Текст книги "Иммигранты (СИ)"

Автор книги: She is Hale

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Только проектор перестаёт крутить запись, и всё становится совсем белым, холодным и скучным.

Очкарик вздыхает.

– Мистер Локи Лафейсон, ваше дело закрыто и подлежит утилизации. Вы восстановлены во всех прежних правах с этого момента. Обратная виза будет оформлена в течение часа. Через три часа – отправление из Международного хаба Города Ангелов. Пункт прибытия – Лос-Анджелес, там вас встретят…

– Минутку. А моя просьба? – перебивает Наташа. – Вы рассмотрите мою просьбу?

– Мисс Романофф, мы делаем всё, что возможно. Сделка является вполне прецедентной и правомочной в сложившихся непростых условиях, но…

– Что – но?

– Оспорить статус покойного можно лишь с его собственного согласия.

– Так позовите его и спросите.

– Мы не имеем права напоминать утверждённым кандидатам в ангелы-хранители об их смертной жизни и передавать послания от бывших знакомых и родственников. Мистер Максимофф должен сам изъявить своё желание вернуться до утверждения его на определённую вакансию ангела-хранителя.

– А он знает о такой возможности?

В ответ повисает красноречивая пауза.

– А когда утверждение? – уточняет Тони.

– Через двенадцать часов и сорок семь минут, – любезно отвечает тот, что без очков.

Наташа рассеянно кивает и молчит. Надежды всё равно что нет – обычное дело для этого места. Тони не думает о том, что только что – как бы ради противного Локи – второй раз пожертвовал собой. Возвращается к тому концу стола, где одиноко сидит Наташа, успокаивающе кладёт ей руки на плечи. Локи – уже в дверях, немного потерянный и совсем чужой, потому что почти живой.

Но он всё-таки оборачивается.

– У меня ещё три часа? – уточняет он у главных.

– Да.

– Оставил бы тебе эти жизнерадостные очки, Старк, – с притворной горечью вздыхает Локи, – но это, если честно, единственный подарок от души, что я получал за долгие годы, и я оставлю его себе. И сказал бы, что полюбил вас за время нашего путешествия – но в любовь играют дети.

Он легко кланяется на пороге, разворачивается – и уходит сквозь открытую дверь быстрым шагом.

– Зараза неблагодарная, – вполголоса резюмирует Тони оцепеневшей Наташе. Помогает ей подняться и поправляет зелёный шарф на её шее.

– Вам в другую дверь, – напоминают главные в голос.

Пока Тони выводит расстроенную Наташу, за их спинами главные благодарят вроде-бы-секретаря. Говорят, что он мог бы насовсем остаться с семьёй, совсем не обязан был возвращаться в город, что его работа окончена – но если уж он хочет помогать, то пожалуйста.

Остаться с семьёй – это заманчиво, думает Тони. Вот только не всегда хорошо и безопасно для самой семьи. И не всегда – важнее и правильнее всего.

***

– Похоже на Санта-Монику.

– Не очень. В Санта-Монике триста двадцать пять солнечных дней в году, Нат.

– Нужно было посоветовать Локи поселиться в Санта-Монике.

Наташа один за одним возвращает морю обкатанные его же волнами камушки, сидя на берегу. Это настоящее море, тёплое, с волнами, не хуже, чем в настоящем Малибу. Без солнца пляж выглядел серым – но сейчас голубое небо темнеет, вот-вот покроется редкими веснушками звёзд – и всё будет почти как у живых.

Лёгкий бриз гладит светло-зелёный шарф, который не смотрится на Наташе такой уж дешёвкой.

Тони стоит у неё за спиной, засунув руки в карманы, и смотрит на горизонт. Ленивые барашки пены катятся к их ногам.

– Т’Чалла мне солгал, – говорит Наташа. – Он говорил, что смерть – это покой. Какой это, к чёрту, будет покой, когда я буду знать, что у меня был шанс вернуть Ванде Пьетро? Когда я буду знать, что ты два раза пожертвовал собой…

– Ой, уж кто бы говорил. Я просто сплагиатил твою идею. Раз уж ты хочешь остаться.

– Ты мог бы…

– Нет, не мог. Это правильно. Ему тут совсем не место. Он – системная ошибка. И он не может не улыбаться, Нат, он – трикстер, в этом суть его существования.

– Это что, сочувствие к Локи?

– Не-а. Просто представь, как быстро похудеет и подкачается Тор, когда поймёт, что я воткнул ему в божественную пятку любимую занозу. Локи же и вправду очень вдохновляет.

Тони садится на песок рядом – и Наташа бесцеремонно рассматривает торчащий из-за воротника шрам от ожога. Чёрные пальцы. Молчит, ничего не спрашивает, потому что знает – было больно, но стоило того.

А потом закуривает – не от зажигалки, оброненной где-то в Международном хабе, а от длинной туристической спички. Бросает её, непогашенную, на песок – но спичка почему-то взлетает ввысь, как будто становясь ещё одной звездой на небе, только не белой, а рыжеватой.

– А это как? – интересуется Тони, задрав голову. Чешет бороду.

– Тот, кто нас сюда привёз, сказал, что здесь это нормально. Ну, в Городе Ангелов и вокруг. Мелкие бесполезные чудеса. Всё, на что тут можно рассчитывать. Они происходят случайно, когда ничего не ждёшь.

– Это же здорово?..

– А какой мне толк с того, что эта спичка взлетела? – Наташа пожимает плечами и затягивается. – Я боялась, что кто-то из нас выкинет что-то эдакое при Локи. Для него же магия – как для тебя сыр в чизбургерах. Недостижима.

– А для тебя? Для тебя что недостижимо?

Наташа не отвечает – хотя уж тут, в этом дурдоме без выхода, где им предстоит проторчать вместе вечность, можно быть откровенной. Когда-нибудь скажет, решает Тони.

Вспоминает запись в тетради на заправке.

И меняет тему.

– Купим здесь какой-нибудь ретро-кабриолет, как насшибаем денег, – предлагает он. – Назад поедем с ветерком. Не будем брать пончики в «Камикадзе Пицце». Может, вообще не поедем назад, найдём какое-нибудь поселение неформалов. Всегда хотел в какую-нибудь коммунну со свободными нравами, но, знаешь ли, от меня ждали другого.

– Зато потом у тебя была команда.

– У нас была команда, – поправляет Тони. – Ну, и мы всё ещё команда. С тобой.

Наташа долго смотрит ему в глаза. Так долго, что кажется: как раз за это время приморские сумерки стремительно превращаются в ночь.

А потом она говорит:

– Спасибо, Тони.

И тянет указательными пальцами вверх уголки своих губ.

Он зеркалит это движение, вдруг понимая, что это, возможно – самое ценное изобретение в проклятом сером мирке, что Наташа – не меньший гений, чем он, и звуки, рвущиеся изнутри, наконец-то очень похожи на смех.

Здесь всё ещё можно существовать, понимает Тони. Даже без сыра в чизбургерах и без солнца. Даже с надеждой – хотя бы никогда не увидеть тут никого из близких.

И они всё ещё смеются, когда на пляж, сверкая голубыми фарами, въезжает старый «Форд» Тони.

– И откуда они всё время знают, где нас искать? – Тони нехотя оборачивается. – И у них тут что, только голубые фары продаются? Или мода такая?

– Так это же их секретарь… – начинает Наташа.

А потом, как и Тони, вглядывается в слегка долговязую фигуру, бегущую по пляжу. Белая рубашка, белые штаны, белые лохматые волосы.

– Я согласен! – кричит Пьетро Максимофф издалека. – Я согласен! Я хочу назад, к Ванде! Нужна только подпись!

Наташа вскакивает, спотыкаясь в темноте, и Тони ловит её под локоть. Голубые фары приветливо подмигивают: водитель ещё за рулём, автомобиль отремонтирован, и всё в их «жизни» прекрасно.

Пьетро обнимает их по очереди. Как родных. Как родителей. Без старых обид, без памяти о том, что они могут держать на него обиду.

– Но как ты узнал? – спрашивает Наташа, пока они торопливо идут к «Форду».

– Ко мне вдруг припёрся один из самых главных, – объясняет Пьетро. – И превратился в лохматого такого брюнета. Сказал про вас. Про Ванду. Спросил, чего я хочу – быть ангелом-хранителем для одного случайного человека или быть ангелом-хранителем для сестры, команды и всех людей на свете. Меня могут сегодня же отправить в Лос-Анджелес. Если вы не пожалеете, если так можно…

– Можно, – отвечает Наташа. – Не пожалеем.

Пьетро обрушивается на переднее сиденье, рядом с водителем в белом. Оживлённый – и Тони мысленно смеётся над такой игрой слов.

Они едут к Международному хабу, и в машине играет «Гоголь Борделло», и Наташа без устали отвечает на сбивчивые вопросы Пьетро о произошедшем в мире живых.

***

– В любовь играют дети, – проговаривает Наташа, выходя из Международного хаба. – А он был у нас в долгу. Всё ведь помнит. Ну, Локи…

– Даже я не помню, что это и откуда, из какого-то фильма? – Тони разводит руками. – Я просто удивлён. Я буду удивляться ещё неделю, можно?

Есть с чего: первое же, что сделал бог обмана, озорства и коварства, получив свои силы назад, оказалось полностью в его компетенции – и исключительно добрым делом.

Они сидят на выправленном капоте, у Международного хаба, где готовится к отправлению назад Пьетро Максимофф. Через час он будет в настоящем Лос-Анджелесе, и какие-то таинственные «специальные люди» помогут ему найти Ванду.

А Тони Старк и Наташа Романофф, пожертвовав собой дважды, добровольно замуровали себя здесь. Друг с другом – кто бы мог подумать о таком лет десять назад! – и почему-то не жалеют об этом, и готовы провести так вечность.

Может, Локи прав, и они глупые?

Небо ещё тёмное, высокое и звёздное. В затянувшейся паузе Наташа достаёт из кармана джинсов пачку сигарет, закуривает – и Тони тоже берёт себе одну. Зажимает в опущенном уголке рта, лихорадочно чиркает спичками по шершавой полоске – но только ломает их. Одну, вторую, третью. Словно чёрные пальцы опять плохо слушаются.

Даже не за себя вдруг стало обидно, а за Наташу. Чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. К утру, которое почти наступило, всё пройдёт. Просто нужно свыкнуться с мыслью, что на выцветшем небе не будет солнца.

Четвёртая спичка зажигается. Тони, так и не прикурив, бросает спичку на асфальт, сам не сразу понимая, почему.

Если здесь можно делать маленькие чудеса – пусть хоть одно у него выйдет. Вот как у Наташи. Пока они не уехали отсюда, потому что после этого не будет вообще никаких чудес, а долго оставаться в пригороде нельзя.

– Почему она не взлетает? – Тони слегка возмущённо вскидывает брови, и Наташа двумя пальцами, очень осторожно и деликатно, вынимает у него изо рта прикушенную сигарету. Прячет.

– Этот секретарь-водитель сказал мне такую штуку… Получиться может только тогда, когда тебе всё равно. Если стараться, не получится ничего.

– Тебе было всё равно? – резко спрашивает Тони.

– Ну, чудотворцем я себя точно не считала.

Тони думает про себя, что зря. Возвращает Наташе спички и садится за руль. Снимает свои затемнённые очки, которые сейчас ни к чему, и кладёт перед собой.

Теперь на сиденье справа – Наташа. Она долго ищет в бардачке среди фантиков кассету с «Иммигрантской песней», пока не понимает, что Локи унёс и её, потому что она – тоже подарок. Ставит в итоге «Гоголь Борделло», последнюю песню на кассете, и вокалист вкрадчиво-вкрадчиво поёт им уже в который раз, что если в каждом углу ловушки, выход всё равно есть – через крышу или через подземелья.

– Вот почему я хочу кабриолет, Нат. Чтобы у нас был выход.

– И чтобы было видно звёзды.

Тони пытается шутить, пока Наташа курит в машине, закинув ноги на приборную панель. Окна открыты; в салоне пахнет морем, сухой травой, бензином. Дорога стелется вперёд, подсвеченная голубыми фарами.

– Почему они всё-таки голубые? – спрашивает Тони.

– Не знаю. Но «Форд» идёт так мягко, плавно. Он хороший инженер. То есть был хорошим инженером – сейчас, видимо, не занимается этим.

– О да, ведь работать секретарём гораздо интереснее.

– Он не секретарь, – Наташа вздыхает. Замахивается, чтобы выкинуть окурок в окно, но, подумав, выбивает уголёк и убирает окурок в пепельницу. – Он работает в Городе Ангелов, носит белое. Кто он, по-твоему?

– Ангел-инженер?! Да ладно.

– Почему тебя это так удивляет? Сам-то…

– Если бы ты слышала, как выражаются в МТИ перед экзаменами, ты бы засомневалась.

– А по-моему, он милый. Жаль, что вы так и не поговорили, с тобой ему точно было бы интереснее, но у меня рука не поднялась тебя будить. Хотела уговорить его выйти из хаба со мной, но он сказал, что у него срочные дела в архиве. Кстати. Чуть не забыла.

– Ничего страшного. Теперь если забудешь – всегда есть время вспомнить и сказать. Мы обречены на общество друг друга, Наташа.

– Какой ужас, – хмыкает она.

– Так что ты забыла, или ты уже забыла, что ты забыла?

– Я спросила, как его имя, – Наташа поворачивается к Тони, потирая шею. – А он мне улыбнулся и сказал, что это уже много-много лет по здешнему времени не важно. Но попросил передать тебе, что всё идёт по плану.

Починенные тормоза визжат, и Тони сжимает дрожащими почерневшими пальцами руль. Задерживается на полсекунды – и очки летят с приборной панели куда-то вниз.

– Инсен, – произносит он вслух. – Это был Инсен. Вот я дрянь-то, Наташа.

– Дрянь, – с удовольствием соглашается она, но Тони не слышит сарказма. – Я чуть ногой лобовуху не пробила.

Тони вообще ничего не слышит. Сдаёт назад, и Наташа вцепляется в своё сиденье.

Потому что это Инсен. Это был Хо Инсен, человек, который помог родиться Железному Человеку в афганской пещере, выгадал недостающие для его создания минуты ценой своей жизни, который был настоящим хранителем ещё при жизни, который всё ещё не воссоединился толком со своей семьёй – потому что работает здесь, в этом ужасном мире бюрократии, ангелом. Ставший неузнаваемым за эти годы, белобородый и добрый, куда там Санта-Клаусу.

– Я не узнал его в Афганистане, представляешь, Нат, – приговаривает Тони, разворачиваясь. Не смотрит на неё – смотрит на дорогу назад. – После Бёрна. И сейчас не узнал. Надо вернуться. У нас всё равно много времени, а я должен сказать, что не потратил свою жизнь зря.

– Хочешь поговорить о том, что это не Локи неблагодарный?

Привычно-едкий вопрос помогает собраться в кулак.

– Думаю, потом. Подними мои очки. Пожалуйста. Я люблю их, я носил их ещё живой.

Пока Тони разворачивается через двойную сплошную на неровном асфальте, «Гоголь Борделло» ещё поют, а Наташа шебуршит под сиденьем.

– Они, наверное, провалились в дыру. – Звук такой, как будто Наташа сдувает с лица волосы.

– Я же её заварил.

– Да вот, я могу сунуть туда ру…

Выход есть, пожёванно поёт вокалист. Через крышу или через подземелья.

Когда Тони оборачивается, в салоне ещё есть табачный дым, а Наташи нет.

Он останавливается на разделительной полосе – и старается не задумываться. Как это бывало, когда он нёс ракету к порталу, когда поднимал руку, чтобы щёлкнуть пальцами, когда толкал речь перед «самыми главными».

Видимо, случилось маленькое чудо, но совсем не такое, как ему хотелось: в чудесную дыру под сиденьем, снова появившуюся чудесным образом, только что провалились его любимые очки и Наташа. Вопреки всем законам физики и логики.

– Прости, Инсен, – вздыхает Тони, наклоняясь к дыре. – Увидимся попозже.

Нельзя же потерять Наташу сразу, как привык к мысли, что она всегда будет рядом.

Он засовывает руку под сиденье, едва-едва понимает, что не может нащупать асфальт – и ощущает, что падает куда-то в темноте, как Алиса в кроличьей норе.

Он же так и не прочитал Морган эту сказку. Она хотела, ей нравилась яркая обложка – но Тони решил, что пока рано и непонятно.

В бездонной тьме вспыхивает свет единственной голубой фары.

***

Сон на этот раз снится дурацкий: будто его «Форд» стоит пустой и закрытый изнутри – только окошко спереди справа нараспашку. Доигрывает песня, громким выстрелом щёлкает кнопка старой магнитолы – и наступает тишина. И как будто это кино, как будто вместо тусклого рассвета весь экран медленно заливает белым-белым.

В белой тишине раздаются быстрые гулкие шаги. Среди белых стен и казённо аккуратных архивных стеллажей с одинаково безликими ящиками идёт Инсен – в белом костюме-тройке, будто его повысили там, в сложной иерархии ангелов-бюрократов. Одна картонная папка у него уже подмышкой; вторую он, воровато оглядываясь, быстро находит в одном из архивных ящиков. Вытаскивает – и в стороны разлетаются белые перья. Их тут много, как пыли.

Инсен проверяет папки, и Тони видит фотографии, приклеенные вместо обычных для личного дела фото: лежащая в луже крови на холодных камнях Наташа, он сам – обугленный, сидящий у стены с закрытыми глазами.

А потом Инсен захлопывает папки, складывает их вместе – и поджигает с угла, чиркая потерянной Наташиной зажигалкой.

– В прошлый раз получилось неплохо, – говорит Инсен себе под нос, улыбаясь.

Папки очень хорошо горят, ярким-ярким светлым огнём среди холодной белизны – и Тони резко открывает глаза.

И снова жмурится.

Здесь тоже тихо, но тихо по-другому. Это живая и настоящая тишина, в которой на фоне – сотня звуков: лёгкий шум ветра, пение птиц вдалеке, шелест листвы и звон стрекозиных крыльев над озером. Деревянный пол – тёплый-тёплый, и в большое приоткрытое окно светит золотое, ослепительное до слёз солнце. И ещё до сих пор, после той темноты, откуда-то подсвечивает голубым.

– Нас куда-то перевели, – говорит Тони, ещё боясь озвучить следующую мысль.

– И это твой дом.

– Это посмертие для тех, кто умер нормально?

– Это посмертие для героев, похоже. Или для идиотов, дважды пожертвовавших собой.

– Одно другому не мешает.

Действительно: знакомый пол, знакомый потолок. Мебель, которую они любовно – то есть с многочасовыми оживлёнными спорами – выбирали с Пеппер.

Фото с Питером, всё ещё стоящее на полке над раковиной.

Ладно. Ладно, так даже почти хорошо, только пока очень больно.

Наташа наклоняется над ним. Улыбается, не натягивая уголки губ пальцами, и дразнится пакетом из «Бургер Кинга».

– Стоял тут на тумбочке в коридоре. Я заглянула. Там чизбургеры. Шесть штук.

Тони тут же садится. Открывает бумажный пакет, разворачивает обёртку, приподнимает булочку – сыр. Правда, сыр, тоже тёплый и жёлтый, такой же забытый, как солнечный свет.

– Я не сожалею о Вальхалле, – заявляет он. – Я ни о чём не сожалею. Это рай.

– И в раю – немытая посуда в раковине. Много. Очень много.

– Выброшь, – бубнит Тони, делая широкий жест рукой.

Не может оторваться – ест, сидя на полу, и принимается за второй чизбургер.

– Наташа, – зовёт он, – Наташа, я же сожру их вше. Я ешшо готов отдать одын, но может быть пождно.

Та вдруг притихает.

Тони, комкая обёртку, вдруг понимает, что ещё с ней не так.

Она держит голову прямо.

А его пальцы, перепачканные соусом, вовсе не чёрные.

– Ты… – вдруг сорванным шёпотом говорит Наташа, указывая пальцем на Тони.

– Не обожжённый. Ага. Ты тоже можешь снять шарф.

Она качает головой и прикрывает рот ладонью.

– Реактор, – голос Наташи сипнет совсем.

Тони всё ещё не понимает.

И боится понять.

Но на всякий случай ест третий чизбургер, пока их не выкинуло куда-нибудь ещё, пока Наташа молчит, пока…

Пока в доме не раздаётся голос.

– Хэппи, – зовёт Питер. – Хэппи, я не могу найти ваши с Морган чизбургеры, а Роуди поехал отвозить куда-то Ванду, я не хочу дёргать мисс Поттс. Их нет в коридоре. Хэппи?

Шаги замирают. Тони узнаёт звук: Питер поднимает с пола очки, разгибает их дужки. Долго молчит, как будто разглядывает.

Солнце льётся и льётся сквозь окна, и у Наташи от него слезятся глаза.

– Посмотри на кухне, – отзывается откуда-то, кажется, с веранды, усталый Хэппи.

Опять нет времени на то, чтобы подумать, как преподнести информацию. Нет времени на то, чтобы самому крепко осознать: он дома, Инсен снова помог ему вернуться, Пеппер будет плакать, и тут – судя по вошедшему на кухню Питеру в строгом чёрном костюме и втихаря примеренных очках – только что завершились похороны, а Наташа сейчас захохочет от вида Паучка и испортит весь слишком большой сюрприз.

Единственное, о чём думает Тони, глядя в глаза остолбеневшему Питеру Паркеру – это то, что время на том свете правда течёт иначе, и Локи, должно быть, торчал там пару десятков лет.

А Пьетро сможет обнять сестру только через несколько часов. Им ещё из Лос-Анджелеса добираться.

Ужасно.

– Ужасно, – озвучивает он. Поднимается с пола, отложив в сторону пакет с чизбургерами, и улыбается. – Тебе не идёт, Паучок. Верни мне. Это же я – Железный Человек.