Текст книги "Попутный ветер (СИ)"
Автор книги: Толкиенист обыкновенный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Король, не король, какая разница, – хмуро буркнул Гимли, исподлобья косясь на близнецов, к которым едва ли питал дружеские чувства.
Леголас по привычке прикусил губу, пропуская рассеянную мысль, что повадка та отцу всегда была глубоко противна, и щурясь. Элрондовы сыновья ответили ему одинаковыми пристальными, ехидными, по своему обыкновению, взглядами. Леголас едва сдержался от того, чтобы закатить глаза, рассеянно пытаясь понять, каким, Моргот возьми, образом, они умудрились сдружиться.
Воспоминание вызывало горечь – нечеловечески яркий образ Арагорна в памяти до сих пор был болезненно лучист, да жив. Он любил Арагорна, как, быть может, младшего брата или попросту друга хорошего – то было правильно и легко, а Леголас не имел привычки лгать себе в собственных чувствах; любил он и Арвен, невесть как поняв ее и незаметно для себя привязавшись. Отец сказал бы, что то было ошибкой – о, Леголас в том уверен, ведь в одном из бесчисленных писем, родитель укорял его в излишней мягкости, предостерегая, в своей причудливой манере пытаясь тем уберечь – но отчего-то сам он об этом не жалел ни единого мгновения.
Арагорн прожил хорошую жизнь – Леголас эгоистично хотел верить в это, не имея ровным счетом никакого права судить – а, значит, и не имело смысла скорбеть да горевать, столетиями храня в памяти его облик и травя сердце. Не имело смысла, однако, он все же отчего-то не смог себе в этом отказать. Очередная недостойная слабость, как сказал бы отец. Леголас ухмыльнулся.
Понять Элладана и Элрохира, хоронящих сестру, проживушую немногим дольше своего супруга, было на редкость просто. Они, кажется, поняли и его. Дальше уж как-то сложилось само собою – Леголас едва ли успел это заметить, чересчур занятый попытками разобраться в том, что творилось с ним в те времена. Но все же сложилось, и чудится, будто бы всех это устраивало.
Особенно устраивало владыку Элронда, невесть отчего решившего, что он должен присматривать за Леголасом, словно опасаясь того, что тот, поняв, что отец его – как, очевидно, считал каждый в историю посвященный – покидать Средиземье и свой Лес не собирается, выкинет какую несусветную глупость. На вкус Леголаса, подобная забота была, пусть и весьма трогательна, но слишком уж неуместна.
– И чего же ты хотел, лесное порождение? – насмешливо ухмыльнулся тот, кто, будто бы был Элладаном, с любопытством глядя на него.
– Ваш отец ведь был знаком когда-то с уже-не-королем Орофером? – игнорируя веселое фырканье другого брата, без обиняков спросил Леголас.
– Быть может и да, – нараспев протянул Элладан.
Элрохир вновь хмыкнул:
– Ada говаривал, что то было худшее знакомство за всю жизнь его.
Леголас устало потер виски, гадая, было ли сказано хоть единое слово правды. Узнать точным не представлялось возможным, а, значит, оставалось – к его вящему раздражению – поверить, да проверить. Чай лорд Элронд искренне ответить сумеет.
– Ваши достопочтимые отец с матушкой не строили планов на этот вечер? – вкрадчиво вопросил он, уже все для себя решив.
– Против твоего визита не будут, – в тон ему ответил один из близнецов – видят Валар, пытаться различить их – затея пустая, обреченная на поражение задолго до первой мысли о самой попытке. Что ж, он попробовал.
Однако планам Леголаса сбыться оказывается не суждено. Впрочем, нет, в определенной мере он все же своего добивается – появившись под вечер в привычной себе компании Гимли да близнецов, он прямо на пороге поместья бывшего владыки Элронда столкнулся с несколько бледным им самим в обществе своего дражайшего деда.
Мысль об уже обещанной встрече и фамильном упорстве – скорее уж, упрямстве – посетила его слишком поздно. Воспоминание же о ранних раздумьях о всей глубине чувств родича по отношению к пресловутым нолдор да гномам, заставило, криво улыбнувшись, попятиться назад. Ледяной же взгляд короля Орофера вынудил остановиться, забросив всякие надежды о бегстве и мирном разрешении давних разногласий.
Комментарий к Попытки понять
Я не знаю, какого черта делаю здесь в три ночи, и знать не хочу. Гм, с днем рождения меня?
========== Разрушенные ожидания ==========
Комментарий к Разрушенные ожидания
8.07.2021: не бечено
Орофер помнил Дориат, помнил огонь, помнил, как не успел спасти слишком многих и помнил испуганные, черные глаза сына, сорванным голосом зовущего мать. Теперь же с лица Трандуила на него глядели глаза другие – светлые, ясные, горькие, но горькие об ином, иначе; внук не понимал, не знал, не помнил.
В недоумении Орофер хмурится, молчит, да лишь глядит. Того достаточно – хрупкая иллюзия идет уродливыми трещинами, разбивается, хрустит осколками его воздушных замков. Скрипит и падает оглушительное осознание – Леголас не Трандуил. Он не видел, он не знал, он не чувствовал, не разделял. Внук о другом тосковал, о другом темные тени во взгляде, о другом кошмары. Трандуилов сын никогда не знал Дориата, едва ли слышал о нем что, не застал и последней войны – последней для Орофера, но не для мира – ни тех, что были до.
Леголас вырос, помнил и жил будто в ином мире, под иным небом, с иными мыслями, мечтами, тяготами. Орофер не мог понять его; они оба не могли друг друга понять. Орофер не желал его понимать – знал, у внука найдется тысяча причин для дружбы не то что с проклятым гномом, пусть с орком иль змеем каким, и знал, что он позволит себя переубедить, не в силах отказать незнакомцу с лицом сына. Орофер не хотел терять последнее, что оставалось у него от прежней жизни – ненависть, скорбь, надежды на отмщение; он ими дорожил, те старые, выцветшие чувства стали привычкой, едким воспоминанием; частью его самого.
Он мог – Эру милостивый, имел полное право – ненавидеть морготовых детей Аулэ, это было привычно, правильно, нормально. Орофер не собирался отказываться от своих повадок, не хотел ломать устоявшийся за тысячи лет уклад, не мог позволить невесть кому перевернуть порядки его жизни с ног на голову.
Слова теряются, разбегаются рыжими лесными муравьями мыслей. Орофер смотрит с обреченной тоской, предсказуемым разочарованием и зыбким неверием. Набатом бьется ядовитая насмешка: не могло быть все хорошо, не могло наладиться, не мог внук быть сына отражением.
Он рвано вздыхает, кусает щеку, глазами скользит по пыльному золоту песков, каменной кладке, редким клочкам пожухлой травы – всему, лишь бы взглядом не столкнуться с упрямым Трандуиловым взором. Орофер глупо думает, что встреться они взглядами и это станет реальностью, с которой ему придется жить.
Гнева нет – лишь пустота, жадная, голодная, шипящая. Орофер открывает было рот, и вновь теряется, путается, не находя слов. Стоящего перед собой он не знает, а происходящее кажется лишь дурным сном да воображением темной игрой – он хочет верить.
– Как ты только мог?..
Орофер не договаривает – кривится, губы кусает, давясь отчаянием собственного голоса и утопая в зыбких болотах непонимания.
Однако и этого хватает – Леголас вспыхивает. Внук смотрит упрямо, враждебно, плотно поджав губы и зло сузив глаза; сам додумывает и обвинительные речи, читает по горькой ржавчине во взоре предка жалящее разочарование, легко угадывает собирающиеся тучи ярости.
Орофер молчит, себя не узнавая, и пустым взглядом буравя сына Трандуила. Тихая злость – не в его привычках; прежде он распалялся быстро, буйствовал ярко, не таясь, шипя проклятья, свирепствовал, не стесняясь в словах, желая лишь ранить больнее, правоту свою доказать. Кричал, бранился, цедил сквозь зубы, глядел с презрением, уничижительно… но отчего-то не теперь.
– Это моя жизнь, – Леголас и сам шипит, лесной медянки не хуже, склоняет голову набок – точь-в-точь как Трандуил в мгновения циничного интереса да вымеренной до последней капли злобы. – Ваше прошлое – история и не моя забота. Я делаю так, как считаю нужным, правильным, Ваши предрассудки и предубеждения…
Орофер горько усмехается: дитя, сущее дитя. Слов Леголаса, каждое из которых ранит отравленным клинком сердце, он не слышит, с придыханием наблюдая за тем, как родные Трандуиловы черты искажают давно знакомые решительность, гордость и напористость. Знакомый, до боли знакомый, норов, тошнотворно родная стальная самоуверенность и жесткий огонь в заострившихся чертах, в каждом движении – Орофер узнает, помнит, любит.
Ему знаком этот вздернутый подбородок, ледяной, непоколебимый взгляд и та самая привычка выделять каждое слово, ядовито растягивая гласные, чеканя слоги. Леголас не ждет его возражений, попытки развязать спор, медленно перетекающих в ссору – говорит торопливо, сбивчиво, гневливо. Орофер узнает и это – сам ведь такой же. И потому молчит.
– …он мой друг. – На этой фразе мир Орофера скрепит и рушится, трещит по швам, разваливаясь карточным домиком надежд, сладкой лжи и иллюзорного покоя.
Во взоре внука – морской шторм черного пароксизма исступленности. Во взоре внука, такого незнакомого мыслями и сущностью, но больно родного лицом и манерами, что-то страшное, причудливо темное – так темнели, погасая в черных столпах пламени звезды в самую ненавистную его ночь, так сгорала его жизнь, так падали, умирая, небеса.
Орофер помнит, как он умирал: было спокойно, сонно, и монотонно страшно – от черного взгляда Трандуила, от горькой крови, в которой он захлебывался, и причудливо грязного неба. Орофер знает, за что умер, знает, из-за чего мог бы умереть и хотел бы в тот день, когда небосвод заплыл красными чернилами впервые для него.
Орофер, быть может, помнит слишком многое и до дурноты ясно осознает – раньше помнить было проще, ведь раньше они с Трандуилом разделяли эти воспоминания на двоих. Леголас кажется неуместным и чужим, но Ороферу спустя мгновение становится еще больнее – знает, теперь уж есть три тысячи лет памяти, в которых места нет ему самому. Пожалуй, он ненавидит помнить это.
– Он смертный, дитя, и скоро умрет, – Орофер слабо улыбается, словно не замечая, что говорит – слова вырываются сами собой, разрывая мутные купола полудремы, его вдруг охватившей. – Как будешь же ты доживать вечность?
Леголас испуганно моргает, и отчего-то будто становится куда младше своих лет. Он глядит с детской обидой и затаенным страхом, и Орофер понимает – тот и сам не знает ответа.
– Плевать, – Леголас ощетинивается, смотрит теперь загнанным зверьком, смотрит с глухой яростью, смотрит с тлеющей ненавистью. Леголас смотрит и из глаз его зло глядит Трандуил. – Он мне большая семья, чем Вы когда-либо сможете стать.
Слова змеятся ядом аконита, переливаются кровью обагренным золотом Дориата и черной стрелой пронзают хрупкий хрустальный замок надежд, столь опрометчиво возведенный.
Леголас уходит. Орофер стискивает кулаки, желая ненавидеть его, но отчего-то не выходит – сама мысль ненавидеть сына Трандуила кажется уродливым кощунством.
Комментарий к Разрушенные ожидания
Посвящается моему детству, мечтам и прошлому по имени Беа. Спокойной ночи, мое солнце, моя любовь, моя Трисси. Я не приму, не пойму, но буду помнить. Мне жаль, дорогая.
========== Большие надежды ==========
Орофер едва слышно и совсем не по-королевски вздыхает, глядя вслед стремительно удаляющемуся внуку. Внутри шипят, причудливо сплетаясь, растерянность с тихой, тлеющей яростью.
Леголас Трандуилион, значит. И кто он, Моргот возьми, такой? Орофер устал пытаться понять. Кричит гневный вопрос: как мог сын свое дитя таким воспитать? Ответ, переливчато-смешливый и беспокойный, точно воды морские, звучит тут же: Трандуилов сын только таким и мог стать, как иначе?
Орофер губы поджимает, величайшим усилием заставляя себя взгляд отвести; ехидно шуршит мысль-наблюдение, что сына ведь Трандуил любит – то по одному лишь взору внука читается без труда. Любит иль любил – последняя, самая важная загадка, ключ к которой в зыбких песках Моря иль меж корней плетения давно затерялся, от него навеки скрытый.
Гэлрэн, до сих пор лишь в молчании наблюдавший за развернувшимся действом со стороны, легко тронул его за руку, верно, призывая уйти. Орофер вздрогнул всем телом, резко к нему оборачиваясь и взор прямо в глаза тому вперяя – ища. Находит – понимает, жаркой пощечиной чужой проницательности оглушенный. Понимает, что ледяным водоворотом закружила, топя, ярость, обращаясь в горькое разочарование да промозглое, смурное нетерпение.
Трандуил. Всегда всему причиной был иль последствием, чудом, злой насмешкою судьбы, за собою это право сохранив и теперь – Орофер, во внука вглядываясь, свой ответ искал на давний, травящий душу вопрос, – как уж по счету?
Понять пытался, в мельчайших жестах распознать иль вовсе в тенях во взгляде прочесть, жив ли Трандуил, сумел ли, как справился с золотыми венца оковами, вернется ли, взойдет ли на корабль? Он искал – тщетно, во взоре Леголаса чужое, незнакомое, зыбкое; не понять, не найти вовек – слишком уж иной, неизвестный ни сердцу, ни душе.
Но Леголас ушел, оставив его в жадном, леденящем неведении самого важного насчет; так некогда ушел, ни разу не обернувшись, и взгляда прощального не бросив, Трандуил, в последнюю их ссору и его предпоследний день.
Жив ли сын иль внуку пришлось корону королевскую примерить? Нет, будто бы жив – Орофер отчаянно желает надеяться, что отблеска того страшного, что Леголасу по наследству вместе с венцом перешло бы, не отыскал уж точно.
Гэлрэн вновь дергает его за рукав, уже с большим нетерпением, и собирается что-то сказать в своей извечно недовольно-насмешливой манере – Орофер уверен – но не успевает, оборванный чужим, давно и удачно позабытым голосом:
– Милорд Орофер, – обращение, неуместно официальное и сколько тысяч лет как утратившее всякий смысл, звучит отчаянным звоном лопнувшей струны, вырывая Орофера из мыслей и заставляя резко обернуться. – А я все гадал, когда же вы встретитесь.
Перед ним, на крыльце собственного же дома – воистину, вот так неожиданность! – стоит, задумчиво хмурясь совсем не юный теперь глашатай Гил-Галада. Глашатай ли? Орофер мгновение размышляет, был ли тот глашатаем или еще кем из свиты, но скоро эти мысли отбрасывает: нолдо он и есть нолдо, неважно, в каком титуле.
Слова оруженосца до смешного раздражающе перекликаются с произнесенным рыцарем – Орофер зло фыркает, окидывая стоящего перед ним полуэльфа цепким взглядом, силясь выразить в нем все, что думает он о нолдор, морочащих голову глупым, излишне дружелюбным детям и том, какие из этих нолдор рыцари.
Гэлрэн, не таясь, ехидно хмыкает, бросая на хмурого товарища весьма говорящий взгляд – Орофер изо всех сил пытается делать вид, что этого не заметил, и с трудом удерживается от того, чтобы не закатить глаза. О, да будут прокляты морготовы нолдор, морготовы феаноринги с их неожиданными приступами гуманизма и любовью к детям, и морготов Гил-Галад, которого… Которого, пожалуй, в его жизни – и, впрочем, смерти тоже – до неприличия много.
– Да, встретились, – недовольно произносит Орофер, складывая руки на груди и размышляя, уместно ли будет броситься за внуком вдогонку, пытаясь не то извиниться – за что? – не то убедить в свой правоте раз и навсегда. – И, как видишь, вновь немного… расстались. Где я могу найти его?
Подобным тоном он когда-то ужасно давно приказы отдавал, с гордостью нося королевский венец; подобный же тон столь ненавидел Трандуил, пусть и являвшийся ярым приверженцем правил и порядка, но не желавший им подчиняться.
Выражение лица отпрыска Эарендиля приобретает чудесно оторопелый вид; Орофер же думает, что, быть может, ему бы пора вспомнить невольного собеседника имя, перестать машинально искать в нем сходства с Гил-Галадом – и находить, находить, Эру ради! – да признать, что со времен их последней встречи недо-эльфенок все же немного повзрослел – и, Моргот возьми, даже обзавелся не в меру дружелюбными детьми. Будь проклят и Трандуил, знакомство сына и нолдор допустивший! – и, быть может, чуть-чуть помудрел.
В мудрость нолдор Орофер верил равно настолько, насколько и жена-нолдо Гэлрэна – в то, что синдар дикарями не являются. Однако этого… Элроса? Нет, не так, то другой был, еще более безумный; Элронда, кажется, звали мудрецом. Окинув юного мальчишку пред собою очередным долгим взглядом, Орофер в сомнении вскинул брови. Мальчишка упрямо, но нарочито покойно смотрел в ответ, силясь скрыть собственное смятение. Орофер довольно хмыкнул: его тот самый взгляд прежней силы не растерял.
– Рано или поздно он, успокоившись, вернется, – излишне неуверенно произнес Элронд – о, Орофер почти наверняка уверен, что зовут Гил-Галадова подопечного именно так.
Орофер вновь недоверчиво нахмурился – для отца троих, помнится, детей и, быть может, уже не слишком юного эльфа, Эарендилион оказался на редкость робким. Трандуил на его месте вскинул бы горделиво подбородок, раздраженно, как только он один умеет, сощурился бы да ядовито фыркнул очередную дерзость. О, Трандуил бы…
Орофер одергивает себя: Трандуила нет здесь, и, быть может, попросту нет; ему, быть может, стоит не давать сыну места и в своих мыслях, да, вспомнив наконец, что королем он давно уж не является, обращаться с нолдор, будь они прокляты, чуть вежливее, как того требуют приличия. А, быть может, и нет – нолдор они всегда нолдор – он – все еще уважающий себя синда и отказываться от такого удовольствия, как смутить одного недо-эльфа – недо-нолдо? – не собирается. Трандуил уж точно бы не…
– Трандуил ведь жив? – опрометчиво, излишне взволнованно срывается прежде, чем он сам успевает понять.
Губы Элронда тут же складываются в мягкую, тошнотворно-понимающую улыбку, и Орофер в сердцах проклинает и себя, и нолдор, и Гил-Галада, и… Додумать не успевает, захлебываясь в приторно-сладкой надежде и не королевском трепете.
– Да, он жив, милорд.
Орофер чувствует, как что-то с глухим стуком обрывается внутри, принося долгожданное облегчение.
– С ума я с вашей семейкой сойду, – неожиданно для обоих шипит Гэлрэн. Орофер оборачивается к нему, успев заметить лишь, как друг, раздраженно буркнув что-то себе под нос, зло зыркнул на него и быстрым шагом направился прочь.
Орофер слабо усмехнулся, занятый мыслями о другом. Подумать только, даже от проклятых нолдор порой бывает польза…
***
Услышав торопливый и, будто бы несколько разъяренный, стук в двери, Гил-Галад, право слово, не изумляется. Удивиться ему приходится немногим позже, ту дверь открыв и на пороге застав хмурого и явно пребывающего не в самом лучшем расположении духа своего недавнего гостя, Ороферова товарища, которого, кажется, звали «Гэлрэном».
– Будь проклят Орофер и синдар, – вместо приветствия глухо буркает он, очевидно, позабыв, к какому народу принадлежит сам.
Гил-Галад решает промолчать, лишь понимающе кивнув – относительно недолгого знакомства с неким синдой хватило, чтобы понять, о ком толкует его, как чудится, близкий друг.
– Эти двое сотню раз поссорятся и помирятся, разрушат к Морготовой бабушке добрую половину Валинора, и лишь после придут к пониманию, – обреченно произносит Гэлрэн, отрешенно глядя куда-то собеседнику за спину. Гил-Галаду ничего не остается, как вновь кивнуть – у него нет ни единой причины для сомнений в подобном исходе. – Выпить есть?
– Проходи, – слабо улыбается Эрейнион, рассеянно размышляя, сколько им осталось до конца света. Да будут прокляты морготовы синдар…
========== Вопрос веры ==========
Этой ночью Леголас мечется меж лихорадочными липкими сна объятиями и хриплым звуком собственного дыхания, не находя пути ни в воздушное небытие, ни в огненный жар рассвета. В нем рвется и ломается что-то невыносимо важное; горчит хвоей и кровью материнское надрывное «я люблю тебя», и отцовское леденящее и раздирающее звериными когтями душу «больше жизни».
Леголас привык верить, что семья у него есть. У него ведь отец есть, отец приходящий редко, улыбающийся скупо, говорящий сухими, отрывистыми фразами, что раскаленным песком сквозь пальцы ускользали, лишь кожу царапая; отец, которому говорить нужды не было – Леголас взоры его, туманно-сизые и бесконечно горькие, но не кровью – звенящей сталью – читать научился раньше, чем книги.
Отец любил его и в нем нуждался – любил молчаливо, осторожно, словно опасаясь, что единое лишнее слово иль яркий взгляд разрушат их хрупкий хрустальный мир. Любил – Леголас всегда знал это, сколько себя помнил, пусть в памяти не мог ни единой фразы прямо сказанной в пример тому отыскать.
Отец заботился, переживал, бушевал и проклинал, злился и цедил сквозь зубы слова, яда полные, взорами холодными одаривая – так потерять боялся и в смерти пустыне, и в жизни лабиринте. Но отпустил, отпустил ведь – потому что любил.
У него была и мать – невидимая, несуществующая и вездесущая. Она, улыбаясь ему из ночных теней, смеялась в солнечных бликах, обнимала колючими еловыми ветвями и жила в проливных дождях да тихих снегопадах. За жизнью его она наблюдала в золотом веков молчании с портретов, навеки замерев в кроткой улыбке, синем, с седым жемчугом и серебра паутины, платье да усталым прищуром светлых глаз, малахитовой пылью вырисованных; слушала из сухих и скудных отцовских о ней рассказов и жила – тлела – во взоре его, рваности движений, вечной тишины своих покоев, десятке витых серебряных тиар и едва заметной царапине-шраме на том месте, где некогда с троном короля ее собственный стоял.
Она была рядом, пусть давно его покинула. Отец не скрывал, но и не говорил – он знал, помнил, мог на вопрос ответить, взгляд отведя и голосу нарочито безмятежный тон придав. Леголас не спрашивал, дважды за свою жизнь услышав самое важное: отец и матушка друг друга любили, а матушка любила его. Больше жизни – ведь подарив ее ему, умерла. Спокойно, как говорили, в легких шелках сне. Он любил ее – как иначе? – и, пусть никогда не встречал, но знал – из чужих слов, собственных чувств и крови волнения в своих силах.
Его семьей был отец, которого следовало называть королем да дивный, пьянящий пряной сладостью ворох воспоминаний, ставший матерью. Домом его был замок, полный секрета шепотов, старины дыхания и грядущего серебряных зеркальных осколков, и Лес, живой, говорливый, переменчивый, точно Море иль в сто крат лучше и роднее, до тягучей боли на сердце любимее.
Леголас распахивает глаза и дышит громко, прочь гоня вязкие, жадные сна обрывки. Говорят, мир закончится скоро, а, значит, и дворец и Лес жить будут лишь в нем самом, прорастая, оплетая корнями, столь жизни жаждущими, сердце и разум, пищу в воспоминаниях и такой необходимой, лелеемой тоске находя.
Отец обещал любить его и быть рядом до тех пор, пока мир не подойдет к концу, и, быть может, чуть дольше; их больше друг у друга не было, но они были у этого, еще не отгоревшего свое, мира и у памяти. Они делили знание и неведение, прошлое и грядущее – всегда и навеки – делили кровь и еще кое-что важное. Леголас знает, пустым взором вглядываясь в чернеющий потолок: матушка с ним и по сей день, живет робкой тенью и напоминанием в его душе, сердце и плоти. Он не один, пусть их семья сломалась и рассыпалась.
Он гадает, кусая губы и не желая знать ответа, почему же, почему его nana, вслед за владыкой Орофером вернуться не пожелала, возрождаясь…
Скользит непривычная, резкая и режущая мысль, что владыка Орофер – владыка ли, без королевства и короны? Да, – отец говорил всегда, что да – и отца, быть может, знал лучше, и матушку, и Лес их. Лучше, всегда лучше – сам ведь создал, жизнь дал, взрастил. Владыка Орофер, как говорить в их народе принято было, стал когда-то всему началом и причиною.
Леголас видел в нем короля – отец держался точь-в-точь также, также голову склонял набок и взгляды такие же, студеные, равнодушные и бесконечные в своем величии бросал – пытался видеть в нем того, о ком легенды пели и отец с неохотою бывало рассказывал, но видел… Видел кого-то лицом и манерами на отца похожего, но им не являющегося. Понять это не получалось; разум отчаянно кричал, что обман это, не должно так быть… Но разве не владыка Орофер его семья, разве не его кровь течет в жилах отца и его собственных?
Леголас видит воина – уставшего, в доспехи обреченности и покоя, за которым скрывается лишь смиренное, закованного; озлобленного мужа, чья жена погибла по вине извечно презираемого и до сих пор ярко ненавидимого народца, и, кажется, совсем немного – отца, чье дитя кануло в небытие, а величайшее творением, каким стал некогда – он уверен – Лес и их королевство, ему давно уж не принадлежит, безвозвратно потерянное.
Он видит и понять может, но не желает. Не желает из детской, глупой обиды: как может кто-то столь на отца похожий им не являться? Почему чужак этот с до боли знакомым ликом – здесь, а отец, родной, настоящий – за Морем, куда ни душе его ни взгляду дороги нет? Почему отца нет ни на одном из кораблей, почему не является, явится ли вовсе?..
Леголас рассеянно думает, что понять родича может. Понять больные взгляды, непозволительной надежды полные, резкие речи, пошитые старой ненавистью и, быть может, ему знакомую обиду – на то, что внук явился, а не сын. Он может понять, и, разумеется, может простить глупую ссору из ничего. Станет ли? А нужно ли? Ему другое нужно, другое ищет он и желает получить; другое необходимо и предку. Ему нужен его отец; Ороферу нужен его сын.
Они семья? Связанные кровью, обрывками слухов и тем, кто был между, и остался в умирающем мире. Отец говорил ему, что семья – это всегда чуть больше, чем просто кровные узы. Есть у них это «чуть больше»? Леголас не знает – он так и не успел понять.
Он поднимается на постели, стряхивая с себя жалкие обрывки сна. Мгновением спустя он свешивает ноги; ступни касаются холодного пола. Леголас гадает, как скоро отступит ночь, в рассвете сгорая оловянным солдатиком, – одним из тех, каких у него в детстве было до ужаса много, и от которых и пепла не осталось, с тех пор, как случилось ему впервые стать безликой частью похоронной процессии. Тихо тикают часы; хмурятся в окно блеклые, едва заметные звезды.
Деревянные половицы едва слышно поскрипывают под его шагами, привычно и до одури заученно – Валар, сколько же лет провел он здесь, как давно покинул родной дом, чтобы не вернуться уж больше никогда…
Тихо, украдкою он выскальзывает из своих комнат, воровато оглядываясь. Спускается, едва на бег не срываясь по лестнице, перепрыгивая в ужасающе детской манере, столь отца раздражавшей, через ступеньки. Мысли спутываются в неряшливый пестрый клубок, шелестят и душат, крича многоголосым хором: «Семья ли? Семья?..».
– С добрым утром, – едва слышный голос, в едином звуке переплетающийся с шумом ветра и плаче прибоя, будто бы отрезвляет, огревая пощечиной. Леголас замирает, оглядываясь, и слабо улыбается, взглядами сталкиваясь с леди Келебриан, пристально, но мягко на него глядящей. – Пусть, кажется, еще чересчур рано, чтобы называть этот час «утром».
– Миледи, – неловко усмехается он, силясь скрыть собственное смятение. Келебриан смотрит на него прямо – он едва ли многим выше ее – в упор, но меж тем и до странности мимо, словно сквозь него. Она стоит, кутаясь в легкую шаль и в руках сжимая глиняную кружку – с чаем, угадывает Леголас, принюхавшись и без труда уловив терпкий травяной запах.
Она отмахивается, лукаво и отчего-то печально улыбаясь:
– Не стоит, сколько раз уж повторять. Не чужие ведь, в конце концов; да и, к несчастью, время придворного этикета и раскланиваний давно уж в лету кануло.
Леголас вновь улыбается; оба предельно хорошо знают, что и в следующий раз, и в тысячу последующих, он назовет ее «миледи», а она ответит уже заученными фразами, чуть поморщившись.
Он думает, что, кажется, знает, откуда та печаль во взгляде – Арвен, что когда-то была лишь немногим его самого младше, на последний корабль уж точно не явится. Как, быть может, и отец его, обещание давший, но давно и безнадежно опутанный корнями и ветвями, самое сердце захватившими и место в нем занимавшими чуть большее, чем он, Леголас.
– Тоже не спится? – не спрашивает, будто точно знает, по глазам прочитав. «Уж она-то умеет», – напоминает Леголас себе. – «Все матери так умеют». Ответа она не получает, в том, впрочем, и не нуждаясь. – Рассвет скоро.
Он кусает губы, утопая в зыбком и рыхлом – воспоминания, порой, все же сильнее нас – говорил когда-то другой его дед, отец матери, обеих своих дочерей потерявший, и его отца недолюбливавший. Он, кажется, когда-то водил дружбу с владыкой Орофером…
– Мы дождемся? – спрашивает Леголас, невесть зачем, жадно в лицо эльдие вглядываясь.
Он мало знал Арвен; и еще меньше – Арагорна, ведь век людей краток до невозможности, но Келебриан – шепчет странная мысль – на дочь похожа не лицом, но чем-то иным, сокрытым и причудливым.
– Последний корабль – это всегда надежда, Зеленолист, – она усмехается.
Леголас молча склоняет голову, и, более ни слова не сказав, наконец уходит, тихо прикрывая дверь.
«Вы слышите меня?», – робко зовет на осанвэ, надеясь не получить ответа – так было бы проще. Он собирается сделать то, что сделать было бы правильно, но оттого едва ли становится легче.
«Мне жаль; я вспылил, сказал то, чего не стоило. Я не могу отказаться ни от слов своих, ни от выбора, ни от чувств – в этом я себя неправым не считаю, поймите и вы. Я же могу понять вас. И оба мы можем попытаться начать сначала»
Выскальзывает, рождаясь багряным огнем, из черных чернил Моря солнце. Рассвет гремит и шепчет, смеясь криком чаек и парусами кораблей.
Леголас замирает.
«Твой отец наверняка очень любит тебя, раз готов смириться с подобными знакомствами», – ехидно фыркают ему в ответ. Леголас облегченно вздыхает: в голосе родича звучит не обида – насмешливость и не более.
«Сильнее, чем он готов признать».
«Не сомневаюсь. Я жду тебя, а куда идти – знаешь».
Леголас устало смеется, качая головой. Он поднимает лицо навстречу солнцу и небу – так жжется и сияет настоящее.
Куда идти он знает – чувствует, будто бы самой душой, гадая, не пресловутые ли то кровные узы. На самом деле ответ прост: он чересчур похож на своего отца, а его отец – на собственного, чтобы не понять друг друга, не зная.
Песок, уже нагретый солнцем, обжигает ноги, но Леголас бежит – бежит навстречу прошлому, которое предстоит ему с мертвым разделить и прочь от грядущего, которое стоило бы для живого, родного сберечь. Но у них впереди вечность – до конца мира и, возможно, чуть дольше; вечность, которую, быть может, стоит попытаться расколоть – разделить. На три ли части?
Комментарий к Вопрос веры
Глава написана 11 августа в больном бреду, ибо единственный талант автора этой работы – заболевать в тридцатиградусную жару.
Работа была дописана в 20 числах того же месяца, и была отдана на редактацию.
