Текст книги "Мы в ответе (СИ)"

Автор книги: Tigrapolosataya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

– Яновский, сроку тебе – до среды. Понял? И если ты снова попробуешь слинять…

Мешковатый толстопузый мужичонка, затравленно озираясь, попытался втиснуться между мягким уголком и холодильником. Не удалось.

Амбал два на два легко выцарапал его из угла и встряхнул за шкирку, как фокстерьер крысу, пробасил:

– Отвечай шефу, придурок.

– Я… я… я понял! – В голосе несчастного Яновского был такой ужас, что он даже зажмурился и зачастил: – Я всё понял, господа. Я всё понял. Я отдам…

Амбал ещё раз, для острастки, встряхнул жертву:

– От то-то же!

Лениво развалившийся на стуле господин в светлом элегантном костюме удовлетворённо хмыкнул:

– Пошли, ребята.

И пара «ребят», габаритами не уступающие амбалу, пошли к выходу. Трясущийся, как желе, хозяин квартиры на ватных ногах пошёл за ними. Ведь надо же закрыть дверь за незваными гостями. «Слава Богу, не нашли»…

И вот, когда впереди идущий «бык» уже распахнул перед шефом дверь в подъезд, господин в светлом костюме словно споткнулся:

– Ну-ка, тихо, парни… – Все разом смолкли и даже сопеть перестали. Господин чутко вслушивался в звенящую тишину квартиры.

Минуту ничего не происходило, потом из-за закрытой двери в спальню раздался какой-то неясный звук. Быки подобрались и достали из наплечных кобур оружие. Один из них абсолютно бесшумно подкрался к двери и мягко повернул ручку, заглянул в комнату и обалдело присвистнул. И было отчего.

На широкой смятой постели в бреду метался мальчишка. Именно его слабый стон и привлек внимание господина в костюме. От побоев лицо пацана было багрово-фиолетовым, тонкие запястья, перетянутые кольцами наручников, почернели и вспухли.

– Какого… – бык, открывший дверь в спальню, потрясённо замолк, глядя на выглядывающий из-под одеяла уголок простыни – бурый от засохшей крови.

Хозяину квартиры хватило секунды, что прочитать в серо-стальных глазах главаря рэкетиров свой смертный приговор. И он, не оглядываясь, ринулся в открытую входную дверь. Правда, через три ступеньки его сбили с ног и снова втянули в квартиру, слегка пристукнули, чтобы не дурил.

Господин в светлом костюме прикрыл на мгновение странно заблестевшие глаза, а потом принялся командовать:

– Суку в багажник! Пацана к Тёме! Стас, бери его. Поехали!

То, что мальчишку зверски били, а потом насиловали, и, похоже, не один день, стало понятно сразу, как только амбал попробовал взять его на руки. Всё постельное бельё под голым худеньким телом было пропитано кровью. Крови было много.

Мальчишка забился в могучих руках Стаса, пачкая дорогой костюм, и задушено полубезумно забормотал, пытаясь вырваться из мёртвой хватки телохранителя. Стас беспомощно заозирался – во что бы завернуть мальчишку, не в окровавленное же одеяло! И так тоже ведь нельзя нести по лестнице и двору.

– Глеб, а как…?

Хозяин раздражённо швырнул ему плащ, сдёрнутый с вешалки в прихожей:

– Быстрей давай! Малый же кровью изойдёт!

– Угум. – Стас уже завернул тоненькое тело в плащ. – Пошли.

Всю дорогу до госпиталя мальчик не переставал скулить и биться на коленях у Стаса.

Хозяин, по привычке севший на заднее сиденье джипа, брезгливо поглядывал на тонкие заляпанные ноги пацана.

И чертыхался – у абонента был отключён аппарат. «Блин, только б не на операции был».

Наконец, после сто двадцать пятого раза, в трубке прозвучало усталое:

– Да.

– Тём, ты нужен. Мы уже почти у тебя. Очень срочно, скажи готовить операционную. И реанимацию… Очень сильная кровопотеря.

– Опять огнестрел? – равнодушно.

– Не, Тём, тут… короче, сам всё увидишь.

На том конце тяжело вздохнули:

– Жду. – В трубке пошли короткие гудки отбоя.

Следующий звонок:

– Кто на посту? Денис? Ковальчук? Хорошо. Меня не будет. Целый день. Всё!

Ещё звонок:

– Паша, как приедем, в багажнике обезьяна. Его в подвал. На цепь. Не бить. Буду разговаривать сам. Ничего не давать! Всё!

И опять звонок:

– Нинка? В правом ящике возьмёшь пару пачек, отдашь Роме. Пусть он срочно привезёт их мне. Я у Тёмы.

Уже когда въезжали в ворота, у мальчишки горлом пошла кровь.

***

– Ну, рассказывай! – побелевший от гнева и усталости хирург пристально смотрел на нервно мечущегося старого приятеля. – Твои ребята чё, уже совсем с катушек слетели? Какая сука такое с пацаном сделала?

– Это не мои ребята!

– Да? – хирург поймал за лацкан приятеля, – а кто ж тогда?

– Я не знаю.

– Гл-е-еб, – у самого лучшего человека на свете темнеют глаза, – не зли меня!

Тёма гораздо меньше и тоньше широкоплечего мощного Глеба, но под пристальным взглядом умных усталых глаз громиле явно становится неуютно, и он начинает оправдываться, как школьник:

– Тём, я, правда, ничего не знаю. Мы его случайно нашли…

– Рассказывай давай.

– Короче… ты Яновского помнишь?..

***

Тёма слушал внимательно всю историю, морщился, как от нестерпимой зубной боли:

– Ну, примерно так я и предполагал. Только такой великовозрастный полудурок, как ты, и мог в такое дерьмо да с разбега влипнуть…– И надолго замолчал, завесив свои нереально яркие синие глаза длинными ресницами, обдумывая услышанное.

– Тём, – осторожно и жалостливо, – расскажи мне лучше, что с мальчиком.

Поволока в ярких глазах пропадает, и они снова становятся тёмными и злыми:

– Порван во все стороны твой мальчик. И сепсис у него, похоже, начался. И вообще всё хреново. Рёбра, пальцы переломаны, ожоги, не знаю, сигареты, что ли об него тушили, справа подколенные связки порваны, слева – паховые, почки отбиты, обезвоживание… проще сказать, чего нет. Блин, я не знаю, как такое вообще можно с ребёнком натворить. Какой же сукой надо быть, чтобы такое сделать… – Помолчал, тяжело вздохнул. – Надо будет ещё на заразу проверить…

– Какую?

– Какую-какую… Венерическую!

Тёма устало потёр виски, сглотнул:

– На нём вообще живого места нет! Как он только от шока не умер, хрен его знает… Короче, если он выживет – это будет чудом.

– Тём, – осторожно, – про меня ведь тоже говорили, что если выживу чудо будет… А ты меня собрал…

– Глеб, блин, ну что ты вечно ровняешь жопу с пальцем? Тебе тогда сколько было?

– Двадцать семь…

– Двадцать семь, а пацану, в лучшем случае, пятнадцать! И ты был здоровенным мудаком, а тут заморыш…

Тёма устало потянулся и прикрыл глаза:

– В интенсивке он пробудет дня три-четыре. Дальше будем посмотреть. Через пару дней можно будет спецов из микрохирургии звать – может ещё можно связки восстановить. – Он неуверенно глянул в мою сторону, – Ты как насчёт…

– Да зови ты всех, кого надо. Деньги будут!

Тёма с заметным облегчением выдыхает, а я ухмыляюсь по себя, неужто он и вправду решил, что я брошу мальчишку? Плохо ж ты про меня думать начал, старый приятель, правда, что ли забыл, что я своих не бросаю. Никогда не бросал, и начинать не собираюсь.

«Своих? Пацан уже твой?».

Мой. Он уже мой. Мы, блин, в ответе за тех, кого приручили. Или спасли. Что, в принципе, одно и то же. А за точность фразы не поручусь – никогда отличником не был.

Ещё раз старательно потянувшись и от всей души зевнув, Тёма выпроваживает меня из кабинета:

– Тады – всё, свободен. Я – спать! Две операции за сутки – перебор.

Да, перебор, особенно если учесть, что во время последней операции он простоял на ногах практически без перерыва больше шести часов.

– Тём…

– Что ещё?

– Ребята тебя отвезут.

И правда, ребята его отвезут, а Ромка по дороге ещё и в супермаркет завернёт. Так что, если Тёма, как всегда, денег не возьмёт, а он не возьмёт, злиться Наташке на приперевшегося в полпервого ночи мужа всё равно не придётся.

– Глеб… – уже уходя, спящий на ходу, Тёма вспоминает, – ты тут… поблагодари бригаду и реаниматологов… Угу?

Угу, конечно. Именно для этого Ромка и проволок мне две туго перетянутые резинками пачки. В обиде никто не останется.

– И это… пацаны, сестричек там и врачей тоже развезите. Поздно же уже…

Конечно, Тём, конечно…

И:

– Глебушка, тебе тоже бы на горшок и баиньки… Плохо выглядишь…

А как я должен выглядеть после этого крейзанутого дня? Ты прав, канешн, Тёма, и мне пора на горшок и баиньки, но у меня есть ещё одно срочное дело.

Надо выяснить, что случилось с пацаном. Зря, что ли парни Яновского на поводок в подвале посадили.

Интересно, во сколько я сегодня спать лягу?

На следующий день я сижу с очень серьёзными людьми в дорогом, в очень дорогом принадлежащем мне ресторане в отдельном кабинете, когда мобила начинает беззвучно вибрировать. Не глядя, нажимаю отбой.

Через минуту мобила снова начинает вибрировать. Хорошо, что длинная скатерть прикрывает мои колени – можно вытащить мобилу из кармана и посмотреть, кому там неймётся. Ну, и какому смертнику я понадобился?

На экране жизнерадостное лицо Тёмы. Почему-то начинает звенеть в ушах… Что-то с пацаном.

Блин, как же трудно усидеть на месте, ещё и держа при этом морду кирпичом. Но так надо: я солидный человек, у меня солидное дело. Я не могу просто встать и сказать, что у меня проблемы. Поэтому ещё сорок минут я буду сидеть, делать вид, что усиленно жру водку, лапать официанток и ржать над тупыми бородатыми анекдотами. А ещё решать вопросы, осаживать охамевших старпёров и подсчитывать предполагаемую прибыль.

И сходить с ума, представляя разбитое лицо и изломанное худенькое тельце.

Но вот уже и всё – все вопросы решены, гости расходятся. Можно плюхнуться на заднее сиденье джипообразного монстра и набрать дрожащими пальцами тёмин номер.

– Глеб, почему так долго? – В голосе Тёмы явные нотки недовольства и усталости.

– Дела. – Коротко и веско. Потом вздохнуть: – Что за спешка?

– С пацаном беда.

– Уже в дороге.

С пацаном действительно беда. Достаточно увидеть, как у Тёмы подрагивают пальцы, пока он пытается сколоть скрепкой несколько листков, чтобы понять, как всё херово.

– Тём, что?

– Хреново всё. Я про судороги не подумал вчера. Из-за судорог кетгутные швы полопались, опять внутреннее кровотечение началось, его опять шить надо, а повторного наркоза он может и не перенести, и на живую его шить тоже нельзя. Понял?

– Понял… – ни хрена я не понял. – Тём, а почему нельзя будет его опять зашить, нас же шили по второму кругу?

– Гле-е-е-еб! Ты вообще, что ли не слушаешь? Почему-почему… сердечник он, вот почему! Кровь нужна, много. – Увидев, что я открыл рот, жёстко оборвал – На станции нет. Тряси своих быков, третья группа, резус отрицательный, у кого-то да должен быть – будем делать прямое переливание.

Уж конечно из моих сорока трёх бойцов у кого-то да есть этот дурацкий отрицательный резус, надо только медкарты поднять. Вот и дам распоряжение своей красавице-секретарше Ниночке, пусть займётся делом, не хрен целыми днями ногти полировать.

В ординаторскую вплывает дородная сестричка:

– Артём Александрович, операционная готова.

– Угу, пацана готовьте. – Тёма сосредоточенно грызёт ноготь, обдумывая что-то своё.

– Тём…– осторожно, – у меня же тоже третья отрицательный. Я…

– Угу, раздевайся. – Эмоций у Тёмы уже нет никаких – он весь в работе.

Стас беззлобно хмыкает, увидев меня в нелепой рубашке с больничными печатями «хирургическое отделение, второй этаж», с дурацкой шапочкой на голове и в прозрачных бахилах. У ребят, снятых с охраны VIP-клиента, насмешливые глаза:

– Чё, шеф, в вашем алкоголе кровь обнаружили?

Ничего, козлики, минут через сорок настанет очередь одного из вас. И тогда мы ещё посмотрим, у кого кровь, а у кого водица.

А мне всё равно, наплевать, как я выгляжу. Пацана надо спасать.

Ложусь на каталку и закрываю глаза. Очень хочется курить. И руки дрожат. Страшно, так страшно, как бывало в девятнадцать лет, когда ночью с СВД в обнимку в засаде сидел. С чего бы?.. Как-то уж слишком быстро мелькают надо мной длинные яркие полосы коридорных ламп…

Противный писк аппаратуры, шелест искусственного лёгкого, чёткие команды Тёмы, звяканье инструментов.

– Поработайте кулаком… Та-а-ак, хорошо…

Игла в вене. И слабость. Обморочная, вязкая, мозги словно облеплены мокрой ватой. Холодно, меня трясёт от холода. Курить хочу!

Потом смена караула – у Вадика Гаранина испуганные глаза. А я проваливаюсь в темноту.

***

Утро. В палате ещё семеро таких, как я. Все спят. У всех синяки под глазами и синюшные губы. Мда… крови действительно много понадобилось… Ну, это ничего, пройдёт… По себе знаю. Ещё с госпиталя помню.

– Стас! – тихонько, чтобы не разбудить остальных, – Стас…

Задремавший было на стуле у двери телох подскакивает, сонно бормочет:

– Да, Глеб Францыч, я сейчас.

Через полчаса я уже в машине – дела ждут. Всего-то и надо, что сменить рубашку, да галстук, побриться бы ещё, да ладно, у меня не такая уж и заметная щетина, а лёгкая небритость так даже модно. Ещё пару кубиков жвачки, причесаться, поправиться…

…Перед сверкающим зданием банка останавливается громадина чёрного с серебром «Лексуса», из которой выныривают трое: хозяин, молодой и элегантный, несмотря на свои немаленькие габариты; серьёзный молодой человек в очках в тонкой золотой оправе, скорее всего секретарь-референт; и амбал-телохранитель. Рабочий день начался.

***

Весь день в беготне и нервотрёпке – всё не так. Секретарша – тупая сука крашенная; партнёры – мудаки и падлы; и этот…, мать его, Ромка-референт всё время под ногами крутится… День не задался…

Слабость наваливается под вечер, во время ужина в ресторане. Неожиданно ноги становятся ватными, в висках шумит кровь, во рту пустыня.

Стас успевает сориентироваться первым:

– Чиф, вам плохо?

Ага, Стас, мне плохо, но в зале сидит Крот со своими ребятами и оченно внимательно буравит мне спину своими свинячьими глазками. Такому только покажи слабину – сразу без порток останешься: он уже давно приглядывается к чистой части моего бизнеса.

А вот хрен тебе по всей морде! Не дождёшься! Поэтому я иду, весь из себя такой прямой и красивый, хлопая по заду смазливеньких официанточек. Кроту остаётся только тяжко вздохнуть и заняться своим ромштексом.

Но как только мы садимся в джип, из меня словно скелет вытаскивают, сил совсем нет, почему-то тошнит. И опять курить хочется… аж руки ходуном ходят…

– Глеб Францыч, мы сейчас домой? – Стас слишком давно меня знает, а потому отлично понимает моё состояние и этот его вопрос задан скорее для проформы, а не из желания услышать ответ.

«Чё-ё-ёрт! Башка сейчас лопнет!»

– Нет, Стас, не домой. Мы сейчас к Борису Игнатьевичу поедем. У аптеки только притормозим на пару минут…

Стас присвистывает, но мне до фонаря. Плевал я на всё и всех, всё, что сейчас меня волнует – пацан. И только Скворцов, этот старый козёл-гебист может помочь мне разобраться во всей этой мутной истории. Нужно поговорить, узнать, что там нарыли Скворцовские детективы. А то, что они очень старались у меня даже тени сомнения не вызывает. Пять дней уже прошло, и если они чего-то не нашли, значит, этого и в природе не существует.

***

Уже второй час ночи, а я всё никак не могу прийти в себя. Я многое в жизни видел, многое пережил, меня резали на куски, я горел в машине, я просидел с двумя пулями в боку в вонючей яме два месяца, бежал, меня продавали и предавали, из нищего полуголодного мальчишки, третьего сына матери-одиночки, я вырос в одного из богатейших людей нашего города, я жесток, жёсток в делах и безжалостен по жизни. Но такое… Пальцы судорожно сжимаются на горлышке бутылки.

Такого я не видел никогда.

– Твою мать! – бутылка почти пуста, но у меня ни в одном глазу. – Суки! – ору я куда-то в потолок. – Суки грёбанные!

Это бизнес и в нём есть много такого, обо что ни один нормальный человек не захочет пачкаться, но не так же! Блин, вы ж люди, человеки! Так же нельзя! Мать вашу! Всегда было – взрослые серьёзные люди сами выясняли свои отношения, ну, обмани, укради, поставь на перо, в конце концов! Но ведь это ребёнок! Мальчишка! Взрослые не воюют с детьми! Ребёнок не может быть разменной монетой в разборках!

Я не могу заснуть: стоит закрыть глаза и перед внутренним взором тут же появляется разбитое личико с разорванными губами, почерневшие вздутые запястья с врезавшимися стальными кольцами «браслетов», хрупкое невесомое тельце, завернутое в старенький плащ. И кровь… И дикий тоненький крик, переходящий в захлёбывающиеся рыдания.

Но напиться и всё забыть у меня тоже не получается. Ни вторая бутылка вискаря, ни бутылка «Реми Мартена» не могут залить пережитого мной ужаса. Блин, и водяры нет – Тёма в прошлый раз сам лично всё повыкидывал. Заботник хренов! А я даже проблеваться сейчас не могу, так мне плохо…

Стасу хорошо: просмотрел запись допроса, потом изъятую моими эсбешниками флешку из видеокамеры, выблевал ужин, выпил корвалолу со снотворным и уже больше часа как дрыхнет. А я не могу.

Хочу, но не могу.

Как жить, блин, как жить, если есть в этом мире такие суки… Я же даже не знаю, кого мне больше хочется сейчас придавить – тех толстожопых сук, которые купили мальца себе на забаву, или его суку-мачеху, которая решила не делиться с пасынком наследством и таким вот страшным способом решила устранить вероятного конкурента.

Мля-я-я-я, кажется, эта чёртова ночь никогда не кончится…

***

Первый раз в палату меня пускают только на девятый день после операции. Тёма сам тщательно упаковывает меня в бахилы и халат: парня только что перевели из интенсивки в палату, ему сейчас любая инфекция – приговор.

Мальчик в сознании, но всё ещё плавает в тумане обезболивающих, которые, впрочем, плохо справляются. В палате тихо, как на кладбище, и эту звенящую тишину разбивает только противный писк аппаратуры и тихие, почти неслышные стоны на вдохе.

Я осторожно присаживаюсь на стул около кровати:

– Привет… – Мальчик пытается сфокусировать на мне взгляд. – Как ты?

– Спасибо… – тихим шелестом. – Уже почти не болит… Вы врач?

Не, не зря мне моя бывшая говорила, что я мозгами обделён. И вместо того чтобы просто молча кивнуть, я мотаю головой:

– Нет, я не врач.

Мальчишка вдруг окидывает меня цепким взглядом и съёживается под одеялом, но всё же выдаёт:

– Всё-таки нашли меня… – Глаза тускнеют и наполняются слезами. – Зачем я вам? Вам мало?! За что!? – тихий шелест вдруг вырастает в звенящий крик. – Кто вы!? Что вам ещё от меня надо?! Сволочи! Сволочи! Ненавижу!!!

Тёма влетает в палату, когда хрупкое тельце начинает колотиться в судорожном припадке.

– Света! – В палату вплывает давешняя дородная сестричка с кюветой, в которую уложены шприцы и вата. – Быстро по два кубика! Да не… дай сюда, дура! В подключичную… в канюлю…

Движением плеча Тёма указывает мне на дверь палаты, я вылетаю, как ошпаренный.

И только в стерильно-белом коридоре я понимаю, что мальчишка принял меня за одного из своих насильников. Где-то по краю прошлась мысль «Вот бы сейчас сюда Крота, он бы знатно позабавился». Никогда не думал, что смогу заплакать на публике, но вот – я плачу… У Стаса растерянные глаза…

А кто бы не заплакал, глядя на то, как слабо шевелятся едва поджившие разорванные мальчишечьи губы? И как расплывается во всю радужку зрачок от ужаса мнимого узнавания. Как выгибается от боли худенькое тельце, как вскидываются в защитном жесте тоненькие перевязанные ручки… Блин, как же я курить хочу!

А ещё приходит отчётливое осознание того, что я убью эту крашенную тварь – его мачеху. И даже пули на неё пожалею, просто порву голыми руками…

***

Следующее посещение приходится на пятницу. С прошлого раза прошло почти шесть дней. Глаза мальчишки распахиваются от ужаса, когда он видит меня и Стаса в дверях. Непроизвольно вздрагивает, увидев торчащий из наплечной кобуры Стаса люгер. Он очень боится, ему всё время больно, он очень устал от бесконечных медицинских процедур, но в глазах упряминка и злая слеза.

– Привет… – я не торопясь подхожу к стулу, сажусь и, намеренно медленно, начинаю возиться с пакетом фруктов. – Я не знал, что ты любишь, поэтому купил всего понемногу… Почистить тебе апельсин?

– Вы… – у мальчишки трясутся губы. – Кто?

Некрасивые толстые шрамики в «зелёнке» в уголках побелевших от ужаса губ, безобразный багровый шрам под чёрной корочкой на скуле, едва подживший разорванный уголок глаза, след от ожога на мочке уха… Господи!

– Меня Глебом зовут. – Очищенный и разделённый на дольки апельсин пачкает липким соком мне ладонь, но малый не торопится принимать угощение.

– А меня никак не зовут – я сам прихожу! – Попытка Стаса пошутить, как, впрочем, и всегда, проваливается: мальчишка ещё больше съёживается под одеялом.

– Ста-а-ас!

– Да ладно, Глеб Францыч, я ж ничего. – Под моим пристальным взором он начинает неловко топтаться, а потом решительно идёт к двери. – Я это… в коридоре побуду.

– Стас!

– Да?

– Тёму позови.

Мальчишка внимательно смотрит на нас, готовясь при малейшем лишнем движении звать на помощь. Чёрт, как же сильно он нас боится…

– Глеб? – Тёма появляется в дверях в полной готовности защищать необычного пациента.

– Артём Александрович… они… – Голос мальчика дрожит, он изо всех сил старается не заплакать. – Это они, да?

В гулкой тишине палаты раздаётся совершенно неуместный громкий «чавк» – кулак расплющил ни в чём не повинный апельсин, и теперь тяжёлые липкие капли шлёпаются мне на штаны. Ну, вот опять! Да блин, я что, похож на педофила?!

Не знаю, что уж у меня там с лицом, но Тёма вдруг начинает неприлично громко ржать.

– Что?

Наверное, у меня действительно совершенно идиотский вид, если вслед за Тёмой и мальчишка криво лыбится, а из его глаз пропадает ужас и появляется хитринка. По реакции Тёмы он уже понял, что мы не «они», что мы те самые страшные дядьки, которые приволокли его в госпиталь, про которых ему все уши уже Анечка прожужжала.

Ну, раз так, то хорошо. Он смог поверить, что я не причиню ему боли.

– Здравствуйте, Глеб. – Отсмеявшись, он церемонно протягивает мне свою искалеченную лапку, упакованную в гипс. – Спасибо. А меня зовут Тим.

– Тимофеем тебя зовут, гордись, ермачий тёзка. – Тём отвешивает ему шутливый подзатыльник.

На автомате протягиваю свою липкую от апельсинового сока руку, и эти гады начинают надо мной откровенно потешаться. Мне что делать? Правильно – шагнуть к раковине, помыть лапы. И тоже заржать в своё удовольствие. И ещё больше развеселиться, увидев в дверях насторожённую морду Стаса, заглянувшего на наш гогот.

Смех – это хорошо… Значит, жив. Значит, Тёма сделал свою работу на «отлично».

"А что, когда-то было по-другому?".

Значит, мальчишка сумел переступить через… грязь, в которой его вываляли. Хорошо…Потому, что пацанёнок пошёл на поправку.

Понятное дело, что ему ещё предстоит снятие швов, снятие гипса и мучительный массаж и разработка плохо срастающихся пальчиков, что ещё ой как не скоро он сможет встать на ноги, и что приглашённое светило микрохирургии не даёт никаких гарантий. Но одно радует – Тём ошибся, обошлось без разрывов связок, только сильные ушибы суставов и растяжения… Это наверное тогда, когда он в окно сиганул, пытаясь сбежать от своих мучителей… Да, нужны ещё консультации кардиологов и психологов…

Но именно тогда, когда увидел эту его кривую болезненную ухмылку, я поверил в то, что всё будет хорошо.

И пусть впереди ещё, по меньшей мере, два мучительных месяца в гипсовом панцире и малоприятные процедуры, а если он захочет, придётся ещё и лицом заняться. Нет, ну в самом деле, пацану всего ничего – семнадцать лет, разве возраст?! А из-за каких-то уродов ему теперь что, в парандже ходить?

Чёрт, а приятно, оказывается, быть добрым феем.))

Мы проболтали обо всём на свете, кажется, пару часов. До тех пор, пока толстушка-сестричка Анечка невежливо не выпроводила меня из палаты. К концу беседы мальчик, не особо церемонясь, ел притащенные фрукты у меня из рук.

А когда я уже выходил, услышал тихое усталое:

– Спасибо, Глеб… – в серьёзных мальчишечьих глазах опять поселилась боль. – Ты придёшь ещё?

– Обязательно.

Я обязательно приду, Тимофей. Обязательно. Мне нравится твоя кривая улыбка…

***

– Глеб? – Интересно, а у Тёмы голос когда-нибудь бывает не усталым? – Ты не мог бы подскочить к скверу, ну ты помнишь… есть разговор. Минут через двадцать.

Ни ответить, ни отказать я не успеваю: в мобиле уже пиликает отбой. А у меня, между прочим, дела. Серьёзные. С серьёзными людьми. Не говоря уж о том, что для того чтобы вовремя попасть к этому самому скверу, мне придётся лететь через полгорода, и всё равно я не успею за двадцать минут. Тём, мне интересно, ты когда-нибудь научишься считаться с мнением окружающих?

Успел! Ну надо же, успел! А вот Синеглазки ещё нет.

…Своё прозвище Тёма получил ещё в школе. И долгое время очень страдал оттого, что мы его так называли. Это пошло с тех пор, когда однажды, он тогда учился в десятом классе, один из двух наглых братьев-близнецов Бариновых погладил его нежно по заду, а потом предложил прогуляться в близлежащую лесополосу. Произошло это у всех на виду, на последнем уроке. Девчонки тут же противно захихикали, а парни полупрезрительно рассмеялись. Худенький и меленький, Тёма взвился. Но даже ударить толком обидчика не сумел: братаны всё всегда делали вместе, так что скоро Тёма оказался с вывернутыми руками за спиной – один брат его держал, а другой лупил. И ведь что интересно, никто не заступился, никто не напомнил золотое правило, что двое на одного – нечестно.

Мы тогда возвращались с тренировки. Пловцы-разрядники, высоченные и плечистые, произвели на Бариновых неизгладимое впечатление. Настолько неизгладимое, что потом приходилось ещё не раз и не два спасать, теперь уже нашего, Синеглазку от оборзевших близняшек.

А тогда они проорали из кустов весь свой матерный запас. Ломанувшийся за ними Валёк сумел-таки достать одного из них крепким поджопником.

– Мы тебе это ещё припомним, Синеглазка! Увидишь! Колька тебя быстро пидором сделает! – И кусты затрещали под ломившимися сквозь них шпаньём.

– Зачем вы? Я бы сам… – правый глаз у Тёмы стремительно заплывал, кровь из разбитого носа пачкала белую водолазку.

– Угу, сам. Ты домой-то дойдёшь, герой? – Я достал несвежий платок, а Валёк подобрал сумку и разбросанные учебники.

– Дойду… Только посижу немного… – паренёк запрокинул голову, пытаясь унять кровь.

Потом выяснилось, что Тёма отчаянно не хотел идти домой. Колька был его отчимом и каким-то там братом Бариновых, и люто ненавидел «приблуду», считая его виновником всех своих многочисленных алкогольно-криминальных бед.

Как сейчас помню – когда я бил Кольку, это был дикий кайф, тогда я впервые в жизни понял, что месть сладка. А ещё через пару недель придурка подрезали в какой-то пьяной компашке… Тема с матерью и крохотной сестрёнкой облегчённо вздохнули. Мы стали приятелями. В то лето я как-то быстро привык видеть в нашей кампании выгоревшую на солнце до соломенного цвета вихрастую макушку…

А потом наши дороги на долгие восемь лет разошлись…

… Ну и где этот чёртов Тёма? У меня встреча через час с небольшим. А, зная Синеглазку, можно с уверенностью сказать, что парой фраз и пятью минутами от него не отделаешься. Придётся пока документами заняться.

– Глеб! – Тём стоит у поребрика и пытается заглянуть в чуть приспущенное окно. Только вот что он надеется увидеть – стёкла-то в машине тонированные.

– Садись давай. – Стас втягивает опешившего Тёму в машину. – Что за пожар?

– Глебушка, – Тём на секунду мешкает, соображая, можно ли так меня называть при подчинённых, – у меня послезавтра проверка в отделении…

– И что? Мне к тебе уборщиков, что ли, прислать в помощь санитаркам?

– Юморист! – Друг детства морщится. – С мальчиком надо что-то решать.

– В смысле?

– Ну, что ж ты такой тупой!

– Тём… – Таким низким рыком, что Тёму передёргивает как от сквозняка. А вот не хрен мне авторитет подрывать. – Конкретно – что ты от меня хочешь?

– Ну, я не знаю… Он же не военнослужащий, и не ребёнок из семьи военнослужащих… Начнутся вопросы – кто такой, да как попал в госпиталь… А ещё псих ретивый какой-нибудь попадётся, начнёт копать, ментура-прокуратура… Оно нам надо?

– Всё так серьёзно?

– Йес… я узнавал – проверку будет возглавлять Семёнов. С ним не договоришься… – Тёма устало трёт виски.

Похоже он только с дежурства. Или Наташка опять скандал с утра пораньше закатила?

Та-а-ак… что мы имеем с гуся…? А с гуся мы имеем шкварки. Решение проблемы просто, как… как… А хрен его знает, как что. Главное, оно просто.

– Тём, пацана от аппаратуры отключили?

– Угу, пару дней уже как.

– Ну, так я заеду за ним часа… – Так, пара часов на переговоры, потом в банк (это обязательно), потом… А что у нас там потом?

Та-а-ак… а потом у нас приглашение на выставку современного искусства. Интересно, а Инка сильно обидится, если я не приду? Она ж уже три месяца потратила, меня, красивого, окучивая… А и фиг с ней!

– Я заеду за ним в шесть – шесть тридцать. Подготовишь там всё…Ну, там бумаги, лекарства, ну сам грамотный.

– Ты в частную его перевезёшь? Я бы хотел…

– Хоти! Мой дом – твой дом, и ты это знаешь! Пацан будет у меня, пока не подойдёт время что-то решать. Всё равно гостевых комнат у меня до хренища, а гостей у меня, сам знаешь, никогда не бывает. Пришлёшь кого-нибудь, куда ехать – ты знаешь, пусть там всё приведут в порядок. Ферштейн?

– Яволь, майн капитане!

– Вооррум нихт? Вольно! Грамотный ты наш! – Блин, время поджимает – встреча же скоро… – У тебя всё? Буду в шесть. Целую! Свободен!

***

Тимоха застенчиво улыбается. Недавно выяснилось, что он очень переживает по поводу шрамов на лице. Анечка пыталась его успокоить присказкой про то, что шрамы мужчин украшают. Тим кивал, но… вечером он разрыдался.

Это было… непривычно. Гладить худенькое тело, содрогающееся от глухих рыданий, стирать горькие больные слёзы, отпаивать водой. В первый раз до меня дошло, что мальчишка абсолютно беспомощен… Обе ноги в гипсе, на руках лангеты – пальчики никак не хотят срастаться. Он ведь даже ложку сейчас взять в руки не в состоянии.

Почему-то вспомнились наманикюренные коготки надменной красавицы-мачехи Тимофея, презрительно скривлённые губы, равнодушные глаза. Где-то глубоко в сердце завертелась тяжёлая муть ненависти.

А сейчас он лежит на носилках в «скорой» и застенчиво улыбается. Мне грустно.

– Так, это – твоя комната. – Морщусь – домомучительница могла бы выбрать комнату посимпатичней. – Будешь здесь жить.

– Глеб, а это твой дом? – В нормальной пижамной курточке он выглядит гораздо лучше, чем в той серенькой больничной рубашке.

– Мой…

– Глеб, а он большой?

– Большой.

– Глеб, а кто здесь ещё живёт?

– Слушай, у тебя ещё много вопросов?

– А что?

– Жрать я хочу – вот что! Я, между прочим, из-за твоего переезда без ужина остался!

Тимоха дуется. Но поесть мне всё же надо – я сегодня без обеда. Да и пацанёнка надо бы покормить.

Вот именно – покормить… А Анечка уже собралась уходить…

– Да Глеб Францыч, это совсем не страшно. Положите полотенце, понемногу, по пол-ложечки… Тимофей очень аккуратный мальчик. – Она умоляюще смотрит на меня. – Ну мне, правда, очень нужно сегодня пораньше быть дома.