Текст книги "Попутный ветер (СИ)"
Автор книги: Толкиенист обыкновенный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Обновление от 26 августа: случилось неожиданно много всего, крепко пошатнув мое психологическое и физическое здоровье. Вероятно, в сети меня не будет очень, очень долго; работа будет обновляться и наконец завершится – главы на авто публикации. Нет, я не игнорирую вас, не отвечая на отзывы и сообщения в личке. У меня проблемы, много проблем, и фикбук в списке приоритетов на самой последней позиции. Благодарю за понимание.
========== Безусловная любовь ==========
Они сидят на песке. Вот так просто, совсем не по-королевски и, наверняка нарушив разом сотню правил этикета – Леголас не задумывается и не вспоминает, ведь он давно уж не принц. Сломанный в самый первый день десятки лет назад золотой венец принес облегчение, о котором он мечтал, но в кое верить не смел – отец не понял бы, не одобрил, и, пусть ни слова не сказал бы, разочарование в его взоре было бы излишне ярко.
Леголас украдкой глядит на профиль родича, резко выделяющийся на фоне алого неба, стремительно переменяющегося и выцветающего в блеклую лазурь. Это лицо ему знакомо и чуждо: Леголас узнает разрез глаз и скулы, растерянно глядит на иную, чуть более прямую форму носа, незнакомое, чуть более темное, медовое золото волос. Отцовские волосы ниспадали когда-то светлыми, будто седыми, косами; Леголас против воли вспоминает, какой цвет они приняли, кровью обагренные. Пред ним не отец, кто-то другой, пусть и похожий до ужаса – в который раз шипит ядовитой змеей.
Он думает: каково родичу было? Каково было умереть? Каково было умереть королем и, родившись вновь, стать никем, просто… Орофером? Было ли ему больно, было ли… Леголас не знает, как это, когда умираешь ты, но способен догадаться, каково потерять все, что имел, чем дорожил и чем жил.
– Как Вы вернулись? – робко спрашивает он, первым решаясь повисшую тишину разрушить. Тут же замолкает, пересохшие губы лихорадочно облизывая и гадая, задал ли правильный вопрос, не пересек ли ненароком грань дозволенного? Себя обрывает: они чужие, друг другу незнакомые, пусть кровью и связанные, спрашивать о большем – неуместно, непозволительно…
Орофер поворачивает к нему голову, устремляет взгляд несколько рассеянный, какой возникает, стоит только погрузиться в воспоминания излишне глубоко.
– Как и все, – горько усмехается он губами; глаза остаются, как и прежде, холодны да безмятежны, словно лесные пруды зимой, в лед закованные и в снега укутанные, но где-то далеко по-прежнему живые. – Эльфам гибнуть не следует, не таков был Его замысел… Каждому волей Его выбор предлагают: к жизни вернуться, коль пожелаешь, иль в Чертогах навеки остаться.
– Я выбрал первое и пережил несколько томительных часов или, быть может, и столетий; не разобрать, время там течет иначе – с владыкой Намо наедине, каждое при жизни мною свершенное, признаться, с раздражающей дотошностью разобравшего и на одни только два оттенка разделившего, – ты и сам, вижу, понял, какие именно; не смейся, не стоит, пусть и я подумал тогда, грешен, что в пропасти меж черным и белым еще добрые мириады цветов наберутся… Он, кажется, не очень доволен увиденным остался, но все же жив я теперь, если можно это жизнью назвать.
Леголас молчит, хмурится – ответа на вопрос, этой ночью ставшего причиной снов беспокойных и мятежных, не находя.
– Но если… – начинает робко, не зная, стоит ли о том говорить вовсе, однако решается – чего уж терять теперь? – Но если, если случится так, что не захочет кто возвращаться?
Орофер замирает. В лицо его смотрит внимательно, чуть удивленно, словно не понимая, о чем вопрос, к чему, о ком? Черты лица его будто заостряются, лихорадочным румянцем опаленные; взгляд отводит, им в седых морских гребнях теряясь.
– Тогда Судья Мертвых, – он усмехается, не увидев, но угадав заранее, как лицо внука изумленное выражение примет. – И как только не называют его… Владыка Намо каждому тогда дает десять лет на решение – согласиться ль все же иль навсегда в Чертогах остаться.
Леголас молча кивает, в задумчивости полные пригоршни песка набирая и сквозь пальцы пропуская.
– Почему вернуться решили Вы? – вопрос задает неправильно, неправильный использует тон, неправильно выделяя последнее слово – Леголас тут же понимает, виновато глаза пряча и надеясь, что странность его незамеченной осталась.
Орофер прищуривается, не спуская с него пристального взгляда, и вдруг насмешливо фыркает; усмешка в его глазах искрит и тлеет, утопая в старом, больном чувстве, названия не имеющем иль вовсе забытом.
– Надеялся, что смогу увидеть сына. Мы расстались, откровенно говоря, не самым лучшим образом. У меня, пожалуй, есть, что сказать ему; у нас обоих, как сейчас принято говорить, осталось одно… Незаконченное дело. Быть может, лишь из-за этого я не обрел в Чертогах истинного покоя и едва ли отыщу его теперь, если уж не встречу Трандуила.
«Малознакомым чужакам не говорят такого», – скользит мысль. Леголас хмурится, пальцем проводит по чешуйчатому верху найденной ракушки, старается не думать о том, что принесенный ветром солоноватый запах Моря вызывает одну только тошноту, и что в словах родича затаился сказанный вслух вопрос, и произнесены они были лишь для того, чтобы наконец узнать. Он не может – не имеет права – винить деда за это.
– Он мне обещал, – пытается было произнести он, но голос не слушается – подводит, срывается и хрипло падает, раскрывая излишне многое. Леголас криво улыбается, силясь вновь взять себя в руки. – Отец пообещал мне, я заставил его пообещать, что он будет на последнем корабле. Я думал, что смогу прождать, сколько бы ни пришлось, смогу дождаться, даже если столетия пройдут, я думал, что…
Замолкает, понимая: наговорил слишком много лишнего. Давно и надежно выставленные границы и барьеры скрипят и идут трещинами, грозя рухнуть вовсе, – Леголас не может позволить себе этого, в нем, пожалуй, надежды и без того куда больше, чем следовало бы.
Глаза в нарочитом спокойствии отводит, взор обращая в Море, к Морю и немного за него. Будущего не увидеть и не узнать, и, сколько ни щурься, за горизонт не заглянуть, ведь призрачным линиям лучше оставаться не пересеченными, а хрустальным замкам мечт – невидимо-далекими.
Он не привяжется и не попытается увидеть – понять – ведь Орофер чужой, неизвестный и излишне важный для незнакомца. Он, быть может, будет слушать, но никогда не услышит, будет смотреть, но не увидит, будет чувствовать, но не то, ненужное и неправильное – Орофер ведь ему не нужен. Нет, не так; не ему Орофер нужен. И Ороферу нужен не он.
Поэтому, не найдя в себе сил сказать кое-что важное им обоим, он спрашивает нужное себе:
– Значит, моя матушка осталась там?..
Вопрос таковым не звучит – так с грохотом обрушивается приговор его судьи, палача и обвиняемого, ставших одним.
– Твоя матушка? – несколько изумленно переспрашивает Орофер, словно ожидая любого вопроса, кроме этого. – Ох, дитя, я, право, даже не знаю, кого твой отец себе в жены избрал.
– О, – Леголас застывает, не зная, что сказать. Валар, у него и мысли не было, что такое возможно… Он пытается усмехнуться – ситуация глупа до невозможности и еще больше – неловка, но выходит плохо. – Она… Ее звали Эллериан; она было дочерью Морнэмира и Исилиэль, Вы, быть может, могли их знать.
Знал, разумеется, он знал их, был дружен – отец рассказывал, как с неохотой говорил и сам Морнэмир; Леголас не знает, зачем произнес это – просто посчитал нужным.
– Вот так? Да, знал, знал когда-то и Морнэмира, и дочерей его. Но, признаться, никогда бы не подумал…
Лицо Орофера приобретает странное выражение – слишком пустое, чтобы быть бессмысленным.
– Она любила меня, – с детским упрямством говорит Леголас, невесть к чему. – И отца любила, я знаю…
– Не сомневаюсь, – кривится в слабой улыбке. Смотрит с отвратительной жалостью, губы поджав – на него так когда-то смотрели чересчур многие, стоило Леголасу только о матери заговорить. Так и в самом деле смотрят на детей: слишком маленьких, чтобы понять правду, но достаточно взрослых, чтобы знать ее. – Как она умерла?
– Дав мне жизнь. Мне говорили, что в родильной горячке. Отец сказал, что она просто очень устала.
Орофер тяжело вздыхает, трет глаза.
– Мне жаль.
Леголас молчит. «Мне жаль», – все так говорят; «мне жаль» – нет, едва ли; «мне жаль» – на самом деле – нет, но так говорить полагается и я скажу, чтобы ты успокоился.
– А Вы любите отца? – вдруг спрашивает он. Глупо, быть может, но что с того? Леголас говорит «любите», но не «любили», так глупо надеясь, что из их семьи выйдет нечто чуть лучшее, чем небрежно выведенное слово на бумаге.
– Безусловно, – Орофер усмехается, пусть и несколько горько, как, впрочем, и обычно. – Родителям, знаешь ли, положено любить своих детей.
Леголас отворачивается, прижимает колени к груди, и по привычке смотрит куда-то за горизонт, мечтая, что, возможно, мгновением спустя там появится тот самый корабль.
Давно, впрочем, в то не верит – у его отца детей было двое: он и Лес. И Леголас с детства свыкся с мыслью, что Лес отцу дороже, роднее и во сто крат ближе. Он мог это понять; в конце концов, в жилах их обоих кровь текла будто бы зеленая, хвойная и вечная. Разделенная и дарованная – самой жизнью, и, быть может, тем, что называют «Судьбой».
Леголас задумывается и ненароком следующие слова родича пропускает мимо ушей; лишь растерянно моргает и виновато улыбнувшись, просит повторить.
– Любил ли ты сам? – причудливым голосом вопрошает Орофер, вглядываясь в его лицо, пожалуй, излишне пристально. – Был ли женат, может быть, отцом стать успел? – с усмешкой произносит.
Леголас морщится.
– Нет. Сначала был слишком юн, а после и времени не было. От меня ожидали… Нет, я сам ожидал от себя большего, – он кривится, поняв всю несуразность сказанного. – Или просто боялся.
Вместо ответа родич лишь шумно выдыхает.
Они молчат долго, пожалуй, даже слишком – солнце теперь сияет далеко в лазурной синеве, лукаво усмехаясь первым снегом и щурясь предсмертной сединой, тому в ослепляющей белизне ровным счетом ничем не уступающей.
Орофер все еще смотрит на него, словно взгляда не в силах оторвать – боится, что только голову опустит, как его причудливый, совсем не желанный, но необходимый, собеседник истает, исчезая в восточном ветре.
– Ты сказал, что Трандуил пообещал тебе вернуться.
Леголас кивает, все еще взгляда его упорно избегая – чувствует, что сказал уже чрезмерно много лишнего, и пытается понять, стоило оно того или нет.
– Но скажи мне, дитя, как часто твой отец сдерживал обещания, тебе данные?
Леголас хмыкает. Что-то в нем кричит и рвется – отец обещал, обещал, что всегда рядом будет, обещал, что… Обещал, так много обещал. Но то, что разница между «я буду рядом» и «я не оставлю тебя» столь велика, Леголас отчетливо понял слишком поздно.
– Ну, он сказал однажды, что любит меня. Он пытался быть хорошим отцом, но не всегда понимал, как… И еще он говорил мне, что хорошие короли всегда держат свои обещания. Отец был хорошим королем.
Комментарий к Безусловная любовь
13 августа, 4:02 утра и да, я какого-то лешего здесь. Вдруг поняла, что Трандуила слишком много, пусть его по факту нет.
========== Подаренные химеры ==========
Солнце дрожит и катится к горизонту; в тишине они сидят, быть может, чересчур долго. Леголас чувствует что-то старое, в чем давно уже не было нужды – кровные узы тлеют и рвутся, не выдерживая гнетущей тяжести бессмертия, как бы ему ни хотелось того не признавать. Быть может, он даже немного удивлен. Это непривычно.
Их тишина другая, знакомая, но ни на что не похожая.
Он едва заметно хмурится, по привычке сравнивая тишину эту и ту, какая обычно вилась и шелестела меж ним и отцом. Нет, все же не то – с отцом было иначе. Быть может, имеет смысл наконец признать, что с отцом все всегда было и будет – будет, он мечтает надеяться – иначе.
В созданном Илуватором мире, стоит признать и это, едва ли удастся найти два в точности схожих существа. Леголас не искал, но пытался; впрочем, недостаточно усердно, зная, что если выйдет, то он будет крайне разочарован.
Леголас думает, что было бы обидно осознать, что его отец в точности, в мельчайших деталях походит на отца своего собственного. На самом деле он, разумеется, не хотел бы этого, пусть так, наверняка и было бы проще им обоим. Или же им троим, быть может.
Леголас помнит, как часто говорили ему самому, что он похож на отца. Это редко было комплиментом; он уверен, узнай отец об этом – о, нет, тот наверняка знал, – то ухмыльнулся бы. Привычно, знакомо и до ужаса ехидно – не улыбнуться в ответ не вышло бы.
Он помнит и что пусть всегда знал, что подобные слова не были ни похвалой, ни лестью, они все равно вызывали причудливое теплое чувство. Это, помнится, было приятно – на отца следовало быть похожим, он всегда, сколько себя помнил хотел быть похожим на него. Но он никогда не хотел быть им.
Леголас уверен, что у него нет дурной привычки жалеть о чем-либо сотворенном, о выборе, решении и действии – отец отучил и научил. Он, рассеянно разглядывая фигуру деда – подумать только!.. – приходит к мысли, что отцу благодарен: тот всегда помнил о границах. Отец мог говорить ему о долге, обязанностях и обязательствах, никогда не позволял забыть о том, что прежде всего они – король и принц, но всегда оставлял право сделать собственный выбор, как бы Леголасу не хотелось порой обратного.
Его ошибки всегда были лишь его ошибками. За последние несколько дней к и без того длинному перечню таковых – он готов поспорить – добавилась добрая сотня, и Леголасу оставалось лишь гадать теперь: ошибка ли то, что происходит сейчас?
Он не уверен, что хочет знать ответ, ведь «да» доставило бы излишнее удовольствие ядовитому, язвительному голоску, готовому выплюнуть чудное «я ведь с самого начала знал, что этим все закончится, что не стоило, не так, не теперь, не…», и сделало бы все слишком простым и правильным – привычным, предсказуемым и позорно ожидаемым. Без сомнения, проще было бы бросить все, успокоив насмешливо усмехающуюся совесть тем, что он попытался и не вышло – не беда, не из-за чего беспокоиться, можно жить дальше, будто и не было ничего.
«Нет», – означало бы, что он излишне много раз позволил себе поступить несколько… неправильно еще в самом начале. Что дальше будет сложнее, что эту жуткую и больную путаницу не разрубить и не сжечь единым редким движением – нужно распутывать, медленно, осторожно, долго.
Леголас останавливается на том, что не знает. Ничего не знает и знать не хочет; будущее при любом случае случится таким, каким ему случиться предписано. Быть может, он чересчур много думает о том, о чем печься смысла не имеет. Как глупо.
Орофер вздыхает тяжело, так, будто собирается сказать что-то важное, но никак не может решиться; воздух меж ними колеблется и дрожит напряжением, а Леголас в который раз хватается за юркую, скользкую мысль: называть мертвого, но не слишком родича по имени – щекочуще странно. Он привыкнет – разумеется, да, но когда-нибудь позже.
Леголас кусает губы. Быть может, ему тоже стоит кое-что сказать.
Он едва не смеется: оба молчат теперь, лишь взглядами продолжая друг друга прожигать. И, очевидно, зная, что тишину давно уже стоит разрушить. А, быть может, и нет – молчать с кем-то, с кем говорить есть, о чем, но не хочется, оказывается на редкость приятно.
В конце концов – ради Эру, это просто смехотворно! – они заговаривают одновременно:
– Я не мой отец, и Вы не мой отец, и у нас будет много проблем из-за этого, – скороговоркой, против обыкновения и приличий, выпаливает Леголас.
– Могу я обнять тебя? – скомкано бормочет Орофер. Совсем не по-королевски и отец так никогда не делал, – невольно думает Леголас, прежде чем подавиться воздухом.
– Да.
– Нет.
Оба растерянно моргают. Леголас с тяжелым вздохом прячет лицо в ладонях, безнадежно путаясь в словах, мыслях и смысле мироздания. Эру милостивый, почему это должно быть так сложно?.. На краткое мгновение он забывает, какое из последних слов принадлежит ему. Он, ради первых звезд, ни в чем теперь не уверен и ничего не знает.
Лицо Орофера приобретает красноречивое смущенно-раздраженное выражение, что, впрочем, мгновенно исчезает за знакомой и ненавистной Леголасу с детства чудной мраморной маской равнодушия.
Леголас, собравшийся было заговорить, вновь сбивается с мысли. Пожалуй, чересчур сложно.
– Нет. Да. Я не знаю?.. – это звучит до отвращения жалко; это звучит, как вопрос, что еще хуже. Он морщится, неловко отводит глаза. – Я ведь не он, помните? Вы не хотите этого на самом деле… Вы не этого хотите, я…
Он не договаривает: дед кривится в отцовской гримасе безмерного раздражения и нетерпения, дрожащего на краю гнева.
– Если ты не против, я желал бы оставить за собой право решать, чего я хочу, а чего нет.
Леголас упрямо вздергивает подбородок, втайне молясь Валар, чтобы мимолетный румянец смущения остался визави незамеченным. Но тщетно.
Однако отчего-то выражение лица Орофера вдруг смягчается, и Леголас не может не думать о том, что это лишь из-за того, что случайным жестом своим он вновь напомнил деду сына.
– У нас, несомненно, будет много проблем, – с некоторой обреченностью кивает тот, но неожиданно усмехается: – Твоему отцу лучше поторопиться с приездом – одному Эру ведомо, чем эти проблемы обернутся и чего будут стоить.
Леголас фыркает. Дышать отчего-то становится легче, пусть едва ли он успел заметить сковавший в одно мгновение грудь настороженный гнев. Быть может, он появился слишком, даже чересчур легко, как для момента общения с собственным дедом. Он, кажется, должен чувствовать вину из-за этого, но не выходит.
Леголас поднимает голову и вдруг понимает, что родич продолжает пристально, будто выжидательно смотреть на него. Дыхание сбивается – он знает, чего от него ждут. И с трудом – голова отчего-то становится невыносимо тяжелой, а тело наливается свинцом – кивает.
В разуме на краткое мгновение воцаряется, кричит и грохочет тишина. После приползают, шепчутся спутанные и робкие мысли.
Дед обнимает его осторожно, словно хрупкую, фарфоровую куклу, что того и гляди развалится на части, рассыпаясь на его руках. Его сердце так странно и мерно стучит совсем рядом, так же ровно и громко, как стучит всякое другое, но Леголасу чудится в его биении что-то старое и извечно необходимое. А еще от него едва слышно пахнет утренней туманной тоской, полевыми цветами и безнадежным, слезно-скорбным Морем.
Мысль о том, что это – совсем не его отец, никогда еще не давалась так просто.
***
От улыбки – кривой, горькой и отчаянной болят щеки и хрустит душа. Хочется плакать, кричать и смеяться одновременно, но Леголас позволяет себе лишь молчаливо тонуть в тяжелой хриплости сбивчивого дыхания, пестром балагане мыслей-надежд-страхов и скрипе мира под ногами.
Он бежит, не глядя под ноги и дороги не разбирая, не падает каким-то чудом, и останавливается лишь у тех самых ворот, лихорадочно быстро стуча, надрывно дыша. Леголас не хочет понимать, что творится сейчас в его разуме и на сердце; боль щемит и корежит все его существо, выворачивая наизнанку и потроша. Боль томительная, сладкая, режущая – будущее привычно скрыто от него.
Ему наконец отворяют. Хмуро, изогнув в показном недовольстве бровь, глядит уже знакомый Гэлрэн, без всяких слов выражая все, что думает о появлении нежданного гостя.
– Сын Трандуила. Чудное было утро.
Леголас пытается выдавить приветливую улыбку. Выходит плохо.
– А где?.. – на формальности и даже вежливость времени отчего-то нет: сердце бьется и торопится, и мысли не допуская в секундном промедлении. Договорить он не успевает: за спиной своего товарища показывается белокурая голова Орофера, вырывая из груди Леголаса вздох облегчения.
Гэлрэн качает головой, закатывает глаза, но, больше ни слова не сказав, уходит, с трудом скрывая – как будто бы показалось Леголасу, – улыбку.
– Последний корабль приходит сегодня, – спешно тараторит он, и, не дав родичу и опомниться, цепко хватает его за руку и тянет за собой – вперед и навстречу.
Они идут до неприличия быстро, едва не срываясь на бег – это, право слово, последнее, что заботит теперь.
У причала они оказываются странно скоро – Леголасу кажется, будто ни секунды не прошло; для Орофера пролетает пред глазами вся жизнь и чуть больше.
Останавливаются наконец – скорее уж, замирают. Оба молчат – в словах смысла нет, не теперь.
Леголас хрипло вздыхает, силясь успокоиться и наконец распутать клубок мыслей в голове.
На что он надеется? На встречу. Что даст она ему? Отца. Что это изменит? Леголас прикусывает губу: он не знает. Должно быть, появится чувство покоя. Почему? Он прожил без отца столетия, сможет и еще, он ведь давно свыкся с мыслью, что… Нет, глупости. Они семья. Отец нужен ему. Нужен не как родитель или опекун, а просто как… Как кто-то, бывший рядом всегда и обещавший быть рядом вечность. Они семья, а значит отец должен…
Леголас осекается. Рот наполняется горьким медными вкусом крови. Это отрезвляет и вместе с тем пьянит пуще прежнего.
Отец ничего ему не должен, не так ли? Они ничего друг другу не должны; это было бы неправильно, семья строится не на долге. Отец готов был принять, принимал и уважал каждый его выбор, пусть не всегда понимал и одобрял. Разве не эгоистично с его стороны?.. Нет. Он вновь сбивается.
Рука Орофера, теплая и страшно живая рука вдруг ложится ему на плечо, и Леголас рвано выдыхает. Быть может, это должно было успокоить его, но вместо этого Леголас путается еще больше.
Мысли бегут и падают, катятся, ломаются и смешиваются в дикой луже разноцветных осколков. Он не понимает. Ждать отца и его приезда – привычка, обыденность, часть жизни и рутины.
Что такое семья?
Ответ приходит не сразу – он слишком колеблется. Это, будто бы кровь, разделенная на несколько тел. Одни мысли, одна плоть, одни цели, одни воспоминания. Нечто разделенное. Общее?
Взгляд соскальзывает; дрожит в памяти и переливается в солнечном свете хрупкий образ отца. Орофер чересчур близко, Леголас слышит, как он дышит. Ровно, тихо, покойно, будто и не взволнован вовсе. А взволнован ли?
Он ведь был мертв. Он смирился? Нет, отпустил.
Леголас склоняет голову набок. Мысли слишком сложны и слишком безнадежно слиплись – нужную не найти, не выпутать. Отпустил ли он сам?
Отец сделал свой выбор, Леголас знал о нем, ни на мгновение не позволяя себе забыть. Он обязан уважать этот выбор, и единственное, что позволено ему – попросить. Что ж, он попросил и получил куда больше, чем следовало бы – обещание. Этого должно быть достаточно, и раз уж отчего-то не было, то это лишь его, Леголаса, проблема.
Он обязан принять и уважать любое отцовское решение. В конце концов, отцовская жизнь лишь ему самому и принадлежит, разве не так? В конце концов, он и так уже получил куда больше, чем заслуживает?
Леголас вздыхает, чувствуя, как успокаивается сердце. Орофер криво улыбается ему и смотрит таким взглядом, что легко понять – он ждет, но не надеется. Леголас пытается улыбнуться ему, и на этот раз выходит чуть лучше.
Ожидание когтями рвет и уродует душу, но вместе с тем отнимает – забирает – то тяжелое и больное, что до сих пор Леголас никогда не осмелился бы отпустить. Он улыбается – свободно, устало, светло.
Они ведь встретятся, верно? Когда-нибудь да непременно встретятся снова и навечно; все они. Ведь Эру любит своих детей, ведь всем им обещано?..
На горизонте вспыхивает и загорается корабль. Это последний – прогрохочет в самом воздухе, пусть и ни шороха не раздается. Леголас не знает, кого увидит, не знает, чего желает, не знает, что будет дальше.
Но на душе пьяняще покойно, быть может, впервые за чудовищно долгий срок и что бы ни принес ему этот корабль, Леголас хочет надеется, что точно знает: покой его будет вечен. Будет ведь?
