Текст книги "Грезы Маруфа-башмачника"

Автор книги: Шахразада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Макама вторая

– Скажи мне, почтенный башмачник, не тебя ли зовут Маруфом, который знает обо всем на свете?

– Да, невежественный гость, я зовусь Маруфом, который знает обо всем на свете. Но вот кто ты?

– Прости мне мои слова, уважаемый, но я искал тебя столь давно, что поневоле забыл все достойные и правильные приветственные слова! Я – искатель истины по имени Мирджан-аль-Махмуд ибн-Бек, и мне добрые люди указали тебя, как единственного человека во всем подлунном мире, который может мне разъяснить законы, движущие магией мира…

– Я не обиделся, уважаемый! – чуть суховато произнес Маруф.

– И я стотысячно прошу у тебя прощения за мои невежливые слова!

Башмачник кивнул, сложив на животе весьма скромного размера натруженные руки с длинными узловатыми пальцами.

– Ну что ж, уважаемый, раз ты проделал долгий путь, дабы найти ответы на свои вопросы, то я, без сомнения, побеседую с тобой. Увы, я не уверен, что смогу дать ответы, которые хотя бы на время умерят твою жажду знаний, но приложу к этому все силы. Так о чем ты хотел со мной беседовать?

– О законах, что движут магическими материями…

– Ну что ж, мой друг, тогда начнем… Как ты, должно быть, знаешь, магия есть такая же стихия, как огонь, вода, земля и воздух…

– О Аллах всесильный, – прошептала почтенная Саида на ухо своей приятельнице, не менее почтенной Джамиле. – Откуда, скажи мне, уважаемая соседка, этот бедняк может знать о магии?

– И не говори, уважаемая! – кивнула в ответ Джамиля. – Я сама дивлюсь этому каждый раз, когда слышу его рассуждения о магии или пиратах, о снегах или, Аллах всесильный и всевидящий, о странных играх… Должно быть, он всю ночь сочиняет сказки и истории, а утром находит глупца, которому и рассказывает обо всем этом…

– Должно быть, соседка, именно так и происходит. Ибо иначе нам пришлось бы согласиться с тем, что глупец и бедняк всю ночь читает книги, а в те дни, когда всесильный и всемилостивый повелитель правоверных велит нам всем отдыхать, он даже идет в книжную лавку и читает там…

Почтенная Саида рассмеялась, но все же постаралась сделать это не слишком громко, чтобы болтун Маруф, предмет столь занимательной беседы двух кумушек, не обратил на нее внимания.

По чести сказать, им было, чему удивляться. Ибо Маруф был обычным башмачником. Башмачниками были и его отец, и его дед. И никто из мужчин этого уважаемого семейства не был замечен в чрезмерной учености или любви к чтению. Откуда же, в таком случае, взялись те обильные знания о природе и стихиях, о борьбе и защите, о магии и искусстве, о народах и континентах, которыми что ни день блистал бедняк ремесленник? Сам же Маруф, обладая столь богатыми знаниями обо всех и обо всем, никогда не задумывался, откуда он все это знает. Ученые речи сами всплывали в его разуме, и тот, кто минуту назад видел лишь человека средних лет, увлеченно тачающего башмак, вскоре с немалым удивлением внимал этим самым речам.

Вот так и жил этот удивительный башмачник, ничему не удивляющийся, но обижающийся на малейшее к себе неуважение… Не прощал он этого ни жене, ни добрым соседям, ни случайным посетителям базара. Одно лишь могло смягчить сердце сурового башмачника – искреннее преклонение перед его знаниями.

Жена его, красавица Алмас, очень быстро поняла, что может смягчить сердце сурового и, как временами ей казалось, не самого умного мужа. И столь же быстро научилась играть на этой его чувствительной струне. Вот поэтому Маруф свою жену обожал, считая, что она единственная полна к нему уважения и днем и ночью, и на рассвете и на закате.

Сама же Алмас уже привычно восхищалась словами своего Маруфа – особенно тогда, когда он, устав поучать или ворчать, начинал рассказывать что-то по-настоящему интересное.

О, вот тогда он действительно был и самым лучшим, и самым умным, и самым красивым из всех мужчин мира. Матушка же Алмас с каждым годом все больше удивлялась терпению дочери – ведь никогда Маруф не рассказывал ей ничего сверх обычных сплетен богатого на этот товар базара. Хотя делать этого вовсе не следовало, ибо матушка Алмас, почтенная Саида, была и сама большой охотницей по части сплетен. Говоря простыми словами, Маруф и его уважаемая теща все время спорили и ссорились, стараясь доказать друг другу, что собеседник… скажем осторожно, не самый умный человек в мире. Ну как почтенной Саиде было после этого понять дочь, называющую этого напыщенного болтуна и зазнайку самым лучшим мужчиной города?

– Дочь моя, – говорила она Алмас после очередной перепалки с Маруфом. – Твой муж глуп и непочтителен! Он не может и слова произнести, чтобы не укорить кого-то, не указать на невоспитанность и непочтение… Я считаю, что ты должна немедленно вернуться домой.

– Матушка, – устало отвечала Алмас, – добрая моя заботливая матушка… Но с этим человеком мне спокойно, он любит меня… по своему. Заботится обо мне и детях… Зачем же мне бросать дом, уходить к тебе?

– Он не уважает твою мать! – частенько срывалась на крик достойная Саида. – Я считаю, что тебе надо его сурово отчитать! А потом все-таки вернуться под отчий кров…

– Я подумаю об этом, матушка. И сегодня же сурово отчитаю Маруфа за непочтение. Обещаю…

– Какая ты хорошая, доченька… – опускалась на кушетку Саида. – Терпеливая, умная, молчаливая… У меня, правда, иной дочери быть и не могло…

«О да, – мысленно соглашалась Алмас, – иначе я перессорилась бы со всем миром… А потом бы тихо сошла с ума…»

Шли годы, но пыл уважаемой Саиды не угасал. Она по-прежнему терпеть не могла зятя и по-прежнему давила на дочь. Да, Алмас научилась выскальзывать из цепких объятий и требований суровой и не самой умной матери. Но некоторое сомнение в истинности знаний мужа у нее все же оставалось. И с годами оно лишь крепло.

«Откуда, – лишь вчера спрашивала себя Алмас, – откуда он знает о привычках далеких полуночных разбойников, которых зовет пиратами? Откуда он знает и тот варварский язык, на котором лишь позавчера утром говорил с этим разряженным словно павлин франком?»

Да, на эти вопросы ответов у Алмас не было. Она никогда не видела мужа со свитком в руках, никогда не замечала у него интереса к лавкам книжников, никогда не заставала его, покорно внимающего мудрецу или учителю… Но тем не менее у болтливого Маруфа всегда находился ответ на любой вопрос любого праздного гуляки. А если уж кто-то специально искал возможности побеседовать с башмачником… О, тут-то и отверзал Маруф свои уста. И говорил до того самого мига, пока интересующийся не засыпал, утомленный потоком слов.

Мудрая Алмас понимала, что мужу бесполезно задавать вопросы о происхождении его учености.

– Так ты, прекраснейшая, – зло прищурился бы в ответ Маруф, – сомневаешься в моих знаниях? А в чем ты еще сомневаешься, глупая курица, позволю я себе тебя спросить?

И что бы она, Алмас, смогла на это мужу ответить?… Ей бы оставалось только промолчать, ибо любые слова непременно привели бы к ссоре.

Вот так случилось, что всего через одиннадцать лет брака решила Алмас узнать, откуда все же черпает столь обширные знания ее болтливый муж. Прекрасно понимая, что Маруфу лучше таких вопросов не задавать, она решила, что ничего страшного не случится, если она пойдет за советом к слепой колдунье Хатидже.

Колдунью побаивались в городе многие, да и сама Алмас предпочла бы спросить совета у кого-нибудь другого. Но все в один голос были согласны с тем, что лишь Хатидже под силу разгадать любую загадку. Ибо эта удивительная, живущая особняком слепая женщина могла предсказать и надвигающуюся засуху, и близящийся ураган, могла облегчить невыносимые боли от ампутированной много лет назад ноги и заговорить ноющий зуб, могла… Да она, воистину, могла все.

– И лишь одно мне не под силу, – с горькой усмешкой говорила частенько Хатидже. – Я не могу вернуть себе зрение…

И никто не ведал – была то чистая правда и настоящая печаль, или почтенная женщина уже и не хотела становиться зрячей. Быть может, она опасалась, что ее волшебная сила уснет, стоит лишь миру раскрыться перед ней так, как раскрывался он перед обыкновенными зрячими людьми.

Должно быть, уважаемая Хатидже очень удивилась, когда на пороге ее дома появилась Алмас. Должно быть, она еще сильнее удивилась, когда услышала, с какой бедой пришла к ней жена почтенного Маруфа, известного как Маруф, что знает обо всем на свете. Но ничем не выдала, что весьма и весьма удивлена. Напротив, она провела Алмас в дом и велела ей рассказывать все – от первого мига, когда она, совсем еще глупая пятнадцатилетняя девчонка, впервые увидела Маруфа, до того мига, когда она, почтенная мать семейства и жена Маруфа, решила переступить порог дома колдуньи.

Макама третья

Говоря по чести, плутая в поисках дома слепой Хатидже, Алмас не раз хотела повернуть назад. То ей казалось, что все кумушки оборачиваются ей вслед. То краем глаза она замечала мелькание малинового хиджаба, любимого платья своей матушки. То ей мнилось, что она заблудилась и вот-вот выйдет к воротам собственного дома.

Но каждый раз уважаемая ханым останавливала сама себя одним и тем же вопросом:

– Скажи мне, глупая курица, что будет, если ты сейчас повернешь назад? Как долго ты будешь теряться в догадках, жить в неизвестности? А если он в прошлом и в самом деле был пиратом? Тогда права матушка, и следует как можно быстрее убегать, прихватив с собой детей…

Пройдя же еще с десяток шагов, Алмас находила новый повод повернуть к дому.

– А что будет, когда я узнаю обо всем? Обрадует ли это меня? Быть может, знания моего мужа дарованы ему не самим Аллахом всесильным и милосердным, а его злейшим врагом, врагом всего человечества, Иблисом Проклятым? Как мне тогда спасать мужа? Да и позволит ли он мне это сделать? А что, если его душа уже давно принадлежит адскому пламени? А что будет?…

К счастью, дом колдуньи появился раньше, чем Алмас смогла-таки уговорить себя оставить все как есть. Жена Маруфа остановилась перед приметным строением, чтобы перевести дыхание. Ибо не годится представать перед волшебницей запыхавшейся, словно девчонка, которая бежала от всех духов мира.

– Аллах всесильный, я же все-таки почтенная женщина, мать семейства… Чего я боюсь? От кого убегаю? Куда бегу? Стыдно, матушка…

Слегка отчитав себя, но, правда, и пощадив себя любимую, Алмас принялась рассматривать обиталище колдуньи. Вместо глухого высокого дувала жилище окружал заборчик из деревянных дощечек, выкрашенных в три цвета – синий, алый и желтый. Калитка впустила Алмас в крошечный дворик, где яркими красками сияло буквально все – от стен дома до последнего камня у корней тополя.

– Да возвысится имя Аллаха всесильного над этим домом и его обитателями! – по привычке пробормотала Алмас, подумав, что не следовало бы ей произносить имя повелителя всех правоверных посреди двора волшебницы. И тут же вновь укорила сама себя: «И тебе, безмозглая курица, если ты воистину правоверная мусульманка, не следовало бы переступать порога ее дома!»

– И да воссияет воля его! – отвечала Хатидже, сильная и вовсе не старая женщина. – Не бойся, красавица. Пусть все считают меня колдуньей, но Аллаха всемилостивого я чту и уважаю – ибо он повелевает мне быть тем, кто я есть – исцелительницей человеческих душ от неумных страхов или тяжких вопросов.

Алмас поклонилась в ответ.

– С чем ты пришла ко мне, добрая ханым?

– Я Алмас, жена Маруфа-башмачника, о котором идет молва, что он знает обо всем на свете. И боюсь я, уважаемая, что знания эти нашептал ему сам враг рода человеческого, Иблис Проклятый…

– Но в чем же твой вопрос, умница?

Алмас набрала полную грудь воздуха и решилась:

– Я хочу знать, откуда мой муж, башмачник Маруф, черпает свои знания – ими благословляет его повелитель всех правоверных – Аллах всесильный и всемилостивый – или наказывает враг рода человеческого – сам Иблис… Кто же, скажи, Хатидже?

Хатидже улыбнулась про себя.

– Добрая Алмас, я не знают ответа на твой вопрос. И для того чтобы понять, как же случилось, что твоему уважаемому мужу открылись все знания мира (если они и в самом деле открыты ему), мне нужно многое выяснить. И прежде всего, о вашей жизни…

Алмас с недоумением посмотрела на волшебницу.

– Да, уважаемая, мне нужно знать все-все. От того самого первого дня, когда ты увидела Маруфа-башмачника, до самого последнего мига, когда ты решила переступить порог моего дома.

– Но это может быть очень долгий рассказ…

– Ну что ж, значит, ты придешь ко мне не единожды… Ведь больше ты уже не будешь пугаться моей странной славы. Да и, полагаю, испуганно озираться по сторонам перестанешь.

– Хорошо, – прошептала Алмас, – я попытаюсь рассказать тебе все, что знаю. Но позволишь ли ты мне еще один вопрос, почтеннейшая?

– Конечно.

– Скажи мне, почему твой дом раскрашен столь пестро, что не всякий петух решится спорить с ним в яркости красок?

– Чему ты удивляешься, Алмас? Я незряча, но вовсе не слепа. Краски греют меня, словно солнечные лучи. А серость и скука заставляют душу сжиматься, как от зимних ветров. Вот я чувствую, что ты надела темно-зеленый чаршаф. Должно быть, и тебе не по душе черные и темно-серые тона…

– О да, уважаемая, – согласно кивнула Алмас. – Я их просто ненавижу…

– Вот видишь, малышка… И я тоже. А теперь рассказывай. Вот молоко – оно поможет тебе успокоиться.

Алмас с удивлением увидела на столике пиалы, над которыми и в самом деле вился легкий парок. Она готова была поклясться на Коране, что еще мгновение назад на столике (ярко-красном, покрытом затейливым синим узором) не было ничего, кроме переливчато-синей вазы с огромным красным цветком.

– Не удивляйся, добрая моя гостья. Это ведь еще не волшебство…

Алмас робко улыбнулась и кивнула, словно Хатидже могла увидеть ее движение. И, к своему несказанному удивлению, заметила ответный кивок волшебницы.

– И опять ты удивилась, Алмас… А ведь и это вовсе не волшебство. Не брезгуй, пригубь молоко.

Алмас послушно поднесла пиалу к губам и с удивлением услышала аромат напитка. «Таким было молоко у бабушки… Оно пахнет персиком…» Слезы воспоминаний на миг затуманили глаза ханым, но она смогла справиться с этим неожиданным наваждением.

Любимый с детства аромат вернул ей силы. О, теперь она помнила свою первую встречу с Маруфом так, будто та была только вчера. Да что там говорить – тяжесть прожитых лет вдруг перестала давить на плечи Алмас, и она почувствовала себя той самой пятнадцатилетней девчонкой, которая вышла на базар за пряностями по поручению матушки.

– А теперь дай мне руку. И постарайся представить каждого, о ком будешь рассказывать.

Алмас протянула руку волшебнице и начала свой рассказ, успев удивиться лишь тому, какая странная на ощупь рука у почтенной Хатидже.

– В первый раз, уважаемая, я увидела Маруфа на базаре. О Аллах всесильный, где ж мне еще было его видеть?

– Не отвлекайся, и прошу тебя, постарайся мысленно пережить тот день.

– Да, я постараюсь. Это было уже больше двенадцати лет назад… Заканчивалась весна, густая листва в саду была еще свежа, но летний жар чувствовался уже во всем. Матушка решила, что к приходу отца следует приготовить бараний бок, что-то еще… нет, не помню, и, конечно, сладкие пирожки. Моя матушка – ты, должно быть, знаешь ее, почтенную Саиду – всегда была на диво запасливой. Конечно, это все потому, что она почти каждый день выходила на шумный наш базар, чтобы узнать все новости от таких же, как она… любопытных соседок.

Хатидже улыбнулась. Саму Саиду она не знала, но легко могла представить себе эту, тогда полную сил женщину, которая, надев яркий хиджаб и взяв в руки плетеную корзину, выходила к тем рядам базара, где продавали ткани и украшения. Ибо где же еще, скажите на милость, могут встретиться женщины?

– Но на базар пошла ты, Алмас?

– Не торопись, добрая волшебница, – улыбнулась та, не раскрывая глаз. – Ты же велела мне рассказывать все как можно более подробно. Так вот, матушка справедливо гордилась своими запасами. Ее невозможно было застать врасплох – да пусть бы нас посетила целая сотня гостей, их бы всех ждало обильное угощение! Честно тебе скажу, уважаемая, тогда матушкина бесконечная суета по дому меня раздражала и даже утомляла. И только сейчас, став уже женой и матерью, я понимаю ее – ибо радовать лакомствами своих домашних столь же приятно, сколь приятно слышать их благодарности и видеть их лица, измазанные соусами и кремами.

Хатидже вновь кивнула. Она все яснее видела эту уважаемую ханым молоденькой девушкой, все явственнее слышала голос ее матушки… Иногда, о Аллах всесильный и всемилостивый, ей приоткрывалось и ее лицо. Алмас же продолжала:

– В тот весенний день матушке нездоровилось. Но отказаться от своих намерений и попотчевать отца и братьев чем-то обыденным она все же не хотела. Вот поэтому на базар за пряностями пошла я. Да, конечно, я не собиралась сплетничать с подружками или соседками моей дорогой матушки и потому думала, что обернусь очень быстро. Я надела чаршаф и, привязав кошель к кушаку, отправилась в ряды зеленщиков.

Нестерпимый аромат сотен и сотен пучков со свежими пряностями кружил голову. В этот миг даже сама мысль о том, что придется дойти до заморских торговцев, была мне страшна. Я заплатила медный фельс водоносу и выпила целую пиалу прохладной воды из горного ручейка. И в этот миг увидела его.

Перед мысленным взором Алмас встал тот знойный день. Звуки, запахи, ощущения окружили ее столь плотным кольцом, что она забыла уже, где находится. Под ее башмачками вновь были каменные плиты у рядов зеленщиков, а впереди под навесом молодой и невероятно красивый парень постукивал молоточком по башмаку и вполголоса говорил что-то своему клиенту.

Алмас рассмотрела не только парня, но и его собеседника. Глаза того горели нешуточным огнем, он весь подался вперед, чтобы не пропустить ни одного слова, должно быть, необыкновенно увлекательного рассказа молодого башмачника.

Девушка подумала, что она была бы вовсе не прочь послушать этого незнакомого юношу. Более того, она готова была ради этого даже расстаться с собственным каблучком! Сказано – сделано… «Да и держался-то каблук на честном слове!» – подумала она, изо всех сил отдирая его от подошвы.

Корзина оказалась неожиданно столь тяжела, а каблучок едва виден в пыли под ногами посетителей рынка… Одним словом, девушка добралась до навеса башмачника в слезах.

– А дальше?

– А дальше все было совсем просто, – улыбнулась Алмас в ответ на вопрос Хатидже. – Мы разговорились, Маруф прибил каблук к башмачку, хотя почему-то посмотрел на меня очень странными глазами. Тогда я не поняла этого взгляда, но сейчас думаю, что он раскусил мою уловку. Пусть и так, но добрый юноша (ах, почтенная Хатидже, ты даже представить себе не можешь, как он был тогда красив!) проводил меня домой и по дороге поведал удивительную историю о том, как далекое и непонятное племя хоронило своего правителя…

Макама четвертая

Горы зажали эту котловину, встав грозными серыми стражами с трех сторон. Сейчас, в мареве нестерпимого зноя, они казались каменными великанами, которые не выдержали испепеляющего внимания солнца и умерли в мгновение ока, окаменев там, где застал их летний жар.

Не лучше приходилось и людям, застывшим с двух сторон огромного котлована. Ни им, ни их коням не приходилось еще ощущать такого воистину нестерпимого жара. Ему даже показалось, что уздечка раскалилась, а стремена, которыми он время от времени касался своего скакуна, обжигают кожу его друга до костей.

Храпели лошади, между всадниками бегали с ведрами воды мальчишки-оруженосцы. Но плеск влаги в кожаных ведрах и тяжкие вздохи животных были единственными звуками, нарушавшими тишину заповедного ущелья. Всадники молчали – горе, свалившееся на их плечи, нельзя было изъяснить словами, нельзя было даже представить, что такое вообще когда-либо могло случиться. Ибо сегодня хоронили того, кто встал рядом с богом, кто водил их в походы, кто даровал им жен и мир. Сегодня хоронили Великого кагана.

И не было в мире слез, чтобы выплакать эту великую боль, не было в мире слов, чтобы описать горе каждого из его подданных, не было в мире места более скорбного, чем это.

Подготовка к похоронам началась вчера на рассвете. Почти целый тумен, взяв в руки кирки и лопаты, до наступления темноты сумел отрыть огромный котлован глубиной в два человеческих роста, а шириной в десятки локтей. Здесь должны были упокоиться останки кагана. Но вместе с ним уходили в последний путь и сотни вещей, что должны были сопровождать его в спокойной и сытной жизнь за Тем Порогом.

О нет, не жены и дети, а упряжь и кони, меха и ткани, украшения и немалая казна. Ибо он, Великий каган, гордость и боль каждого из них, не должен был нуждаться ни в чем. И потому сотни сундуков, крошечных ящичков из драгоценных пород дерева и корзин, полных яств, всю ночь опускали в недра земли ближайшие сподвижники кагана.

Когда же забрезжил рассвет, показалась повозка, на которой покоился он сам. О, даже в смерти он был суров. Черты его лица не смогла разгладить Та, что дарует всем упокоение и вечный мир. В руках кагана был зажат бесценный клинок его сабли, а вдоль тела лежали колчан, полный стрел, и копье, увенчанное конским хвостом, – символом тумена, который он сам возглавлял долгие годы.

Тот, кто видел и повозку, и тело своего вождя, и комья земли под ногами скакуна, смотрел на мир глазами, полными слез. Смотрел и не мог позволить себе быть сейчас всего лишь печальным. Он должен был быть таким, как его каган – великий Цынгис, чье тело вместе с бесценным ложем опустили в глубины земли вслед за утварью и мехами, казной и коврами, яствами и оружием.

Горы отразили хриплое пение сотен труб и хриплый плач тысяч сильных мужчин, позволивших себе всего миг слабости.

Вновь в наступившей тишине замелькали лопаты. И вскоре на месте котлована стал расти холм. Скудная горная земля пылила, серые комья укрывали собой создателя Ясы и Орды, и вскоре осталась лишь неаккуратная гора и они – последняя стража и последний караул у могилы великого воина и кагана.

Под все усиливающимся жаром небес те, кто лишь миг назад укрывал своего правителя последним покрывалом, отбросили кирки и лопаты и стали взбираться по только что насыпанному холму. Под их тяжестью земля оседала, все плотнее ложась на того, кто своей волей избрал себе столь необыкновенный способ упокоения.

Пеший тумен трижды прошел по насыпи от одного склона гор до другого. Теперь холм стал куда ниже, но по-прежнему был отчетливо виден.

В горном воздухе, сером от поднявшейся пыли, зазвучала новая команда, и на помощь первому тумену пришел второй. Теперь воины стояли чуть не вплотную друг к другу. Они почти не двигались, но насыпь под тяжестью их тел едва заметно оседала.

Вскоре должна была прийти очередь конников, до этого мига стоявших последней, почетной стражей. Но не сейчас.

Ибо когда крошечное облачко на миг затмило пылающее светило, по месту, которое только что покинули пешие тумены, лавиной пронесся тысячный табун лошадей. Крики погонщиков слились в один, и тогда табун пронесся обратно, почти сравняв с землей насыпь.

И вот теперь пришел черед его сотни. О, жар иссушил их глотки, горе заперло слезы в душах, но честь, оказанная им и еще десятку сотен лучших воинов кагана, выпрямила их спины и заставила сверкать глаза под широкими кожаными налобниками.

Он поднял руку, и все вокруг затихло. Казалось, затих даже ветерок, до сих пор несмело трогавший хвосты на церемониальных копьях. Он почувствовал, как напряглось за миг до скачки его тело, как в ожидании команды застыли в седлах его друзья. Миг настал!

Он резко опустил, почти уронил руку. Повинуясь неслышной команде его шпор, бросился вперед конь. И следом за ним по насыпи загрохотали копыта коней его сотни.

Хриплые человеческие крики слились в один громовой крик, к которому почти сразу присоединился храп сотни коней. Боевые скакуны преодолели расстояние до противоположной стены почти мгновенно. Но не остановились, ибо всадники повернули их обратно.

Трижды пронеслась конная лавина по месту, что еще утром было пустым котлованом, а позже – могилой великого кагана. Но была сделана лишь половина дела. Ибо серая земля, дважды перемещенная с того места, где пролежала многие сотни лет, выдавала и место упокоения, и ее воистину гигантские размеры.

Вновь зазвучала команда, и горы стократно отразили ее. И вновь пешие тумены трижды прошагали от одного края горной котловины до другого.

Теперь указать, где же был котлован, мог только тот, кто присутствовал при его возникновении и исчезновении. Пешим более нечего здесь было делать – и командиры увели их через расщелины в скалах вниз. Туда, откуда брала начало горная тропа.

Серела под копытами лошадей земля, многократно взрытая человеческими и конскими ногами. Через века ей предстояло стать такой же, как была она и столетия назад – спекшейся, каменистой, сухой.

И вновь трижды пронеслась конная лавина по месту последнего приюта их богоравного кагана. Теперь уже никто не мог бы казать точно, где заканчивались горы и находился край могилы.

Конники спешились. Каждый из них ступил на эту серую землю, многократно взрытую копытами их коней, и преклонил колени. Нет, они не молились. Они дотрагивались до земли, в последний раз прикасаясь к челу и телу великого кагана, забирая с собой частицу его воинского и человеческого гения, мысленно обещая сохранить память о великом человеке и создателе великого Эля.

Прикосновение к земле было успокаивающим. Осталось лишь одно, последнее деяние. Конники отвязали от поясов фляги, наполненные водой горного ручья, и вылили эту воду наземь.

Они в последний раз делились водой и пищей со своим повелителем.

Вскоре на сырую землю могилы легли сухие ветки деревьев. В окрестных лесах, должно быть, исчез в этот день весь сухостой. И запылал гигантский костер. Нет, он не был погребальным, ибо огонь не пожирал ничьего тела. То был огонь привала; огонь, над которым мог бы закипеть котелок с водой; огонь, который мог бы высушить платье, промокшее под бесконечным горным дождем; огонь, который испокон веков радовал душу и согревал тело усталого путника.

В последний раз делили конники привал со своим повелителем.

Более уже никогда не поведет он их в поход, более не увидят они его сурового лица, не понадеются на его справедливый суд. Но его дух, дух Великого кагана, пребудет с ними до их смертного часа.

Огромный костер горел всю ночь. За пылающей стеной огня растаяли в ночи конные сотни. И наступающий рассвет осветил лишь огромную поляну, сплошь покрытую теплыми еще угольями.

Последние почести владыке были отданы.