назад, отпустив мои руки; я толкнул ее что было сил, она оступилась и упала затылком на каминную решетку. Кровь полилась на ковер, я смотрел как завороженный на бордовую лужу. Я не испытывал ни страха, ни раскаяния. Случилось то, что должно было случиться.

Труп пролежал в луже крови несколько часов, пока не пришла мать. Начались крики, беготня, срочно вызвали с дежурства отца. Приехала полиция, затем увезли тело. Меня никто не принимал в расчет: просто заперли в своей комнате, чтобы не путался под ногами. Расследовать смерть старой дамы, известной своими причудами, никто не стал: списали на несчастный случай. Укуса на груди не обнаружили, так как я не успел укусить ее сильно. Тогда, на похоронах, стоя у могилы, одетый в черное, – на похоронах, где никто не проронил и слезинки, включая отца, – я четко усвоил: если ты маленький, ты можешь убивать безнаказанно. И я этим воспользовался.

Вторым убийством, которое я совершил, было убийство пастора. Этот старый, обрюзгший церковный пес испытывал нездоровый интерес ко многим мальчикам из нашего класса; сейчас я вспоминаю об этом с усмешкой, довольный тем, как я перечеркнул его планы, но тогда мне было непонятно его поведение. Он начал задерживать меня после уроков спустя некоторое время после смерти бабушки: вроде бы чтобы поговорить об этом, не помню – я его не слушал. Он что-то бубнил себе под нос про Царство Божие, понемногу придвигаясь все ближе; я лишь отворачивал голову, пытаясь не смотреть на его жирные щеки и большую родинку возле бугристого носа. Он был похож на какую-то огромную лысую морскую свинку. Периодически он клал мне руку на колено, закатывал глаза к небу и начинал сжимать потные пальцы: мне было невыносимо противно, но я не смел уходить, пока он сам не отпускал меня.

Однажды пастор перешел границы дозволенного. В тот раз он попросил меня раздеться перед ним и пообещал леденец. Я молчал, глядя в пол, и это молчаливое стояние напомнило мне бабушку. Волны тошноты подступили к горлу, когда я почувствовал руку пастора, коснувшуюся моего живота. Рядом само собой возникло мраморное пресс-папье, под которое святоша клал наши проверочные работы. Два удара в висок он явно не ожидал. Брызги крови попали мне на рубашку, старик грузно осел в кресле. Я не ожидал, что это будет настолько легко, и несколько растерялся. Но потом пришел в себя, с усилием вытащил пресс-папье из священнического черепа и положил его в ведро с водой, в котором мы мыли тряпки для грифельной доски. Там же, в ведре, помыл руки и замыл рубашку. Потом вышел из класса, прикрыв дверь, и ушел домой так, чтобы меня никто не видел.

Тело обнаружили лишь на следующий день утром, когда школьники пришли на уроки (и я в их числе). Поднялся невообразимый визг. Всех отправили по домам. Пресса и телевидение захлебывались в многочисленных подробностях расследования убийства. Всплыли на поверхность некоторые аспекты личной жизни пастора; оказалось, что домогался он очень многих на протяжении долгих лет. В итоге все кончилось следующим: был найден некий мужчина, выпускник данной школы двадцатилетней давности. Ему вменили убийство из чувства мести за произошедшее в прошлом насилие. Выпускник сел в тюрьму, а я опять вышел сухим из воды. Родители пару раз пытались затеять со мной разговор на тему, действительно ли пастор вел себя неподобающе, но я отмалчивался, и они прекратили.

Судьба прихода и школы оставалась неясной, и родители перевели меня в обычный колледж. В классе я стал изгоем. Со мной никто не дружил, но и никто не дрался. Наконец меня предоставили самому себе, как я и хотел. И я целиком отдался рисованию. За несколько лет я отточил свои навыки почти до совершенства. Начал рисовать с натуры; после уроков ездил в парк Роздейл и гулял по аллеям в одиночестве, с карандашом и блокнотом. На моих рисунках появлялись новые места и новые виды. Но иногда у меня чесались руки, и я рисовал бабушку у камина и пастора в кресле. Хотя вряд ли кто-то распознал бы их в этих безлицых фигурах.

Моя идиллия была нарушена в старших классах, когда появился Он. Харди Циммер (так его звали) обладал несомненно яркой внешностью и не менее ярким характером. Этот загорелый блондин с ослепительно голубыми глазами с первого дня покорил всех девушек и преподавателей колледжа. В любом предмете, в любой компании он был первым – да он и не примирился бы со вторым местом. Громкий, резкий, белозубый, вечно жующий резинку, на лице сияющая улыбка. И я был готов простить ему все, лишь бы он меня не трогал. Но Харди считал своим долгом докопаться до каждого ученика класса. В том числе до меня.

Мое раздражение по поводу Харди сменилось лютой враждой, когда он подошел ко мне на перемене на второй неделе своего пребывания в колледже и бесцеремонно заглянул в мой блокнот для скетчей. Я прикрыл блокнот рукой. Он спросил, что я рисую. Я ничего не ответил и убрал блокнот в сумку. Вертевшиеся вокруг одноклассники любезно объяснили Циммеру, что у меня «не все в порядке с головой» и что я никогда ни с кем не разговариваю. Харди усмехнулся и отошел. Я запомнил эту усмешку.

Похоже, после этой короткой стычки целью новоиспеченного лидера стало выяснить, что находится в моем блокноте. И не только. Теперь Циммер не давал мне покоя, постоянно теребя и дразня меня. Он вертелся как на иголках, не в силах признать, что кто-то не только не бегает за ним в качестве подобострастной свиты, но и просто не обращает на него внимания. Обожание и ненависть – всего два чувства, которые признавал Харди. Если бы он знал, сколько ненависти я питал к нему, он был бы польщен.

Я с трудом сохранял лицо на протяжении долгого времени. Но однажды Харди перешел все границы. Я вышел из колледжа после занятий и уже повернул к дому, когда меня увлек вид засохшей ветки на фоне безоблачного неба. Тут же занявшись наброском, я не обратил внимания, что Харди сотоварищи следил за мной. Подкравшись ко мне со спины, он выхватил блокнот. Другие парни набросились на меня, скрутив руки за спину. Циммер с видом победителя листал страницы, но постепенно лицо его кривилось в презрительной улыбке. «Неплохо, малыш, – изрек он, кинув блокнот мне под ноги. – Но я ожидал большего». Тут же меня отпустили и удалились, не глядя, а я стоял как оплеванный, в мятом пиджаке, над мокнущими в луже рисунками.

После этого Харди потерял ко мне всякий интерес. Его любопытство удовлетворилось, и я ему больше не был нужен. Но я ничего не простил и не забыл. Такие оскорбления смываются только кровью. Выхода у меня не было – и я задумал убийство Харди Циммера. На этот раз я подошел к делу серьезно. Я понимал, что я уже не ребенок и скрыть следы преступления будет куда сложнее. Потратив несколько месяцев на обдумывание плана мести, я не заметил, как приблизилось время выпускных экзаменов. И тогда гениальная идея пришла в голову сама собой.

Выпускной вечер бурно проходил в одном из концертных залов Принстона. Циммер блистал в белом костюме. Его парой была самая красивая ученица колледжа. Свечи, музыка, серпантин. Я зажато сидел в самом дальнем углу. На меня никто не обращал внимания – танцы шли полным ходом. Я презирал эти омерзительные людские сборища, и не будь Циммера, я бы не пришел сюда ни за что на свете; но мне нужно было убить его, и ради этого я стоически переносил отвращение. Времени оставалось три часа до полуночи, дальше Харди отправится развлекаться в «Два дерева». Если не сегодня, то никогда: Циммер уедет в Гарвард, и наши пути разойдутся.

Наконец около половины одиннадцатого я дождался благоприятного момента. Харди, громогласно смеясь, подарил пылкий поцелуй своей спутнице и, обещая скоро вернуться, удалился из зала, сунув руки в карманы. Я незаметно вышел за ним. Циммер, насвистывая, направлялся к туалету по пустынному коридору с колоннами. Он совершенно не подозревал о моем присутствии, да и вряд ли заметил бы меня: я двигался с большой осторожностью. Харди вошел в туалет, хлопнув дверью; я тенью скользнул следом. Дальнейшее было минутным делом. Я стоял в полумраке у входа и слушал прерывистое дыхание Циммера и журчание струи мочи о стенку писсуара; этот звук казался мне вечностью, но я не был взволнован. Мои мышцы были напряжены, как у тигра перед прыжком – я наслаждался этим ощущением. Наконец Харди застегнул ширинку и вышел к умывальникам; сполоснув руки, он неожиданно плеснул себе воду в лицо и уставился в зеркало. Я с удивлением осознал, что его улыбка – напускная. В зеркале отражалось лицо человека, измученного кокаином и завышенными амбициями: синяки под глазами, мокрые волосы прилипли ко лбу, рот скривился в мучительной гримасе. Но было уже поздно передумывать. Последнее, что видел в своей жизни Харди Циммер – это чью-то руку, засовывающую ему в рот платок, смоченный хлороформом.

Я осторожно опустил тело на кафельный пол. Закрепил платок. Пока он просто без сознания. Нужно еще несколько минут, чтобы он гарантированно перешел в мир иной. Значит, никто не должен сюда входить в течение как минимум пяти минут. Я вышел в коридор, достал из кармана карандаш и накинул через щель в двери внутренний крючок. Пусть думают, что заперто. Осталось только вернуться назад как ни в чем не бывало, что я и сделал. Ни одна живая душа не заметила моего отсутствия. Я сел на место в углу, пытаясь немного придти в себя: все-таки я надышался паров хлороформа, меня мутило и клонило в сон. Праздник приближался к своему апофеозу, сейчас выберут короля и королеву бала. Королева уже вышла на сцену и рассылала всем улыбки. А король задерживался; начались перешептывания и вопросы. И только я знал, что король лежит мертвым в мужском туалете «Ричардсон Аудиториум», и от этой мысли внутри растекалось приятное тепло и удовлетворение.

Кто-то из друзей Циммера вспомнил, что тот отлучился, и побежал за ним; я считал секунды, когда обнаружат труп. И потом пошел вместе со всеми посмотреть на тело, и даже сумел изобразить на лице легкий оттенок изумления. Вызвали полицию, всех дружно отправили в участок. Меня отпустили практически сразу же, а друзей Харди оставили надолго. Весь город только и обсуждал произошедшее. Расследование шло полным ходом. И через неделю был объявлен окончательный вердикт – самоубийство. Выяснилось, что Циммер действительно употреблял наркотики. У него были проблемы с психикой. Более того, он как-то в разговоре с приятелями обмолвился, что хотел бы покончить с собой, но никто не думал, что это случится так скоро. Головоломка сложилась: Циммер планировал самоубийство и выбрал выпускной вечер для того, чтобы уйти из жизни с максимальной помпой. Это было в его стиле. На похоронах присутствовала вся школа. Бросая горсть земли на могилу Харди Циммера, я поклялся про себя, что так будет с каждым, кто посмеет нанести мне обиду.

Это убийство ярко впечаталось мне в память. Я помнил его в мельчайших подробностях; убийства бабушки и пастора просто меркли по сравнению с ним. Можно было гордиться собой: элегантно, быстро, безупречно. Я изрисовал целый альбом лежащими фигурами в костюмах с бабочкой. А потом сжег его в камине и сообщил родителям, что уезжаю в Нью-Йорк. Они отнеслись к этому равнодушно, занятые своими делами. Так я собрал чемоданы и перебрался в Большое Яблоко. Почему я это сделал? Тому много причин. Отчасти я все же опасался, что меня раскроют. Замести следы представлялось логичным и правильным решением. Выпускник колледжа поехал попытать счастья в большом городе: есть ли что более естественное в жизни этих ограниченных людишек? Нью-Йорк привлекал меня еще и тем, что в огромном мегаполисе я мог чувствовать себя действительно комфортно. В маленьком Принстоне я постоянно был на виду, в Нью-Йорке я растворялся без остатка. Одиночка среди толпы – истинное амплуа настоящего мизантропа.

В Нью-Йорке я поселился в Бруклине. Снял темную, маленькую, обшарпанную комнатушку на Корт-стрит. Хозяева попробовали было наладить со мной контакт, но увидев полное отсутствие реакции, оставили попытки. Почти сразу я устроился по объявлению в архив библиотеки. Никаких людей, только длинные ряды металлических стеллажей и мертвенный свет люминесцентных ламп – своеобразный книжный морг. Работы было немного, и в свободное время я читал или рисовал. Денег тоже платили мало, еле-еле хватало, чтобы заплатить за жилье и пообедать в дешевом кафе недалеко от дома; тем не менее с первой зарплаты я приобрел потертый кожаный плащ, шляпу и черный шарф. А со второй – нож. Прекрасный складной карманный нож, острый как бритва, с теплой рукояткой из светлого дерева. Верный друг и надежный товарищ в трущобах Бруклина и Квинса.

Думал ли я о дальнейших своих убийствах? Признаюсь откровенно: нет, не думал. Я не хотел больше никого убивать. Трех преступлений за восемнадцать лет мне хватало за глаза. Я просто хотел жить, и чтобы меня никто не трогал. Чтобы ко мне не подходили эти назойливые громкие куски мяса на ножках. Жить в полном одиночестве, работать, рисовать, и рисовать много. По вечерам ходить гулять на Манхэттен. Лавировать среди улочек Чайнатауна, взбираться на небоскребы и смотреть на расцветающий огнями город. Вдыхать полной грудью его воздух: воздух свободы и обреченности, разврата и одиночества, пороха и сахарной ваты. Растворяться без остатка в зареве неоновых реклам. Все для того, чтобы наконец осознать себя и свое предназначение. Должно же оно у меня быть?

И все-таки мое предназначение оказалось тем, от чего я тщетно пытался сбежать. Глубокой осенью, поздним вечером, я возвращался домой, надвинув шляпу на глаза и уткнувшись носом в шарф. Руки в карманах, пальцы охватывали нож, и он успокаивал меня своей гладкостью. Я только что неплохо прогулялся, в голове мелькали идеи будущей картины. В одном из узких переулков меня ожидала встреча с типичным представителем человеческой расы: грязная одежда, опухшее, искореженное лицо, алчные глаза. Он преградил мне дорогу, прошипел какую-то банальность про кошелек или жизнь и стал ждать ответа. Но я стоял молча, даже не глядя на него. Бандит оторопел и громче повторил свой приказ. Я не двигался. Он схватил меня за воротник, окатив волной смрада гнилых зубов и многодневного перегара. Старые воспоминания мигом нахлынули, заполнив все мои внутренности. Даже если до этого я не собирался ничего делать, то теперь мною владело лишь одно чувство – отторжение: избавиться, уничтожить, убрать это существо, которое, как ядовитая жаба, сидит, рыгая, на вершине мира. Стереть с лица земли гадкую тварь, готовую причинить мне вред ради жалких двадцати центов в правом кармане брюк. Быстрым движением я выхватил нож и несколько раз погрузил его в живот противника. Он удивленно захрипел, отпрянул и упал; я методично добил его.

Тусклый свет фонаря падал на лежащего у мусорного бака человека. Сорокалетний самец, без цели, без стремлений, без чести: им двигали лишь сиюминутные позывы, направленные на удовлетворение низменных желаний. Я в первый раз задумался о своей жертве – кто она? Что привело его к такому существованию и к такой смерти? Но не все ли равно? Кем бы он ни был, он вызывал у меня ненависть и презрение. Я наклонился над трупом, рассматривая. Кривой бугристый нос, мятые щеки, красные веки. Мутно-зеленые глаза закатились под нависший кирпичом лоб. Изо рта с бесформенными, повисшими как тряпка губами тянется липкая желтая слюна. И это – человек? Я снова раскрыл нож. И уже не отдавая отчета в своих действиях, повинуясь какому-то внутреннему неодолимому импульсу, начал срезать кожу с его черепа. Вскоре на месте лица остался только кровавый овал. Надо признать, что так он выглядел куда лучше. Я завернул нож в носовой платок и пошел домой, не оглядываясь. Дома начистил лезвие до блеска. Сжег платок на блюдце. И перед тем как лечь спать, долго-долго стоял под душем в ржавой ванне, пытаясь смыть с себя остатки брезгливости и отвращения.

Наутро я узнал из газет, что труп нашли и даже опознали. Покойник оказался беглым преступником, осужденным за совершение нескольких краж и одного изнасилования. Находился в розыске около месяца. Стоя среди книжных стеллажей, я пытался разобраться в своих ощущениях. Омерзение? Да. Удовлетворенность? Пожалуй, да. С третьей полки упала книга, распласталась на холодном полу. Подняв ее, я прочел: «Ибо люди не равны – так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть!» Это был знак. Теперь я знал, что это за чувство. Чувство свершившейся справедливости – вот что испытывал я после каждого убийства. Все те, кого я убил, вели себя несправедливо. Мои действия являлись возмездием за их поступки, восстановлением баланса добра и зла.

Я очень долго размышлял над этим. И чем больше думал, тем увереннее становился. Такие люди не должны жить. «Не судите, да не судимы будете» – но если не я, то кто? Кто еще будет судией, кроме меня, если никто не желает брать на себя такую ответственность, предпочитая просто существовать, двигаясь по течению? Люди сами по себе являются средоточием лжи и пороков, но некоторые обладают ими более, нежели другие. Они искажают картину мира, заставляя изменять связи человеческих взаимоотношений. Я не люблю людей, презираю их в своей общей массе, но определенные личности вызывают у меня идиосинкразию, непереносимость их физического бытия. Грубые, громкие, лишенные малейшей доли эстетизма, невнимательные ко всему, кроме себя самих; они топчутся в чужих душах, как слоны в посудной лавке; мчатся вперед, оставляя за собой осколки разбитых жизней; жуют свои гамбургеры, на ходу посещая бордели, где такие же равнодушные красотки обслуживают их, продавая себя за краденые деньги. Их кумир – золотой телец, которого при необходимости они переплавят на пули. Но мир слишком прекрасен, чтобы позволить носить на себе эти язвы. И я буду действовать лишь во благо, избавляя планету от ее гниющих ран.

Отныне Я – Спаситель, Дарующий Возмездие; Я – новый Супергерой Америки. Я вершу правосудие и выношу приговор. Пусть зло содрогнется под тяжестью карающей длани: скоро оно падет, и мир расцветет в гармонии и совершенстве.

Теперь я целенаправленно начал свои вылазки с целью убийства. Выходил каждый вечер в разные районы. Убивал быстро и точно, не оставляя следов. Жертвами становились нищие бродяги, зазевавшиеся гангстеры, проститутки, иногда и простые обыватели трущоб. Мой арсенал пополнился пистолетом, веревкой, перцовым баллончиком. Кого-то я выслеживал неделями, кого-то уничтожал спонтанно. Но в одном не мог себе отказать – срезать их ненавистные, тупые, пошлые лица. Эта привычка стала моим почерком, моей визитной карточкой. По телевизору с ужасом вещали о неслыханном доселе серийном маньяке. Но поймать меня так никто и не мог.

Я наслаждался своими действиями. Наконец я имел хоть какую-то значимость. Людишки засуетились – значит, я поступаю верно. Они всегда начинают копошиться, когда что-то выбивает их из колеи. Какое огорчение: их серое будничное существование было разбужено, потрясено яркими, дерзкими выходками! Направленными против них!

Перевалило за дюжину человек, убитых мною в Нью-Йорке, когда произошел вопиющий случай. В тот вечер моей добычей стали двое бандитов, недавно ограбивших супермаркет. Мерзавцы грызлись из-за денег, когда их настигла моя рука. Я уже перешел к самому сладкому, когда услышал позади восхищенное причмокивание. Отпрыгнув от трупов и выставив вперед нож, я увидел перед собой чернокожего парня в черной куртке и вязаной шапке с помпоном. Он примиряюще поднял руки.

– Эй, эй, спокойно. Я не хочу тебе зла. Черт подери, чувак, я так давно мечтал увидеть, как ты убиваешь. В некотором роде я твой фанат! – Он одобрительно посмотрел на меня и снова зацокал языком, улыбаясь. – Я Тимоти. Тимоти Стэнтон. Кличка – Снайпер. Работаю на Большого Джо – знаешь его? Черт, да он тебе в подметки не годится. Я когда смотрю телек, каждый раз думаю: это кем же надо быть, чтобы так классно уходить от копов. Я очень рад, что наконец нашел тебя. Послушай, я вовсе не собираюсь тебя сдавать. Я бы хотел поработать с тобой – понимаешь, о чем я? Мне нравится убивать. Ты мог бы многому научить меня. Что скажешь?

Я обескураженно опустил нож. Слова Тимоти Стэнтона снова и снова звучали у меня в ушах. Он предлагает мне сотрудничество? Этого не может быть. Нельзя доверять этому ниггеру – у него на уме может быть что угодно. Быть может, все это ложь. Скорее всего, так и есть. Но он был первым человеком, который в открытую захотел контакта со мной… «Рад, что наконец нашел тебя». Мне никто не говорил таких слов. Никогда.

– Хорошо, – буркнул я куда-то в шарф. В конце концов, напарник в борьбе против человечества не помешает. Вдвоем мы сможем достичь большего. А если что – я всегда успею убрать его. В любой момент. Тимоти подошел ближе.

– Можно посмотреть, как ты режешь им морды? – спросил он с благоговением. И я разрешил.

Мы начали работать с Тимоти. Выходили почти каждую ночь. Оказалось, что он наркоторговец. Деньги у него водились всегда, и он доставал мне все, что я просил. Стэнтон непрерывно болтал, рассказывая про себя, семью, банду. Я говорил редко и мало. Но объяснил ему идейную подоплеку своих убийств: похоже, что он ничего не понял, но искренне восхищался. Мне нравилось смотреть на него, когда он целился: один глаз прищурен, во втором – холодный огонь; лицо приобретает непривычную жесткость. Тимоти рано лишился отца – того убили в перестрелке; мать одна пыталась справиться с шестерыми его младшими братиками и сестренками. Месть была внутренним двигателем Снайпера: однажды ему удалось добраться до убийцы отца, но тот отделался лишь ранением, а после куда-то исчез. «Я мечтаю найти его, – говорил Тимоти. – Найти и пристрелить, как собаку. И – видит Бог – я это сделаю, клянусь честью матери!»

А потом в моей жизни появилась Лиза. Мы внезапно столкнулись с ней в книгохранилище, нос к носу, и груда набранных ею книг полетела на пол. Извиняясь, она начала собирать рассыпанные томики. Я молча помогал ей. Когда, наконец, дело было сделано, она взглянула на меня и улыбнулась.

– Простите… Меня зовут Лиза, я работаю в читательском отделе… недавно. Мне сказали, что я могу брать книги для себя – я обожаю читать! Я не думала, что здесь кто-то есть… вы здесь работаете?

Я кивнул.

– Давно?

– Почти два года.

– Здорово! Вы, наверное, все знаете здесь. Я обращусь к вам, если потребуется помощь? А сейчас мне уже надо бежать… пока! – И она исчезла, оставив за собой легкий аромат ванили.

Теперь Лиза приходила ко мне почти ежедневно. Странно, но ее присутствие не раздражало меня. Ее запах был приятен; она была аккуратна и вежлива. Она никогда не досаждала мне излишними вопросами, вела себя скромно и уходила вовремя. Это мне нравилось. Кроме того, не буду скрывать – Лиза была очень красивой девушкой. Ее пышные золотистые локоны обрамляли открытое, светлое личико; большие голубые глаза сияли ангельской добротой, а широкая улыбка пленяла своей непосредственностью. Возможно, таких, как Лиза, больше не осталось на свете: она была последним экземпляром, редкой птичкой, залетевшей в пыльный книжный храм.

Сначала мне ни о чем не хотелось говорить с ней, но Лиза была настолько корректной в своих вопросах, что постепенно я позволил себе расслабиться. Столько, сколько за час, проведенный с ней, я не разговаривал за всю свою жизнь. Ее интересовало все, и мне приходилось хорошенько думать над информацией, которую стоило ей давать: внутри меня бушевал еще не понятый мною океан, требовавший выплеснуть на эту милую светлую головку все, что меня занимало и волновало; рассказать, поделиться, доверить самое сокровенное. Я показывал ей свои рисунки; она с восторгом рассматривала каждую картину. Я купался в ее внимании, а она внимала мне с восхищением – иной раз мне казалось, что она видит во мне проблески гениальности.

По вечерам, в своей комнате, я лежал на кровати и смотрел в покрытый трещинами потолок. На потолке мне виделось лицо Лизы. Я раздумывал о том, что расскажу ей завтра, как мы будем беседовать, как она будет звонко смеяться или прикрывать рот маленькой ручкой в изумленном вздохе. А еще я думал о том, почему же эта Лиза не такая, как все; почему она вызывает у меня такое странное чувство радости; и почему же я настолько ей доверяю – ведь я знаю ее всего лишь несколько месяцев?