Текст книги "С Новым Годом! (СИ)"

Автор книги: Tiferet

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Комнатой оказалась спальня. Это я осознал, когда меня не очень вежливо скинули на кровать (такие Дэйв в шутку называл «траходром» − потому как размерами она точно повторяла мою комнатку в общежитии), и окончательно отдался панике.

Черт, разве не об этом я фантазировал?

Нет, не об этом. Думать − это одно, а применять на деле − совсем-совсем другое.

− Профессор, − язык в самый неподходящий момент стал заплетаться. − Вы что?!

Вопрос был бредовым. Особенно если учесть тот взгляд, которым он меня смерил… Мне даже жутко стало. По плечам проскакали галопом болезненно-огненные мурашки, лицо полыхнуло жаром, в горле появился ком, перекрывший доступ кислорода. Я как-то странно извернулся и попытался отползти на локтях − все выходило медленно, словно я вяз в воздухе, и когда он сдернул с меня халат (спереди он сразу свалился, его ведь и не держало почти ничто, а на согнутых руках он застрял и неприятно их пережал, словно медицинский жгут), стало еще и холодно.

− Что вы… нет! − совершенно истерическим мерзким фальцетом промяукал я, потому что было страшно и дико − лежать совсем голым перед своим преподавателем… А как он смотрел − нет, пялился на меня!

А потом вжал меня в кровать всем весом, стал как-то безумно целовать, шаря руками по моему телу, беспорядочно и сумбурно, как будто он был абсолютно слепой и хотел разглядеть все с помощью рук, скользящих ладоней, намечающих выпуклости и впадинки, и острые угловатые лопатки, и цепочку хрупких позвонков, и все на свете. А еще язык Россетта был у меня во рту, и я совершенно не знал, что с этим делать и вообще − делают ли так люди, и как мне вывернуться и отстраниться…

В голове все мешалось. Я что-то протестующе мычал и сопел. Задыхался. Чувствовал, как между ног концентрируется тепло, взрывающееся неровными всполохами. Мечтал от стыда сгореть тут же − на этом самом месте, на этой бесконечной кровати и дорогих хрустких простынях − развалиться в пепел и больше никогда не проходить через такое унижение.

Потом мужчина как-то сполз вниз, рывком раздвинул мне колени. Я к таким гимнастическим трюкам приспособлен не был, поэтому что-то вскрикнул, только потом уже дошло, что лежать в такой вот позе, да еще когда эрекция, − верх неприличности, хотя, казалось бы, тут и так творились воплощенные Содом и Гоморра. Он сполз еще ниже, пробормотал саркастически:

− Надо же… А тебе нравится! − и, господи ты боже, взял мой член в рот.

Я снова что-то вякнул, потому что молчать сил не было; казалось, если заткнусь, немедленно, сию же секунду умру… Просто так умру. Рефлекторно пытался снова свести ноги вместе, Россетт с силой надавил на них, придерживая. Мышцы были не растянутые, поэтому немедленно заболели. Но… было хорошо, дико хорошо, хотя я и не мог смотреть, как он вбирает меня губами и двигает языком… От одного этого хотелось сразу… И я откинулся на спину, жмурился, закусывал губы, чтобы не орать (кричать казалось еще более… более неправильным, чем все происходящее. Это было бы поощрением, а как я мог…), чувствовал, как левую скулу меряет выкатившаяся из глаза слеза… А потом мужчина осторожно, коротко, словно бы невзначай дотронулся до отверстия там, и я выгнулся дугой, вталкивая в рот пальцы, чтобы заглушить и без того безмолвный вскрик.

− Ну, думаю, тебе хватит, − где-то в моем потускневшем и съежившемся сознании прогремел голос Меттью Россетта, и я бы точно согласился, что да, хватит (пора бы уже и проснуться, ведь не может в реальности все быть так сюрреалистично), если бы вспомнил, как это − двигать языком и издавать какие-то членораздельные звуки. А еще перед глазами все болезненно-серо, и очень нескоро дошло, что это из-за потолка, к которому прилип стекленеющий взгляд.

Мужчина ненадолго оставил меня, распростертого, едва дышащего и совершенно обессиленного, на кровати. Чем-то шуршал. Я молился, чтобы он забыл о моем существовании… или чтобы грянул гром небесный, и под ногами моего мучителя разверзлась геенна огненная, и чтобы он рухнул туда и сидел там, далеко от меня, веки вечные.

После оказалось, что он просто раздевался, с ненормальной, но так подходящей ему педантичностью складывая одежду на стуле. Свитер аккуратной стопочкой, брюки с заутюженными стрелками – на спинку, складочка к складочке. «У него дорогое фирменное белье, очуметь!» − тупейшее замечание в конец оцепеневшего от пережитого ужаса и извращенного наслаждения сознания. А какое оно должно быть? Не знаю. Никогда не думал. А теперь, похоже, буду думать только об этом…

− Заскучал, милый? − с непереносимый издевкой обратился он ко мне, залезая в кровать.

− У-у, − только и сказал я, надеясь, что извращенец-препод все же поймет, что я имел в виду.

Безнадежно так надеясь. Мне было все равно, потому как, наверно, хуже уже и быть-то не может.

Он улыбнулся мне. В серой темноте комнаты, которую освещали лишь фонари за окном, блеснула его жесткая − нет, жестокая − белоснежная улыбка. Он не презирал меня, не ненавидел, а словно бы находился где-то далеко в своих мечтах, которые в реальном мире преломлялись под неправильным углом и отражались на мне.

Я ужасно боялся Россетта. Я еще никогда не чувствовал себя настолько зависимым от него.

Он это знал, наверно, и наслаждался этим ощущением силы… Это чувствовалось, даже телепатом не надо быть. Мужчина бесцеремонно схватил меня, как-то перевернул на живот. Я вяло сопротивлялся, тело было усталым и неживым, оно умоляло, чтобы его оставили в покое. Ничего не хотелось, мир перед глазами расплывался скучной сонной серостью, и лишь острые быстрые мысли о болезненном «продолжении банкета» заставляли сознание вспыхивать яркими спасительными искрами в непроницаемой глубине погрузившегося в апатию мозга.

Он гладил меня по спине. Легко, почти неуловимо, так, что ощущалось лишь скользящее тепло. Я все ждал, что он меня ударит… Почему-то. Другого никак в голову не лезло.

Потом протиснул между моими ногами колено, снова заставляя их раздвинуть. Я подчинился, прикрыв глаза и бормоча как мантру бессмысленное «нетнетнетнет» на одной ноте. Он протиснул пальцы между ягодиц, стал гладить там… наверно ласково − мне было все равно, − и немножко щекотно. Лег сверху. Было не слишком тяжело, но тепло и непривычно. Я уже успел замерзнуть, и чувствовать спиной его жар казалось правильным, единственно верным.

А после он вошел в меня. Было неудобно, страшно, больно, жарко, душно. Он двинулся раз − я закусил губу до крови и уткнулся лицом в постель. Россетт остановился, будто знал, что мне надо привыкнуть к нему там, что больше в эту минуту я просто не выдержу.

− Не надо, − найдя в себе какие-то последние сбереженные резервы сил, прошептал я. − Зачем вы так?..

Это было понятно и так. Затем, что он этого хотел. Неизвестно, по какой причине, но хотел. А мне было обидно, унизительно, больно, хотелось плакать… И было ощущение, что он размеренно входил не в вымотанное тело, но в душу, все глубже и глубже, вскрывая все, что там хранилось и спрессовывалось восемнадцать лет.

Мужчина двинул бедрами. Наверно, он пытался себя сдерживать. Заботился обо мне. В животе предательски чиркнула маленькая звездочка возбуждения. Боль отходила, превращаясь в необъяснимо странные ощущения.

− Ты не представляешь… − прошептал Россетт куда-то мне в шею, и от его горячего дыхания у меня чуть ли не волосы встали дыбом. − Я захотел сделать это еще тогда, когда впервые увидел… Ты был таким недотрогой, миленьким мальчиком в новой институтской форме… Таких полно, но… У тебя был такой взгляд. Взгляд шлюшки − или побитой собаки, − умоляющий: возьми меня, я сделаю все, только заботься обо мне, только не оставляй меня… Ты так на меня смотрел, а я с ума сходил…

Он громко выдохнул, просунул руку мне под живот и стал ласкать мой член. Я подался назад − навстречу ему, что-то всхлипнул, толкнулся в его руку.

− … Я не мог ничего сделать… Какая чушь… Ты был моим помешательством − умненький, обходительный, вежливый, увлеченный… Глядя на тебя на лекциях я часто думал, приходит ли другим парням − этим накачанным идиотам из твоей группы − в их безмозглые головы, что ты мог бы быть сладкой отзывчивой куколкой в постели… Ты ведь не всегда такой высокомерно-умный, сейчас ты совсем не такой…

От низкого, приглушенного шепота Россетта я сходил с ума. Боль − или что-то липкое, невозможное, сладкое, захлестнувшее с головой − было везде. Мужчина двигался во мне, и я не мог сосредоточиться ни на чем другом…

А потом − когда-то − время оборвалось, он снова судорожно выдохнул, я ощутил, как по плечу сзади быстро чиркнула его шелковистая челка, и почему-то именно это привело меня в такой сумасшедший экстаз, что мир тут же раскололся и осыпался пеплом с тихим скорбным шорохом.

Может, я выпал в обморок. Может, мне было настолько хорошо, что все забылось.

Когда сознание вернулось, все было так же − и совсем не так. Он лежал на мне, внутри ощущалась непонятная влажная скользкость, да еще, похоже, струйка его спермы стекала у меня по внутренней стороне бедра. Сил не было вытираться.

Я был не просто унижен… Убит.

− Пустите! − само собой вырвалось из онемевших искусанных губ. Он скатился с меня. Я нашел в себе силы натянуть на себя одеяло, отполз куда-то к стене, повернулся к ней лицом, уткнулся в прохладные серебристые обои носом. Свернулся калачиком, обхватив себя руками. И бормотал про себя: «Только не плачь, не плачь, не плачь…». А слезы все равно подкатывали и плескались у горла.

Это было так сладко и унизительно. Так неправильно и пошло. Легче думать, что он меня изнасиловал… Хотя, остановись профессор ровно посреди этого загадочного священнодейства, я бы, наверно, сам умолял его вставить мне…

Это ужасно, ужасно!

Меня точно отчислят из института. Или не отчислят, но мне придется видеться там с ним, и каждый раз, заглядывая в его синие-синие ледяные глаза, вспоминать, что было…

О Боже, а ведь сегодня, сейчас начался Новый Год… Что там, насчет «как встретишь, так и проведешь»? Что же, весь год надо мной будут так издеваться?!...

…А если в институте пойдут слухи? А вдруг кто-то узнает?..

Я, не сдержавшись, зашмыгал носом.

− О, только не хватало еще реветь после бурного оргазма! − устало заявил Россетт, и от этой его странной реплики мне вдруг захотелось истерично рассмеяться.

− Я не реву! − звенящим, нет, даже каким-то пружинящем в напряженном воздухе голосом отозвался я, слизывая с губ капельки слез. Они были, как кислота, мерзко-горькими, и тонкая нежная кожа чесалась от них.

− Ну и молодец, − с необычайной нежностью продолжил Россетт. На мою талию легла его тяжелая ладонь. − Все было замечательно… Это твой первый раз с мужчиной? − его тон моментально изменился.

− Это мой первый раз вообще, − с плохоскрываемой злостью прошипел я, продолжая тыкаться носом в стену.

Не знаю уж, на что я надеялся. Что он будет меня утешать? Говорить, что был придурком и похотливой скотиной? Это не мексиканский сериал, это жизнь… Наверно, именно поэтому Меттью Россетт рывком развернул меня к себе и поцеловал. Не жестко, пытаясь что-то доказать, пытаясь утвердить свою власть надо мной. Просто поцеловал, будто нежно шептал «прости», перебирая пальцами мои волосы. А потом отпустил и отвернулся, закрыл глаза.

− Спокойной ночи, − сказал пресным тоном напоследок.

Я снова вернулся к стене. Хотел опять страдать и лить слезы по капле… Не получалось. Из мыслей не выходили синие глаза профессора, в которых было что-то большее, что-то куда более святое, чем просто желание.

Не хотелось просыпаться. Только в голове что-то, какое-то двинутое шестое чувство бормотало, что надо, надо, надо…

Я резко открыл глаза. Нет, так просыпаться нельзя. Потому что страшно так быстро и внезапно выпадать из сладкого, теплого мира грез в ужасающую реальность.

Сны − это сны. Они не могут до нас дотянуться, вылезти в реальный мир холодными скользкими тенями, не могут превратить в кошмар еще и жизнь… Или могут?

Россетт лежал рядом. Моя голова покоилась у него на плече. Я как зачарованный смотрел на изгиб его ключиц, оказавшихся прямо перед носом.

Идиотизм.

Тело болело. Все болело, если совсем не вдаваться в подробности. А вдаваться не хотелось. Ну их!

Я приподнялся на локте. Спит. Слава Господу.

Во сне он… ничего. Красивый даже, пока не говорит гадости… и не делает тоже. Я поймал себя на том, что снова таращусь на него, на его лицо, на падающую на лоб черную челку, на тени от темных ресниц, на опущенные веки… Нет! Все это глупо и двусмысленно, хотя, вроде бы, после вчерашней ночи все ясно.

Меттью Россетт меня хотел. Он меня получил. Наслаждался своим триумфом.

Достаточно.

− С новым годом… − пробормотал я и аккуратно вылез из постели, стараясь не задеть профессора ненароком. Он, к счастью, не проснулся. Потом была ужасающе длинная дорога в душ. Не чтобы его принимать − чтобы достать одежду. Хотя и искупаться б не помешало. Но не здесь, не здесь! Скорее в родную общагу. Там все еще даже и не пришли в себя после вчерашней… сегодняшней вечеринки. Спят, наверно… И хорошо. Неприятно было бы, если б кто-то знакомый встретил меня в таком потасканном состоянии.

Я оделся и ушел, тихо притворив за собой дверь. На электронных часах равнодушно горели семерка и два нуля. Меттью Россетт лениво приоткрыл один глаз, осмотрел окружающую обстановку и, неопределенно усмехнувшись, прошептал:

− Тебя тоже.

3.

Началось второе полугодие.

Это было ужасно.

Моника говорила, что я какой-то не такой. За время зимних каникул она покрасилась в темно-каштановый, почти черный цвет и стала удивительно похожей на прекрасную незнакомку из моих грез… Старых грез. Сейчас я уже представить себе не мог, как мечтал о какой-то тщедушной и эфемерной девчонке.

Мне снились какие-то бредовые сны. Я просыпался дико возбужденным, долго лежал на спине, смотря в потолок и боясь пошевелиться, закусывая губы, чтобы не стонать. Врятли Дэйв бы правильно понял мой срывающийся шепот на грани наслаждения: «Россетт!!!» Соседи по комнате − это, оказывается, огромная проблема. Или нет, не так. Я − это огромная проблема.

− Ты стал нервным, − не унималась Моника. − Ты все время чего-то боишься. На парах ты либо паришь где-то в своих фантазиях, либо спишь. Не знаю уж, чем именно ты занимаешься ночью, но явно чем-то, не слишком способствующим твоему образованию. Что с тобой такое?

− Ничего, − в стомиллионный раз бубнил я.

− Уверен? − женская интуиция у девушки была явно гипертрофирована. − А по-мому, ты влюбился!

Меня шандарахнуло током, всеми 220 вольтами сразу.

− Да ты что? Ничего я не…

− Ну, я ж не первый день тебя знаю… − Моника выдавила таинственную лукавую усмешку. − Давай, колись, кто она?

Она?!

В том-то проблема и состояла, что не она. Он! Это сущий маразм, но я не дошел еще до той грани, чтобы признаться своей подруге − пусть и лучшей − что я скоропостижно поменял ориентацию под Новый Год.

Я краснел, и бледнел, и отмазывался от ответа на вопрос всеми силами. Наконец до девушки дошло, что желаемого она в ближайшее время не услышит, и она оставила меня в покое. Правда, изредка нет-нет да поглядывала в мою сторону с нескрываемым любопытством.

Хуже всего, конечно, было на философии. Казалось, я пытался пешком пересечь минное поле по диагонали. Я сидел и смотрел в тетрадь. Ничего не писал, конечно. Боялся, что рука будет заметно дрожать. Он смотрел на меня. Иногда ехидно, иногда презрительно, и всегда так, словно я его вещь, его игрушка. Меня можно рассматривать со стороны, изучать, что же я сделаю в следующую минуту, читать все мысли, пробегающие по радужной оболочке глаза. Еще можно раздевать глазами… Иногда Россетт этим занимался, и мне становилось одновременно удивительно и страшно, как же этого не замечают другие − его выражения лица, и линию его губ, и влажный блеск его зрачков в темно-синем ледяном море глаз… У меня складывалось ощущение, что я сижу посреди аудитории абсолютно без одежды, поэтому я без всяких причин краснел и смущался. Преподавателю это нравилось. Он торжествующе ухмылялся… и читал курс абсолютно пуленепробиваемым голосом.

Думал о нем… постоянно. Ненавидел. Обожал. Россетт превратился в мою навязчивую идею, манию, какую-то странно постоянную фантазию. Он просто был − и от этого весь мир казался каким-то скучно-серым.

Когда я успел влюбиться? Как это вышло? Почему?..

− Хватит уже себя мучить, − зудела под ухом Моника, которая отчего-то лучше всего мира знала, кто что должен делать. − Признайся ей, признайся! Может, она тебя тоже любит? Ну, есть же на свете справедливость…

− Нет! − огрызнулся я и яростно продолжил − на одном дыхании, чтобы не испугаться и не передумать. − ОН меня не любит! Не любит, понимаешь! И на хрена я ему такой вообще нужен?...

Моника шарахнулась в сторону, в глазах было искреннее и чистое удивление, губы сложились буквой «о».

− Оуу… Ничего…с-себе…

− Что? − злость из меня улетучилась, как пар, осталась только безнадежность. − Что еще-то?

− Ничего. Просто − ничего, − девушка наклонила голову, водопад темных волос хлынул по плечам. − Не волнуйся… все будет…

Так прошел бесконечный январь, так наступил февраль. Оттепели постоянно сменялись заморозками, на улице смешивались в серо-коричневый коктейль грязь, снег и лед. Я пытался учиться, я болел своей дурацкой любовью. Надеялся, что время излечит, а оно все никак не лечило. Я жалел, что сбежал тогда, рано утром 1-го, но понимал, что по-другому не мог, просто не мог. Чтобы я сказал мужчине, чтобы он сказал мне? Или снова заткнул бы рот поцелуем? Да хоть бы и так, я могу только мечтать об этом теперь, когда все ушло и потеряно.

А потом наступил этот ужасный день, 14-е февраля, и весь университет свихнулся на розовых сердечках и бантиках. Девчонки бегали нарядные, как никогда. Кто-то из активистов собирал, а потом торжественно разносил праздничную почту. Все передаривались открытками, обнимались и целовались, и была такая жуткая удушливая атмосфера, словно это не праздник, а церемонные похороны. По крайней мере, для меня все было как раз так.

− Держи! − гордо провозгласила Моника, вручая мне алый сверток с атласным бантиком и голографическими отблесками. − Это тебе! Желаю, чтобы ты… стал наконец счастливым.

− Спасибо, − неловко кивнул я; с детства не умел спокойно принимать подарки. Потом поздравил ее и, выслушав ответные благодарности, отправился дальше на лекции.

Сегодня пары заканчивались только к пяти, я брел в общагу выжатым, как кусок лимона в стакане чая. Уже темнело, по небу ползли лохматые темные тучи, и настроение было препаршивое.

Каково же было мое удивление, когда на подъездной дорожке напротив здания общежития я увидел знакомый черный «БМВ». Номер Россетта… Я с трудом подавил детское желание уползти куда-нибудь в тихое местечко, где меня невозможно обнаружить.

Мужчина стоял рядом с автомобилем. Выражение его лица и взгляд не обещали ничего хорошего. Кажется, он был зол… или просто не в настроении.

− Сколько можно тебя ждать, Тим Виндом! − вместо приветствия объявил он сердито.

− Профессор? − я удивленно поморгал. − Меня?

− Тебя, естественно, − фыркнул преподователь раздраженно, глядя мне в глаза. − Я подумал и все решил… Я так больше не могу.

Это была сцена из Гойевского «Капричоса». Абсолютно точно. Все это, эдакий театр драмы и дешевых комедий, нарисовал великий мастер офортов, чтобы очередной раз позабавить публику.

Мы представляли собой забавную картину. Я − усталый, с осунувшимся лицом, в неизменной старой куртке и болтающейся на плече сумкой книг. Россетт − преуспевающе-величественный, с пугающей красотой грозовой тучи, в сером плаще и этих странных тонких очках. Немая сцена. Я предпочитал молчание… Мужчина говорил с такими подавляюще-властными интонациями (как во время заключения какой-нибудь деловой сделки − или распиная несерьезного студента), от которых сохло во рту и першило в горле.

− Не можете что? − мне было откровенно любопытно.

Он пришел ко мне сам. Что бы это значило?

А не то ли, что пожелание Моники действительно принесло мне удачу?..

− Вот что, − хмыкнул он, притянул меня к себе и стал целовать, целовать так, будто мы не стояли посреди достаточно людной улицы, словно нас не мог никто видеть, словно ничего больше вообще не существовало… И если б сейчас под моими ногами разверзлась твердь земная, я врятли бы обратил на это внимание, потому как он был рядом со мной, а все остальное − все на свете, было не так уж и важно.

− Поехали, − отстранив меня от себя, сказал Россетт. − У нас мало времени.

− Чего? − я успел разомлеть и уже не успевал за ходом событий. − Почему?

− Потому что это становится традицией − встречать праздники в постели. Если ты не поторопишься, у нас останется совсем мало времени…

Я понимал все меньше с каждой минутой, но послушно полез в машину.

А ведь это, и правда, стало у нас своеобразной традицией… Но определенно хорошей.

− Надеюсь, ты больше не смоешься с утра пораньше? − строго осведомился Россетт, выруливая с подъездной дорожки на шоссе.

Я пристроил сумку на коленях и покачал головой.

− Нет… Потому что буду хотеть спать.