Текст книги "Outlast Universe: Night-Night Mads (СИ)"

Автор книги: Shkom

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

С течением времени Ричард всё чаще и чаще ловил свои глаза на машинальном чтении треклятого отчета. Мелькающие слова и словосочетания с большой лёгкостью позволяли ему постичь смысл данного текста: «опыты», «МК-У», «добровольно», «отказ», «навсегда» – первая страница, как в прочем и нужно, содержала в себе лишь копии многочисленных договоров, хозяева которых никогда больше не прикоснутся к ручке.

Вдали зашелестели деревья. Порывы ветра подхватывали файлы из шершавой папки и, словно листики клёна, откидывали их куда-то вверх. Ловкой рукой Трагер схватил документы и, придавив папку бутылкой, направился вперёд с чашкой и пиджаком в руке.

В какой-то момент он даже поверил тому, что он не доктор. Поверил, что никто не узнает ни в нём, ни в его боссе ни убийц, ни учёных и ни садистов, шкуры коих им так часто приходится примерять на себя. Поверил, что до того момента, как наступит понедельник, то золотое кольцо на правой руке не подпишет ни одного смертного приговора, а не менее хитрые, чем его, карие глаза не загубят ни одной жизни.

Подойдя к Джеру, он вручил ему пиджак, а как только тот его надел – чашку. Да, сейчас никто не признает в них убийц, никто не признает в них докторов, никто не признает в них даже рабочих людей. Нет. Нет! Сегодня… сейчас у них есть свой законный выходной.

– Время двигаться дальше? – с небольшой полуулыбкой спросил Трарег.

– Да, – оглянувшись на него, ответил Блэр, – время двигаться дальше.

========== Не ходите за тёмный угол ==========

«Не ходите за тёмный угол» —

Шепчет миру письмо на стене.

От письма того капли льются,

Утонуть чтобы в красной реке.

Перед надписью сотни трупов,

Отощав, на перинах лежат.

Стоит в воздухе страх и смута —

Уже мертвые сильно смердят.

Нет ни шепота там, нет и крика —

Стихли стоны, и лязг лишь судьбы,

Что металлом рисует на коже

Рассекает покров тишины.

«Не ходите за тёмный угол» —

Шепчет миру письмо на стене.

Жаль, что видно его очень редко —

Когда молния вдарит в окне.

По палате летало эхо —

Зарождалось то в редких шагах,

Сквозь завалы которые бродом

Пробирались на целых ногах.

О углы его плечи побиты,

А глаза разъедает тьма.

Тихо капает кровь с его пальцев —

Тех, которых лишилась рука.

«Не ходите за тёмный угол» —

Шепчет миру письмо на стене.

Что-то тихо его повторяет,

Зарываясь у трупов в норе.

Тусклый зал вдруг зелёным вспыхнул —

Свет дорогу тому освещал,

Что исчезнуть во тьме побоялся -

Стиснув камеру, слабо дрожал.

По стене разъезжали руки,

Алой краской рисуя тропу.

По кускам, по ногам пробирались

Сквозь побелку те струи к углу.

«Не ходите за тёмный угол» —

Шепчет миру письмо на стене.

Слышит он у спины дыханье,

Жаром что так и манит к себе.

«Что ль глаза твои всё проглядели?» —

Расступилась вдруг та тишина,

Когда сиплый смешок в ней раздался,

Выливаясь прям из-за угла.

«Здесь же сказано – вот: “Не ходите” —

Убегай, коли жизнь ценней.

Что же, псих, ты тогда позабыл здесь?» —

Спросил нож, отходя от дверей.

«Не ходите за тёмный угол» —

Шепчет миру письмо на стене.

За ним жизнь отдавать придётся,

Коль зашли – не противьтесь цене.

Странник вдруг от стены ужаснулся,

Грянул гром, оглянулся палач:

Повторял псих сквозь зубы: «Обманщик…

Не услышишь прощальный мой плач».

Клинок горло неспешно разрезал,

Хватку быстро разжала рука,

Зелень в глазе столь быстро погасла,

Сколь накрыла подвал тот тьма.

«Не ходите за тёмный угол» —

Шепчет миру письмо на стене.

Живых нет, а тела прибывают,

Чтобы слечь на кровать в темноте.

«В чем подвох?» – спросит вдруг читатель,

А подвох тот, читатель, в том,

Что залитая молнией надпись

Находилась за ним – за углом.

Комментарий к Не ходите за тёмный угол

Кто-то может сказать, что в этом стихе мало от Outlast и, возможно, будет прав. Что ж, в своё оправдание скажу лишь то, что стих рассчитан на людей с фантазией.

========== Мышечная память ==========

Тёмный зал разразил скрип старой двери. Спокойно ударившись петлями о раму, старый кусок тёмно-коричневого дерева стряхнул с себя остатки стекла, так неудачно выбитого во время драки. Осколок въелся в руку. Странно, и откуда только у него силы, чтобы пронзить человеческую плоть?

Он отпустил дверную ручку, ловко скользнув слегка влажной ладонью по отполированному металлу и обернулся к выходу спиной. Зал. Идеально просторный, идеально пустой и идеально мертвый.

Босые ноги не без удовольствия сделали первый шаг по красной ковровой дорожке с жёлтыми полосами по краям. Откуда же он знал, что там, в кромешной тьме, на чью власть посягала только свеча на подсвечнике, эти полосы были действительно жёлтыми? Непонятно. Знал, и всё – запомнил до мельчайших деталей и подробностей всю красоту этого места. Наверное, он это сделал, когда выключал тот старый проектор. О да, тот старый и странный аппарат, мотающий по кругу пустую плёнку и так сильно напоминающий в те моменты его собственную голову. Работает – да, но есть ли результат?

А кто он, этот «Он»? Чье имя больше никогда не разорвёт прочную плёнку тишины лишь потому, что даже носящий это имя не помнит его? Он не знал. Не знал, кто или кем был. А вот важно ли это? Неужели действительно важно то, кем был этот странный силуэт, идущий промеж одинаковых рядов коричневых кресел, чей перед был оббит красным материалом? Неужели впрямь так необходимо выделить одну фигуру из того десятка трупов, что своей кровью перекрасили дорожку в бордовый, отдельным именем? Нет. Конечно же, нет.

Итак, Он оказался впереди всех. За его спиной остались ряды одинаковых стульев, колонны одинаковых трупов и необычайно разные узоры, что окрашивали собою стены этого места. Впереди всех Он. Он и сцена.

Шаг, ещё шаг. Как странно знакомо поскрипывают ступени – тепло, словно от подсвечника. Почему же тогда так не скрипела дверь?

Там, во всепоглощающей тьме, в иссушенном от информации поле, его глаза нашли оазис – мягкий символ, чьи контуры так плавно обтекал желтоватый свет свечи. А может, это темнота? Живая, сплоченная? Нет. Нет, не глупи. Но сам он чёрный.

Он внимательно в смотрелся в странно молчаливый объект любопытства. Знакомый. Его руки легкими движениями пробежались по жизни, задевая её светлые и тёмные полосы. Ничего. А что должно быть? Он выбрал одну из светлых полос и надавил.

Знакомо. Он слышал это раньше. Прекрасный звук. Или отвратительный? Он ударил по двум полосам. Как странно сложились его пальцы, и как нелепо покалывали его недавно зарубцованные раны. Можно ли остановится?

Мозолистой фалангой, он нащупал ещё одну полосу. Тёмную. Но жизнь не должна быть столь проста. Он сел за столь же чёрный стул, что стоял рядом и вновь одновременно ударил тремя пальцами по полосам жизни. Звук стал приятнее, это да… Что будет, если ударить не синхронно?

Стоящий на странном предмете… нет… на странном инструменте подсвечник скапливал вокруг себя медленно тающий воск – Он высвободил вторую руку, потому что его душа хотела большего, чем три или четыре… клавиши. Его жизнь хотела большего.

Но кто Он? Кто этот человек, что медленно, но уверенно, ускоряет движение рук на странном инструменте? Откуда он пришёл? Была ли это та дверь, в которую проник странный силуэт минутами назад или это был кто-то совершенно новый, вселившийся в его оболочку? Неважно. По крайней мере Ему.

В идеальной тишине рождались звуки. Его звуки. Сначала – красивые, затем – великолепные. И пускай лишь спустя половину свечи, Он достиг чего-то более близкого к «божественному», Его это не волновало.

Откуда Он знает, как это делать? Как передвигать безымянные пальцы, когда настроение жизни должно смениться? Как высоко или низко проводить ладонь, выбирая нужную ему полосу? Он не знал. Но знала его душа.

Откуда эта мышечная память? Откуда такое странное умение у существа, которое не может вымолвить ни единого слова? Он не знал… видел себя однажды. Видел странного, грязного, напуганного. В его зашитом грубой нитью рту было так много звуков, хотевших выбраться наружу… Осталось до сих пор… но он не мог. Видимо, это необходимо, верно? Каждая ранка на пальце или гнойник на лице оправданы кем-то, кто был давным давно, чтобы теперь именно Он расплачивался. И он примет эту судьбу. Не может не принять.

Словно олицетворяя собой само спокойствие, его пальцы скользили по клавишам жизни. Да, пускай он не мог ничего сказать, да, пускай ни красота, ни красноречие никогда не станут его сильной стороной, но, Он мог смотреть и, что главное, мог слушать.

Кажется, как и другие, Он смирился со всем – со своей судьбой и прегрешениями. Но лишь она – эта… музыка? Да. Лишь она была его спасением. Ведь именно музыка заставляла его смотреть не в отражение, что виднелось позади в решетчатой двери, там – за ширмой, а в душу. Его душу.

Да, душа. Душа всегда помнит, даже если не может сказать. Отчего же тогда ещё Его пальцы скользят именно так? Почему из всех тех вакханалий, которые придумали ему подобные фигуры, Его память выбрала именно эту? Да – душа помнит. Елозит прошлое так, будто оно никогда не становилось прошлым. Грустное. Вечно грустное.

Где-то в нём есть и его имя. Оно важно? Нет. По-прежнему нет. Но желанно. Ведь, если у Него есть душа, то почему бы не быть и имени? Да, оно близко. Как странно нагреваются клавиши, приближаясь к ярко светящейся цели. Да, вот оно… Да… Оно звучит так мягко, так…

Нет!.. Нет!

Его руки в бессилии упали на холодные полосы жизни, стоило дощечке где-то позади него скрипнуть – они больше не помнят. Кто он?! Кто этот бездушный изверг?! Кому принадлежит фигура за решетчатой дверью?! Кто?!.. Кто?! Он…

Он подошёл прямо к двери и увидел в нём себя. Такой же. Идентичный. Но кто он?! Кто сейчас светит Ему – тому, кто больше не узнает своего имени, в лицо странным фонарём? Он не знал… но видел. Видел, что в нём, в этом испуганном лице, залитом зелёным светом, отражается Он сам – такая же заблудшая душа, которой нужно давать шанс.

Но кто он?!

А это важно?

Закрыв глаза, Он отошёл в темноту, забыв подсвечник на странном предмете. Он не помнит. Его руки не помнят. Да и кто Он такой? Кто эта фигура, которой почудилось, будто она достаточно сильна, чтобы играть с жизнью?! Кто этот наивный глупец, который подумал, что имеет своё собственное имя?! Он взглянул в отражение на разбитом стекле и тут же отпрянул в страхе – Он больше не знал.

Комментарий к Мышечная память

За сим всё. Глава ну ОЧЕНЬ экспериментальная, и я не удивлюсь, если она не всем понравится, если она многим не понравится… но буду рад честному отзыву.

========== Там, где творится магия ==========

«Когда зовут Смерть? – спросила она себя. – Насколько всё должно быть плохо, чтобы Она или Он откликнулся на зов? Так, как сейчас? Нет, точно нет. Было бы это так – Она давно бы пришла».

Хрупкую тишину в подвале разбивал едва слышимый треск блекло-жёлтой лампы, рассеивая мягким, но таким давящим светом всепоглощающую, практически идеальную темноту.

Прямо под лампой, что висела у потолка, сгрудились окровавленные тряпки, повешенные над стеной. Над её стеной. Оббитая старыми досками земля изредка сыпалась на слипшиеся от пота и крови волосы, напоминая о том, что она, эта комната, хрупкая, как хрусталь. Как жизнь. Вот, треснет одна из кое-где прибитых досок, и всё – смерть. Смерть.

Она лежала на старой как мир кровати. Едва перебирая ногами по окровавленному матрацу, она смотрела вдаль – в бесконечность, которая была где-то там – за вечно протёртыми от пыли лавками, поставленными по обе стороны её жилища.

«Зачем? – думала она. – Зачем они поставили эти хрупкие скамьи? Чтобы смотреть? Чтобы пялится? Чтобы восхищаться?»

Небольшой клочок земли рухнул от стука двери, упав в небольшое ведёрышко с желтоватой жидкостью. Это была вода? Моча? Ей было всё-равно. Ещё раз тихо звякнув цепями, перебирая ногой, она повернулась на другой бок – пошла в другую бесконечность – более тёмную. Вдали скрипнули ступени.

«Так когда же зовут Смерть? – вновь подумала она. – Когда уже поздно? А сама-то она как решает, когда прийти? Вовремя? Опоздать? Поспешить?»

Небольшая капля влаги, скопившейся в земле от дождя медленно и монотонно молотила по пустой канистре, пытаясь добраться до вновь сырой земли. Минуя чёткие, пускай и проржавевшие насквозь контуры ёмкости, ручеек протекал до самого пола и уже там, смешиваясь с всё теми же грязными тряпками и окровавленными лоскутами ткани, исчезал навсегда. «Хоть он может исчезнуть».

В комнату вошли сапоги. Всё такие же. Одинаковые как на вид, так и на запах, сапоги. Как и все остальные, они не промолвили ни слова – приветствовали лишь ласковым и грозным топотом, отряхивая и вновь собирая землю на подошву.

Шаг был медленный. Медленнее, чем обычно. Да, многие ботинки до этих залетали в эту комнату. Заходили уже босые, в порыве страсти, ноги и просто налетали, сбивая пыль с гравировки на опорах, скрепя бледно-коричневыми пружинами, просто потому что с ней это было сделать проще – не нужно было разгребать последствия… Но не эти.

Эти шли осторожно. Медленно, почти с опаской, они обходили каждый камешек, переступали каждый окровавленный лоскуток, вслушиваясь в всхлипы. В её всхлипы. Но они молчали. Лишь гулом ветра в незакрытой двери и эхом в дырявых бочках, стоящих у стены, отдавалось их присутствие в этом маленьком мирке. С шуршанием, вдруг, рассыпалась земля у её ног. «Он идёт ближе?»

Да, несомненно идёт. Несомненно он, ведь она может видеть через закрытый, почти слепой глаз, его сапоги. Его побитые, потёртые штаны, рваные в нескольких местах. Его рубашку. Она серая? Зелёная? Не видит – слишком ярко. Слишком ярко. Шаги приближаются. Осторожно, медленно, но приближаются.

«А, быть может, это она? Он? Какая разница? Пусть будет Она. Смерть. Она тихая. Спокойная».

Через пелену окровавленных волос, она ощущает Её дыхание. Слабое, далёкое… тёплое. Да, пусть это будет Смерть. Пусть придёт, пусть услышит, пусть… одарит. Её рука осторожно касается слипшихся чёрных волос. Они были чёрными? Наверное были.

Задубевшая, светло-серая то ли от грязи, то ли от освещения кожа содрогнулась. Даже через всю эту грязь, через мелкие загноившиеся царапины и синяки, она ощущает это прикосновение. Такое же мягкое, такое же… осторожное. Как же она хочет услышать это. Как же сильно дрожит её сердце, а всё тело от поясницы и до кончиков волос покрывается мурашками от одного только воображения. Вот, сейчас Она наклонится. Сейчас откинет её волосы на затылок и, поднеся бледные, но горячие губы к уху, прошепчет: «Пойдём со мной»…

Вот, она закрывает глаза – делает вид, что спит. Пытается дышать медленнее. Не дышит вовсе. Долго так не может продолжатся. «Пусть это будет быстро. О, пожалуйста, скажи это… давай…»

– Значит, вот, где творится магия…

Она замерла… шаги – нет. Что-то такое же монотонное, как и во многие разы до этого, отошло от неё. Отдёрнулось, словно от огня, раскидывая в разные стороны камни, сметая тряпки… У неё не вырвалось ни слова. Не вырвалось ни мысли. Скрепя скамьей, старые, потёртые ботинки сели напротив неё. Они что-то говорили. Шептали что-то себе под нос. Она не слышала. Больше не слышала.

Позади неё раздался отвратительны скрип – старый шкаф. Да, так он скрипел, когда кто-то многих сапог, приближенных к Отцу, заходил через чёрный ход – всем нужно удовольствие… никому – последствия.

«Не Она… – подумала уставшая душа, ощущая слезу у уголка рта. – Не Она… Не сейчас…»

Она приоткрыла глаза и взглянула на своё тело. Каждая ранка, каждый из многочисленных рубцов, загноившихся на её теле, болел с новой силой. Выл. «Вот, где творится магия»… Магия… Глядя на своё израненное тело, на изрезанные тупыми ножами руки и на рассеченные кнутами ноги, она могла утверждать только одно: магия работает только в одну сторону.

Вновь покатились слёзы. Странные, не здешние – больно чистой была та капля воды, которая превращалась в серое месиво, опускаясь на матрац. Она знала, что где-то здесь её место – огромная и глубокая могила, куда уже не один раз скидывали тех, к кому пришла Смерть. Дом для многих, которые отслужили свою службу, какой бы она ни была.

«Когда зовут Смерть?»

Она понимает, что может убить себя. Понимает, что где-то есть лёгкий путь для этого всего – кроется в остром, пускай и ржавом листе металла или висит где-нибудь на крюке, чтобы не доставать до земли. Но нет. Что же её останавливает от этого манящего, почти всесильного желания? Грех? Ввряд ли – проповеди Отца потеряли свою силу уже после того, как он сам и его ботинки стали появляться в этой комнате. Надежда? Нет – умерла первой, так и не оставив прощальной записки… Нет. Тогда может… страх?

Да. Пожалуй, вот причина всех бед… Она могла сбежать очень давно – ещё в прошлой жизни, когда узнала о своей участи. Могла и ещё раньше – в позапрошлой, когда Отец Нот был просто Нотом, а Врата Эдема – странной сказкой. Могла и вовсе не приходить, отбросив прошлое и подавшись куда-нибудь, где горят высотки домов. Могла, но… страх…

И вот она. Вот, куда её привела жизнь – в пустую, сырую комнату, где кроме кровати расставлены скамьи для зрителей, где по левую руку у неё ведро воды, а по правую – экскрементов, где даже подать это самое ведро, каким бы оно ни было, некому, где она умирает от жажды, но боится умереть, вновь потянувшись за ведром и вновь не смотря во внутрь, где даже Смерть, увидев её, называет это место «магией» и уходит в открытую дверь – вот, куда привела её она сама.

Так когда же зовут Смерть? О, ей не нужен ответ на этот вопрос: её не зовут. Она не может достучатся до Смерти, не может пригласить её на кружечку чая и даже окликнуть. Есть только два выхода. Первый: умереть – прийти к Ней самому и настойчиво потребовать свой билет в «лучший мир», заявляя во весь голос о справедливости. И второй: ждать – молится в бесчисленных попытках, надеяться на то, чего никогда не случится, считать секунды, когда счёт уже перешёл на дни и… умереть. Да, Она всё равно придёт к ней. Но… не будет ли поздно убивать физически то, что давно уже сгнило изнутри?

Она не знает, как поступить. Вновь боится и плачет на своей коричневой кровати. Вновь потирает ссадины онемевшими кончиками пальцев и надеется, что выбор примут за неё. Так и будет, да – в открытую Смертью дверь влетела ещё одна пара сапог.

«Вот, где творится магия…»

Комментарий к Там, где творится магия

А смотрели ли вы на все истории с тех углов, с которых можно было посмотреть?

========== Он закрыл глаза… ==========

Он закрыл глаза…

Странный красный дождь, который, как до последнего надеялся Блейк, не был из крови, уже не щекочет кожу. Не чувствуется зуд и жар в пробитых ладонях, голову не кружит от потрясений – он находит себя в другом, куда более высоком для него мире.

Белый пол, белые стены, белые потолки – через секунду он уже стоял посреди до боли знакомой ему школы. Ночь. Что он забыл здесь ночью? Смотрит на руки. О, он прекрасно помнит этот день – не может не помнить. В окне маячат чёрные, почти неразличимые между собою деревья. Их ветки так часто напоминают ему о ней. Так точно. О, если бы они сейчас исчезли, разлетелись в прах, из которого были созданы. Нет. Конечно же, нет. Он закрыл глаза, но он всё ещё здесь, а деревья всё больше и больше напоминают ему мертвецки синие фигуры – висельники на ветках.

Он остановился, вслушался – валит снег, тишина. В какой-то момент он подумал… предположил, что если забыть о том, почему он здесь, если забыть о том, куда он должен вернутся, если решить хоть на йоту, что он не сходит с ума, то это будет обычный зимний вечер – ласковая и тихая ночь в его католической школе.

Раздался громкий девичий крик. Страх сковал его. Да, теперь он точно отлично понимал то, где он находится, что это за странный коридор, и что за вечер он переживает раз за разом с момента прилёта в ту чёртову деревню. Он медленно идёт вперед – к двери, за которой и раздался крик. По-детски озирается на голые ветви, которые, как казалось, наклоняются к его стеклу всё ближе и ближе.

О да, он отлично помнит этот вечер. Помнит и не хочет идти вперёд, хочет остаться там – в том темноватом коридоре. Среди крестов, досок объявлений, пыльных оконных рам и вечно холодных ручек дверей. Хочет просто помнить голос той девушки, что вскрикнула за дверью. Хочет помнить мягкое и ласковое тепло рук – даже мягче, чем эта ночь. Хочет помнить, но не так, как помнит сейчас.

С опаской и надеждой он взялся за ручку двери. С надеждой о том, что он откроет дверь и увидит лишь обычную лестницу, ведущую куда-то наверх. Но нет – ручка предательски тёплая.

Раз за разом он отпирает замок, проворачивая руку, и раз за разом находит её. Такую же бледную, такую же беспомощную, такую же… мертвую. Он бежит к ней. Сломя голову, пролетает несчастные два метра, убеждая себя, что ещё не совсем поздно, что всё это – розыгрыш, что даже верёвка на её шее вовсе не настоящая. Кричит её имя… Шепчет? Неважно. «Линн»… Нет… «Джессика».

Он закрыл глаза… Через секунду, он уже вновь стоял посреди деревни – забытые всеми жителями дома набирают в себе слои пыли, а забытые всеми душами тела – рои мух. Отвратительный, до этого момента, дождь, теперь кажется спасительным – за тяжелыми каплями, падающими на голову не слышно мыслей… не видно слёз. А за чужими криками отчаяния не слышно своих всхлипов.

Стоя на коленях, мужчина смотрит на свои руки и думает только об одном: «Её ли это кровь льется с небес?»

«Сколько же нужно крови, что бы насытилась эта земля? Сколько ещё должно пролиться жизней? Сколько полей взойдут красными, и сколько ран на сердцах никогда не высохнут?»

Он закрывает глаза. Сотни десятков раз он впервые узнаёт эту лестницу и сотни десятков раз открывает эту дверь. И каждый, каждый чёртов раз он понимает, что слёзы, застывшие на её щеках уже никогда не сотрутся, не уйдут синяки с маленького и бледного тельца, не исчезнут кровоподтёки у шеи, и не согреются руки – она никогда больше не улыбнется.

Говорят, что в любом сне, в любой иллюзии, если захотеть, можно проснутся. Вырваться. Но нет, не в этот раз. Ведь до самого конца, он, Блейк Лангерманн, так и не решил для себя то, где-же всё-таки его настоящий кошмар…

Он закрыл глаза…

========== Памяти Майлза Апшера ==========

Комментарий к Памяти Майлза Апшера

Старый, года 2015-го стих, который я закину сюда потому что потому.

Маленький офис, пыль на шкафах,

Гудит вентилятор рутинно,

И камера пылью уже вся взялась,

И все обросло паутиной.

Я почту проверил – письмо мне пришло:

«Психушка, что аду не ровня», —

Сюжет был, хороший – и выехал я,

Не видя ничто и не помня.

О, жуткое место: «Маунт-Мессив». Ведь там

Есть свет и есть тень за гардиной.

Пробрался я внутрь – страх обнял меня,

Ведь все обросло паутиной.

И трупы, и кровь на полу разлеглись,

Чтоб сохнуть тат и разлагаться.

И мутно сознание, болит голова —

Впервые боюсь потеряться.

Недолго спокойно я шел по земле,

Ведь только те двери открылись —

Повисшее тело качнулось ко мне.

Молитвы б сейчас пригодились.

Бежать я не думал – ведь я репортер,

А зря – ведь тогда понимал я,

Что вряд ли все гладко и тихо пройдет,

И сердце вдруг стало мне камнем.

Толстяк и уродец, заставил летать —

Мой крик по земле протянулся.

Упал, отрубился и помер там я,

И новый я тут-же проснулся.

Отец, Святой Мартин, во всем помогал —

Как все одолеть круги ада.

Больница, психушка – есть ада душа,

И Смерть тут прохожему рада.

Потом я узнал, что не только Они,

На душу мою претендуют.

Есть призрак – Вальридер, что бродит давно.

От голода он негодует.

Проник я все глубже и тайны познав,

Я шел по больнице безумной,

Я б умер давно, был мертв уже я,

Но был я и быстрый, и умный.

Святой Отец Мартин, сгорая дотла,

Мне отдал свой ключ от свободы,

Но не тут то было – подстава была,

Меня еще ждали невзгоды.

И белые стены, и мертвый спецназ —

Привычно все мне и рутинно,

Не дрогнет мой глаз, ведь холоден весь я,

И все обросло паутиной.

Есть доктор Вернике – древнее, чем Смерть,

С которой мечтал о свиданье,

«Убить надо Билли», – меня он молил —

Недолгим то было прощанье.

Момент – и я выиграл, и Билли здесь нет.

Но вот хорошо мне досталось.

О, нет! Не склонюсь я – нельзя умирать,

До воли недолго осталось!

И дверь вдруг открылась – спецназ заходил,

И доктор зашел, умирая,

И стал я вдруг камнем – тяжелым, как страх,

«За что? Нет! Прошу, умоляю!»

И труп мой холодный лежит на полу,

И скучно здесь все, и рутинно,

И был я так близок, но мертвым упал…

И все обросло паутиной.

========== Памяти Вейлона Парка ==========

Комментарий к Памяти Вейлона Парка

Старый, года 2015-го стих (немного переделанный, ибо смотреть больно), который я закину сюда потому что потому.

Психушка Маунт-Мессив была в тех лесах

А в ней был и Меркофф обитель.

То страшное место. Я так вам скажу:

Людских тел и душ похититель.

Работал там техник с фамилией «Парк»,

Чьё сердце желало сражаться.

Жестокости, холоду, мерзкой судьбе

Решил он вовек не сдаваться

В нём совесть вскричала, послала письмо —

Тот риск себя не оправдал.

И быстро нашёл «Ер» ту муху в сети,

И крылья ей быстро сорвал.

Пусто его слово, пуста его личность,

Пустые мольбы и слова —

Их слышал лишь дьявол, что в стенах смеялся —

Вальридер, шипящая тьма.

Лишь шанс ему дали – слепое спасенье,

Случайность, но он её взял.

Схватился, вцепился, в тот фатум желаньем,

Пускай, и что делать – не знал.

Обитель идя, оставлял он могилы

И Смерти пяту за собой,

Но к жизни он рвался: Пусть все вокруг гинет —

Вернусь я, вернусь я домой!»

Стоял в перепонках гул бензопилы,

И крики, того каннибала,

Что клялся сожрать всё до крохи его,

И было б того ему мало.

Он чудика видел, что всех был страннее,

И «Глускин» – как имя идет,

Искал он невесту, все так и не зная —

Что та лишь во грёзах живёт.

Уперт и порывист, был Глускин при жизни —

И дорого он заплатил:

В порыве инстинктов и тяге к свободы

Вмиг Вейлон его умертвил.

И шел Парк за Майлзом, по следу его

Но Смерти дорогу прошел.

В сиянии рассвета, сквозь ветер холодный

К свободе стремительно шел.

И видел он Апшера, что получил,

EMail роковой, но невинный,

Вину осознал он, сказал лишь одно:

«Прости меня, друг мой старинный…»

И вот он на воле, но казус один —

За правду платить ему надо.

Простился с семьею и умер один,

От рук тех прожорливых гадов.

Так помер и он, и больница из Тьмы,

Еще одну жизнь погубила…

Тебя не отпустит до смерти она —

«Маунт-Мессив», что ад свой явила.

========== Вы убили меня ==========

– Довольны теперь?

Рука разжалась и куски мяса, в ошмётках которых едва можно было распознать человеческий труп, полетели вниз – на холодный пол. Кровь, алыми ручейками стекающая с него, там уже превратилась в достойную для того тела лужу. Разлившись по кафелю, проникнув в бетон через поры, заполнив собою маленькие, невидимые человеческому глазу трещинки, она слилась с целым морем такой же. Первой положительной, второй отрицательной, четвёртой – то было не так важно. Важно было то, что ни одно сердце, качающее ту кровь, больше никогда не забьется.

Он вытащил из своего тела очередную пулю – просто кусок металла, мешающий его костям сгибаться. Была ли в том море его кровь? Возможно. Нет – точно была. Она была его истоком.

Их не спасли бронежилеты. Не спасли пушки, не спасли каски, не спасли ни ножи, ни кулаки – весь отряд спецназа, на нашивках которых уже никогда нельзя будет прочесть «Корпорация Меркофф» слёг в том коридоре за считанные секунды. Их осталось только двое, и один из них сидел в инвалидной коляске.

Тот старик с самого начала показался ему подозрительным – беспомощный, но амбициозный; преданный всеми, но всё ещё верный; виновный, но живой – доктор Рудольф Вернике. Похоже, он так и не осознал свою ошибку. Не осознал? Нет – он и вовсе не считал то, что допустил, ошибкой. Он ведь сделал, что хотел – освободил Билли. Даже нет, не Билли – его… Вальридера.

Невозможно было в той ситуации и в те секунды быть ещё более виновным, чем был он. По крайней мере, тёмная фигура, разорвавшая весь спец.отряд, больше не видела никого более виновного, не видела вообще никого, кроме него.

Может, это и была его странная месть за предательство? Может, так он и решил уничтожить всё, над чем работал – просто освободить это? Нет… Или да? Это неважно! Важна только его вина! Важно только то, что несмотря на количество выпущенных пуль, большее количество крови всё равно было на его руках! Сотни… Нет – тысячи!..

Индейцы верили, что фотография похищала душу – что пока тело, всё такое же бренное и глупое, продолжало бродить по земле, душа оставалась в том небольшом матовом квадратике – всё так же улыбалась вечной улыбкой, не в силах пошевелиться из своего заточения. В тот момент, когда очередной труп падал на пол, он – Майлз Апшер, чувствовал себя, будто в фотографии. Будто бы вся его жизнь проносилась перед ним просто в съемке, пока он наблюдал за тем, что сотворил в пьяном бреду. Но он был согласен с тем, что видел. Более того: если бы он мог кричать – он бы кричал. От обиды, от ненависти, от счастья. Но нет – он мог лишь шептать, прикладывая для этого невероятные, почти нечеловеческие силы.

– Вы… убили меня. Вы.

«Почему он улыбается?» – единственная мысль, что посещала его голову. Казалось бы, тому человеку точно не следовало улыбаться – никто не смеется перед смертью. Но, похоже, ему было плевать. Да, он смеется явно не от его страданий – не от Майлза – но осознать это было сложно, когда его руки впервые за многое время были способны не только дать отпор, но и убить. Когда впервые за всю жизнь это всё было сделать легче, чем когда-либо и кому-либо.

Хватка сама сжалась на его горле. Непроизвольно и слепо, словно само правосудие вершилось в той лаборатории. «Вы убили меня», – а, быть может, так оно и было.

– Вы… довольны теперь?

Он сжал сильнее. Он? Нет – они. Он и Вальридер. Кто бы мог предположить, что в тот момент самый страшный его враг стал его спасением? Никто. Никто, кроме Рудольфа, не мог такого предположить, и только он это планировал. Сильнее. Ещё сильнее.

Ни один живой человек не смог бы передавить горло до основания, ни одно создание не смогло бы перетереть кости позвоночника в прах одной своей хваткой… Он смог. Более того – он не почувствовал абсолютно ничего – только холод своих рук, только вязкость мышечной ткани и остроту кости.

«Вы убили меня», – он шёл наверх, к желанному солнцу, когда увидел его. Очередной пациент, очередной Вариант. Очередной? О, нет. Никто из них не был очередным. Каждый сыграл свою роковую роль. Каждый получит за неё своё наказание. Первый, пятый, десятый, сотый…

«Вы убили меня. Своими экспериментами, своими действиями… Вы вынудили меня взяться за это дело, вынудили приехать», – он даже не заметил того, как, буквально, прошёл насколько человек насквозь, забрав с собой их сердца, не услышал криков…