Текст книги "Лесной царь (СИ)"
Автор книги: Сон Карла
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
========== ЛИХОРАДКА соль ==========
«и сердце девичье взобьется
восторгом чувств не для меня»
Костя сидит перед клавишами, раскинувшими свою белоснежную челюсть с гнилью бемолей. Мелодия, которую он наигрывает, зацикливается, закручивается, замыкается, и уже – сводит его с ума. Но он не отступается. Ввинчивает проволоки под ребра. И звуки, как капли воды, долбят, долбят его. Казня.
И поделом.
Лера возвращается отстраненный, витающий, принесло ветром – зонтик одуванчика – и вот он раздумывает: осесть ли и где? Ходит, все равно, что по луне. Костя не глядит на него. Сейчас. Потому что и так – глядит на него, как на экспонат. Смотри, но не трогай. Всю жизнь.
Босой. Джинсы, футболка. Кладет свои тонкие руки Косте на плечи. И через него, как через спинку стула, тянется к клавишам, подхватывая и выравнивая мелодию, вытаскивая ее из капкана.
Но лапы уже разбиты.
Костя смотрит на него, на его щеку, мелкие точки родинок, втягивая чужое/родное/своё дыхание – мята и земляника? Орбит с дегтем и солью.
Костя убирает руки, и они бессильно сползают с белых тоскливых зубов электрического пианино на колени.
– О чем твоя песня?
Ему все равно. Ты – не задеваешь его. Не волнуешь. Тебе он просто всецело верит. Всю жизнь.
– О тоталитарном режиме, клетке, муках и обладании.
– Правда? – фыркает Лера. Он не верит. Не верит, что ты можешь думать об этом. О чем. Ты сам – думать не можешь.
И смеется.
А ты еще час назад сидел, забившись в угол между шкафом и дверью, и кусал свои локти, потому что он снова ушел. С кем-то. Куда-то. Ненавсегда.
– Что это? – показывает Лера на вспухшие овалы на Костиных предплечьях. – Ты, я смотрю, повеселился? И с кем?
– Ты ее не знаешь.
– Ничего себе, горячая, – Лера обводит следы укусов своими холодными пальцами, а потом резко, весь целиком, отстраняется, тепло уходит, – ладно, я спать, – теплу надо в свою кровать.
– Ага. Спокойной ночи.
– Не напивайся.
Да, как это ты забыл, что можно же просто напиться?
– Спасибо, что напомнил.
– Не смешно.
А жаль, правда?
========== йод ==========
«Господь, я пред Тобою кровавое месиво
меня будут убивать
не подглядывай»
Лера сидит, забившись в угол дивана, в драных джинсах, из которых торчат нитки и левая коленка, и в огромной черной футболке, рассматривает листы партитур с карандашом в руке.
Костя залипает в ящик. Парень посреди снежного ничего нашел автобус и лезет в него, чтобы там переночевать.
Лера протягивает ногу, как пику, и мягко касается Костиного носа большим пальцем, и тут же сжимается, как пружина, Костя в недоумении поворачивается к нему – лицо его хмурое и сосредоточенное. Лера его передразнивает, сводя брови друг к другу. Костя краем сознания отмечает, что они с ним, как эти две брови. На лице.
– Бля, че делаешь-то?
Костя отворачивается к экрану, нисколько не улыбнувшись.
Лера повторяет маневр, но реакция у Кости, что надо, он перехватывает его ногу, вцепляется в лодыжку и начинает щекотать ступню.
Лера боится щекотки.
И визжит. И хохочет. И умоляет отпустить. И вертится из стороны в сторону, так что футболка накручивается на него, как тряпка на швабру.
В конце концов, он вырывается и упрыгивает с дивана.
Заправляет волосы за уши и выставляет руки, как белые флажки, ладонями к Косте, в примирительном опасливом жесте.
– Я тебя не трону, – обещает Костя.
Лера прикусывает губу и с недоверием возвращается.
И правильно делает.
Костя щекочет его, тот, заливаясь, скатывается на пол, Костя за ним, и они усаживаются в некоторой дали друг от друга, отсмеиваясь, как откашливаясь. Костя, разрадовавшийся, точно щенок, теребит Леру за волосы.
– Дурак, – говорит тот, улыбаясь, и легко стукает Костю по голове.
Другого нет.
========== температура ==========
«– 140 и вечное лето»
Лера трогает батарею и объявляет:
– Едва теплая…
Поправляет унылую мантию клетчатого пледа на плечах. Включает газ и греет над ним руки.
Костя натягивает штаны с начесом и свитер.
Он собирался пойти в зал, но на улице такой минус, что даже как-то… и они оба, как первоклассники, остаются дома.
Столбик термометра продолжает безучастно опускаться.
Лера нелогично босой. Ноги у него уже синие.
Костя закрывает дверь на кухню, чтобы сохранять тепло, закидывает в духовку несколько влажных картошин (прямо в кожуре и прямо на решетку), они оба трутся у плиты, как у очага.
– Носки-то надень.
Лера смотрит на свои ноги.
– Я постирал все.
– Возьми мои.
– Твои я тоже все постирал.
Костя закатывает глаза, представляя унылую стайку замороженных нот на нитке балкона, и плюхается на крошечный диванчик, который им слили на днях друзья Пепси, свалившие в Тайланд на райское пэмэжэ (Костя чуваков тогда ну совсем не понял, а теперь понимает – немного), и который они с Лерой еле затащили в узкую щель между дверью и холодильником.
Костя берет телефон, втыкает штекер, надевает наушники. Лера с гигантской чашкой свежесваренного дымящегося кофе складывается рядом, подбираясь ногами под чужое бедро, Костя чуть приподнимается, давая ледышкам дорогу, усаживается ровно, начиная их греть и топить.
– Дай-ка глонуть.
Лера протягивает ему чашку, придерживая её за дно и развернув ручкой к Косте, тот принимает, отпивает немного и возвращает назад.
На плите цветут четыре конфорки.
– Слушай, давай «Маугли» посмотрим. С детства его не видел.
Костя снимает наушники.
– Че?
– Говорю, давай «Маугли» посмотрим.
– С детства его не видел. Может, лучше водяры бахнем?
– …
– Ладно. Только до того, как он ушел к людям.
========== жар ==========
«как одуревшая предсмертная любовь»
Костя заходит в квартиру, скидывая шмотки на вешалку, ботинки оставляет, где упадут – по центру коридора. Лера дефилирует из комнаты в кухню, в одних колготках, и, походя, бросает:
– Привет.
– Ага.
Костя думает: хорошие дни закончились. Хватило пальцев одной руки.
Идет к себе в комнату. Закрывает дверь. Хоть жрать охота, пиздец. Садится на диван, локти на бедра, пальцы в волосы. Считает. До тридцати восьми. У Леры срабатывает защелка.
Костя выползает, точно из норы, как какой-нибудь ссыкливый тушканчик. Тащится в кухню, аппетит пропал, но хоть чаю бахнуть.
С коньяком.
Лера возвращается – не в кухню, а в ванную, но Костя (зная, куда садиться) прекрасно видит его со стула (хоть на диване удобнее, себе-то не ври). Жердь, выкрашенная низом в черное, верхом в белое. Сушит волосы феном. Воплощение гармонии сушит свою идеальную голову гребаным феном прямо у тебя на глазах (розетка и зеркало в коридоре).
Воплощение гармонии – твой кровный родственник.
Хоть Костя не совсем уверен в местоимениях.
Сейчас он все равно оденется, ну так хули. Все эти линии… Евклид закрывает глаза. А ты лови момент. Приклеивайся. Время отдерёт.
Красится. Брови – тонким карандашом. Губы – розовым.
Склонившись перед зеркалом. В почтительно равнодушном жесте. А если бы он перед тобой так склонился.
Костя, наконец, поднимается, чайник вскипел. Открывает шкаф – насыпает чай в чашку. Нисколько не сомневаясь, что вся его душа – горстка черных сухих листков. Скрученных злыми пальцами. Залитых кипятком.
Так. Стоп.
Коньяк.
В комнате, в чемодане.
Да.
*
После того, как Лера уходит, Косте на месте тоже не сидится. Вместо того, чтобы звонить Нике, с которой придется разговаривать, он идет в клуб, где его уши набухают, как почки, под грохот сомнительного музла. Он не танцует, но после пары «шотиков» даже с некоторым интересом осматривает тех, кто сподобился. Особенно, высокую гибкую блондинку в голубом платье. И, когда она кокетливо спрашивает его:
– А чем ты занимаешься?
Костя знает, что отвечать:
– Я учитель музыки.
И вообще, что надо чувак. У меня только одно из жопы растет.
– Что, правда?
Она округляет все лицо разом, развешивая на нем олимпийские круги глаз и рта.
– Ну.
– Ой, как странно.
Не страннее, чем ее чистый дом, шуршащие простыни и то, как быстро она засыпает после.
Костя лежит и думает, что надо было звонить «Катечке», потому что «Катечку», как Екатерину Великую, и табуном не протрахать.
Он будит блондинку, блядь, вылетело, как её.
– Эй, слышь? Мне пора.
– Что? Сейчас?
– Да, сейчас.
– Но…
– Очень надо.
Он уже вовсю одевается.
– Дверь закрой.
И не открывай.
*
Костя возвращается в пустую квартиру и это – хуже всего. Выходит снова, бродит по ночным улицам, среди адских отблесков красных светофоров, среди труб, отправляющих дым в небо под тупым углом.
Надо съезжать.
На хуй.
*
Утром у Леры красная ссадина у рта. И ты никогда не узнаешь, это потому что он плохо сосал или маленькая соплюха ему врезала за то, что он не того кота с дерева снял.
Костя подходит к нему, сидящему на диване перед плитой и глядящему в одну точку огня.
Обхватывает его лицо ладонью, сжимает пальцами, чувствуя зубы через кожу, Лера смотрит на него, ему больно, но он молчит. Как он умеет молчать. Костя всю жизнь на прииске. Сплошное золото.
– Как ты позволил?
Он не скажет.
Не развеет.
Ни твои подозрения.
Ни твою брезгливость.
Три недели поста. На хозяйственном мыле. Три раза в день. Вместо еды.
Сука.
*
Но через час, Костя заходит к нему в комнату, ложится на кровать, Лера поворачивается, берет брата за руку, сжимает ее в кулак и этот кулак обнимает, обволакивая обеими ладонями, притягивает к груди. Закрывает глаза.
Спим.
========== санаторий ==========
«я сбросил балласт
пара десятков грамм
как с куста»
«здесь ты станешь пиздецки счастливым, парень»
Решение съехать, как ответ на все вопросы, как способ решить все проблемы и освободиться, периодически освещает тьму Костиной головы пронзительно ясным светом. И этим утром так же. Он открывает глаза, потому что внутри, под черепом, вспыхивает свет маяка.
Надо валить.
Всё.
И он сваливает. Под звуки тоски и Тартини. Которого, может быть, уже ненавидит. А когда возвращается (все-таки отсутствие в приглушенном свете кажется Косте возможным только при его эпизодичности, а не постоянстве), застает ту же картину: по квартире разносится жалобный скулеж трех веков от роду. Лера, возможно, даже не выходил из комнаты, и если бы не Костя – некому было бы отобрать у него инструмент.
Костя заходит к нему, и, ничего не говоря, просто забирает скрипку, закрывает ее в футляре и выносит к себе.
– Думаю, на сегодня достаточно.
Потом Лера сидит за столом и бесконечно долго ест гречу с сосиской, перманентно откидывая голову то вправо, то влево, разминая шею. Костя поднимается и подходит к нему, укладывая пальцы на тонюсенький гриф его шеи, впечатывая подушечки в кожу и в мышцы, разогревая и отводя онемение. И в принципе, понимает, как можно часами не расставаться со своей скрипкой…
*
Решение съехать, как ответ на все вопросы, как способ решить все проблемы и освободиться, периодически освещает тьму Костиной головы пронзительно ясным светом. И этим утром так же. И даже – особенно.
– Боже, спаси меня.
– Уезжай.
Но: на заднем плане гениального в своей простоте и очевидности плана вырисовывается гаденький абрис.
– Ну вот ты свалишь, а на твое место привалит какой-то гондон, и ты уже никогда не сможешь вернуться.
Мысль обливает холодной водой, так что и дальше валяться в кровати уже не хочется. Костя садится, представляя свою жизнь.
Без него.
Шутки, юмор, смех, алкогольный веселый угар, в середине он женится, например, на женщине с рыжими волосами, рожает троих детей (все почему-то беловолосые девочки), и что дальше?
Петля. Вилы. Высотки. Кровавая ванна. Темная река.
«Каравай, каравай, чего хочешь выбирай».
Всё это Костя уже слышал тысячи раз.
Однако, как он заметил, при всей сложной организации человеческого мозга в принципе, что-то искомый орган подозрительно бывает зациклен, точно гребаный ломаный патефон. Пиздит по одному и тому же месту одними и теми же словами, выдавая одни и те же картинки и мысли, и как бы – что? – работает?
Впрочем, спасибо и на том.
В моменты, когда Костя послушен своему разуму (а их очень мало), он собирается с Пепси в горы, на пару недель, и это всегда блестящая идея ровно до тех пор, пока Костя не начинает рассказывать себе все анекдоты, все тексты песен и все мелодии, которые только приходят ему в голову, потому что:
петли,
высотки.
Бывает так, что Ника, очень известная, как и они сами, в очень узких кругах, отправляется по городам и весям, например, в крошечный тур, и Костя «аккомпанирует» ей скуки ради.
Кровавая душевая.
Иногда он тупо садится в поезд, потому что на вокзале еще есть билет на сегодня, и отправляется в Петроград. Где сразу же по приезду жалеет, что этот сраный билет был, и с мыслями:
пошло
оно
всё
в
ПИ
3,14
зду
покупает билет обратно, как только отходит от поезда.
Вилы.
Из очередной выкладки его слабовольных попыток вырваться Костю выдергивает телефон.
Ника.
Он сначала не берет, потом все-таки отвечает:
– Привет.
– Привет.
– Всё в силе?
– Угу.
– Как насчет сыграться?
– Давай сыграемся.
– Завтра?
– Давай завтра.
Завтра они сыгрываются в свободной аудитории училища. Потом она приглашает его домой, делая большие грустные глаза, на какие Костя всю жизнь ведётся.
– Мы стали так редко видеться. Ты живешь какой-то своей особенной жизнью, в которой для меня совершенно нет места. Костя?
– У?
– Ты слушаешь?
– Угу.
Хоть Костя думает, что и от Ники не прочь бы съехать.
– Останься. Не на сегодня, а вообще. Давай попробуем жить вместе. Мне нужны нормальные отношения.
Костя думает, что понятие нормы он потерял еще в детстве, вместе с деревянным пистолетом – такой был прикольный и где он теперь – о котором вспоминает чаще, чем о Нике.
Еще Костя думает: настало время прямых ответов Вселенной. Без подтекстов. «Дают – так бери». «Ищите и обрящете». «Всегда говори: да».
– Ну же, не молчи. Соглашайся. Побудь у меня эту неделю. Потом мы уедем. И как пойдет. Ты как, согласен?
– Да.
«Всегда говори».
Но первым делом он пишет Лере, что останется у Ники.
Пожить.
– Хорошо.
Отвечает тот.
Да заебись!
Ну просто
флеш рояль.
Двадцать одно.
Тринадцать красное.
Тринадцать черное.
Фишки гремят.
Хоть никогда еще Косте так сильно не хотелось продуться.
Остаться
без рубахи.
Без штанов.
Без расстояний.
========== placebo ==========
«surgissent les fantomes de notre lit
on ouvre le loquet de la grille
du taudis qu’on appelle maison»
Костя, как долбанный тапёр, елозит пальцами по клавишам огромного белого рояля, дрейфующего, точно льдина в огромном белом зале какой-то богемной галереи. Кроме Кости, инструмента и нагрёбшейся лесополосы разряженного пипла – ничего больше нет.
Пальцы Кости не путаются в звуках, но что он такое играет – он не осознает – позволяя рукам жить своей собственной жизнью, делать то, к чему они просто привыкли.
Сам смотрит на крышку и черное клеймо надписи. Этого хватает. Весь его мир скукожился до растянутой строчки бессмысленных букв:
becker
becker
becker
Красивое глупое слово.
Костя вдруг понимает, повторяя кусок за куском, что его стаскивает в блюз, и, судя по ободряющим выкрикам в зале, это как раз «то, что доктор прописал».
becker
becker
becker
Наконец, является Ника. Это Костя понимает так же – по выкрикам. На ней все то же красное платье, которое он уже видел. Хорошее платье. Плохо, что в первый раз (да и теперь) Костя подумал, что Лере оно бы больше пошло.
becker
becker
becker
Он останавливается. Звуки нежно истаивают.
Ника встает к стойке микрофона и начинает. Какую-то галиматью с паблика тошнотного хмыря-рифмоплета, от которого хочется сразу и навсегда удавиться. Даже без повода.
Костя пропускает начало.
becker
becker
becker
Не мало и не единожды за вечер разозлив Нику вяло-буйной импровизацией, а к концу так расходится, что минут цать просто бьется, как птица над клавишами, хотя по-хорошему, надо бы просто выйти за дверь. И орать. И бежать.
– Как съездил?
– Отлично.
– Что на тебя нашло? – строго спросила его Ника. – И что с тобой вообще творится такое?
Костя только пожал плечами и пошире зевнул, выражая свое отношение к разговорам по душам.
В хостеле он лежит и смотрит в потолок до глубокой ночи, думая, что это на него нашло?
За стенкой сначала долго и громко разговаривают, потом коротко и тихо трахаются, потом, видимо, блаженно засыпают. Ника тоже спит. В берушах. В маске в мелкий цветочек.
Костя поднимается, подходит к огромному чуть не до пола окну, тянет на себя подвернутую занавеску – сквозь щели хуячит, будь здоров. Рыжий свет затапливает улицу. Комнату. Половину его кровати. Нет от него никакого спасения.
Костя выходит из комнаты, слоняется по этажу. Какая-то радостная хуйня на стенах, путевые заметки, кто-то тут счастлив был. Как кстати. На первом этаже Костя еле разыскивает свои башмаки в вернувшейся груде чужих сапог, выходит в подворотню, прикуривает. Дым, спокойный, как танк, принимает неопределенные формы…
Лера ни разу не написал.
За почти – три – недели.
Ни слова.
Впрочем, он никогда не писал, когда Костя был с Никой.
Костя вертит в руках телефон.
Набирает код.
Прикладывается к иконке из трех кружков и одного квадрата.
Единственная подписка.
Ни одной новой фотки за почти – три – недели.
Костя пролистывает квадраты, выбирая самые любимые.
Лера в красном платье со спущенной бретелькой и с таким невинным лицом… смотрит в камеру нежно и хитро, в глазах у него то ли ангелы, то ли бесы…
Голый по пояс. В расстегнутых штанах.
Как надорванная упаковка.
Как бесценный подарок.
Бледная кожа.
Бледные мышцы. Впалый и ровный живот, как у женщины.
Солнце подкрашивает его золотой акварелью.
Тогда еще было солнце.
Лера в зеленой дурацкой футболке, с почти отстриженными рукавами – тонкие тряпочки чуть закрываю плечи – дурачится со своими однокурсницами.
Самый красивый.
Самый особенный.
Выделяющийся среди всех людей на планете, как Земля среди всех планет.
Самая красивая.
И родная.
Они вдвоем. На заднем плане Пепси машет рукой в камеру. То есть только его рука. Они тогда долго репетировали и еще дольше ржали, как дураки и лошади, потом заебались, и Лера заставил Костю «позировать».
Он улыбается, но глаза у него грустные. Что-то затаенное, непонятное, тягостное и неуловимое сияет где-то в глубине. Не поймать. Не постичь.
Отпустить.
Отпустить.
========== авитаминоз ==========
«а письма… они горят быстро
быстрее, чем идут телеграммы
а ночь коротка настолько
что вот уже стали тусклы
костра взлетевшие искры
в котором сжигают письма
оплакивая постскриптум
в три слова о самом главном»
«я у твоих ног
спасибо не говори
в этом тебе помог – Бог
Его и благодари»
Костя стоит в чужой подворотне спиной к казенному дому, смотрит на таинственное улыбающееся лицо Леры в экране не больше своей ладони, прикуривает вторую сигарету, закрывая ее от ветра пальцами – а кто его пальцами от ветра закроет? – и думает: а не охуел ли ты?
Сворачивает всё к чертовой матери, как балаган, и пишет:
– Ты там не охуел?
Тут же приходит ответ.
– «Милый, ты выбрал плохой отель»
– Что это значит?
– Ты – единственный, кто здесь охуел
В точку.
Часто выходит так, если Костя только думает что-нибудь ему написать, Лера уже присылает «привет» или «думаю, Гитлер не убивал себя, хоть это как-то убого». И сразу дальше:
– А ты как думаешь?
– Думаю, что теперь уже неважно, потому что он уже всё, закончился
– Но ведь он был мистик
– Уверен, что все на свете алхимики досадно под землей
– Почему?
– Потому что все они – люди, а люди – умирают
– А как же вечный жид?
– Полагаешь, что Гитлер – вечный жид?
– Прикинь, как было бы странно, и, может быть, справедливо
– Для кого?
– Не знаю, это ведь так грустно – жить вечно
– Форева из о тудей. По-моему, у него бы мечта сбылась. И где справедливость? И вообще, спи уже
– Не хочу. Можно у тебя телик попялить?
Это было в три часа ночи. Пару месяцев назад.
Лера пришел к Косте во фланелевой рубашке и мягких трениках из своей комнаты, уютный, как диванная подушка, сел в угол, точно диванная подушка, и стал щелкать каналы.
До пяти утра.
Костя долго мирно засыпал, думая: райский осколок у тебя в ногах.
– Что делаешь? Вроде поздно уже. Ты где вообще?
– Дома. Читаю
– Кого?
– Довлатова
– И как?
– Грустный
– Все говорят, что смешной
– Нет, ужас просто, до чего он грустный. Как у вас?
– Нормально. В Ярике совсем мало людей было, а в Костроме много, странно
– А как – ты?
– Тоже нормально. А ты?
– Так же
– Молодец
– Увидимся на репетиции? Мы договорились с ребятами на пятницу?
– Хорошо
– Хорошо
– Спи уже
– Ты тоже
В Косте мелькает комета мысли: дойти до дома пешком.
Ходил же пешком Сергий Радонежский.
Но сразу же – гаснет.
Он возвращается в номер в ледяном плаще-невидимке, уже подрагивая от холода. Укладывается на залитую рыжим светом половину своей кровати. Как на солнечный остров. Представляя, что Лера сидит у него в ногах во фланелевой наволочке…
========== цитрусовые ==========
«так больно глазам
такие яркие звезды
сквозь прутья решеток
дайте таблеток, доктор
больше таблеток, доктор!»
На вокзале Костя говорит Нике:
– Прости.
– Что испортил концерт?
Костя хмурится. Он испортил концерт?
Когда это?
Впрочем, ладно.
– Нет. Ну, в принципе, если ты так хочешь. И за концерт – тоже.
– Ты о чем? – она тащит за собой чемодан на колесиках, одно заедает, потом ломается, Ника пинает острым носком сапога неповоротливую красную коробку.
– У нас, наверное, не получится.
Костя смотрит на нее, на ее озверевшую ногу, на чемодан.
– Ты хочешь бросить меня сейчас? Вот здесь? Вот так? – Ника вскидывает глаза на него, в которых встают слезы. Сейчас польётся. Костя забирает у нее чемодан, поднимает по лестницам перехода, выходит на перрон. Вызывает машину.
– Я сама, – злится Ника, – всё! Дальше я сама!
Костя захлопывает крышку багажника, отрезая чемодан от мира, и говорит:
– Пока.
– Иди ты к черту! – кричит Ника и захлопывает дверь.
*
Костя идет.
К черту.
Собираясь только – одним глазком на него взглянуть. И – забрать станок. Который Лера же ему и подарил. Хороший такой. Без него – всё не то. Заебало скрестись какими-то стамесками.
Открывает дверь в квартиру. Тихо. Как будто пусто. Запах такой… свой. И сразу –
ты дома.
Дом. Здесь.
Место, куда крепится стрелка.
Здесь.
Но в доме пусто. На кухне никого нет, в комнатах никого нет.
Костя ставит рюкзак на пол посреди коридора.
И что теперь?
Куда? Теперь?
К Пепси?
Чешет щеку. Щетина колет пальцы.
Станок.
Да.
Заходит в ванную. В тусклой полутьме которой, рассеянной слабым светом окошка под потолком, на полу, свернувшись ровно по коврику, лежит Лера – то ли спит, то ли умирает. И запах такой… полоскало его тут не по-детски.
– Эй.
В вялом слабом бормотании Костя различает, больше догадываясь: кажется, я съел что-то не то.
Это ты его отравил.
Костя не знает, где его тронуть. За что – схватиться. Потом подбирает с коврика:
– Боже, ну ты и туша.
Лера тускло вцепляется ему в шею, вываливая на плечо бледный пузырь:
– Извини.
*
Костя укладывает его на свою кровать. Почему на свою? Не знает. Но так – надежнее. Идет на кухню. Приносит воды. Роется в деревянном ящике старой аптечки: розовые маленькие таблетки тетрациклина (его еще производят? какой у него срок годности?), активированный уголь, надорванный клочок упаковки. Больше как будто ничего не прокатит. А можно их вместе? Будет толк или не будет толка? Поит Леру углем. Всю оставшуюся половину таблеток. Пять штук. Тот лакает воду, как теленок, еле сглатывая таблетки. И сразу же засыпает. Потом Костя варит рис, первую воду сливает в раковину, вторую – сливает в две чашки. Утром поит Леру мутноватым отваром. Сам жует рис и ему оставляет. Лера, осунувшийся и бледный, говорит:
– Никогда больше не буду есть.
А у самого в животе урчит.
Костя целует его в лоб. Повинуясь странному порыву, который совершенно не может ни осознать, ни сдержать.
В пустую Лерину голову.
О чем ты думал?
Тот щурится в подобие странной улыбки.
– Хочу апельсинов. Почему-то…
*
Костя выстаивает огромную очередь в ларек у магазина, в котором, видимо, все местные покупают фрукты. Лера обычно им всякие киви таскает. На окне решетка. Ценник на ценнике. Латаный-перелатаный. Апельсины: 78. Свежий урожай. Где? В раю? Костя берет пакет рыжих шаров. Здоровые. И себе – ветку бананов. Идет домой.
Лера сидит в углу дивана, листает страницы.
Костя моет для него апельсин, счищает кожуру – надкусив ее, дальше пальцами – разламывает на две половины и относит в комнату.
Лера протягивает к нему свои тонкие руки, отнимает рыжую дольку и подносит к губам – не от-кусывает, а над-кусывает, прокалывая клыком тонкую кожицу и тихонько посасывает сладко-кислый сок, вытягивая его, как кровь.
По капле.
И ничего не спрашивает.
Ни о чем.
Костя тоже ничего не спрашивает.
Ни о чем.
А просто садится рядом.
Потом ложится. Головой к чужому бедру.
И засыпает.
Дома.
В апельсиновой роще.
========== дневной стационар ==========
«выдерживает ритм паркет»
«но сердце так бьется и не сдается»
«let it be»
Костя перелистывает нотные распечатки, наигрывая те, которые дарят хоть какой-то призрак надежды.
– Ну как?
– Фу.
Заявляет Тёма, для своих двенадцати лет располагающий весьма скудным запасом эмоций.
– Вырастешь нигилистом.
– И что?
– Будет тебе каждый день весело.
– Типа, вам каждый день весело.
– Не поспоришь, – усмехается Костя, – Сергей Валерьевич на тебя жаловался.
– Вот гад.
– За языком следи.
– Я тоже хочу на него пожаловаться.
– Ну пожалуйся.
– Он скучный и все время курил на лестнице, пока вас не было. И пиво пил. У него под столом целая куча бутылок. И от него воняет это ж алес какой-то. Не могу с ним близко сидеть.
– Сергей Валерьевич как раз нигилист, так что мотай на ус. А как тебе эта?
– Фу.
– Понятно.
Костя ставит Тёме «фу» в графе «поведение» и с листками «let it be» (в отношении коих тот не высказывался, что всегда у них прокатывает, как одобрение) отпускает на каникулы.
– Всё, вали. Классных подарков.
– Вам тоже.
Благодарю.
*
Костя размазывает раствор по плитке серебристым шпателем-гребнем, излишки сбрасывает обратно в ведро, куда они плюхаются с характерным гулким причмокиванием, саму плитку приклеивает к стене, выжимая лишнее из-под пресса, счищает, ставит пластиковые крестики в швы.
Пепси в коридоре распиливает часть плиток на половины, надламывает по шву – Костя различает эти щелчки после того, как стихает гул остановившегося диска. В ванную вплывает белесый туман.
– Слышь? – спрашивает Пепси, занося стопку из пяти керамических квадратов, – Макс предлагает записаться в воскресенье, обещает скинуть процентов тридцать, по дружбе. Ты как?
– Я за.
– А Лерыч?
Костя не знает другого такого же нормального человека, кому собственная добродетель не позволяет видеть никого в искаженном свете. Пепси всё и вся принимает, как должное. Даже, когда Лера в первый раз явился на репетицию – перед вечеринкой – в платье, и Нут долго странно смотрел на него, пока не привык, Пепси нисколько не растерялся и сразу выдал:
– Ну, Лерыч, ты даешь, тебя и от девчонки не отличить.
– Думаю, он тоже.
– Ок, я тогда пробью тему и отзвонюсь, че да как.
– Хорошо.
Костя продолжает намазывать серое масло раствора на унылую вафлю плитки, заводит в угол опилыш, ругается, потому что как они не старались, по-настоящему выровнять стену не получилось.
– Давай же, сучка, – просит он плитку, на которую чуть не наваливается, вмазывая её в стену – красная нитка лазерной линейки разрезает ему лицо.
– А, да, – добавляет некстати Пепси, – забыл сказать… Я тут накосячил нехило.
Ну хоть в прошедшем времени, – думает Костя, косячащий прямо сейчас.
– Где?
Впрочем, Косте всё равно. Сам он ничего не заметил, когда вошел.
– Во, зырь сюда.
Костя зырит. Но не видит. Потом вдруг понимает, что рисунок, который везде выложен по схеме, здесь – сбился, повернув не на восток, а на север.
– Пиздец, блядь, да?
– Она не заметит. Никто вообще не заметит.
– Да как не заметит, когда это на самом видном месте. И как так вышло? Вертел-вертел её, прилаживал да прилаживал…
– Похер.
– Ага, похер. Опять начнутся доёбки. Я не вынесу больше. Я же вас просила, неужели так трудно всё сделать ровным? Разве это сложно? Ага, это в доме-то, которому сорок лет, когда и мне не нужно, чтобы здесь стало тесно, как в консервной банке, а то Тамаре так сделали – не зайти, – Пепси не любит только несправедливой критики, и часто передразнивает хозяйку квартиры. Костя усмехается, глядя на него, зачерпывает грязь из ведра серебристым шпателем и обещает:
– Вынесешь.
========== АГОНИЯ Германия ==========
«мы искали место, где
нет у человека тел
это счастье на земле
никто никогда не имел»
«ты так же будешь хотеть дальше в Берлине»
«она грустно улыбалась, уплывая
в открытый космос в её голове»
Костя никогда не знал, что у него в голове.
Ни когда Лера только родился, крошечный сморщенный ужас, мягкая голова, мягкие пальцы, всё мягкое, в руки не взять – потеряет форму, ни после, когда он уже затвердел и выучился отвечать и бить в ответ или угрожать, чем-нибудь, вроде табуретки, ни теперь, когда Костя застает его гогочущим над экраном, а в экране какой-то нарисованный хрен в костюме панды нелепо скачет под дурацкую музыку. Потом Лера проделывает какие-то из этих движений на репетиции, когда они все перекуривают, а Нут заливается пивом. Костя думает только: что у него ничего нет в голове. Просто пусто. Как можно быть таким милым с такой пустотой в башке? Как вообще можно быть таким милым? Это бесчеловечно. Так просто нельзя. Это чудо. Сраное чудо. Какое-то.
Потом Костя приходит домой и подбирает с пола съехавший с полки очередной Лерин шарф, забрасывает его обратно наверх, стаскивает ботинки с ног, опустившись на пуфик у самой двери, сидит с минуту – из ванной доносятся звуки падающей воды, Костя со вздохом поднимается, идет на кухню. Повсюду пахнет пряностями. Но в кастрюле – простое пюре. На сковороде – крошечные и дико воняющие котлетки. Костя пробует одну, подцепив шарик вилкой. Потом моет руки и лицо там же под краном, вытирается полотенцем с нелепым громадноглазым зверьком – заяц? – бросает скомканное на столешницу. Садится на диван. Рядом – листы ксерокопий. Статья. «Мертвый младенец в поэтическом мартирологе В. А. Жуковского». Че? Костя не понимает названия. Морщится. Начинает читать. «Мы младенцы в колыбели земной жизни, мы плачем от всего горького, что постигает нас в её быструю минуту; но Отец Небесный знает, что мы для вечности и готовит нас к вечности. В неизбежности Его власти и в необходимости ей покориться, заключается великая сила души нашей… Наш испытатель есть живой Бог; и сколько бы ни были непонятны для нас и тяжки Его испытания – для их изъяснения Он имеет для нас вечность». В. А. Жуковский.
Тем временем Лера выходит из ванной в тонком шелковом халате до пола, запахнутом на манер кимоно. Влажные длинные волосы переброшены к одному плечу и чуть-чуть вьются, прелестные, как… Костя не знает, как что, просто любуется. Лера улыбается ему, но с удивлением.
