Текст книги "С Новым Годом! (СИ)"

Автор книги: Tiferet

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

«С Новым Годом!»

Автор: Tiferet

Жанр: ориджинал

Рейтинг: NC-17

Аннотация: Студент и его профессор. Их отношения. Зимняя сессия. Канун Нового Года.

1.

В июле, когда я, возвращаясь поздно вечером с работы в абсолютно неживом состоянии, обнаружил в почтовом внушительный конверт из плотной бумаги со штампом Веннетского университета, казалось, что все мои желания сбылись в одночасье − словно неизвестно откуда появилась крошечная фея в платьице цвета утренней зари и создала для меня счастливое и практически беззаботное будущее.

Результаты выпускных экзаменов были прекрасными. Лучше и желать было нельзя. С такими результатами я мог поступить в любой институт нашей провинциальной глубинки. Мог, но не хотел. За одиннадцать лет обучения в школе мне до пульпита коренных зубов надоели сверстники, считавшие меня полным неудачником и не стеснявшиеся об этом напоминать хотя бы раз в день. Продолжать обучение в таком вот окружении не хотелось. Я верил, что за пределами нашего маленького пыльного городка есть огромный мир, в котором я, мои знания и интересы кому-то нужны. Однажды весенним днем в мои руки попала брошюрка с рекламой университета Святого Антония, заочных факультетов культурологии, журналистики, филологии и истории. Я обожал историю, это была моя болезнь, моя страсть, моя жизнь… все. Тут же пришла мысль, что, вместо заочного обучения, можно отправиться в другой город и там уже попробовать поступить на очный исторический факультет.

Родители, разумеется, долго пытались отговорить. Мама заходилась в истерических рыданиях, размазывала по лицу потеки дешевого тонального крема и туши, размахивала руками и кричала, что я абсолютно не приспособлен к жизни, не смогу себя обеспечить и, в конце концов, умру где-нибудь от голода. Отец был значительно жестче в своих доводах. Он орал так, что наш маленький аккуратный домик содрогался на фундаменте, о том, что я тряпка, у меня девичье лицо и куриные мозги, что я теряю время и трачу родительские деньги, что меня надо было удавить в колыбели, и что когда-нибудь, когда без родительского попечения окажусь в финансовой дыре, несомненно стану ложиться под каких-нибудь богатых потных извращенцев. В конце концов, когда у родителей иссякли силы, они ушли на кухню пить чай и вздыхать о том, что у них нет − да и не было, наверно, никогда − сына. Я же бросился в свою комнату собирать вещи.

Итак, я поехал в Веннет. Неделю до собеседования и вступительных экзаменов пришлось прожить в однокомнатной квартире у двоюродной тетки Изабеллы, страстной любительницы кошек. О визите она не была предупреждена, поэтому, когда обнаружила меня с огромной спортивной сумкой на плече на пороге своего дома, строго заявила, что больше семи дней присутствие незваного гостя терпеть не намерена. Я пожал плечами и согласился. Одной недели было достаточно для того, чтобы либо получить счастливый билет в обеспеченное будущее, либо поехать на вокзал и купить на последние деньги билет домой.

Мне повезло. Ужасно, потрясающе повезло. Я даже сам не мог поверить своему успеху. Целых восемнадцать лет невезения в тоскливом провинциальном городишке − и вот, пожалуйста, я поступил в такой престижный университет!

Мне выделили комнату в общежитии. Ее приходилось делить со второкурсником Дэйвом. Вообще-то, комнаты должны были распределяться в зависимости от курсов и факультетов, но ввиду случившегося перенаселения все перемешалось; я же был рад просто получить жилье. Дэйв был потрясающе неразговорчив. Больше всего в жизни его интересовали две вещи − компьютер и еда. Возможно, именно поэтому в девятнадцати годам он весил не меньше центнера и с трудом втискивался в максимальный размер джинсов. По вечерам он редко покидал нашу общую комнату, мало двигался, никогда не готовился к семинарам, но ежедневно просиживал за монитором до четырех часов утра. Дэйв не пользовался популярностью у девчонок, что, в общем-то, при его весе было не удивительно, и, ко всему прочему, был до беспамятства влюблен в некую таинственную Анику Ларкинс.

За мной девушки тоже никогда не бегали. В школе было обидно: как это, все парни по вечерам прогуливаются со своими подружками в ближайшем парке − предпочтительнее каждый вечер с новой, − а я сижу дома и читаю энциклопедии, готовясь к завтрашним занятиям. Потом свыкся как-то, даже пришел к выводу, что мне это совсем не надо. Ну, то есть пока не надо. Я лелеял надежду, что в институте встречусь с прекрасной незнакомкой, которая полюбит меня с первого взгляда, будет смотреть как на бога и никогда не посчитает увлечение историей и археологией странностью и показателем отсталости. Но время шло, а незнакомка появляться не торопилась.

Университетские занятия мне нравились. Большая часть. Профессора рассказывали очень интересно, хотелось сразу узнать все на свете, одно лишь было плохо − говорили они с такой скоростью, что студенты просто не успевали конспектировать услышанное, пропускали большую часть информации, сокращали непонятно даже для самих себя, а после мучительно пытались вспомнить, что именно хотели написать.

На парах я сидел с милой белокурой девушкой Моникой, которая предпочитала в одежде тоскливо-сиреневый цвет и обожала рисовать. Рисовала она постоянно, всегда и везде, чем угодно − ручками, карандашами, фломастерами, острой гранью кольца по парте… За такое вот непрекращающееся художество ей часто попадало. Моника была очень доброй и разговорчивой, и постепенно мы сдружились. Наверное, этому способствовало еще и то, что в ней я не находил черты той самой прекрасной незнакомки. Незнакомка должна была быть не очень общительной, несколько замкнутой, с печальными темными глазами и кудряшками цвета безлунной ночи.

− Так, что у нас завтра… − пробормотал я, изучая стенд с расписанием. Был вечер четверга, в воздухе висело предвкушение выходных.

− Палеология, история зарубежья и… − Моника сдержала тяжелый вздох, − и философия.

Я нахмурился и с интересом посмотрел на нее. Обычно девушка излучала радость и хорошее настроение. Огорченные вздохи были совсем не в ее стиле.

− А что такое с философией?

Моника округлила глаза и сделала странное лицо: с таким видом дети обычно рассказывают страшные истории ночью в летнем лагере.

− Там препод такой… − девушка для пущей выразительности сложила руки на груди, словно собралась умирать. − Просто зверь! Вечно всех валит, на зачете у него максимальная оценка – три, да и автоматом он их никогда не ставит… Экзамен, если не сдашь, купить нельзя. Остальные в этом деле хотя бы более сговорчивые, а этот − нет.

Я так и не понял, зачем надо «покупать» экзамен, если можно просто не прогуливать и внимательно слушать лекции, но переспрашивать не стал. А еще я был уверен, что преподаватель философии на самом деле не такой монстр.

Как я был наивен!

Когда мы пришли в нужную аудиторию, все мои надежды мгновенно развенчались. После двойного звонка, знаменующего начало пары, в помещение влетел он. Рост у него был, наверно, не меньше двух метров. Широкие плечи, подчеркнутые строгим пепельно-серым костюмом. Лицо − аристократическое, с правильными чертами и отпечатком легкой усталости. На высокий лоб падали пара черных прядей. Довольного коротко подстриженные темные волосы, на висках уже наметилась ранняя седина. На носу − на самом кончике, так, чтобы смотреть ровно поверх оправы − очки, такие тоненькие, узенькие, хрупкие, с плещущимися в стеклах бликами света. А за ними глаза… Нет, таких глаз у людей не бывает!

Мне показалось, что, как только он зашел, сразу уставился на меня. И не просто уставился − проник взглядом синих, очень темных и льдисто-холодных глаз куда-то внутрь − в голову, в сердце, в душу, − прочитал все мои недостойные и глупые мысли и пришел к выводу, что я дебил. После этого мужчина поджал губы, словно выражая свое презрение. И потерял ко мне всякий интерес.

− Мое имя Меттью Россетт, и я буду читать вам философию, − сообщил мужчина тем самым тоном, носящим название «сказал как отрезал», и тихий голос с резковато-вкрадчивыми интонациями было прекрасно слышно во всей аудитории. С его появлением группа перестала не только разговаривать − дышать. − От слушанья курса философии вас может освободить только одно достаточно веское обстоятельство − полнейшая глухота. Если кто-то из вас попробует на моих занятиях перекидываться записочками, болтать или выводить в тетради уродливые червеобразные каракули, − он убийственно посмотрел на Монику, занятую вырисовыванием симпатичненького кролика в тапках. Девушка под его взглядом сжалась, как-то странно сползла под стол и с шумом выдохнула, словно ее стукнули под дых, − будет исключен еще до Нового Года. Надеюсь, вам не надо повторять это дважды?

Его лекции были адом, изощренной пыткой и редким издевательством. Казалось, он от души ненавидит всех свои своих студентов, а меня − особенно. Россетт обожал задавать вопросы, на которые скорее всего вообще не существовало ответа, и, слушая растерянные предположения своих учеников, отпускал ехидные и ядовитые замечания. Чаще всего, как уже упоминалось, доставалось мне, хотя я на его занятиях вел себя тише всех, покорно конспектировал все сказанное им, не переписывался с Моникой (та обыкновенно выводила на обрывках бумаги кукольно-фарфоровых девочек в кружевных платьицах и, словно в противовес первым, мальчиков панковатого вида, с пирсингом во всех мыслимых местах и художественным беспорядком на голове) и никогда не бросал вслед профессору какие-нибудь гадости вроде «Снова недотрахался, потому и злится». Профессора Россетта, казалось, раздражало во мне буквально все, и даже при одном только моем появлении в его глазах появлялся странный блеск, как у охотника в погоне за раненной дичью, и жесткие губы сами собой расплывались в не обещающую ничего хорошего усмешку.

По сравнению с Меттью Россеттом все, даже самые придирчивые преподы вроде нашей «латынистки» Француазы Эйсгот казались ангелами господними. После философии мы покидали университет полностью выжатыми и совершенно ничего не соображающими, с мыслями, густыми и липкими, словно клей для обуви. Странности и подлости философа неизменно обсуждались на всех вечеринках и гулянках, в клубах и на дискотеках, обретая все более чудовищные подробности и награждая препода всеми возможными изысканными нелестными эпитетами.

Так прошло полгода и приблизилось время зимней сессии. Для меня готовится к зачетам было особенно тяжело, ведь я еще и работал, поэтому разрывался между университетской библиотекой, комнатой в общежитии и дымным, насквозь прокуренным кафе «Джолли», в котором подрабатывал на кухне. Не работать было невозможно − родители не высылали деньги, стипендия была ничтожно мала и смешна, а есть, как-никак, хотелось. Я не высыпался, недоедал. Лицо приобрело странный желтовато-серый оттенок (надо думать, от ежедневной порции пассивного курения), под глазами залегли глубокие фиолетовые тени.

− Неважно выглядишь, − фыркал Дэйв, глядя на меня и уплетая очередной бутерброд с куском колбасы размером с футбольный мяч. От постоянного нервного напряжения мой сосед ел все больше и больше, и с начала декабря поправился еще на восемь килограммов.

− Ты тоже, − я лишь качал головой. Одежда на мне висела мешком, форменный университетский пиджак оказался больше на пару размеров.

− В конце января сяду на белковую диету! − неизменно гордо сообщал парень, вновь погружаясь в мир компьютерной графики.

Зачет по философии был назначен на тридцатое декабря, прямо перед Новым Годом. Я не мог найти в себе силы достойно подготовиться и выучить все билеты. При одной только мысли о внимательном темно-синем взгляде и вкрадчивом голосе, говорящем гадости и сочащемся ядом, у меня возникал рвотный рефлекс. Есть совсем не хотелось, но, может быть, это и к лучшему − деньги почти закончились, хозяин «Джолли» Рейнолд обещал выдать премиальные к Новому году только 31-го после окончания вечерней смены, то есть часов в восемь. Все свои сбережения я потратил на подарки друзьям: несмотря на гнетущую бедность, в голове с самого детства плотно засела мысль о том, что не сделать на праздник подарок ближнему − большой грех. И вот, я остался без пенни в кармане и с невыученными вопросами.

− Ты что такой… серый… − удивилась Моника, нервно теребя вьющуюся прядь золотистых волос и судорожно перелистывая уже довольно мятую тетрадь конспектов.

− Меня мутит со вчерашнего вечера, − признался я. − Он меня ненавидит!

Мы − вся наша группа с несчастливым номером 113 − стояли под дверью аудитории, записанной диспетчером на имя Россетта.

− Да брось, − у моей подруги было хорошее настроение, и даже сам великий и ужасный Меттью Россетт не мог его испортить. Она жила предвкушением новогоднего торжества, запеченной с яблоками уткой, красиво украшенной елью с алым бантом на зеленой колючей макушке, поздравлениями от родственников, − он всех ненавидит. Не бери в голову! Завтра уже будет Новый Год, правда здорово? А после мы с мамой поедем на горнолыжный курорт в австрийские Альпы, мне папа даже купил новый лыжный костюм, так круто…

Я ничего крутого не находил. У меня же не будет завтра праздника с родителями, а послезавтра − Австрии и сияющих, словно сахар-рафинад, горных вершин. Ничего. Завтра вечером работа, ночью же − обычный сон усталого человека, без сновидений и прекрасных мечтаний.

А сейчас − встреча с этим ужасным философским Цербером, у которого и тройку так-то просто не заслужишь.

Зачет у него проходил не как у остальных преподавателей. Другие разрешали, вытянув билет, сесть за парту и подготовиться, собрав мысли в кучу и вспомнив то, что в жизни не знали. Россет же, во-первых, приглашал в свой кабинет по одному по списку («Если вы запретесь всей толпой, то несомненно будете друг другу подсказывать, как стадо безмозглых ослов списывая чужие ошибки и полный бред. По одному и не тормозите!»). Во-вторых, он не давал ни минуты на подготовку, заставляя раскрывать тему немедленно после того, как билет с указанным вопросом был вытянут («От бесконечного растягивания моего времени вы врядли узнаете то, что не удосужились заучить или зарубить на своих юных носах. Или вы говорите, или молча выметаетесь отсюда!»)

Я был по списку последним.

Как известно, мучительное ожидание смерти всегда болезненней самой смерти. На моих глазах жизнерадостная Моника с весело блестящими глазами зашла в аудиторию, аккуратно притворив за собой дверь, и через пять минут выскочила оттуда вся в слезах, безуспешно пытаясь стереть пальчиками потекшую тушь и бормоча себе под нос все мыслимые ругательства.

Я поймал ее за руку, привлек к себе.

− Что такое?

− Два… − пролепетала она распухшими губами, едва различимо, я скорее догадался, что она произнесла, нежели услышал это. − Он… даже слушать не… как он мог… он просто… − и она разрыдалась во весь голос.

Я не выносил женских слез. От них что-то болезненно сжималось в сердце, словно его пытались расковырять тупой булавкой.

Я осторожно обнял девушку за плечи и покачал, успокаивая.

− Ну тихо, тихо… Все будет хорошо…

− Не будет… Это моя единственная двойка! − бормотала Моника безнадежным тоном, вытирая черные от туши и расплывшихся теней слезы о мой пиджак и оставляя на груди два мокрых бесформенных пятна. − Он мерзкий… Садист! Специально это делает, да… Будь осторожней, Тим… И удачи тебе…

Мало-помалу толпа сдающих поредела. Последний стоящий передо мной, Крег Иверс, вышел из кабинета Россетта, ссутулив внушительной ширины плечи, и пробормотал в мой адрес (хотя прежде никогда не пытался со мной заговорить):

− Удачи, чувак! Надеюсь, уж тебе-то больше повезет…

Он резко развернулся и зашагал по коридору.

− Эй, − зачем-то окликнул его я, − что у тебя?

− Два, что же еще! − проорал в ответ Крег и заторопился по своим делам.

Я посмотрел на дверь в аудиторию. Дверь как дверь, деревянная, с сероватым матовым стеклом. Сверху номер, под номером на кусочке скотча висит листок с именем преподавателя и его предметом.

Меттью Россетт. Философия.

Замечательно.

Сложилось ощущение, что я лезу в клетку с голодным тигром. Тигр притворяется, что не хочет есть. Наворачивает круги за тонкой завесой из переплетенных прутьев. Изредка рычит, но больше по привычке, чтобы припугнуть, нежели из-за природной агрессии. Хотя − чем черт не шутит.

Я нервно глотнул воздух, как перед прыжком в ледяную воду.

…Да что понапрасну тянуть время?

Потянул скользкую и холодную ручку двери.

… все равно что будет, то и будет.

− Мистер Виндом? А я-то думал, вы никогда не решитесь зайти, − лениво протянул ненавистный голос.

Да, все как и ожидалось. Темные волосы, синие глаза, буравящие меня не хуже сверл, блестящие очки на кончике носа, серый галстук в полоску… Усмешка. Не злобная усмешка злодея из детской видеоигры. Просто усмешка… Такое вот дополнение образа адского профессора «по умолчанию».

− Здравствуйте, − мне казалось, что меня сплющивает под тяжестью его взгляда, я теряю размеры, уменьшаюсь, а Россетт нависает сверху темной грозовой тучей.

…он, наверное, красивый.

Мысль была из разряда «полный бред». Перед важным ответом можно перебирать много не слишком умных мыслей в голове, но уж эта − эта била все рекорды.

− Тяните билет, − мужчина кивком головы указал на разложенные на столе бумажки. − И нечего на меня так смотреть. Из-за одного жалобного взгляда, словно вы собираетесь расплакаться, я врядли выставлю вам оценку «автоматом».

Я собирался расплакаться? Нет, нет… Что за ерунда?..

Я на нетвердых ногах подошел к его столу. Быстро схватил первый попавшийся билет.

Законы диалектики.

Законы диалектики?

Что это еще за законы диалектики?..

В голове была блаженная пустота. Никаких законов − даже их следов. Если они там когда-то и были, то синие глаза Россетта их оттуда благополучно… (вычеркнули? стерли?)

− Ну? − мужчина сложил пальцы в замок и вытянул руки перед собой. Посмотрел на меня − кажется, с интересом.

− Э-э… − большего выжать из себя я был не в силах.

− То есть вы не знаете? − Россет едва заметно улыбнулся одними уголками губ. От этого черты его лица стали немного мягче.

− Да, − я обреченно склонил голову. Светлая челка − дурацкая прическа, денег нет постричься по-нормальному − немедленно закрыла глаза.

− То есть вы не затрудняли себя изучением моего предмета? − в голосе профессора звенели нотки ехидного торжества.

− Да, сэр.

Россетт рывком поднялся с места, так резко, что я едва не отпрыгнул в сторону от неожиданности.

− Знаете, вы разочаровали меня, мистер Виндом.

Он вышел из-за стола с той опасной кошачьей грацией, которой любят награждать своих героев-любовников авторши слезливых любовных романов. Я снова едва удержался от того, чтобы попятиться − куда подальше вглубь аудитории.

…По стене скачет солнечный зайчик. Такой круглый и смешной. На улице было снежно и морозно. Сейчас эта пытка закончится, этот мрачный тип отпустит меня, я выйду на улицу, и там будет солнечно, свободно, холодно, губы будет щипать от ледяного ветра, дыхание будет клубиться у рта туманными облачками − и завтра будет Новый год.

− Я так и знал, что вся эта толпа самовлюбленных дебилов ничего не выучит. Более того, я ни секунды в этом не сомневался, − мужчина обошел меня и встал за спиной. Я позвоночником чувствовал на себе его взгляд.

…нет, не смотрите на меня, пожалуйста…

− Но вы-то − другое дело… У вас даже нет денег. Если вас отчислят − вам прямая дорога в уборщики улиц. Приятные перспективы, не правда ли.

Я молчал. И не собирался ничего говорить. Даже если он будет материться. Даже если…

− Мне показалось, мистер Виндом, что вы не глупы. Наверно, я ошибался. Как это не прискорбно, люди всего лишь люди, им свойственно ошибаться.

По телу бегали мурашки. От его холодного тона, от неторопливой, словно растягивающей слова манеры речи, от всего.

− Чего вы от меня хотите? − не выдержав, резко выпалил я, но так и не нашел в себе силы повернуться и посмотреть в его лицо.

− Секса.

Мне показалось, что… Нет, я совершенно точно готов был выпасть в обморок. Прямо сейчас, прямо здесь, на старый паркетный пол аудитории, так и не проронив ни слова.

В голове эхом прозвучали слова отца, те, оброненные невзначай и такие обидные.

− Что? − выдох сам собой сложился в слово.

− Ничего. Вы свободны. Два.

Я выскочил из аудитории, как пуля из вороненого ствола «Беретты». Никогда еще мне не было так мерзко.

…− Законы диалектики? − распахиваю глаза.

Я не знаю. Я ничего не знаю. Я круглый идиот и абсолютно ничего не знаю.

− Да. − от его взгляда глаза в глаза больно. Внутри головы. Горячо и обжигающе, словно вместо крови течет керосин.

− Я…

− Ты? − черные брови приподнимаются насмешливо-вопросительно.

Шаг ко мне.

Пытаюсь отойти, попятиться. Ощущение дежа-вю.

Кажется, так уже было.

Он уже смотрел на меня, пожирая взглядом, а внутри все пламенело, сердце заходилось нервно, проваливаясь куда-то в живот.

Нет, не надо!

Еще шаг вперед − он. Еще шаг назад − я. Чтобы почувствовать лопатками холодную, словно вырезанную изо льда, стену с неровным слоем краски.

Ловушка. Капканы захлопнулись, лязгнув металлически-резко. Металл, подернувшийся тонкой рыжеватой дымкой ржавчины, вгрызся в кожу.

Он уже так близко. И в его синих, как вечернее небо, глазах танцуют темные огни. И это так красиво, что я забываю обо всем на свете, проваливаясь куда-то в бесконечную черноту его зрачков.

Он упирается одной рукой в стену − ту самую, что я ощущаю спиной. Другой приподнимает мое лицо за подбородок, притягивает безжалостно-властным движением. Впивается в губы, прикусывает их, облизывает, просовывает язык в мой рот. Я смотрю в его глаза. В них ночь и ледяной жар, от которого бросает в дрожь и внутри расползается что-то… черное, горячее, неправильно-сладкое.

Я хочу сопротивляться, я хочу истерически заорать, сбросить с себя его руки, хочу плакать, хочу домой − в общежитие, − под душ, чтобы смыть с себя отпечатки его пальцев − доказательство этого ужасного (ужасного?!) преступления. Хочу его.

Он это знал. Я был для него открытой книгой, такой, с закладочками в интересных местах и пометками на полях. Что-то вроде учебников, или тех огромных энциклопедий, в которых он искал материал для лекций.

Я, испугавшись его, себя, всей этой дурацкой ситуации, пытаюсь вырваться − но тело не мое, оно отказывается воспринимать сигналы визжащего от ужаса мозга и подчиняется лишь ему, как безмозглая марионетка. А еще оно онемелое − такое бывает только во сне, когда хочешь бежать прочь, а сам против воли идешь навстречу…

Он вжимает меня в стену (та больно давит на позвоночник, или все наоборот, но мне точно больно, главное ничего не сломать), правой рукой гладит шею сзади, лохматит волосы, левой пытается не глядя расстегнуть форменный пиджак, справившись с пуговицами лезет ниже, к ремню брюк. Меня трясет, я в панике, страшно, в голове все смешивается. Смотрю туда, где он выдергивает ремень из пряжки. Ткань брюк натянута и топорщится недвусмысленно, кошмар какой, а если он увидит… Нет, он же уже все знает и так (прочитал в моей голове), шарит там настойчивой теплой ладонью.

Кажется, я кричу, но в ушах звенит и разобрать сложно.

А может, кричу вовсе не я, а тело, само по себе, завороженное запретным наслажденьем.

Он ухмыляется − я ненавижу эту его ухмылку, она порочна и омерзительна, у него такие губы… Он хватает меня за воротник расстегнутого пиджака, толкает куда-то в сторону − на преподавательский стол. Тот стоит не там где надо, посреди аудитории, а как-то с краю, вместо парт.

Больно ударяюсь локтями о деревянную столешницу, хочется выть, слишком это унизительно. Он заставляет меня наклониться и почти лежать грудью на столе, на каких-то никому не нужных книгах и бумагах. Дерево холодное, кожа, наоборот, того и гляди начнет тлеть, по спине бегают нервные мурашки, меня лихорадит, задыхаюсь, на его записи падают капли слез − сами собой, я даже не чувствую, как плачу.

Он − нет, не стягивает − сдергивает брюки (если они порвутся, то ходить придется только в старых вытертых джинсах, денег нет и не будет), потом плавки, просовывает пальцы в ложбинку между ягодиц. Пытаюсь что-то сказать, хотя бы промычать, но голоса нет, он просто испарился, исчез где-то, вытек со слезами. Он гладит меня там, проталкивает пальцы глубже. Запрокидываю голову (длинная, доводящая до бешенства челка мотается перед глазами, от этого мир кажется золотисто-русым), скребу руками по столу, комкаю бумаги. На дереве остаются следы ногтей.

Он отстраняется, вытаскивает руку из меня.

Кровь шумит в голове. Кажется, за дверью аудитории кто-то есть, совершенно точно, и если они зайдут… Тут я…мы… Щеки горят от жаркого стыда, но хочется, чтобы все вернулось и было как минуту назад.

Его нет… несколько секунд, целую вечность, я не знаю, здесь время исчезло, просто сдохло раз и навсегда.

А потом он возвращается. В руках его деревянная указка, довольно длинная, он держит ее за более тонкий конец.

Начинаю задыхаться, постепенно догадываясь, что он собирается сделать.

Гладкий, отполированный толстый конец касается ягодиц, протискивается между ними.

Нет, не надо, профессор, нет!!!

Ужасающе медленно входит, это больно, это извращение, я схожу с ума.

Хочу кричать, но язык онемел, все тело не мое, но если не мое − оно и к лучшему, это не со мной!

Падаю лицом в кипу книг, сердце стучит везде, где только можно. Указка во мне и через секунду наверно вылезет через горло − так глубоко.

Дверь аудитории скрипит предупреждающе, открывается…

− Нет, профессор!!...

−…не надо! − я рывком сел на кровати. Та взвизгнула, как кошка, которой наступили на лапу.

Простыни были смяты. Все мокрые от пота и спермы.

Замечательно…

Я нервно глотнул воздух ртом, стал стягивать с себя влажную пижаму. Придется стирать.

Ну и черт с ним!

Хорошо хоть Дэйва нет. Укатил на каникулы к родным, в другой конец страны. Слава Богу! Не придется объяснять, почему среди ночи, заходясь в экстазе, орал про…

Мысли метались в голове как бешеные.

Сон, только сон, всего лишь сон.

Отвратительный, мерзкий… эротический сон, закончившийся оргазмом.

Сон, в котором меня оттрахал этот ужасный Россетт.

Я, как был голый, протопал к окну, открыл его, высунулся на улицу. Оттуда немедленно дохнуло ледяной свежестью декабрьской ночи. Простыну, заболею, и умру. И хорошо.

Сердце до сих пор билось как сумасшедшее, стучало в ребра так, будто хотело сломать их в маленькие острые осколки, и в голове все плыло.

Я не сумасшедший. По крайней мере, так кажется. Но − все сумасшедшие уверены, что они как раз-таки при своем уме…

А это бред!

Подумать только…

Я почувствовал, как щеки снова краснеют − не от холода. Наоборот, было жарко, и в горле сухо, как в пустыне, разве что песок не набивался.

Вздохнул. Повторил про себя в сто миллионный раз «приснится же такое».

Приснилось. Вот, пожалуйста. Кровать, эта несчастная пенсионерка в продавленным панцирным каркасом и матрасом в буграх, представляла собой наглядную иллюстрацию миниатюрной атомной войны. Подушка, в лучших традициях жанра, валялась на полу. Одеяло, скомканное и завязанное в невообразимый узел, в ногах. Постельное белье все грязное, а другого, чистого нет, и не поменяешь.

На часах − электронных, с зелеными цифрами − равнодушно светилось «05:12». Через часок уже на работу вставать.

Что там говорил Фрейд про сны? Точно не помню, но что-то в духе, что снятся нам объекты наших тайных желаний, и − непременно сексуальных.

Ну, тут вроде все понятно.

Но если так…

Бред, точно бред.

Я заработался, я не сдал зачет, я умираю от недосыпания, и вот результат.

А еще Меттью Россетт вчера заявил со всей своей прямотой, что хочет от меня секса. И не понятно, была ли это безвкусная шутка, или действительно хочет.

…Я вот, по Фрейду, получается, хочу.

Я высунулся в окно по самую талию, чихнул, вернулся обратно в комнату.

Я чересчур переживаю из-за всяких мелочей вроде сновидений.

Глаза слипались. В мысли как-то сами собой подмешивались отрывки сумасшедшего сна. Тело снова загорелось и настойчиво требовало разрядки.

Сгреб кое-как грязные простыни, побросал их на пол, как-то завернулся в одеяло. Оно было шерстяное и кололось, ну да ладно.

Россетт… меня…

Рука как-то сама собой скользнула к паху, но я вовремя опомнился. Нет, это… это последний рубеж. Я не голубой, точно, стопроцентно. Я жду свою прекрасную незнакомку… и, черт возьми, собираюсь мастурбировать, фантазируя о собственном профессоре.

31-е декабря протекало как любое 31-е декабря − суматошно. Я свято верил в то, что в нашей захолустной кафешке никого не будет − горожане будут готовиться к домашнему празднику. Не тут-то было!

Меня отпустили только в полдевятого вечера, едва живого от усталости и просто выжатого. Не было сил не то что брести в общагу пешком (сегодня, как передавали по телевизору, общественный транспорт должен был ходить только до двадцати одного часа, чтобы работники дорожных служб тоже смогли отдохнуть и попраздновать, как и вся страна) − завязать шарф. Кстати, я его так и не завязал. Серое вязаное полотно свисало с плеч и болталось до самых колен. Куртку застегнул, потому что боялся подхватить какую-нибудь непонятную заразу после своего ночного выглядывания в окно.

Совсем смаразматился и во второй раз улегся спать при открытом окне. Утром подоконник и пол припорошило снежком, а ветер разметал бумаги по всей комнате. Я проснулся едва живой и дрожащий от холода, кое-как поднялся и, прямо в одеяле, сдвинул половинки рамы. Дуть перестало, но помещение за ночь успело остыть и теперь напоминало о времени ледникового периода. Врядли в мое отсутствие оно успело прогреться, придется еще одну ночь кутаться в одеяло, натягивать его до самого носа… Но, Господи, все что угодно, лишь бы не видения о сексе с преподом!

Снов я теперь боялся едва ли не панически. Я не представлял, как после выходных вернусь в институт, и там будет Россетт, и придется смотреть ему в глаза, слушать его голос на лекциях и, не дай-то Бог, давить в себе фантазии о нем и воспоминания о…

Я вышел из «Джолли» в двадцать сорок пять, повесил на спину старый потертый рюкзак из джинсы. Бодро зашагал в сторону моста. По нему было удобней и быстрей добираться до корпусов общежития, всего три остановки. Мне некуда торопиться, никто не ждал. На новогоднюю вечеринку, конечно приглашали, но пришлось отказаться. После десятичасового рабочего дня в тесной, провонявшей горелым маслом кафешке хотелось не пива и танцев, а обжигающе-горячего чая с печеньем (песочным, я такое очень любил) и бесцельного лежания на кровати, уставив взгляд в экран телевизора.