Текст книги "Вся нежность тихого ветра (СИ)"

Автор книги: слава 8285

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Он наслаждался этим видением и смаковал его.

Оно было как торт в детстве. И хоть день рождения уже давно прошел, он все еще сладко вспоминал и те блюдца, и ту красочную коробку с бантом, и белый крем.

И сейчас он раз за разом вспоминал профиль ее лица, когда она, повернувшись, улыбалась подруге, и самым бесстыжим образом наслаждался им.

Он украл его, присвоил себе, похитил и наслаждался, играясь, как с драгоценностью, и был счастлив.

И весь остаток дня, и всю ночь он был счастлив и улыбался во сне.

Но на следующий день его ждало разочарование.

Он не увидел ее.

Как ни странно, но это очень сильно огорчило и разозлило его. Он даже сам удивился.

И еще одна неприятность ждала его – он ощутил, что впал в зависимость.

Людской мир беспощадно стирал ее образ из его памяти, и на следующий день воспоминания уже не могли дать ему столько удовольствия, сколько и вчера.

Это тоже было не очень приятно. Прямо скажем – совсем неприятно.

Он взял себя в руки и попытался силой воли содрать с себя эту ноющую потребность – видеть ее, но вышло скверно.

Не увидел он ее и на следующий день.

Родные и близкие все удивлялись, отчего он такой нервный и хмурый, но он не мог объяснить этого даже самому себе и злился еще больше.

Но все же, промаявшись целый день, он утомился и вроде почувствовал, что смог задушить в себе эту потребность – увидеть ее, и это принесло ему небольшое облегчение.

И он уже начал уверять себя, что все это шутка, нервы, ерунда, просто странное волнение мысли, но на следующий день сердце его рванулось так, что он испугался.

Она была в конце коридора! И она была еще красивее, чем прежде!

Не чувствуя себя, он стал пробираться к ней, боясь, что толпа унесет ее, и она и вправду пошла прочь от него, но вдруг ее остановил преподаватель, пузатый мужик с густой седой бородой, и что-то довольно долго обсуждал с ней. Она улыбалась и отвечала, а он, замерев, наблюдал за ней и проклинал тех людей, которые головами или фигурами затмевали ее и не давали смотреть.

Потом преподаватель взял ее за локоток, и его пронзили сразу две мысли: какой тонкий и хрупкий у нее локоть, казалось, его можно было сломать одними пальцами; и как это так запросто этот старый дед вдруг прикоснулся к ней?!

Они закончили, и она пошла дальше, а он вдруг с тоской и ужасом ощутил, что никак не может идти за ней, что это совсем невозможно, потому что, оказывается, есть мир вокруг него, и этот мир требует от него участия и внимания.

С тоской он глядел за ней, пока поворот не проглотил ее, но все же решил, что этот день удачен – ведь он увидел ее!

Он уже приготовился опять получить удовольствие, вспоминая и наслаждаясь ее образом, но его ждало жестокое разочарование.

Сейчас уже просто один вид ее не принес такого количества счастья, что прежде. Теперь ему нужно было гораздо больше, чтобы насытить это горячее, душное, сосущее чувство внутри.

Это было тяжело, и он решил, что завтра непременно дождется ее и проводит до дому. Это должно было принести ему столько счастья, как и в тот, Первый День.

Насладившись этим однажды, он уже не мог избавиться от этой зависимости.

На следующий день он все же дождался ее. Стеклянные двери главного входа открылись, и она, как правительница в окружении служанок, вышла с подругами. Хохоча, они остановились около киоска, купили фруктового льда на палочке и беззаботно тронулись в путь.

Пошли они в сторону почты, и это было хорошо, потому что и ему нужно было в ту сторону.

Черные лакированные туфельки, белые хлопковые гольфы почти до колен, черные юбки в складку и белые блузки с коротким рукавом, отложным воротничком, черной бабочкой и красивым красно-апельсиновым гербом лицея на грудном кармашке.

Руки и ранцы, щебетание, хохот и прически – все это извело его и измучило. Он с тоской чувствовал, что теряет силы и настрой, а эти глупые хохотушки все никак не отступали от Нее, а чтобы подойти к ней у всех на виду – о таком не могло быть и речи.

И в конце концов она распрощалась с ними и зашла в подъезд дома, спрятавшегося в кипарисах, а эти дурочки пошли себе дальше.

Он опустился на лавку совсем измученный. Он бы, наверно, проклял этот день, но ведь теперь он знал, где она живет. Это приободрило его.

Невысокая пятиэтажка с дверьми квартир, выходящих прямо на улицу. Буйные клумбы и кипарисы. Да! Теперь из-за нее это место стало особое… особое…

Домой он пришел уставший и больной. Долго лежал на кровати. Мать звала его ужинать, но об этом не могло быть и речи, вся еда была для него равносильна земле или глине.

Он мучился, пытаясь придумать, как бы ему избавиться от огромного удушливого огненного шара в груди, что мешал дышать, расслабиться и подумать о другом. Не о Ней.

Но как это сделать – он не представлял. В конце концов он решил описать это чувство, что охватило его. Ну, или хотя бы постараться.

Вся семья уже спала, и квартира замерла в тишине. Он призраком вышел на лоджию.

Над головой его сиял звездный океан, и под ногами у него было звездное море. Город лежал перед ним как гигантская огненная пятиконечная звезда. И вокруг города, на горах, светились звездочки поменьше – это были пригородные районы и села.

Он посмотрел туда, где стоял Ее дом, но он был надежно укрыт от него зеленью.

Он прислонился к горячей бетонной стене дома и посмотрел на тетрадь. Листы терзали и пугали его своей снежной чистотой.

Зажав маленький карандаш, он решил написать стихи. Как-то рифмой описать золотое свечение солнца в ее волосах и белую кожу, и то, что свет просвечивал ее насквозь – так нежна и хрупка она была.

У него ничего не вышло. Стихи и рифма заморочили его еще больше.

Он решил писать прозу. Письмо ей или предсмертную исповедь. Он и сам не знал, что выйдет. Это вроде стало получаться.

Луна взошла, и в свете луны он все видел прекрасно.

С изнывающим сердцем он постарался описать ее красоту.

Ее личико было скорее девчоночьим еще, чем женским. Белая кожа. Темные густые брови. Небольшой рот с пухленькими губками. Большие голубые глаза. Точеный носик. Черные прямые волосы до уровня губ. Тонкая хрупкая шея.

Писалось легко, но все это было не то. Он маялся и никак не мог передать бумаге настоящую Её. Буквы опошляли ее, строчки рождали нечто совсем другое, хотя он и в точности описал ее, но это была не она.

«Распахнутые ясные глаза…»

Он зарычал, смял листок и двинул затылком о шершавую стену, нагретую за день так сильно, что она не остывала даже и ночью.

Сжавшись и уронив голову, он осознал, что погиб. Что старый он теперь умер, а того нового, что появился на его месте, он не знал и боялся.

Страх и возбуждение объяли его. Он тяжел дышал горячей, густой, пустой темнотой, наполняя ей свою душу.

На следующий день он опоздал и решил прийти уже сразу к следующей паре.

Грянул ливень, и все коридоры лицея потемнели. Он брел бесцельно, пытаясь прожить время, оставшееся до следующей пары, и вдруг увидел ее.

Он даже замер, не в силах переварить это чудо – пустой коридор, она и он! Большего подарка для него не существовало в мире!

Она стояла совсем одна, у стеклянной стены зимнего сада. Он обрадовался и испугался одновременно: а вдруг он облажается, вдруг все испортит?! Но отступить он бы не посмел, ноги бы не увели его от нее.

Она подошла к двери и взялась за ручку, но дверь молчала.

– Заперто, – вдруг с ликованием и ужасом услышал он свой голос. – Туда курить ходили всякие… и закрыли… и нельзя теперь… – его мозг в истерике пытался уследить за тем, что говорят губы.

– Красивый сад, – просто улыбнувшись, сказала она, и это было для него величайшим подарком, потому что если бы она нахмурилась или фыркнула, он бы погиб.

– Только запущенный, – не чувствуя себя, он подошел к ней почти вплотную.

– А мне нравится, когда немного запущенный. Он более… загадочный… интересный…

«Я говорю с ней! Говорю!» – нестерпимым солнцем билась мысль во всем его теле.

– А тут мышки еще живут, – всем лицом ощущая ее крахмальный воротничок и тонкую шею, проговорил он.

– Правда? А я не видела!

– Вон там они часто ползают. Вот где дорожка, где инструменты…

Она принялась выглядывать мышек.

– Нет, сюда немного…

И он уже протянул руку, чтобы коснуться ее плеча, но яростный голос крикнул в самой голове: «Не посмеешь!», и он смутился и убрал руку, так и не притронувшись к ней.

– Ой! А я вижу! Живая мышка! Вон! И точно! Что-то грызет!

Она подалась в сторону и сама плечом прикоснулась к его груди.

– А ты… ты не на паре… пары…

Он хотел спросить, почему она не на занятиях, но от легкого прикосновения ее плеча все загорелось в нем и спуталось.

Она начала что-то отвечать, но тут повалил народ из аудитории, и она увидела знакомого… и…

Этот день был счастливейшим из дней! Он смог вернуть опять то сладостное, умопомрачительное чувство, что охватило его в тот, Первый день, в Первую Встречу.

Сидя на лавке в тени лимонного дерева, он, закрыв глаза, раз за разом пересказывал самому себе их беседу, смаковал каждое ее слово и не уставал восхищаться моментом.

ОНА говорила с ним – значит, счастье возможно!

Это было невероятно, нестерпимо, немыслимо! Он бы даже согласился умереть сейчас, потому что был уверен, что большего счастья в жизни уже не получит.

Когда он вернулся домой, все ужинали, но вдруг остановились и как-то странно на него посмотрели.

– Садись, поешь, – опять стала приставать мать. И он, конечно же, даже не пытался объяснить ей, что еда… что пища… что он считает странным и не понимает, зачем люди поглощают внутрь себя еду. – Ты как-то похудел… Ты заболел, что ли? Нет! Не уходи! Я же с тобой разговариваю! Сядь, поешь! Когда ты ел в последний раз?

«Эта прическа называется – каре. И губы ее были немного сухие, немного… Но какой прекрасный, легчайший и немного грустноватый красный цвет у них был?!»

– Когда ты ел в последний раз? – не отставала мать.

«Как хорошо на сердце… Как сладко!»

– Когда? Скажи мне!

Он наконец-то услыхал звук ее голоса и нахмурился, чтобы сфокусировать на ней взгляд и понять, что именно она хочет от него.

– Я ел… вроде, но разве обязательно это делать так часто? – сказал он неуверенно и слегка раздраженно.

– Сегодня. Что ты ел сегодня?

– Нет. Сегодня я не ел. Но я ел… наверно, вчера… но я не знаю, не помню точно. Не важно! Я не хочу. Я не понимаю, для чего это нужно. Но я поем! Обязательно… Только потом… Может, завтра?

Он уснул хорошо, но ночью ему приснился сон, где он действует более решительно, а она сама жаждет и ласкает его.

Он проснулся среди ночи в поту и не смог уже больше уснуть. Счастье оказалось недолгим. Он опять хотел большего.

В первый раз ему хватило просто смотреть на нее. Потом он уже желал быть ближе, потом уже хотел говорить с ней и быть рядом. Сейчас же он жаждал прикосновений и поцелуев.

И он знал, что будет потом. К чему это все идет.

Он бросился в этот солнечный вихрь. И старый Он умер, а новый вел его куда-то вперед, и было страшно, но и противиться этому он не мог.

План созрел сам собою, на утро.

На первом этаже жила одинокая женщина, и прямо под балконом она огородила клумбу и выращивала там розы. Ранним утром, когда двор еще спал, он залез туда и срезал одну большую красивую розовую розу.

Когда он подходил к Её дому, вдруг хлынул дождь, и он забежал под козырек подъезда. Ощущая мокрые плечи и держа розу, как часовой винтовку, он чувствовал себя глупо. Все думалось, что затея эта пустая, что, конечно же, у нее есть парень, какой-нибудь мерзкий зубоскал и скользкий подлец, который всегда получает от жизни все самое хорошее.

Дождь прошел, а вскоре появилась и она.

– Ой! Привет! – она не ожидала его увидеть, но узнала.

Он протянул ей розу.

Лицо ее сразу изменилось. Она явно не ожидала и растерялась, хотела совладать с собою и не могла.

Она очень внимательно понюхала ее, так же внимательно на него посмотрела и вдруг словно опомнилась:

– Пойдем! Опоздаем!

И они пошли вместе в лицей.

По дороге она всё нюхала эту розу и смотрела на него, а он плел какую-то чушь, все подряд – больше затем, чтобы болтовней успокоить самого себя.

С этого дня начал он лазить по клумбам и встречать ее утром у дверей с новой розой.

Вечером они возвращались домой редко, пары не совпадали, но утро полностью принадлежало им.

Он узнал, что волшебное имя ее было Эмма. И мама ее долго болела и умерла, и есть у нее два старших брата и строгий отец.

И если бы в начале этой истории ему сказали, что он будет каждый день видеть ее, дарить ей цветы, получать в ответ улыбку и провожать ее до дверей лицея, то он бы упал и умер от счастья. Но в реальности все вышло иначе.

Дикая страсть начала томить его. Он изнывал, и член ныл и болел от долгого притока крови, но он не мог сделать ничего. Они даже за руки не держались.

Как он понял, она была девушка набожная, и не могло быть и речи о каком-то флирте или ласках, даже самых простых – школьных объятий и поцелуев.

Это изматывало его невероятно. До отчаяния, до физических мучений.

Но все равно, как бы там ни было, он был счастлив беспредельным, невозможным счастьем. И целые сутки он жил только ради того момента, как она выйдет из подъезда и начнет бранить его за расточительность, но все равно в голосе своем не сможет скрыть удовольствие и благодарность.

Да, он мучился, но это были сладкие мучения. Эта боль была желанной. Оказывается, бывает и такое.

В одном историческом фильме он видел, как какого-то воина проткнули копьем, но он все равно продолжал идти вперед, сам себя насаживая на копье, только чтобы добраться и зарубить врага.

Он фантазировал, что и у него так же.

Все это разрешилось очень быстро и неожиданно.

Когда он в очередной раз стоял с розой у подъезда, к нему подошли двое ребят, и тот, что покрепче, сказал:

– Ты, что ли, за сестрой моей бегаешь?

И не успел он ничего ответить, как ему прилетело кулаком в лицо, искры вырвались из глаз, и он повалился на асфальт. Тут же выбежала она, и началась сцена.

Ребята те, братья ее, нехотя ушли, а она, причитая, подняла и посадила его на скамейку. Достала платок и начала вытирать разбитую бровь.

Это был ужасный случай для нее, и… чудеснейший момент для него. Боли он не почувствовал – так велико было наслаждение внутри него – но зато получил за один раз столько прикосновений и объятий, что не мог даже о таком мечтать.

Он сидел и, подняв голову, не сводил с нее глаз, а она своим платочком вытирала ему кровавую бровь. И он взял и ладонью прижал ее кисть к своему виску. А потом перенес ее к губам и поцеловал пальцы. Она замерла, и он уже потянулся, чтобы поцеловать ее губы, но она остановила его, прижав пальцы к губам.

О, сколько невыразимых сокровищ он получил в это благословенное утро!

И ее ухаживания, и прикосновения, и крахмальный платочек с каплями его крови, и вкус ее тонких пальчиков, и ее взгляд.

Он был уверен, что именно в этот момент она поняла, что он не просто «по дружбе» ждет ее каждое утро у подъезда, что он Хочет, что он имеет более серьезные намерения, чем просто прогуляться и поболтать.

Он понял это по ее глазам в тот миг. Понял, что она поняла.

И ночью он уснул спокойный и довольный, сжимая в руке платок.

После этой нехорошей сцены с братьями она изменила маршрут. Теперь он ждал ее ниже, у других домов, и возвращались они другой дорогой.

И когда они шли по пустынной тропинке между золотых акаций, где никогда почти не проходили люди, она позволяла взять себя за руку – но только там, потому что на людных дорожках стеснялась.

А еще как-то раз они стояли обнявшись под большим старым инжиром.

В тот день был государственный праздник, и они отстояли и прослушали обязательную часть, а потом, когда началась развлекательная и необязательная, какие-то угловатые, плохо поставленные танцы с флажками, они убежали и пошли гулять.

Они поднялись высоко, выше его дома, и вышли уже в сплошной сосновый лес.

Они шли по пустой горной дороге, взявшись за руки, и тут им навстречу вырулил подвыпивший мужик на велосипеде. Велосипед не слушался, дергался и наконец завалился с ездоком набок. Мужчина завыл, встал и начал пинать велосипед, при этом мыча что-то вроде:

– Ы-ы-ы! Дурбала ты… мадала… шакалы… ы-ы-ы!

И она вдруг захохотала, залилась звонким смехом, прикрыв рот и нос ладонями. И он тоже засмеялся. И хлынул горячий золотой ливень, и они засмеялись еще громче и побежали в беседку спасаться.

Когда-то, при имперской власти, все это место было парком в усадьбе одной богатой графини, но давно уже не осталось и следа даже от стальной ограды – все вынесли на металлолом. А вот старая маленькая мраморная беседка осталась. И, спасаясь от дождя, они забежали туда, и продолжили смеяться там.

Дождь кончился так же внезапно, как и обрушился, и они сидели на теплых мраморных плитах, слушая приглушенный шум водопада неподалеку и наслаждаясь запахами лимонных деревьев, обступивших беседку.

Она протянула руку и сорвала несколько желтых спелых слив, омытых горячим дождем. Разломила одну и втянула аромат, и тут же протянула и ему. Он послушно понюхал, и она аккуратно положила ему эту половинку в рот, но задержала пальцы на его губах на несколько лишних секунд, которые и решили все.

Он встал, обнял ее и начал целовать, а у нее уже не было ни сил, ни желания сопротивляться ему. Она плыла и все держала его за затылок, впивалась пальцами в его волосы, чтобы не упасть, а он целовал ее и не мог остановиться.

Губы, лицо, щеки, подбородок, опустился ниже, стал целовать шею. И в какой-то момент сам не выдержал и остановился перевести дыхание.

Они стояли, тяжело дыша и смотря друг на друга, и он видел, как покраснели ее щеки, и как горят глаза, и пылают губы.

Руки ее нащупали, как топорщется его ширинка, и она вдруг прошептала:

– Покажи мне. Я хочу посмотреть на него.

Он вспыхнул и тут же принялся расстегивать узкий форменный ремень, и приспустил штаны.

С замиранием сердца, сама не зная, что делает, она глядела вниз и ощущала только то, что это ей нравится: нравится его вид, цвет, форма. Еле заметный след, оставшийся после обрезания, и темная вена… ей захотелось ощутить его лучше… И она взяла его за розовую головку. Он застонал и несколько раз прыснул на нее густыми мутными сгустками.

Еле дыша, он опустился на скамью и застегнул штаны. Она посмотрела на него и вдруг выскочила из беседки, закрыла лицо ладонями и заплакала.

Он поразился такой реакции, вышел и попытался обнять ее, но она вывернулась.

– Что случилось?!

Она долго не отвечала, занятая своими слезами.

– Что мы наделали?! – ахнула наконец она, и он удивился тому, что цвет глаз ее изменился, из голубых они стали мутновато-лазурными.

– А что мы наделали? – не понимал он.

– А ты разве не видишь? – накинулась она на него. – Это же грех! Блуд! Я совсем с ума сошла! Да и ты тоже хорош!

Он отступил от такого напора, нахмурился и сказал:

– Я хочу, чтобы ты была мне женой!

Она взглянула на него, схватила за руку и поволокла за собой:

– Пошли. Пошли!

Они долго спускались вниз с горы, прошли рынок и стали опять подниматься в гору, пока наконец не пришли к небольшому молельному дому. Был уже вечер, все службы закончились, и кроме них народу почти не было видно.

Она завела его в темное таинственное помещение молельного дома и подвела к статуе какого-то святого, он не разобрал какого.

Он оглянулся. Все везде было пусто. Только какой-то старик сидел за прилавком всякой ритуальной утвари, да две тетки шушукались у витража у входа.

Он осмотрел статую святого, искусно вырезанную из дерева в полный человеческий рост, и сказал:

– Я клянусь, что возьму эту девушку в жены. Я только о ней думаю, и никакая другая мне не нужна.

И, сказав это, посмотрел на нее. Она успокоилась, и он понял, что теперь все хорошо.

Они подошли к лавке, и он среди всего прочего увидел особые плетеные браслеты из крашеной шерсти. Они были освещены на могилах святых, и каждый такой плетеный браслет предназначался для особого жизненного момента. Зеленый брали те, кому нужна была удача в торговле, золотой – на счастье, белый – для крепкого здоровья и излечения от болезни, красный – для укрепления любви и семейного счастья.

Красочные повязочки эти стоили копейки, и он тут же купил две красных плетенки.

Она ждала его на выходе, и, выйдя, он отвел ее в сторонку, к продуктовой лавке, в которой отоваривались те, кому нужны были особо кошерные продукты, но сейчас лавка была уже закрыта, и весь просторный двор молельного дома погружался в сумерки.

– Вот видишь, – говорил он, повязывая красную тесемку на ее тонком мраморном запястье. – Это будет как завет между нами, как клятва. Небеса знают, что ты моя, и не считают тебя блудницей! А скоро мы все сделаем, как полагается по закону, и станем настоящей семьей.

Она смотрела на него во все глаза.

– Страшно мне оттого, как все это быстро случилось! – проговорила она испуганно. – Но я верю тебе! Хорошо! Я согласна! – и он уже хотел прильнуть к ее губам, но она приложила к его рту ладонь. – Отец убьет меня, даже если мы обвенчаемся в молельном доме перед Всевышним. Дай мне несколько дней, я все обдумаю, как нам лучше поступить, и скажу тебе.

И она вдруг вырвалась и побежала к остановке, но внезапно остановилась, вернулась, обвила его шею руками, поцеловала и опять бросилась бежать.

Проходящий мимо автобус подхватил ее и умчал прочь.

========== Глава 4 ==========

Через пару дней, вечером, к нему прибежала одна ее подруга. Возбужденная и диковатая, она сказала, что отец о чем-то догадался, напал на дочь, нахлестал ее по щекам и оттаскал за волосы.

– На учебу ее еще отпускают? – спросил он.

– Да вроде да…

– Тогда скажи ей, пусть возьмет документы – все, что есть, и деньги, сколько сможет достать, и завтра утром идет как обычно в лицей, а я ее встречу.

Подруга внимательно осмотрела его, но все-таки согласилась.

И уже утром он ждал ее недалеко от дома. Она задерживалась, и он уже испугался, но вскоре появилась.

Тут же – по глазам – он понял, что она плакала. Они молча пошли вместе, но на развилке свернули и направились в сторону рынка.

Билеты на автобус он забронировал заранее.

Вышагивая по пыльным, потемневшим мраморным плитам автовокзала, он все посматривал наверх, на гору, на дома, прячущиеся в зелени – оттуда должны были прийти ее братья и отец…

Но все обошлось.

И через двадцать минут в темном тесноватом полупустом автобусе они спокойно уехали в Авел Милу.

Они прибыли туда уже под вечер. В старинный роскошный автовокзал, больше похожий на дворец с пальмами и башенками.

Теплый душный дождь стоял стеной.

Ей было плохо. В автобусе ее укачало. Она вздрагивала от любых звуков и прижималась к нему. Вид у нее был, словно она при смерти – бледный и потемневший одновременно. Некоторые люди оборачивались, увидев ее.

Поплутав, они добрались до районной магистратуры, где им запросто пропечатали брак в паспортах. С этим было просто. Гораздо дольше заняла очередь в кассу, где нужно было оплатить госпошлину.

После этого он был уверен, что ей будет лучше, но состояние ее только ухудшилось. Это совсем сбило его с толку.

В тот первый день в Авел Миле они измучились страшно. Несколько раз терялись, плутали. Намокли и валились с ног.

Когда-то, при империи, это был один из красивейших курортных городов, «один из алмазов в короне», как его еще называли. Тут были господа и дамы, театры, рестораны, променад на Золотой набережной и дорогие магазины. Но потом империя развалилась, господа ушли, сюда залезли разбогатевшие дети крестьян, и все было испорчено. Мещанские «дворцы» испортили всю перспективу белоснежных особняков. Набережную захламили вульгарные кабаки и палатки. Все вмиг потеряло свой лоск и изысканность, превратившись в дешевый безвкусный шумный рынок.

Хотя не такой уж и дешевый. Ценники тут были освежающе отталкивающие.

В конце концов он уже плюнул на все и зашел в первый попавшийся маленький гостевой дом, прямо на набережной. Тут же, через перила, был пляж, а они поднялись по узкой лесенке и позвонили в дверь. Им открыла шумная толстая длинноволосая женщина и начала общение как-то даже воинственно и недовольно, но потом рассмеялась и дала им комнату.

За окном стояла неизменная стена дождя, в комнате было темно, она лежала на единственной кровати, а он стоял перед ней на коленях на полу и держал за руку.

Не так он представлял себе их первую брачную ночь. Но поделать ничего было нельзя. Она страдала, мучилась, изводя себя страхами. От нервов ее рвало. Она впадала в истерику и все порывалась куда-то бежать.

Но потом измучила саму себя, устала и затихла. Даже попросила чаю. Выпила большую кружку сладкого чая, съела булочку с чесноком и уснула. А он всю ночь просидел рядом с ней.

За окном, за крошечным балкончиком, начиналось озеро, но местные всегда называли его Соленым морем. Берегов видно не было, и оно и вправду походило на море.

Он смотрел на нее, не смея прикоснуться, и тоскливые мысли томили его.

«Она была такая веселая, пока не встретила меня! Гуляла, смеялась… А я ей принес только одно горе. Что мы наделали?! Сбежали – как преступники! Скрываемся, прячемся! Нет, утром скажу ей, и если она захочет – пусть возвращается домой, отец, наверно, простит ее. Во всяком случае чем дольше мы будем бегать, тем хуже ей будет!»

Ночью дождь кончился, и звезды появились на небе. И когда красное солнце стало подниматься из моря, он вдруг воспрял духом и решил уже иначе:

«Нет! Что сделано – то сделано! Ее дикий отец избил ее просто так за то, что она гуляла со мной. А сейчас он и вовсе убьет ее. Нет! Отступать некуда! Нужно идти до конца. Я обязан сделать ее счастливой!»

Когда она проснулась, он повел ее в маленький молельный дом на окраине города. Утренняя служба уже закончилась, и они кое-как успели застать священника.

Тоненький, тихий, действительно «не от мира сего», священник долго проверял их документы, но все же согласился свершить обряд.

Она беззвучно плакала, когда священник зачитывал необходимые молитвы.

«И берет муж деву за спину, и становится она замужем…»

Он же, выросший в интеллигентной и, естественно, атеистической семье, чувствовал себя странно, но ему было даже интересно, он был в молельном доме во второй раз в жизни и воспринимал все это как экскурсию.

Когда же все закончилось, он, глядя на нее, понял, что поступил правильно. Она ожила и повеселела.

Они зашли в маленький белый ресторанчик у самого берега моря, раскошелились на праздничный обед, и она даже выпила бокал белого вина.

Из гостевого дома они в тот же день переехали.

Долго искали что-нибудь подходящее и выбрали маленькую рыбацкую деревню, дальше по побережью. Тут, прямо на пляже, на песке, стояло селение из однотипных, крошечных домиков. Построенный наспех, давным-давно, специально для временного размещения репатриантов – и он даже удивился, что в этих бетонных коробочках еще живут люди.

Лесенки, ведущие прямо на кухню, выходили из прибрежного песка. С порога человек попадал прямо в кухню-прихожую. Здесь была плитка, мойка и шкафчик. Направо была комнатка-зал: кровать, шкаф, телевизор, стол. За ней – ванная: душ, унитаз и умывальник, и прямо тут же – спальня-пенал: кровать и тумбочка.

Он обещал ей что будет искать работу, но о какой работе можно было говорить в медовый месяц?! Мог ли он сейчас оставить ее одну и на целый день уйти на службу?

В этом рыбацком поселке жизнь была очень дешевая. Они брали вкусный рыбный суп или моллюсков, запеченных на углях, или моллюсков в панировке. А иногда просто довольствовались охлажденными фруктами.

Почти одни на песчаном берегу, они сидели вдвоем и провожали солнце.

Она ела сама и кормила его охлажденной клубникой. А когда солнце садилось, то на другой стороне залива были видны огни Авел Милы. Ее высотки и сияющая набережная. Частенько в черное небо взлетали салюты, а по морю скользили сверкающие теплоходы и яхты.

Один раз она вплела в их браслеты по золотой нити.

– Это затем, – объяснила она, – чтобы добавить нам немного удачи. Ни у кого таких нет, а у нас будут. Ведь удача нам не помешает!

И больше всего на свете он хотел бы, чтобы это все не заканчивалось…

Но все же внешний, большой мир, стал просачиваться в их жизнь.

Это началось с того, что один раз, вернувшись с покупками, он увидел, что мать его приехала.

Мать и жена сидели и тихо разговаривали о чем-то своем… Он не знал, что ему делать, и вышел. Мать была у них долго, но когда вышла, то осмотрела его с ног до головы, врезала пощечину, но почему-то сама расплакалась и стала обнимать его.

Появление матери было первым ударом по их миру, и хоть скорлупа, которая сама собой возникла вокруг них, и не лопнула от такого удара, но в трещины стал неминуемо просачиваться и весь остальной мир.

Это были новости. Телевизор. Лица людей в лавках. Выборы приближались, все ждали беды.

Страна уже давным-давно получила независимость после распада империи, но вся жизнь здесь продолжалась, как и прежде. Крупные промышленники, плантаторы и землевладельцы продолжали править, как и раньше, просто сейчас для отвода глаз придумали еще конституцию и выборы. Осталось и четкое расслоение на господ и холопов, просто теперь они стали Богатыми и Бедными. И хоть сейчас теоретически любой мог купить себе особняк в элитном районе, но на практике рядовой человек был все так же далек от господской жизни, как и прежде.

Так продолжалось уже долгое время, и все к этому привыкли. Все заняли свои норки и занимались своими делами. Но лет десять назад на страну наконец-то обратил внимание Вангландский Институт Мировой Демократии. И если мидландские кланы всегда ставили на богатых, то Институт решил вливать деньги в местных националистов.

Поначалу эта борьба была не так заметна. Все везде высмеивали воинствующих сельских радикалов, которые ходили строем по главным улицам и кричали что-то дурное.

Но потом стали гореть первые усадьбы. А потом элита стала медленно, но верно сворачивать бизнес, продавать его или перепоручать, и уезжать из страны.

Воинственной молодежи становилось все больше, их вожаки вели себя все наглее. И вот уже и обычная интеллигенция стала съезжать. Кто не смог продать квартиру, тот просто бросал ее.

Семья молодого человека не уехала только потому, что отец его был директором музея, и даже под страхом смерти не желал бросать дело своей жизни. Отец Эммы же был, напротив, из «простых», из «сочувствующих».

Сейчас же должны были быть выборы, и все уже предчувствовали, что будет, если победит кандидат от радикалов.

К примеру, лицей их прикроют сразу, потому что радикалы не одобряли обучение девушек и парней в одном здании, да и обучение девушек вообще, в принципе, считали северной «заразой», ненужной их стране.