Текст книги "Веня (СИ)"

Автор книги: Сон Карла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Сердце.

Дорога.

Казенный дом.

На спуске встречает Доротова. Тот, подсогнувшись, соединяет на куртке молнию.

– Уходишь?

– Ну.

– Куда сейчас?

– Домой.

– А где живешь?

В дурдоме.

– На Гоголя.

– А…

Б.

*

Он приходит домой. Мать, зареванная, сидит на кухне, чистит и режет лук. У парня ест глаза еще в коридоре.

Кот смотрит на нее с верхнего шкафчика – огромные слезы висят на перекошенной морде.

Мазохист.

Идиот.

Горе луковое.

Леша думает о нем с непривычной нежностью.

С пониманием.

– Хорошо погулял?

– Нормально.

Леша вытирает глаза холодной водой из-под крана – становится легче. Набирает воды в чайник. Ставит на газ.

Дашка выходит из комнаты в ванную, потом в кухню, раскрашенная, разряженная.

– Мама! Боже! У меня же тушь сейчас потечет.

И вдруг убегает к себе, на цыпочках, щелкает дверью.

– Мам, правда, ты чего? Второй час.

– Отстань лучше.

И она продолжает.

Не может не продолжать.

Леша разматывается, как будто у него отнимают тугие кольца, снимают, как шелуху. Потрясение сменяется прострацией. На смену глубокому охуению приходит простое спокойное нелегкое знание.

Живет такой парень.

Дожидается, пока чайник вскипит. Заливает покореженные черные сохлятины водой, уходит в комнату, когда они еще не осели. Ставит чашку на стол, сам падает на кровать. Пялится в потолок. Это все, что ему нужно сейчас. Лежать и смотреть, смотреть, смотреть, устать и заснуть.

Все переменилось.

Но ничего нельзя изменить.

Да.

Этот парень – живет.

Я – живу.

А другой – нет.

Не удержать.

Голоса.

В кармане вибрирует телефон.

Веня.

Надо бы забить его, как Орфей, что ли. Чтоб не ёкало, мать его.

– Привет. Не спишь?

– Не-а.

– Чего делаешь?

– Рыдаю.

Гробовое молчание.

Леша смеется, как откашливается.

– Да мама лук на кухне тоннами режет, ты бы кота нашего видел. В общем, это все навевает. Мысли и слезы.

– Ясно.

Ох, Веня-Веня, зачем ты звонишь?

– Почему ты так рано ушел? Я и не знал.

А ты спрашивал или так, между делом, слили?

– Знаешь, я думаю, у тебя большое будущее.

И еще помолчав.

– Наверное, на чемоданах живешь?

Садись-ка на чемодан, на дорожку, и скатертью…

– Да кому я нужен?

Веня смеется.

– А, по-моему, в твоем полку сильно прибыло.

– Леш, ты чего? Это ж старые песни, чужие хиты, да и пьяные все.

Ничего это не отменяет.

– В общем, думаю, у тебя получится.

– Спасибо, конечно. Только, представляешь, сколько нас таких, самородков, блин, в этом городе? А в стране? Да и вообще, зачем мы говорим об этом? Кончилась музыка.

Это уж точно.

Но Леша, подумав или как раз не подумав, выдает ужасную категоричную детскую тупость.

– Я не хочу дружить с тобой, Веня.

До хуя боюсь. Что не хочу.

– Почему?

Потому, что ты, Веня, наивный камчатский шатун, а у меня уже…

– У меня уже есть друг.

– У-у…

Молчат.

– Вы что, поссорились?

– С чего ты взял?

– Ты сказал, что у тебя нет друзей.

Есть.

Есть.

Один.

Только он в реке.

Утонул.

Три года.

Прошло.

Три года.

Не проходит.

Не проходит.

И дня.

– Может, и поссорились.

– Из-за чего?

Взял Риту с собой, а меня не взял.

«Говно ты, Смолин, а не товарищ».

– Я не помню, жарко было.

– Так позвони ему, если не помнишь.

Три семерки. Номер Рая. Пробовали уже.

Не берут.

– Ага.

Господи, так тяжело говорить, когда слезы душат.

– Леш?

– Пока, говорю, Грушин, не будем друзьями.

========== 6. Начало ==========

«заканчивается переход

заканчивается переход»

*

Леша лежит на скамейке под пожелтевшим потолком и наступом тонкой столешницы в огромной аудитории. Здоровенная ртутная лампа безучастно и кисло смотрит прямо на него. Парень ей отвечает взаимностью и чуть щурится.

Внизу шуршат однокурсники. Он закрывает глаза. Шум усиливается, овеществляется.

Кто-то уронил ручку на пол, кому-то звонят, кто-то смеется, кто-то нажимает клавиши старого пианино, несмотря ни на что все еще способного издавать приличные звуки.

Спи.

Доротов.

Любит мужик женский вокал.

Но вот почему не он?

Как было бы проще.

Наверное.

Любой мало-мальски окрашенный на него взглянет и – порадуется. Даже если нет, то почти – да.

А этот.

Господи Боже, этот – такой натуральный медведь. Безнадежный. Только что медом намазан.

Зачем?

Нравится не иметь?

Нет, не нравится.

Ну так хуй ли?

Поднимается.

Леша различает эти шаги по темпу, спокойному ритму, вслушивается в них, точно змея, трепеща от каких-то прозрачных вибраций, исходящих от Вени, и – улыбается. Он так рад.

Чему?

Тупица.

Дебил.

Нытик.

Расцвел, блядь, голубым маком.

Ну не светит тебе, Кристофер Робин.

Да и Пятачку не светит.

Хер ли скалишься?

Леша не видит, но чувствует, как густая пылающая Венина тень останавливается в проеме. Его. Лешином. Проеме.

И смотрит.

Взгляд ощущается так остро, словно он ладони свои на него положил.

Парень приподнимается на локтях, узко, и руки приходится сильно сводить – лопатки угрожают влезть друг на друга.

Он отвечает Вене, как лампе. Взаимностью. Глядит в глаза.

Пух проезжается по нему, словно у парня ото лба до паха прямая линия нарисована. Леша понимает под этим взглядом, что поза у него, с расставленными вокруг скамейки ногами, тупая и блядская.

Извините, нету Ло.

Я – за нее.

Медведь уходит к себе, так ничего и не сказав. Вениному великодушию определенно не стать легендарным. Все-таки есть у него предел.

Но ведь он не хотел, не думал, так просто вышло. Как-то само собой. По-дурацки.

Леша с грустью коротко глядит в его сторону. Веня с растревоженным и рассерженным лицом вынимает тетрадь из сумки, тогда как Кустова спрашивает у него весьма слышным полушепотом: не в ссоре ли вы, ребятки?

Нет, мы играем в прятки.

«Кто не спрятался – я не виноват».

*

В следующий раз они встречаются через три дня. Потому что один – Леша, как дурак, прогуливает, и еще два – Веня.

В туалете.

Леша выходит, застегивая молнию, пуговицу и ремень не в кабинке, а за ее пределами. Вовремя подошедший Веня опять смотрит на него как-то странно и геометрично – на точку пряжки с кривой ремня. У Леши краснеют уши. Пух совсем отводит глаза и не говорит ничего. Железо жалко бьется в кафельной тишине.

Потом – на крыльце. Один спускается, когда другой уже полсигареты скурил. Не уходить же, в самом деле. Леша достает пачку из сумки, зажигалку в куртке забыл. Дерьмо. Можно, конечно, попросить у Семиковой… но он просит у Вени. Тот молча достает свою из кармана, чиркает, почти всё впустую – редкие бенгальские искры, никакого огня. Потом маленькое пламя все же вспыхивает, парень прикрывает его рукой, и Леша склоняется к нему. Перед ним? Затягивается и кашляет. Что за убожество? У него темнеет в глазах, а Веня бросает зажигалку в мусорку и уходит.

За. Е. Бись.

Спасибо, но на бис не надо.

И с неделю как он забивает на пары.

Да и вообще на всё.

*

В субботу Леша делает черный чай с лимоном и сахаром какой-то крошечной девчонке с длинной косой и красными щеками, тоскливо смотрит на чашку, ставит на стойку, та уныло стукает блюдце.

– Спасибо.

– Да не за что.

Он меняет фильтры, когда входит Кустова.

Сердце падает. Но она одна. Кто ж его поднимет теперь?

– Привет.

– Привет.

Леша смотрит на нее, Аня на вывески.

– Омлет с овощами, маффин, шоколадный который, и зеленый чай.

– Ожиданье минут десять, устроит?

– Я не спешу.

И она ему улыбается, садится тут же, на высокий стул, кладет руки с локтями на столешницу, стучит себе пальцами по вискам.

– Голова заболевает. У тебя таблетки случайно нет?

– Не-а.

У него и у самого голова заболевает. А что, если явится? Леша эту деву одну никогда не видел. У него реальный когнитивный диссонанс.

«Сова, открывай, медведь пришел».

Но медведь не приходит.

Господи, что за хрень ты устроил? Уебан. Вот ведь, может, баба его, красивая, пахнет вкусно, чего еще кому-нибудь может быть надо? Ушлепок. А тебе-то чего надо? Тормоз. Урод. Долбоеб.

Он так и продолжает ругать себя, пока взбивает яйца, выливает на раскаленную сковородку, контур по краям почти сразу становится белым.

– Вы что, поссорились с Веней?

– Нет.

– Он тоже говорит, что нет. Но вы ведь даже не разговариваете. Ты на пары не ходишь. Хоть здоров, как бык, по-моему.

– Я польщен, но, знаешь, не люблю говорить за готовкой, отвлекает.

– «Скажите, пожалуйста, какая цаца!»

– Двести семьдесят.

Аня протягивает карточку.

– Пин-код.

Вводит.

Белая дуга чека вылезает со скрипом, как весь их натужный диалог.

– Приходи завтра на наш квартирник. Веня тоже там будет.

И она хитро и обворожительно улыбается, губы у нее красиво и нежно блестят, девчонка провожает лукавым взглядом каждое, сделавшееся еще более резким движение парня.

Тот ставит перед ней тарелку.

– Где?

Она разрезает желтый оседающий блин на много-много мелких кривых кусочков.

– Что, где?

Не отрываясь от своего занятия, спрашивает она, как будто забыла начало.

Лешина кобра уже слышит звуки манящей флейты, и ему приходится повторять, уточнять, мучиться.

– Квартирник этот где будет?

– У Доротова.

– Как будто я знаю, где он живет.

– Ты и вообще ничего не знаешь, Леша. Герцена, девяносто четыре, квартира восемь.

– Во сколько?

– В восемь.

*

В воскресенье ровно (даже слишком) в восемь он стоит перед дверью восьмой квартиры на Герцена девяносто четыре.

Звонит.

Открывает незнакомый парень в очках в оправе толщиной с мизинец, и сразу становится ясно, что это та самая дверь.

Пацан улыбается, протягивает руку. Имя у него крепче пожатия.

– Георгий.

– Леша.

– Входи.

Входит. В огроменную прихожую, в которой ботинок больше, чем в хостеле.

– Ну, дальше – сам.

На чужом пиру каждый сам за себя.

Леша идет на кухню – надо бы подбухлиться чутка – стерильную отполированную чистоту которой не могут нарушить ни вскрытые бутылки, ни разорванные пакеты, ни первые уже спящие, а вечер вроде только начался.

Он вздрагивает, Лида подходит к нему со спины и зачем-то интересуется:

– Ты почему пары прогуливаешь?

Леша, конечно, понимает, что иногда люди говорят друг с другом, только для чего они это делают? Впрочем, если бы Веня его спросил, он бы, может, и не соврал.

– Болел.

– Да ты что?

И она так удивляется, словно последние пятьдесят лет в стране никто не болел.

– Не повезло.

– Как пить дать.

Дайте же выпить.

Веня приходит.

Ох, блядь.

Какой-то бешеный, взволнованный.

– Что ты здесь делаешь?

Не очень-то вежливо спрашивает он.

– Пытаюсь вот промочить горло.

Леша в легком ахуе вспоминает, что Пух вообще-то не всегда рад.

Но все равно обидно.

Обижаешь ты меня, Пух, своей нерадостью.

*

Потом Веня как будто опомнился, посмотрел на Лиду, та ответила ему коронным на все, видимо, удивлением.

– Привет.

Бросил парень очень коротко и сухо, то ли ей, то ли все-таки Леше.

Вечер сразу перестал быть и томным, и вообще.

Скучища смертная. Тоска зеленая. Адский отстой.

Веня наотрез отказался играть. И Аня знала, что не стоит его просить, да и Леша понял, что не стоит. Лаконичная категоричность медведя походила на угрозу, но странным образом не переступала черты.

Леша сто [тысяч] раз пожалел, что пришел.

Веня был не рад.

Он и сам был не рад.

Ему почему-то хотелось просить прощения.

– Вень, ну ты что?

И кажется, скажи ему так, и он сразу оттает.

А, может, и нет.

*

Вместо Пуха – в говори со мной – Лешу затягивает с хера-то Доротов. И он щебечет, щебечет что-то такое. Господи, ну и бред. Он не столько слушает, сколько пялится. На огромный вырез футболки, даже у Дашки таких вырезов не встречается, цепочку, убегающую за, тонкие колкие ключицы, острые руки, длинные пальцы, прямоугольники больших ровных ногтей, тугие впалые скулы, широкие губы, ресницы… и почему все так сложно, когда у других – легко?

– Понимаешь?

Контрольно спрашивает Доротов, Леша не понимает и честно мотает головой, тот смеется и пихает его в плечо.

Леша поднимает глаза – видит Веню, тот стоит в проеме двери и смотрит прямо на них. А они – голубки в луже – сидят на коврике, прислонившись к креслу. И вся кровь, которая текла так ровно, неслышно, вдруг врывается в сердце. Как все сложно-то, – думает Леша, пока Веня хмурится, думает что-то свое, чужое, и вместо того, чтобы выдохнуть с облегчением, отлипает от косяка и просто выходит в коридор, там, может быть, одевается, Леша вдруг вскакивает – ему невыносимо нужно что-нибудь объяснить – хоть это, конечно же, ничего не значит, а Веня просто вспомнил, что нужно еще батон на завтра купить.

Он застает Пуха, уже открывающим дверь, рука у него в кармане, наверное, ищет пачку, потом, в коридоре уже, вытаскивает, но этого не видно. Леша быстро одевается следом и следом выскакивает.

– Эй!

Кричит он аж до первого этажа.

– Эй…

Но нагоняет только на улице, разворачивает к себе за плечо.

– Я… это… не…

Мямлит что-то, не зная, что говорить.

– Что не?

Веня такой суровый.

Холодный.

Ветер.

– Зачем ты только начал это? Скучно стало?

– Я не начинал ничего.

Леша совсем останавливается. У него опускаются руки.

– А, по-моему, начал.

Медведь обхватывает его лицо ладонями.

Своими большими горячими ладонями.

Сердце так несется куда-то – уши закладывает.

– Что, испугался?

Отпускает. И что-то огромное, страшное, притягательное, никогда больше, наверное, не произойдет.

Леша кивает. И сожалеет.

– Чего же ты от меня хочешь тогда?

Он не знает.

Никто не знает.

– Дружить?

– Когда ты в комнату входишь – у меня свет выключается. Это как, про дружбу?

– Вот только не надо думать, что я железный. Или, как все вы думаете, что в голове моей – опилки. Даже если и так, даже если… они все красные, понимаешь? И лучше скажи, чего ты хочешь?

– К тебе.

========== 7. «Пой мне еще» ==========

«спи

над рекой лес

спи

а я посижу здесь»

– Спой мне что-нибудь, пожалуйста.

– Ну еще чего.

– Но почему?

– Да ну нах, стремоты палаты какие-то.

– Мне не стремно.

– Я не лев да и ты не овечка.

– Не понял?

– Повезло, ей-Богу.

– Нет, серьезно.

– Просто никогда не дружи с женщиной, и много чего не узнаешь.

– Я что-то потерял нить. Ты это специально?

– Немного.

– Я прошу. И нечего так смущаться, я ж тебе не трахаться предлагаю.

– Это ты так по Фрейду оговариваешься?

– Ну, зондирую почву.

========== 8. В тишине ==========

«а мне приснилось миром правит Любовь

а мне приснилось миром правит Мечта

и над этим прекрасно горит Звезда»

«просыпаюсь

озноб и легкая жуть

спасибо тебе за поездку

бери меня чаще

прошу»

*

На голову легко приземляются четыре теплых подушечки, шуршат волосами, наполняя теплом, радостью, трепетом и покоем. Леша выворачивается назад и чуть вверх – Веня (сидит выше на ряд, головой упираясь в кулак, кулаком в стол) держит над ним ладонь, как венец, улыбается и зовет:

– Пойдем, покурим?

*

Леша едет в троллейбусе, уткнувшись в стекло, холодный зимний вечер чайно расцвечен желтыми фонарями и красными светофорами. Снег крошится, мерцая. Машина рвано скользит, замирая на остановках, потом, вздрагивая, трогается и плывет-ползет дальше…

Через три остановки входит Веня.

Леша улыбается. Не ему. Он – не видит. А вообще.

Парень помогает кондуктору оторвать билет, у нее что-то путается в бумажках, они обмениваются короткими репликами и улыбками, расходятся: она на место, на котором лежит газета, он – к длинному поручню. Ставит чехол с гитарой к себе на ноги – хоть есть куда сесть – трет глаза прямо так, в перчатке, зевает – в нее же.

Вене кто-то звонит, он достает телефон, смотрит на него и не берет, отключает звук и снова сваливает в карман.

Вот козлик.

Леше дико и глупо хочется набрать и проверить – не его, может быть, а себя. Но он так не делает. Поступает проще, честнее, разумнее. Подходит.

– Привет.

– О, привет!

И тут же попадает в широкое полуобъятие – полузахват, одной рукой.

Прижимает к сердцу.

– Ты откуда?

– С работы. А ты?

– С репы.

– Ну и как?

– Да хрен знает. А у тебя?

– «Аналогично, шеф».

– Пива выпить бы. Заскочим в магаз?

– Лады.

*

Леша болеет.

Третий день.

Температура у него за тридцать восемь.

Сопли рекой.

Горло с иголье ушко.

Он спит у себя на лице, когда слышит звонок.

В дверь.

В голову.

Может, нах?

Но мама открывает кому-то.

– Здрасьте.

Блядь.

– Здрасьте.

Чуть удивленно отвечает и повторяет она.

– А Леша дома?

– Да, только он болеет.

– Можно?

– Не знаю, он вроде спал, сейчас посмотрю.

– Леша, ты спишь? К тебе тут пришли. Ты как?

– Норм. Пусть на кухню проходит. Я щас.

– Хорошо.

– Тебя как звать-то?

– Веня.

– Веня, значит. Ладно. Проходи. Только у нас не очень прибрано. Да и не приготовлено. Этот не ест ничего. Дашка тоже. Чаю могу заварить.

– Да не надо. Я могу и сам что-нибудь приготовить.

– А ты умеешь?

– Немного.

– Ну не знаю. Вроде и не из чего, не была я еще в магазине.

– Да не берите в голову. Я не совсем с пустыми руками.

Веня Лешиной маме обескураживающе легко улыбается и быстро примеряется к шкафчикам, в миг просекая: где – что.

– Суп сварю? Куриный, как раз на такой случай, когда болеют.

– Ой, сомневаюсь, ты в него ничего не запихнешь.

Леша в этот момент гнусаво гыкает в ванной и отчаянно сморкается. Веня же, как-то по-детски подворачивая руку, молча чешет большим пальцем начало левой брови, опускает глаза и отворачивается. Берет нож.

Леша выходит и плюхается на стул. После умывания и чистки зубов. Ему как-то до нелепого стыдно за свой покоцанный вид, красные глаза, облупившийся нос, который еще и не особо работает.

А хочется, за хрена-то, нравиться ему. Даже в соплях.

Но лучше, конечно, без.

Веня, шеф-повар, мать его, все что-то ловко шинкует, режет, моет, снова шинкует, снова режет, жарит, варит.

Кашу из топора.

Леша ворует из миски уже наструганный желтый перец. Тот прохладно, сочно и неопределенно хрустит на зубах. Вкуса не разобрать и глотать противно.

Они так и молчат.

Один стучит ножом, другой челюстью.

– Ты как?

Спрашивает Веня, повернувшись как будто надолго.

– Хреново выглядишь.

Вот дерьмо.

– Да вроде все не так плохо.

Тихий настороженный медведь подходит к нему и кладет лапу, которая всегда была горячей, на лоб, а она – холодная.

Остыл?

Веня:

– Горячий.

Леша:

– Да не то слово.

Пух усмехается, склоняясь к этой двусмысленности.

– Не боишься заразиться-то?

– Поздно бояться.

Момент пиздецки портит Дашка.

– Че, бацилла, ожил?

Веня отворачивается, принимаясь что-то помешивать, как будто его тут нет. Или – их.

Леша показывает сестре старый добрый средний палец, и продолжает подпизживать цветные полоски.

– А ты кто вообще?

Обращается барышня к чужаку таким тоном – любой бы растерялся.

Но его с нахрапу не возьмешь и не растеряешь.

Парень пожимает плечами.

– Веня.

– Не густо.

Она заглядывает в кастрюлю. Принюхивается. Сменяет гнев на милость.

– Даша.

Выходит.

– Вот такая у меня сестренка.

– Вы похожи. Только она порешительнее.

– Че?

Батя просачивается на звуки, а главное, на запахи движухи. За ним – спасать от него – мать.

– О, супец, уважаю.

Протягивает ладонь.

– Владимир Сергеич. Счастливый папаша, так сказать.

– Веня.

– Накатим?

– Можно.

– Тань, можно?

– Да ну тебя, ты уже и так нас всех укатал.

– Так ведь за здоровье – грех не выпить. Тем более друг зашел к Леше, давно я такого не видел.

И она соглашается.

Подбирает тарелки, режет хлеб, суетит слегка…

Сын закрывает глаза пальцами, Дашка приносит кота, садится к маме, гость выключает газ, улыбается.

– Извини, – говорит Леша в комнате, – они все очень непосредственные.

– Да прикольные.

– Вот и познакомились, блин.

– Только что руки твоей все равно не попросишь. Переезжай так.

– Куда?

– К черту на рога, куда-куда. Ладно, спи пока, тебе надо спать больше. Пойду я.

*

И потом однажды – он поет ему.

Одну за другой.

Красивые грустные песни.

Тихонечко.

Когда они уже почти спят.

========== II. Потом. 1. Сонгало ==========

«мы будем жить в обшитом бусной сонгало»

Леша тушит окурок в банке из-под кофе, когда дверь открывается. Парень поворачивается на звук, вслушиваясь в родные прижитые шорохи, смотрит сквозь стену и сквозь стену видит: Веня со стертым усталостью лицом, притворяет дверь, запечатывая ее за собой, та встает, как любая стена – плотно, глухо, зашивая двоих в четырех углах.

Повороты замков.

Перезвоны ключей.

Шуршание куртки и обуви.

Сухой кашель.

Даже сквозь стены, или – особенно – сквозь стены, у Вени глаза – глаза человека, пораженного смертельной тоской. Мутные, покрасневшие, как будто незрячие, остывшие. Леша знает их наизусть. Шестнадцатичасовая смена изматывает парня до изнеможения. Всегда. Словно он переплыл густой океан, продираясь сквозь водоросли, а кисельные берега слишком мягки для того, чтобы выйти на сушу. И вот он Пух – железный человек, деревянный медведь, моток колючей проволоки – которого отягчает жизнь, возвращается ли он на самом деле хоть когда-нибудь? И куда он возвращается? Домой? Это дом? Для него?

Лешина радость стала такой тяжелой, что вот-вот превратится в нерадость. Нерадость, что тот – вернулся. Пришел. Не прошел. Мимо. Вправо. Влево. Налево. Шаг в сторону. За который не расстрел, но легкость. Легкость осталась у них где-то в стороне. Как огнетушитель. За дверью. В казенном доме. В углу. Баллон, полный напряжения и густой пены.

В такие вечера Леша думает, что не будь он здесь, не жди он этого возвращения – Веня не пришел бы. Совсем. И, может быть тогда, его музыка, ревнивая злая музыка, не терпящая никакого счастья, покинувшая его, вернулась бы. Сколько уже он не брал гитару свою? Без которой прежде не мог. Год? Два? В последний раз он слышал его на свадьбе у Ани. В безумной толпе каких-то хипстеров и кришнаитов, они совсем тогда не выделялись, и Веня отжег, выдав чуть не полноценный концерт, он играл столько своей музыки, сколько не играл ни до, ни после. Она очень просила его. О подарке. И он – подарил. А потом – всё. Молчок. Волчок, которому подрезали связки. Ни лаять, ни выть. Веня все еще смеялся потом, но уже как-то реже. И не так беспечно. Этот редкий смех возвращал что-то в их жизнь, их самих возвращал – прежних. Слышать этот смех было все равно, что смотреть старые счастливые фотки. Быть залитым чистым светом.

И вот опять он пришел домой. И будет бесконечная ночь. Без любви. Без ласки. Тоскливая, как любая рутина. Так что вновь захочется разбудить его и просить: уходи.

Куда глаза глядят.

Сердце зовет.

Поезжай.

Катись.

Уябывай.

К черту.

Пока зовут.

А ведь его зовут. Звонят. Каждый месяц, как абонентскую плату снимают. Он уже не всегда берет, а если берет – прибедняется, шутит, что, мол, зачем я, сколько нас, да я уже как-то и не по этой части, исписался, испелся, да и было бы чего, да че там, ладно… с чем-то он в конце соглашался, со звонком, видимо, в следующем месяце…

Винит ли Веня его, Лешу? Во всем. В ничем.

Винит.

Не прямо. Косвенно. Так что ничего нельзя доказать.

Потому что у Леши нет своей воли, ему – не уехать. Отец заболел, мать вкалывает, чтобы Киру в Петрограде учить, если еще и он свалит… а что, собственно, будет-то?

Леша, надо гряды вскопать.

Леша, завтра садим картошку.

Леша, машинка сломалась, глянь, мастера вызвать не на что.

Леша, отец звонит, плохо ему, посмотри, что с ним, вызови скорую, мне не уйти с работы.

Леша, он все каналы опять сбил, верни, как было, когда будет время.

Леша, принесешь морковь, и еще варенья, ну ты сам лучше знаешь.

Леша, слушай, найди у кого-нибудь кота на неделю, у нас мышь завелась.

Леша, ты помнишь, что у матери день рожденья, ничего не надо, но приди, посидим.

Леша, надо обои в кухне поклеить.

Леша, на даче крыша течет, на втором этаже, потолок скоро обрушится.

Леша, на балконе окно болтается, я боюсь, что оно вывалится и кого-нибудь покалечит.

Нет, серьезно, что будет-то?

Семьсот верст до града Петра. И гори все огнем, а потом трава не расти. Сесть бы в вагон, сумку под сиденье, бурду в стакан и – всё. Мама, можно я тоже женюсь?

И вот жена его, муж его воротились в дом.

Входит в кухню. Прижимается к косяку.

– Ты поел?

Леша только головой кивает.

Веня улыбается мутной сухой улыбкой.

Он спит очень тихо. Тихий-тихий большой человек. Нежный медведь. Леша прислушивается, с боязнью, иногда ему кажется, что тот просто умер. Умер и все. Нету. Пуха. Нету. Орфея. Растаял. Эвридика, скитайся вечно.

Парень протягивает руку, хочет коснуться, и тут же отдергивает, как от оголенного провода, от кипятка – знает, что будет. И не знает – будет ли что-нибудь?

========== 2. Звонки ==========

«царь берез потерялся

в огнях и проспектах»

«больно не будет

обещаю

но ты передавай приветы

звони чаще»

*

Леша загибает лист, над которым сидел, в самолетик, пытаясь вспомнить, как это и вообще делается. Не выходит. Путает сгибы, досадует. Телефон звонит, парень снимает трубку.

– Привет.

Голос такой, что сразу делается не по себе.

– Привет.

– Привет.

– Привет.

Какой-то странный рефрен.

Молчат.

– Как ты живешь?

– Все также, а ты?

– По-новому.

Еще молчат.

– Леш, я что-то запутался.

Что ты сделал?

– Не знаю здесь никого почти. Деньги тают. И все такие. Они какие-то другие люди. Не знаю никого. Никого.

Парень напрягается интуитивно, чуя за этим рефреном пиздецкий подвох.

– Леш, понимаешь…

Да.

– Кто?

– Я на тебя разозлился очень, ты это как-то умеешь…

– Кто?

– Мы выпили лишнего. Блядь, все так тупо. Может, это потому что мы живем здесь все вместе, каждый день. Каждый гребаный день. Я не знаю, чем это кончится. Ничего не выходит.

– Зато, здесь, Грушин, прямо Мальдивы. Солнце светит и днем, и ночью, и море вымывает деньги на берег. Хватит мне лапшу на уши весить, кто, я тебя спрашиваю.

– Вика.

Какое облегчение, что баба, какое счастье. И какая тоска, что – в принципе.

– Что-то я не удивлен. Она красивая. И как это… тонкая и глубокая девочка? Может, ты и молодец. Такую развести еще надо постараться. Мне тебя поздравить следует или че?

– Леш…

– Знаешь, а я тут спал и видел, как ты мне позвонишь и что-нибудь в этом духе отмочишь. Ну ёбаный Нострадамус.

– Почему ты такой?

– Я? Такой? Какой, блядь?

– Всё.

Ублюдок.

*

Леша просыпается от звонка, матерится, сгибаясь пополам и поднимая с пола телефон, который вечером запустил в скольжение, как стопку по барной стойке в классическом вестерне.

– Привет.

– Привет.

Выдыхает парень.

– Спишь?

– Ну.

– Извини.

– Пф.

– Как жизнь?

– Зачетно. А у тебя?

– Квартиру буду продавать.

– Тоже дело. Когда освободить?

– Не знаю пока.

– Понятно.

– Ты как?

– Да все так же. А ты?

– Норм.

– У-у.

– Как-то все непросто, да?

– Да просто все, Грушин. Че ты звонишь-то?

– Хочу, чтобы все стало просто.

– А такое возможно? С твоими бабами, с тем, что я не видел тебя уже год, поди?

– Что ты придумываешь?

– Пошел ты на хер. И не звони мне больше. Пощелкай там, блядь, по экрану, сотри мой номер. Развлекись. И будь добр, не зови на свадьбу, если все же надумаешь. Хату освобожу, так что считай ее с этого дня свободной, себя – тоже, делай, что хочешь, от меня – отстань.

– Леш…

– Я те говорю – на хер пошел!

И сбрасывает, пока он еще – так – не позвал.

*

Леша скидывает шмотье в сумку, хлопает полупустым шкафом, счищает с полки, все быстро, резко, не давая себе времени задуматься или вспомнить. Затягивает замок, соединяя молнию, оставляет ключи на гвозде в коридоре, щелкает дверью, та захлопывается так, что если вернуться – только выламывать.

Идет, и по дороге вдруг решает зарулить в парикмахерскую, которую держат два гомика. Один из них, заламывая руки, спрашивает его:

– Чего бы вы хотели?

– Под ноль.

– Может, все-таки оставить здесь и здесь?

– Нет, спасибо, не надо мне ничего оставлять.

– Ну хорошо.

Чувак вглядывается в него, как в предмет, хмурится, достает эту их мантию, блядь, машинку, срезает все, подчистую. Волосы сыплются на пол. Башке сразу становится холодно. И легко.

– Сколько?

– 250.

– Ты до скольки работаешь?

Парень смотрит на него, выгибая брови. Все в зале смотрят на них, выгибая брови. Леша физически чувствует, как шевелятся чужие уши.

– До восьми, а что?

Спрашивает цирюльник тоном какой-то надменной, но заинтересованной кокотки.

Да ни хуя.

В восемь Леша подходит к парикмахерской, у которой «к» отвалилась, закуривает на ходу, сбрасывая звонки. Деву подбирает дружок, и они упиздывают куда-то, в закат, видимо, оживленно болтая. Что, в общем-то, хорошо. Для всех. Блядь, как же хорошо. Хорошо-то как. И Леша принимает очередной вызов, прикуривая сразу вторую от первой.

– Стой, не бросай трубку.

– Знаешь, а я как раз стою и думаю, бросить трубку. На асфальт.

– Приезжай.

– С хуя бы это? И к кому?

– Хватит уже!

– Че ты доебался?

– Не знаю.

– Сгорели мосты. Река, Грушин, все унесла.

– Я не умею жить без тебя.

– Учись.

– А ты, научился?

– Как раз в процессе.

– Нашел кого-нибудь?

– Да не то, чтобы, но свиданочка у меня сорвалась по ходу.

– Понятно.

– Нет, ты не понимаешь. Напиши песню, посвяти ее бабе своей. Купи ей цветов. А мне – перестань звонить. Че те, трудно? Живи своей жизнью. И я буду. Не боись и не льсти себе, я «в пролет не брошусь, и не выпью яду». Ахаха. Да и рожи твоей я уж год не видел, так что «лезвие твоего взгляда» меня не коснется и не заденет. Я в порядке. Серьезно. Не надо быть хорошим со мной. Хорошо? Избавь меня от себя. Не будем друзьями, я говорил уже, вечно ты меня через жопу слушал.

========== 3. Слабость ==========

«я заряжаю последней картечью несмелой рукой

пустые обоймы ветров

может

развеют предтечей над белой рекой

хоть несколько слов

знаю

что сам на прицеле

что ранен был в грудь

белоснежная простынь моя

неудержимая ртуть»

«целую в губы первого встречного

люби меня

встречный

любовью вечной»

«в темноте

на наши острые плечи

не ляжет рука

абы кого»

*

Леша лежит на кровати в своей старой комнате, мать так удивилась и обрадовалась, увидев его на пороге. А чему удивляться? Чему радоваться?

– Мам, я поживу у тебя с децл?

11:04 – и дальше бежит крошечная нервная стрелка.

Леша лежит, как рыцарь в гробу. Руки сложены на груди. Прикрывают дырой дыру. Ноют обе. Прохуячил вчера пилой по ладони, чуть мизинец не срезал, все кровью залил, и кто ее оттирал? На работе без руки – никуда, хуй работе. Самое время полежать, подумать. О жизни. «Что оказалась длинной».

11:28 – и чем дольше он так лежит, тем больше его засасывает в центр матраса, как в фильме из детства – вот-вот перемелет в пыль и разъебет по всей комнате кровавыми сгустками. И никаких проблем. Никаких сложностей.

В большой расцветают звуки – батя телик врубил. Леша сползает с койки и чешет к нему, тут же впаивается в диван, подбирая колени – дай-ка пульт сюда – переключает со шлака на шлак. Дневное телевидение. Дневное телевидение. Что ты знал до этого о печали?

Зависает на кадре, где женщина говорит мужчине – такой и должна быть любовь, плывущей по темному синему небу – а он – с козой, играющей на скрипке. Леша думает, что у Грушина вот как раз полный Шагал. Коза со скрипкой и белые ночи.

Рука ноет, отдает в сердце.

Конечно, он уехал.

Конечно, он никогда не вернется.

Зачем ему быть здесь?

Здесь можно только гнить.

Не умеет он. А я так, блядь, умею.