Текст книги "Сожженная заживо"

Автор книги: Суад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Я очень любила раскладывать инжир по ящикам. Я выбирала красивые фиговые листья, большие и ярко‑зеленые, и выстилала ими дно ящика. Затем аккуратно укладывала плоды, словно это дорогие украшения, накрывала большими листьями, чтобы защитить их от солнца. Для винограда я делала то же самое. Дно ящика я выстилала виноградными листьями, а потом укрывала гроздья винограда от палящего солнца, чтобы они оставались свежими.

Был также сезон цветной капусты, кабачков, баклажанов, помидоров и тыкв, а еще отец продавал сыры, которые я должна была делать. Я наливала молоко в большое металлическое ведро. Снимала весь желтый жир, который образовывался по краю, сливки сливала отдельно, чтобы приготовить лабан, который продавался в отдельных пакетах на рамадан. Изготовлением пакетов из толстого пластика занимался отец. В такой упаковке продукт не портился. Пакеты складывались в большие ведра, на каждом пакете была надпись по‑арабски «лабан».

Из халиба – молока – я готовила вручную йогурт и сыр. У меня была белая прозрачная ткань и железная кружка. Сначала я наполняла кружку по самый край, чтобы сыр имел всегда один и тот же вес. Затем выливала содержимое в ткань, завязывала узел и сильно сжимала, чтобы жидкость стекала в сосуд. Когда в сыре уже не оставалось влаги, я выкладывала его на золотистый поднос, покрытый тканью, чтобы солнце и мухи не испортили его. Затем я упаковывала его в белые пакеты, которые отец также надписывал. Сыры были такие красивые в упаковке! Отец ходил на рынок почти ежедневно, когда наступал сезон сбора овощей и фруктов. Молоко и сыр продавали два раза в неделю.

Отец садился за руль своего грузовичка только тогда, когда все было погружено, и горе нам, если мы не успеем управиться вовремя. Мать садилась вперед, рядом с отцом, а я устраивалась позади, зажатая посреди ящиков. Дорога занимала добрых полчаса. По приезду я увидела большие дома. Это был город. Симпатичный городок, чистенький. Там были светофоры, у которых останавливались машины. Красивые лавки. Я запомнила одну витрину с манекеном в свадебном платье. Но я не имела права гулять там, а тем более зайти в лавку. Я смотрела на все раскрыв рот и выворачивала шею, чтобы разглядеть город как можно лучше. Я ведь никогда этого раньше не видела.

Я хотела бы побывать в этом городе, но когда я увидела девушек, идущих по тротуару в коротких платьях и с голыми ногами, мне стало стыдно. Если бы я встретила их поближе, я бы плюнула им вслед: шармуты… По‑моему, это было отвратительно. Они шли совсем одни, без родителей. Я сказала себе, что они никогда не смогут выйти замуж. Ни один мужчина их не захочет взять в жены, потому что они показывали свои ноги, и губы их были накрашены помадой. И я не понимала, почему их до сих пор не заперли.

Теперь‑то я понимаю, что жизнь в деревне не изменилась с тех пор, как родилась моя мать, а до нее ее мать, и еще раньше до них… Разве этих девочек избивали так, как меня? Разве они работали так, как я? Были такими рабынями, как я? Мне нельзя было отойти на сантиметр от отцовского грузовика. Он следил за разгрузкой ящиков, доставал деньги, и по одному его жесту я, как осел, покорно лезла внутрь, довольствуясь тем, что могу передохнуть от работы и рассматривать недосягаемые лавки через щелки между ящиками с фруктами.

Рынок был очень большим. Над ним простиралось что‑то вроде навеса, увитого виноградом, который создавал тень для фруктов. Это было очень красиво. Отец был счастлив, когда все продали. Перед закрытием рынка он пошел навестить продавца, один, и я видела, что в руке он несет деньги. Он их считал и складывал в холщовый мешок, завязанный шнурком. Этот мешок он надел на шею. Именно благодаря деньгам, заработанным на рынке, он мог осовременивать наш дом.

Я любила ездить на грузовичке, потому что это было время отдыха. Во время пути я ничего не делала, а просто спокойно сидела. Но когда мы приезжали на рынок, надо было пошевеливаться, быстро таскать ящики. Мой отец хотел показать, что его жена и дочь умеют хорошо работать. Я всегда была с матерью. Он никогда не брал меня с кем‑то из сестер.

Когда с ними ездила моя сестра, я ходила за водой, чтобы вымыть двор и чтобы солнце успело его высушить. Я готовила еду и пекла хлеб. Сидя на земле, я насыпала муку на большое блюдо, смешивала с водой и солью и месила тесто руками. Затем я оставляла тесто под белой тряпицей и ждала, чтобы оно поднялось. Тем временем я разжигала печь, чтобы она хорошенько разогрелась. Печь была большой, как маленький домик, накрытый деревянной крышей, а внутри железная духовка постоянно горячая. Угли в ней тлели все время, но надо было добавить огня, чтобы печь хлеб.

Поднимающееся тесто – это чудо… я обожала печь хлеб. В тесте для красоты я делала дырку, перед тем как посадить хлеб в печь. Чтобы тесто не прилипало к рукам, я погружала их в мешок с мукой, мяла это тесто, и оно становилось все белей и мягче. Это должна быть большая великолепная лепешка, круглый плоский хлеб всегда одной и той же формы. Иначе отец швырнет мне его в лицо. Когда хлеб был готов, я чистила печь и собирала золу. Когда вылезала оттуда, мои волосы, лицо, брови и ресницы были серыми от золы. И я стряхивала ее с себя как блохастая собака.

Однажды я была в доме, и вдруг мы заметили дым, выходящий из‑под крыши печи. Мы с сестрой побежали посмотреть, что там произошло, и начали звать на помощь. Отец пришел с водой. В печи был огонь, и в ней все сгорело. Внутри были какие‑то черные обгорелые куски, похожие на козий помет. Я забыла вынуть хлеб из печи и плохо вычистила золу. Оставшиеся угольки разгорелись, и вспыхнул огонь. Это была моя вина. Я не должна была оставлять хлеб, а главное – не забывать счищать золу кусочком дерева, чтобы погасить угли.

Это была моя вина, что в печи для хлеба вспыхнул пожар, и это была худшая из катастроф.

И мой отец бил меня так сильно, как никогда прежде. Он пинал меня ногами, колотил палкой по спине. Он схватил меня за волосы, повалил на колени и ткнул лицом в золу, которая, к счастью, уже остыла. Я задыхалась, я плевалась, зола забила мне рот и ноздри, и глаза мои стали красными. Для наказания он заставил меня есть золу. Когда он меня отпустил, я плакала, я была вся черная и серая, с красными, как помидоры, глазами. Вина моя была очень велика, и если бы здесь не было матери и сестры, я думаю, отец швырнул бы меня в огонь, прежде чем его погасить.

Надо было заново строить печь из кирпичей, и работа эта продолжалась долго. Каждый день я слышала оскорбления и грубые слова. Понурившись, уходила на конюшню, опустив голову, подметала двор. Думаю, что отец действительно меня ненавидел, а ведь, кроме этого случая, я работала по‑настоящему хорошо.

Я стирала белье после обеда, пока не настанет ночь. Я занималась всем бельем в доме, я вытряхивала бараньи шкуры, я подметала, я готовила, кормила скотину, чистила конюшню. Минуты отдыха были очень редки.

По вечерам мы никогда не выходили. Отец с матерью выходили очень часто, они шли к соседям, к друзьям. Мой брат тоже шел куда хотел, но мы никогда. У нас не было друзей, даже наша старшая сестра никогда не приходила нас навестить. Единственным посторонним человеком, которого я иногда видела в доме, была соседка Энам. У нее на глазу было бельмо, люди смеялись над ней, и все знали, что она никогда не была замужем.

C террасы мне была видна вилла богатых людей. Они сидели на своей освещенной террасе, я слышала их смех, видела, как они едят на свежем воздухе, даже поздно вечером. А мы были заперты у себя в доме и сидели по своим комнатам, как кролики в клетках. В деревне я помню только эту богатую семью, что жила недалеко от нас, и старую деву Энам, всегда одну, на пороге своего дома. Единственным развлечением была поездка на рынок на отцовском грузовичке.

А минуты отдыха были так редки… Когда мы не работали для себя, то шли помогать другим жителям деревни, они делали то же самое для нас. В деревне было довольно много девочек примерно одного возраста, нас сажали в автобус и везли на уборку цветной капусты на большое поле. Я хорошо помню – целое поле цветной капусты! Оно было таким огромным, что конца‑края не видно, и нам казалось, что мы не сможем собрать весь урожай. Шофер был таким маленьким, что подкладывал подушку на сиденье, чтобы вести автобус. У него была чудная круглая голова, совсем крошечная, с короткими волосами.

Весь день мы на карачках срезали капусту, все девочки стояли рядком, как обычно, и за нами следила пожилая женщина с палкой. Чтобы пошевеливались. Капустные кочаны мы складывали большой кучей в грузовик. Когда день стал клониться к вечеру, мы оставили грузовик на поле, а сами сели в автобус и поехали в деревню. По краям дороги росло много апельсиновых деревьев. И поскольку мы очень хотели пить, шофер остановил автобус и разрешил сорвать по апельсину и быстро вернуться.

«Один апельсин и халас!», что означало: «один и всё!».

Все девочки бегом устремились в автобус, и шофер, который остановился на узкой дорожке, дал задний ход. Вдруг он резко заглушил мотор, выскочил и принялся кричать так сильно, что все девочки в испуге повыскакивали из автобуса.

Он задавил одну из девушек. Ее голова попала под колесо. Поскольку я была прямо перед ней, я хотела приподнять ее голову за волосы, надеясь, что она еще жива. Но голова прилипла к земле, и я от ужаса упала в обморок.

Потом, я помню, я снова оказалась в автобусе на коленях у женщины, которая за нами присматривала. Шофер останавливался у каждого дома, чтобы высадить девочек, потому что мы не имели права вернуться одни, даже в деревне. Когда меня высадили у моего дома, смотревшая за нами женщина объяснила моей маме, что я больна. Мама уложила меня и дала пить. В тот вечер она была со мной очень ласкова, потому что женщина ей все объяснила. Она была вынуждена рассказывать о происшествии в каждом доме, каждой матери, а шофер терпеливо ждал. Возможно, для того, чтобы все говорили потом одно и то же.

Странно, что произошло именно с этой девушкой. Когда мы собирали цветную капусту, она была все время в середине ряда, и никогда с краю. У нас, когда одну девушку так опекают другие, означает, что она способна убежать. Я заметила, что эта девушка была со всех сторон окружена другими, что она не могла перейти на другое место в ряду. Мне это казалось странным, особенно потому, что с ней никто не разговаривал. На нее даже нельзя было смотреть, потому что она шармута, а если с ней поговоришь, то и нас могли также назвать «шармута». Случайно ли шофер на нее наехал? Слухи еще долго ходили по деревне. Приезжала даже полиция, трое полицейских, чтобы нас допросить, нас собрали на том поле, где все произошло. Для нас это было что‑то необыкновенное – видеть мужчин, одетых в форму. Нам нельзя было смотреть им в глаза, мы должны были отнестись к ним с уважением, мы находились под огромным впечатлением. Мы точно показали место. Я наклонилась. Там была искусственная голова, которую я подняла руками. Они мне сказали: «Халас, халас, халас…» Все на этом закончилось.

Мы опять сели в автобус. Шофер плакал! Он вел быстро и как‑то чудно. Автобус подскакивал на дороге, и я помню, что приглядывавшая за нами женщина держала руками свои груди, потому что они также подскакивали. Шофера посадили в тюрьму. Для нас же, для всей деревни это не было каким‑то особенным происшествием.

Долгое время я болела. Мне часто вспоминалось, как я приподнимаю раздавленную голову этой девушки, и боялась своих родителей из‑за того, что говорили о ней. Должно быть, она сделала что‑то нехорошее, но я не знаю, что именно. Во всяком случае, говорили, что она была шармута. Я не спала ночами, я все время видела эту раздавленную голову, я слышала звук колеса, когда автобус подал назад. Никогда я не забуду эту девушку. Несмотря на все страдания, которые я сама пережила, эта картинка осталась в моей памяти. Ей было столько же лет, что и мне. У нее были короткие волосы, очень красивая стрижка. То, что у нее была стрижка, было тоже очень странно. Девушки из деревни никогда не стригли волосы. А почему она? Она отличалась от нас, одевалась лучше. Что делало из нее шармуту? Я никогда этого не знала. Но зато я знала это для себя.

По мере того как я взрослела, я с большой надеждой ожидала, что кто‑нибудь посватается ко мне. Но никто не сватался к Кайнат, и казалось, что это ее совершенно не трогает. Однако если она уже смирилась с тем, что останется старой девой, то мне такая ее участь казалась просто ужасной, равно как и моя, потому что мне следовало ждать своей очереди.

Я уже начала испытывать стыд, когда бывала на свадьбах у других, от страха, что надо мной будут смеяться. Выйти замуж – для меня это было самым лучшим, синонимом свободы. И, однако, даже выйдя замуж, женщина рисковала своей жизнью при малейшем нарушении правил. Я вспоминаю эту женщину с четырьмя детьми. Ее муж работал каким‑то служащим в городе, потому что он всегда носил пиджак. Когда я замечала его издали, он всегда шел быстрым шагом, а следом за ним поднималась пыль.

Его жену звали Сухейла, и однажды я слышала, что мать говорила, будто бы вся деревня судачит о ней. Люди поговаривали, что у нее связь с владельцем магазина, потому что она часто ходит туда покупать хлеб, овощи и фрукты. Может быть, у нее не было такого большого огорода, как у нас. Может быть, она встречалась тайком с этим мужчиной, как моя мать с Фаделем. Однажды мать рассказала, что два ее брата пришли к ней в дом и отрезали ей голову. Тело они бросили на полу, а сами пошли по деревне с отрезанной головой. Еще она говорила, что когда муж пришел с работы, он очень обрадовался, что его жена умерла, потому что подозревал, что она что‑то имеет с хозяином магазина. При этом она не была очень красивой, да к тому же у нее было четверо детей.

Сама я не видела этих людей, прогуливающихся по деревне с отрезанной головой своей сестры, я только слышала, как об этом рассказывала мать. Я была довольно взрослой, чтобы понимать, но мне не было страшно. Возможно, потому, что я сама этого не видела. Мне казалось, что в моей семье никто не может быть шармутой, что подобные вещи никогда не произойдут со мной. Провинившаяся женщина была наказана, а это нормально. Более нормально, чем девушка моих лет, задавленная на дороге.

Я не понимала, что простые пересуды, предположения соседей, даже ложь могут из любой женщины сделать шармуту и привести ее к смерти ради чести других.

Это то, что называется преступлением во имя чести, «Яримат аль Шараф», а для мужчин в моей стране это не является преступлением.

Кровь новобрачной

Родители Хуссейна пришли сватать Нуру. Они приходили много раз, чтобы обговорить этот вопрос, потому что у нас, когда женятся на девушке, ее покупают за золото. Поэтому родители Хуссейна пришли с золотом, они положили это золото на красивое позолоченное блюдо, и отец Хуссейна сказал: «Ну вот, половина для Аднана, отца, а другая половина – для его дочери, Нуры».

Если золота недостаточно, вопрос обговаривается. Обе части значительны, потому что в день свадьбы дочь должна продемонстрировать гостям то золото, за которое ее продал отец.

Все это огромное количество золота, которое будет надето в день свадьбы, не для Нуры. Множество браслетов, колье, диадема – все это нужно для ее чести и чести ее родителей. Это не для ее будущего и не для нее самой, но зато она сможет пройтись по деревне, а люди скажут, глядя на нее, сколько золота она принесла своим родителям. Если на девушке в день свадьбы не будет драгоценностей, это ужасный позор, как для нее, так и для ее семьи. Мой отец забыл сказать нам это, когда кричал на своих дочерей, что даже от овцы толку больше. Когда он продает свою дочь, он имеет право на половину золота!

Поэтому он может торговаться. Все это происходит между родителями, помимо нас. Когда сделка заключена, никаких бумаг не подписывают, принимается во внимание слово мужчин. И только мужчин. Женщины не имеют права голоса – ни моя мать, ни мать Хуссейна, равно как и будущая невеста. Еще никто не видел золота, но все знают, что договорились о свадьбе, потому что семья Хуссейна приходила к нам. Но не надо раньше времени вмешиваться, себя показывать, надо уважать торг мужчин.

Моя сестра Нура знает, что мужчина пришел к нам в дом со своими родителями, значит, вскоре она точно выйдет замуж. Она очень рада. Она говорит мне, что ей очень хочется красиво одеваться, выщипывать брови, ей хочется иметь собственную семью и детей. Нура очень скромная, у нее красивое лицо. Тем не менее, она беспокоится, когда мужчины обсуждают сделку, ей хочется узнать, много ли золота они принесли, она молит Бога, чтобы они сговорились.

Она не знает, на кого похож ее будущий муж, она не знает, сколько ему лет, она не спрашивает, каков он собой. Стыдно задавать такие вопросы. Даже мне, хотя я могла бы спрятаться где‑нибудь, чтобы посмотреть на него исподтишка. Может быть, она боится, что я пойду сказать родителям.

Через несколько дней мой отец позвал Нуру и в присутствии матери сказал ей: «Ну вот, ты выйдешь замуж в такой‑то день». Я при этом не присутствовала, потому что не имею права быть с ними.

Я даже не должна говорить: «Я не имею права», – оно, это право, просто не существует. Таков обычай. Это так, и никак иначе. Если отец скажет тебе: «Оставайся в этом углу на всю жизнь», – ты останешься в этом углу на всю свою жизнь. Если отец положит тебе в тарелку одну оливку и скажет: «Сегодня ты можешь съесть только это», – ты съешь только эту оливку. Очень трудно вылезти из этой шкуры покорного раба, потому что, будучи девочкой, ты рождаешься с этим, и в течение всего детства этот образ жизни, когда ты не существуешь сама по себе, а только подчиняешься мужчине и его закону, постоянно поддерживается отцом, матерью, братом. И единственным выходом из этого рабства кажется замужество, но и там становишься рабыней мужа.

Когда моя сестра Нура обрела так сильно желаемый ею статус, мне было, я полагаю, не менее пятнадцати лет. Но может быть, я и ошибаюсь, и даже намного, потому что чем больше я размышляю и стараюсь привести в порядок свою память, тем сильнее осознаю, что моя жизнь в то время не имела приметных вех, известных в Европе. Ни дней рождения, ни фотографий. Это была жизнь маленького животного, которое ест, работает изо всех сил, спит и получает побои. Затем наступает зрелость, то есть с этого времени малейший неверный шаг навлекает на твою голову гнев общества. Начиная с этого возраста зрелости следующим этапом жизни становится замужество. Нормально, если зрелость наступает в десять лет, а замужество совершается между четырнадцатью и семнадцатью годами, но не позднее. Нура уже приближалась к предельному возрасту для замужества.

Итак, семья начала готовиться к свадьбе, оповещать соседей. Поскольку дом был не слишком большим, предстояло снять общественный двор для приемов. Это очень симпатичное место, что‑то вроде цветущего сада, где растет виноград и есть площадка для танцев. Там есть также крытая веранда, в которой можно укрыться в тени, и там же находится невеста.

Мой отец выбрал барашка. Берут всегда самого молодого ягненка, потому что мясо у него нежное и будет вариться недолго. Если мясо будет вариться долго, тогда скажут, что отец не слишком богат, раз взял старого барана и не приготовил вкусное угощение. Его репутация в деревне пострадает, а репутация его дочери и того больше.

Поэтому отец и выбирает барашка сам. Он идет в стойло, ловит того, которого выбрал, и тащит в сад. Там он связывает ему ноги, берет нож и одним ударом лезвия перерезает шею. Затем он берет баранью голову и поворачивает ее над большой миской, в которую стекает кровь. Я с отвращением смотрю на эту кровь. Ноги барашка еще дергаются. На этом работа отца заканчивается, и за дело принимаются женщины. Они кипятят воду, чтобы промыть тушу изнутри. Требуху не едят, но она, вероятно, для чего‑то пригодится, потому что ее аккуратно откладывают в сторону. Затем надо снять шкуру, и этой тонкой работой занимается моя мать. Шкура не должна быть нигде повреждена. Она должна быть целой. Барашек лежит на земле, выпотрошенный и чистый. Своим большим ножом мать отделяет кожу от мяса. Она делает надрез под кожей и оттягивает ее точным движением. Кусок за куском кожа отделяется от мяса, пока вся целиком не снимется с туши. Шкуру высушат, а потом или оставят в доме, или продадут. Большая часть шкур наших баранов идет на продажу. Но на тебя плохо посмотрят, если ты принесешь на рынок одну шкуру. Надо принести сразу много, чтобы показать, какой ты богатый.

Накануне свадьбы, когда наступает ночь, после барашка мать занимается моей сестрой. Она берет старую сковороду, лимон, немного оливкового масла, яичный желток и сахар. Она все это нагревает в сковороде и запирается вместе с Нурой. С помощью этого состава удаляются волосы. С половых органов надо удалить все до единого волоска. Все должно быть голым и чистым. Мать говорит, что если случайно останется хоть один волосок, мужчина уйдет, даже не взглянув на свою жену, и скажет, что она грязная!

Эта история с волосками, которые станут грязными, очень меня занимала. Ведь ни с рук, ни с ног волосы не удаляют, только с лобка. Также выщипывают брови, но это больше для красоты. Когда у девочки начинают расти волосы на теле, это вместе с ростом груди означает, что она становится женщиной. Но умрет она с волосами, потому что Бог нас какими создал, такими и должен забрать. И, однако же, все девушки гордятся тем, что им предстоит эпиляция… Это доказательство того, что он будут принадлежать другому мужчине, помимо отца. Без волос на лобке становишься и вправду кем‑то другим. Но мне кажется, что это скорее наказание, чем что‑то другое, потому что я слышала, как кричала моя сестра. Когда она вышла из комнаты, собравшиеся под дверью женщины, захлопали в ладоши и приветственно загалдели. Это большая радость: моя сестра готова к замужеству – знаменательному жертвоприношению ее девственности.

После сеанса эпиляции она может пойти поспать. Женщины расходятся по домам, потому что они видели, что все сделано по правилам.

На следующий день на восходе солнца начинают готовить угощение к свадьбе, в том дворе, где будет проходить торжество. Надо, чтобы все видели, как готовят еду, и оценили набор блюд. Даже горсть риса, и та должна быть сварена на глазах зрителей, иначе вся деревня потом будет об этом судачить. Полдвора отведено под приготовление еды. Там и мясо, и кускус, овощи, рис, курица, и много сладостей, пирожных, которые моя мать готовит с помощью соседок, потому что одна она никогда не сумела бы приготовить для такого количества гостей.

Готовые блюда выставляются на всеобщее обозрение, а мать с еще одной женщиной идут готовить к торжеству мою сестру. Ее вышитое спереди платье длинное и достает до щиколоток, пуговицы обтянуты тканью. Нура просто великолепна, когда она выходит из комнаты, вся увешанная золотом. Прекрасна, как цветок. На ней браслеты, колье и, главное, первейшая вещь для невесты – диадема! Диадема сделана из золотых монет, нанизанных на ленту, и закреплена вокруг головы. Распущенные волосы Нуры намазаны оливковым маслом, чтобы придать им блеск. Ее усаживают на троне. Это стол, на котором стоит стул, покрытый белой накидкой. Нура должна забраться наверх, сесть на стул и ждать, пока пожалует ее суженый, а тем временем на нее любуются все остальные. Все женщины толкают друг друга, чтобы пролезть во двор и посмотреть на новобрачную, выражая криками свое одобрение. Мужчины пляшут на улице. Они не смешиваются с женщинами во дворе.

Мы даже не имеем права подойти к окну, чтобы посмотреть, как они пляшут.

В этот момент входит жених. Невеста скромно опускает голову. Пока еще она не имеет права смотреть ему прямо в лицо, а ведь это первая возможность рассмотреть его по‑настоящему. Предполагаю, что моя мать должна была сообщить некоторые сведения о женихе, его семье, работе, возрасте… но я не уверена. Возможно, ей просто сказали, что его родители принесли необходимое количество золота.

Мать берет вуаль и надевает ее на голову сестры, а разодетый как принц жених подходит ближе. Нура сидит, целомудренно положив руки на колени и склонив голову под вуалью, чтобы показать свое хорошее воспитание. Ведь это самый ответственный момент в жизни моей сестры.

Я смотрю на них так же, как и другие, и завидую ей. Я всегда завидовала ей, что она старшая, что она может ходить с матерью повсюду, в то время как я могу только горбатиться на конюшне в компании Кайнат. Я завидовала ей, что она покинет дом первой. Каждая девушка хотела бы быть на ее месте в этот день, в прекрасном белом платье, вся украшенная золотом. Она такая красивая. Единственное, что меня удручает, это то, что Нура без обуви. Для меня босые ноги – это признак нищеты. Я видела на улице женщин, идущих на рынок, и они были обуты. Возможно, из‑за того, что мужчины всегда носят обувь, она является для меня символом свободы. В обуви ты можешь идти по дороге, не чувствуя камешков и не натыкаясь на колючки… Нура была босой, а у Хуссейна были очень красивые начищенные ботинки, которыми я просто залюбовалась.

Хуссейн направляется к моей сестре. Для него на высоком столе установлен другой стул, накрытый белой накидкой. Он усаживается, приподнимает белую вуаль, и крики восторга раздаются во дворе. Церемония совершена. Мужчина только что открыл лицо той, которая осталась непорочной для него и которая родит ему сыновей.

Они оба сидят на стульях как два манекена. Гости пляшут, поют, едят, а эти двое не шевельнутся. Им приносят поесть, и чтобы они не испачкались, их свадебные наряды прикрывают белой тканью.

Муж не прикасается к своей жене, не целует ее, не берет за руку. Между ними ничего не происходит, никакого жеста, свидетельствующего о любви или нежности. Они являются незыблемым символом супружества и будут изображать его достаточно долго.

Я не знаю ничего об этом человеке, не знаю его возраста, есть ли у него братья и сестры, чем он занимается, где живет со своими родителями. А ведь он из нашей же деревни. У нас не принято брать жен со стороны. И, тем не менее, я тоже вижу этого человека впервые. Мы не знали, хорош он или некрасив, мал или высок, толстый ли, слепой, криворотый или однорукий, безухий или с ушами, большой ли у него нос… Хуссейн оказался очень красивым мужчиной. Он не очень высок, примерно метр семьдесят, у него курчавые, коротко стриженые волосы, довольно полный. Лицо смуглое, загорелое, упитанное. Нос очень маленький, приплюснутый, с широкими ноздрями. Держится он хорошо. Походка горделивая, и на первый взгляд он не производит впечатления злого человека, но на самом деле может быть и злым. Я это хорошо чувствую, временами он разговаривает очень нервозно.

Чтобы дать понять, что праздник близится к концу и гостям пора расходиться по домам, женщины поют, обращаясь напрямую к мужу, слова песни примерно такие: «Защити меня сейчас. Если ты меня не защитишь, ты не мужчина…» И последняя обязательная песня: «Если ты нам не спляшешь, мы отсюда не уйдем».

Для завершения церемонии необходимо, чтобы новобрачные исполнили танец вдвоем.

Муж велит жене спуститься – на этот раз он прикасается к ней пальцем, она ему принадлежит, – и они танцуют вместе. Некоторые не танцуют, потому что они очень скромные. Но моя сестра много танцевала со своим мужем, и это было великолепное зрелище для всей деревни.

Теперь муж уводит свою жену к себе, и это происходит, когда уже наступила ночь. Его отец предоставляет им дом, если нет, то он не мужчина. Дом Хуссейна недалеко от дома его родителей, в нашей же деревне. Молодые идут туда пешком вдвоем. Мы плачем, глядя, как они уходят. Даже мой брат в слезах. Мы плачем, потому что она нас покидает, мы плачем, потому что не знаем, что с ней произойдет, если она не окажется для своего мужа девственницей. Мы беспокоимся. Надо дождаться того момента, когда муж покажет простыню с балкона или прицепит ее к окну на восходе солнца, чтобы люди официально убедились в наличии крови девственницы. Если свидетелей двое или трое, этого недостаточно. Доказательство может быть спорным, ничего не известно заранее.

Я помню их дом, их двор. Вокруг была стена из цемента и камней. Все были на ногах и ждали. Вдруг появился мой зять с простыней и издал победный клич. Мужчины засвистели, женщины запели, хлопая в ладоши, потому что он показал им простыню. Эта простыня специальная, которую стелют на кровать для первой брачной ночи. Хуссейн прикрепил ее к балкону с помощью белых прищепок с каждой стороны. Свадьба белая, простыня белая, прищепки белые. Кровь красная. Хуссейн приветствует всех взмахом руки и уходит. Это победа.

Кровь барана, кровь девственницы, все время кровь. Я помню, как на каждый праздник Аид (по окончании рамадана) мой отец резал барана. Кровью наполняли целый таз, и в ней мочили тряпку, чтобы вымазать входную дверь и плитки пола. Надо было заходить в дом через выкрашенную кровью дверь и идти по плиткам до самого верха. Меня это делало больной. Всё, что отец убивал, делало меня больной от страха. Когда я была ребенком, меня, как и других, заставляли смотреть, как отец убивает кур, кроликов, баранов. И мы с сестрой были уверены, что он может и нам свернуть шею, как цыпленку, и перерезать горло, как барану. В первый раз я была так напугана, что спряталась в ногах матери, чтобы не видеть, но она заставила меня смотреть. Она хотела, чтобы я видела, как отец убивает, чтобы я стала частью семьи, чтобы я не боялась. Но я всегда боялась, потому что кровь ассоциировалась у меня с отцом.

На следующий день после свадьбы я, как и другие, рассматривала кровь моей сестры на белой простыне. Моя мать плакала, и я тоже. В тот момент много плакали, потому что надо было показать свою радость, приветствовать честь отца, который сохранил свою дочь девственницей. И плакали от облегчения, потому что Нура блестяще выдержала это серьезное испытание. Единственное испытание всей своей жизни. Ей осталось только доказать, что она может родить сына.

Я тоже надеялась на это для себя, и это нормально. И я очень рада, что она вышла замуж: потом настанет и моя очередь. Странно, что в тот момент я совсем не думала о Кайнат, как будто бы моя старшая сестра не принималась в расчет. А ведь раньше надо было выйти замуж ей, а не мне!

Потом мы вернулись. Стали убираться во дворе. Семья невесты должна вымыть посуду, все вычистить, подмести весь двор, много чего предстояло сделать. Иногда приходят помочь соседи, но это не правило.