Текст книги "Будь всегда (СИ)"

Автор книги: Sco

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Нетребовательный, быстро отвлекающийся Анисимов нервно взгоготнул и, разглядывая блинчики на соседнем столе бодро подытожил:

– Я на всякий случай какому-то мужику из Внешторгиздата нашу визитку сунул. Пока вы там… ну это…

***

Жизнь словно встала на паузу в эти дни. Слава не мог понять, что теперь будет: есть у них контракт, нет контракта? Звонить во Внешторгиздат как ни в чём не бывало или ждать их звонка. Сообщать штату, что придётся затянуть пояса или срочно искать новых клиентов? Все эти метания, однако, отходили на второй план, когда Слава вспоминал Патрикеева. Вернее, он его и не забывал, а только старался отвлечь себя думами о делах.

Миша был вроде бы уже совсем взрослый, но он так мало изменился, что в Славиных глазах казался всё тем же подростком. Причём, ведь сам узнал Славу с полувзгляда, сразу назвал по имени, будто только вчера виделись. Измучив себя унылой программой телевидения, Волков уселся на кухне с ополовиненной бутылкой бабского Мартини Бьянко. Он и раньше об этом догадывался, но сейчас стало очевидно: Патрикеев из его мыслей никуда и не уходил. Как памятная безделушка, что пропала в квартире сто лет назад, но ты точно знаешь, что однажды наткнёшься на неё, разбирая захламлённую антресоль. Он почти всегда думал о Мише, когда видел рыжих ребят на улице или в кино, когда слышал пошлейше-дурманящий «Justify My Love» Мадонны, что крутился по «Европе Плюс» тем летом. Миша был его тайной на миллион золотых, жуткой и какой-то кисло-сладкой одновременно. За прошедшие годы страх разоблачения притупился, но реакция на Патрикеева была ровно такой же, как в далёком солнечном августе. От него перехватывало в горле и что-то трепыхалось в животе. От приторного Мартини Слава задремал на двухместном диванчике на кухне, прижав коленки к груди.

Анисимов считал, что трубки не берут только покойники, поэтому всегда трезвонил до победного. Слава зевал в телефон, пикая щекой по кнопкам.

– Танцуй! – приказал Анисимов визгливо. – Разведка доложила, что Внешторгиздат пока не завизировал договор с этими психами! Похоже, у них появились вполне себе разумные сомнения.

И пошленько захихикал в трубку, дескать, мы-то знаем какие. Слава нахмурился до боли в переносице. Почему-то ужасно раздражало, что вся околоиздатская братия теперь ржёт над Мишей. Представилось, как тот понуро плетётся по коридору своего офиса, а все сотрудники повысовывались из своих кабинетов и тыкают в него пальцем.

–…иди, говорит, сынок. Живи как хочешь, раз лечиться не собираешься, – уловил Слава из трубки.

– Что? – он аж встал с дивана и пытливо уставился на бледно-голубой кораблик на полке, сувенир с Кипра. – Куда кому идти?

– Ты всё ещё со мной разговариваешь? – переспросил Анисимов после секундной паузы и получив подтверждение неуверенно повторил: – Я говорю, секретарша Патрикеева-старшего слышала, как тот на сына по телефону орал, требовал, дабы тот пошёл к специалисту, типа мозги лечить. А если, говорит, отказываешься, то иди, говорит, куда хочешь. И директором, кстати, уже кого-то другого назначили.

– В смысле «иди»? Из дома, что ли? Миша с родителями живёт?

– Кто? – Анисимов был вообще мастер неожиданного вопроса, на который обычно сам себе отвечал. – А, ну да, Миша. Получается, что с ними.

По затихающему голосу Анисимова стало ясно, что разговор его больше не воодушевляет. Слава не поддержал его злорадного веселья, не возликовал падению врага, взялся расспрашивать какие-то малозначащие для Анисимова вещи. Неблагодарный.

– Ладно, я пойду с юристом потолкую, – с упрёком в голосе заключил Анисимов. – Надо убедиться, что наш договор актуален, чтобы подписать в любой момент.

И, чтобы Слава до конца прочувствовал вину за свою бестолковость, повесил трубку не прощаясь. Волков сел на диван, потёр ладонями лицо. Как это – выгнали из дома? Перед глазами тут же встал образ худенького бледного Патрикеева, жавшегося брошенным котёнком в грязном переулке. Если та контора – его единственный источник дохода, а родительский дом – единственное пристанище… Получается, что Слава взял и просто разрушил Мишину жизнь за поганый контракт? За то, что его отец – бесчестный рвач? В дурмане вчерашнего Мартини и воспоминаниях о маленьком Патрикееве, Слава рисовал себе картины одна страшнее другой. Вот Миша привязанный к кровати в палате с белыми стенами шевелит сухими губами, взирая в потолок. Вот он сидит возле жестяной бочки с горящим хламом в полуразрушенном здании, протягивая озябшие руки к огню. Вот он лежит на грязном матрасе прямо на бетонном полу с закатившимися глазами, со жгутом на бледной исколотой руке. Такое показывали в американских фильмах, и беспомощный, гонимый всеми Миша очень органично вписался в эти жуткие картины. Бедная жертва собственных болезни и жадного, бессердечного отца. Слава вошёл в полупьяные самобичевания, растравливая себя воспоминаниями о маленьком Патрикееве: с тяпкой в анютиных глазках, с мячом под недосягаемым баскетбольным кольцом, с ободранной коленкой в медкабинете. Он почувствовал, как защипало в глазах – так ему стало жалко своего бывшего подопечного. Волков решительно встал и схватил телефон.

***

Слава сидел в машине, гипнотизируя глазами дверь офиса «Пак-сервис». После недолгих упрёков в слабоумии и ебанутом рыцарстве, Анисимов согласился позвонить своему «информатору» – всё той же секретарше Патрикеевых. Она-то и доложила придушенным шёпотом, что Миша сегодня в офисе, передаёт дела новому директору. Слава сорвался как на пожар и через двадцать три минуты уже припарковался через дорогу от офиса треклятых конкурентов. Вся эта пионерская драма со спасением припизднутого Патрикеева сейчас стала казаться малёк идиотской и надуманной, но Слава будто умышленно не хотел себя останавливать, продолжая увязать в сей Мише-трагедии. И даже больше – сейчас Слава словно вынырнул из своих серых бизнес-будней и вдохнул полной грудью. То, как он сейчас себя ощущал… – ему казалось, что такие яркие переживания остались позади, в гормональной юности. Что в его степенные тридцать два людей уже не швыряют эмоции и порывы. Ни погоня за контрактами, ни романы с подружками не вытаскивали Славу из его уютной скорлупы, не дёргали за нервы. Конечно, он переживал и за работу, и за свои романтические увлечения, но словно через стекло, как фильм смотрел. Он мог злиться, ревновать, расстраиваться, кричать, ругаться, но ничто так не цепляло за живое, как этот зеленоглазый чудик из прошлого. Никаких романтических чувств Слава к нему не испытывал, упаси Бог. Просто этот чертёнок откупорил полузабытые ощущения молодости, свободы, волнений, взрослений, воспоминаний, страхов. С его появлением на Славу накатило, казалось, совсем уже потерянное чувство «здесь и сейчас». После Мишиного “возвращения” Слава стал догадываться, что все последние годы будто дремал. Конечно, весь этот психоанализ был совершенно некстати, но башку-то не выключишь.

На третьем часу шпионажа градус драматичности начал падать – хотелось жрать и в туалет. Дождь зарядил будто издеваясь, а Патрикеев всё торчал в тёплом офисе с сортиром и ударяться в бродяжничество не спешил, судя по всему. Слава поворчал на всяких нерасторопных уволенных директоров и выполз под дождь к палатке с хот-догами. Взял два, и конечно же, как только запихнул один в рот, из обрыдших дверей выпорхнул гонимый роднёй онанист. Слава заметался, что-то замычал продавцу сквозь горячую сосиску и кинулся через дорогу под бибиканье и визг тормозов. Миша рефлекторно обернулся на приближавшийся звук поспешных шагов и даже выставил вперёд локоть, словно защищаясь. Перед ним стоял Слава Волков с горящими глазами и сосиской во рту. В одной руке он держал бумажник, а в другой – смятую булку, с живописно истекающими на мокрый тротуар горчицей и кетчупом. Патрикеев опасливо оглядел бывшего вожатого и жалобно скривился, очевидно, умоляя не убивать себя прямо сейчас. Слава же сражался с адской жрачкой, стесняясь выплюнуть всё под ноги Патрикееву и не имея возможности заглотить всё целиком. И это просто убивало его! Он три часа представлял, как благородно и мужественно предложит бестолковому тюте свою защиту. И вдруг эта жалкая немая сцена, где он стоит с поднятым пальцем «минуточку» и давится сосиской с изуверским выражением лица. Миша послушно ждал, кидая взгляды на мимо идущих людей. Пару раз стряхнул капли дождя с рукава, явно не зная куда себя засунуть, покашлял. Слава богу, не завёл разговор о погоде! Наконец, Слава проглотил эту еду диверсанта и сконфуженно махнул в сторону своей машины:

– Поговорим?

Миша осторожно заглянул Славе в глаза, видимо пытаясь догадаться о его намерениях. И вдруг заалел щеками, смущённо улыбнулся. Кивнул даже как-то кокетливо, будто Слава его на вальс пригласил. Они пошагали к машине – Слава нервно, а Патрикеев задумчиво-плавно. Волков подрастерял пыл, только сейчас понимая, что порыв спасать отвергнутого миром Мишу изначально не выдерживал никакой критики. Чего он помчался? Чего себе напридумывал? Слава даже разозлился на сытого, одетого, без видимых побоев Патрикеева. Вот и жалей после этого всяких придурков!

– Я так понимаю, у тебя всё хорошо? – с угрозой в голосе спросил Слава, припечатывая Мишу взглядом к месту пассажира.

Тот виновато закусил губу, отвёл глаза. А Слава подсказывал, чем Патрикеев может его обрадовать:

– Никто тебя из дома не выгонял, с работы не гнал с волчьим билетом? – и снова воззрился, выискивая долгожданные признаки несчастья.

И вдруг Миша, подвиснув на пару секунд, заморгал и горестно зашмыгал носом. Как давным-давно в лагере, когда его оса за палец цапнула. Свёл брови, свесил чёлку на глаза и шмыгнул. Слава загорелся надеждой, сказал чуть мягче:

– Ну говори, что у тебя там?

Миша замотал головой, мол, не скажу и не спрашивай. Слава с удивлением почувствовал, как в груди почему-то стало тепло. От влажных волос Патрикеева шёл едва заметный давно забытый аромат чего-то солнечного, своего. Слава покачал головой, мол, что с тобой делать, и завёл машину.

– Поехали посидим. Не реви, – последнюю фразу он добавил, раздуваясь от идиотской важности и взрослости, хоть, строго говоря, никто и не ревел.

Миша сразу отвернулся к окну, и в салоне повисла интимная тишина. Слава смотрел на кривые силуэты деревьев и домов сквозь лобовое стекло в дождевых потёках и пытался осознать. Осознать, что сейчас сидит с тем самым Мишей, кто все эти годы был для него как случайно увиденная когда-то летающая тарелка – и поверить невозможно, и забыть нельзя. С того лета в «Маяке» образ Патрикеева размылся, как будто развоплотился, было странно, что он живой, говорящий, что всё это время у него была жизнь, учёба, работа, девушки… Слава нажал на газ, сообразив, что они сидят в тишине в припаркованной машине уже несколько минут, и это действительно странно.

Пиццерия встретила сдобно-мясным запахом. Миша целенаправленно прошагал к угловому столу, прикрытому от зала искусственной драценой. Они долго усаживались: Волков взялся вытряхивать Мишу из пальто, потом сражался с вешалкой, чуть не завалив её на аквариум с какой-то стрёмной флегматичной ящеркой. Патрикеев водил взглядом за чумным Славой, послушно отдавая ему то пальто, то перчатки, то сумку. Когда тот схватил салфетку и стал примериваться, на вопрос заправить её Патрикееву за воротник как слюнявчик, Миша строго сказал официанту:

– И двести граммов водки, пожалуйста.

Слава забубнил про руль, а Миша кивнул на свой сотовый и пообещал вызвать какой-то экзотический сервис «трезвый водитель». Волков не стал спорить, он так разнервничался, что действительно не находил себе места, и водка показалась отличной идеей.

Через полчаса, два салата и одну большую пиццу «по-мексикански» Слава понял, что разговор зашёл в тупик. Или упёрся в шлагбаум имени немногословного, как патологоанатом, Патрикеева. Гадёныш то и дело отводил глаза, где мог кивал или мотал рыжей башкой, а если вынужден был ответить, то будто экономил буквы: закончил ИнЯз, мать с сестрой в Лондоне, живёт с отцом. После второго графина с водкой Славу таки повело. К тому же он разозлился, и, как обычно в таком состоянии, начал путать буквы в словах.

– Вот скажу тебе, как на пуху, – приложил он руку к груди, – я о тебе вспоминал. Иногда.

Патрикеев, наконец, посмотрел Славе в глаза, будто дождался хоть чего-то интересного в сегодняшнем унылом вечере. Тот запоздало сообразил, как оно прозвучало и замахал рукой, словно отнекиваясь.

– Я без всяких этих… – и состроил брезгливую морду. – Я ж нормальный.

Миша приподнял одну бровь, но Слава не просёк. Что ни говори, а эта слегка пидороватая тема беспокоила его неимоверно. По-трезвому подумывал вообще обойти этот вопрос стороной, а под мухой вот захотелось ясности.

– И ты тоже давай завязывай, – продолжал он в парадигме «Больше Ада!». – Вон отец пусть тебя подлечит, а то что ж – молодой парень и такое… Самому-то не стыдно?

Патрикеев заледенел взглядом, и Слава наконец осёкся, почувствовав угрозу, опустил глаза в тарелку и начал выковыривать оливку из застывшего сыра. Этот контуженый Патрикеев всё испортил! Почему-то не жаловался, не клял себя, не говорил о покинутой работе, о чуть было не стыренном контракте, о ссоре с отцом. Не так Слава представлял себе их разговор. За витринными стёклами стало смеркаться, он вдруг подумал, что надо завязывать с этой пыткой, а то ещё чего доброго сам скоро начнёт оправдываться непонятно за что. Слава машинально поискал глазами официанта, чтобы попросить счёт, когда вдруг услышал радостное:

– А помнишь «Орлят»? Мы ведь до сих пор общаемся!

Слава аж отпрянул назад, так неожиданно было видеть Патрикеева улыбающимся. Тот взял кусок пиццы с тарелки и продолжил:

– Перезванивались после лагеря, встречались несколько раз. Лазутин ещё, Катька Зайцева…

Мишу стало не узнать. Он оживился, зажестикулировал, взялся докладывать про бывших солагерников. Переключился на захватывающий рассказ о недавней поездке в Индию, мимоходом отловил пробегающего официанта и заказал им вкуснейшего мороженого. Поначалу Слава с недоверием косился на внезапно разболтавшегося молчуна, но следующий заказанный ему графин с водкой унял подозрительность. Оказалось, что Миша просто чумового обаяния человек! Слава про себя даже простил ему коррумпированного папашу, лихоманку его срамную и зловредное недавнее молчание. Он подпёр кулаком щёку, уставился на искрящегося Патрикеева и улыбался, улыбался… Вспоминал, как Мишу в лагере любили и тискали, как он доверчиво притащился тогда к нему ночью со своей ногой. Водка уютно устроилась в сытом желудке, из динамиков лилась гитарная музыка, стилизованная под что-то итальянское. Официанты разнесли по столикам маленькие свечки в округлых прозрачных подсвечниках, и по залу замигали тёплые жёлтые искорки. Миша стал ненавязчиво расспрашивать про Славину жизнь. Кивал, поддакивал, внимал. Слава и не заметил, как потихоньку выложил о себе всё, даже о личном – начиная со смерти отца и заканчивая девушкой Ксюшей. Миша сочувственно сводил брови на рассказ об отце, азартно подбадривал при обсуждении новых проектов, игриво цокал языком, выслушивая про красавицу Ксюшу. В общем, Слава уже и не помнил, когда так отдыхал душой. Сейчас он и сообразить не мог, за что так боялся Патрикеева, почему вздрагивал при мысли о нём. Ну подумаешь, чего-то там у него вставало непредумышленно в четырнадцать лет. А у кого не вставало-то? Жёлто-зеленые глаза убаюкали Волкова окончательно. Он хихикал как дурак на незатейливые шутки, пил ароматный кофе с коньяком и окончательно расслабился. Ближе к одиннадцати у Миши пиликнул телефон. Он потыкал в кнопки, посмотрел на дисплей, как-то сник и спросил:

– Можно я у тебя переночую?

Слава тут же закивал так, что свечки заплясали в глазах.

– Конечно! Живи сколько надо!

Тот явно не собирался у него жить – это было видно по округлившимся Мишиным глазам на такой комментарий, но Слава так воодушевился возможностью поддержать, помочь, отплатить за хороший вечер, за доброе отношение…

В квартиру ввалились под нестройный “Взвейтесь кострами” на два голоса. Славу просто рубило – он так наелся-напился-наржался, что даже звуки окружающего мира слышались, как в трубе.

– Я засну прямо здесь, – прохихикал он в коридоре, пока Миша стаскивал с него пальто.

– А как же встреча рассвета, э? – Славу шутливо встряхнули за плечи, но он вывернулся и по стеночке поплёлся в комнату.

Добравшись до кровати, не включая свет, он начал бестолково раздеваться, путаясь в рукавах и брючинах. Из темноты давал указания моющему руки Патрикееву насчёт полотенец и койко-места в соседней комнате. Тот убеждал, что разберётся, что всяким пьяницам пора бы уже на боковую, а то от них слишком много шуму. Слава завалился на кровать, продолжая что-то гундеть насчёт волшебного вечера и «надо бы почаще…» Перед тем как провалиться в сладко-пьяный сон, он вдруг подумал, что Миша потрясающе стойко пьёт для своей комплекции.

«Вот бы каждый раз так лечили от похмелья!» – возликовал Слава, почуяв уверенную руку у себя между ног. В приглушённом свете серого дня из-за задёрнутых занавесок, он уютно прижался спиной к тёплому телу сзади, умащиваясь в чужих объятиях. Ксюха редко его баловала такими приятными пробуждениями. С него бесстыже сдёрнули одеяло, обнажив театр дрочевых действий. От полупьяного расслабона и неожиданно ловкой руки, Слава понял, что стремительно подъезжает к конечной остановке. Он замычал и откинул руку назад, пытаясь прижать чудесницу к себе поближе. Голос чудесницы, однако, звал его почему-то очень издалека.

– Слава!..

Волков удивился такому долби-сурраунду, приоткрыл глаза и… узрел Ксюху в дверном проёме. Она стояла всклокоченная, в позе Ивана Грозного из учебника – глаза выпучены, палец обвиняюще направлен вперёд. Слава будто вдохнул сто игл в лёгкие и сжал между пальцами коротко остриженные волосы будущего трупа у себя за спиной. Он всё понял, что называется, ещё до того, как осознал. Без сомнений рядом с ним лежит голый Патрикеев и сейчас на виду у Ксюхи держит Славин член, как олимпийский факел. Надо отдать сучонку должное – он не прервался, продолжая ритмично двигать кулаком. От ужаса Слава обмяк на кровати, словно ему хребет переломили, голова выключилась на долю секунды, а член под шумок решил хоть кончить напоследок. Ксюха зажала рот рукой, простонала сквозь ладонь, лицо её исказилось яростью. Славу, наконец, выдернуло из кровати, он вскочил на ноги, двинулся к ней. И как в дурном сне всё никак не мог дойти до неё или открыть рот, что-то сказать. Ксюха продолжала подвывать, когда за спиной послышался твёрдый голос:

– Ты же сказал, что вы расстались.

Ксюха взвизгнула, а Слава тут же уверовал, что пока не уебёт этого гандона, спокойно говорить не сможет. Он одним рывком развернулся и кинулся на расслабленно стоящего, такого же голого как он сам, Патрикеева. Тот ниндзей вильнул вбок и вниз, будто качнулся и Славе под рёбра воткнулся титановый кулак. Слава всхлипнул, от боли из глаз брызнули слёзы, ему показалось, что кулак пробил лёгкие и раздавил сердце в пятерне – оно перестало биться. Он свалился кулём, отбивая колени, упёрся лбом в пол. Чьи-то руки крепко взяли его за плечи, уложили на бок, почему-то загорелись пятки, как-будто по ним хлопали ладошами.

– Дыши давай, сейчас пройдёт, – строгий голос выговаривал ему, словно тренер на татами. – Девушка, приходите позже, нам сейчас не до вас.

Слава попытался перевернуться хотя бы на спину, чтобы посмотреть на Ксению. Словно парализованный немой, он дёргался и мычал, скалил зубы. Из коридора послышался стремительный перебор каблучков, шарахнула входная дверь. Озарённое нежно-шизофренической улыбкой лицо Патрикеева нависло сверху. Слава взглядом кромсал эту морду, разрезая будто лазером. Ему хотелось выдавить эти зелёные глаза, вырвать по одному белоснежные зубы. И повесив их все на нитку, носить на шее.

– Ты не жилец, – прохрипел он, ловя дыхание.

Боль из подреберья стала затихать, он только сейчас понял, что всё это время его ноги были сведены словно судорогой. Он практически шипел:

– Слышишь, ты? Сяду, но тебя урою!

Патрикеев нахмурился недоверчиво, поджал губы. Покачав головой, встал и взялся спокойно одеваться. Слава, наконец, перевернулся на живот, попытался подняться хотя бы на четвереньки.

– Ты практически сам в меня врезался, – приглушённо доложил Патрикеев из-под футболки, вытаскивая голову из ворота. – Я, конечно, не собирался так сильно бить.

«Конечно». Он ещё разговоры ведёт, словно они на улице случайно плечами столкнулись. Слава на дрожащих ногах поднялся, опираясь рукой на стоящий рядом стул. Нет, эта мразь из его квартиры живой не выйдет! Он развернулся к Патрикееву, и тот, глядя на его перекошенное ненавистью лицо, наклонил голову к плечу. Его голос был ровным и негромким.

– Я тебя как-то подставил, что ли? Опозорил, унизил перед какими-то важными тебе людьми? – лицо стало издевательски-озадаченным, он нарочито нахмурился. – Да зачем бы мне так поступать? Вот так, человека, который ничего плохого мне не сделал – выставлять в таком ужасном свете перед семьёй, всем миром, – и он замотал головой, категорически отвергая такую теорию. – Нет, люди так не поступают, Волков.

Слава заморгал, будто пытаясь навести резкость. Он стоял голый, трясущийся от стресса и злости, под рёбрами наливалась приличная гематома. Что-то не давало ему немедленно кинуться на врага, что-то бликовало перед глазами, словно тот солнечный зайчик в туалете лагеря далёким летом. Миша смотрел прямо ему в лицо, выжигая мозги своими вкрадчивыми интонациями. От его ледяного спокойствия стало ещё страшнее. «Люди так не поступают…» Славе казалось, что он вот-вот ответит, достанет противника не кулаком, так словом, он выскребал ненависть из всех уголков своей дрожащей души. Но Патрикеев бил в обратку на поражение и, похоже, пленных не брал. Оказывается, те самые пресловутые моральные силы нужны даже для физической атаки. И у Славы они закончились секунду назад. Единственное на что хватило остаточного запала – скорбное:

– Теперь ты счастлив, гад?

Застегнув брюки, Миша дёрнул головой, откинув чёлку с глаз и сказал будто сам себе:

– Я был счастлив, когда нашёл тебя спустя столько лет. Но обманулся. Бывай, – и вышел в коридор.

От открывшейся входной двери мерзко просквозило. Слава поёжился, остервенело потёр лицо ладонями и побрёл к кровати. Он закрутился в одеяло, уговаривая себя, что вот-вот что-нибудь придумает. Как-то найдёт выход из этого абсурда. Ему надо только немножко полежать и подумать…

========== Глава II ==========

Волков чувствовал себя синеньким Аидом из диснеевского мультфильма – Боль и Паника стали его первейшими друзьями. Боль была в основном душевной – похоже, этот доморощенный Брюс Ли милосердно оставил ему селезёнку в её естественных границах. Как ни странно, больше всего добивало то, что единственный человек, знающий правду про происшедшее в Славиной квартире накануне, был его заклятым врагом. И Волков переваривал свои мысли в глухом одиночестве. Он поначалу собирался объясниться с Ксенией, но та выключила сотовый, а звонить домой Слава побоялся – вдруг уже родители в курсе. Он весь сжимался от одной только мысли, что эта ситуация вышла за пределы их «троицы». Такие слухи хуже СПИДа – не избавишься, не вылечишь. Если Ксеня кому-то сказала – на Славе можно ставить крест. Ни друзей, ни работы у него больше не будет. Он укачивал сам себя в постели, как маленький, водя воспалёнными глазами по старым обоям. Боялся покинуть кровать, не шёл даже в туалет, хотя ссать хотелось неимоверно. Как Ксеня оказалась в его квартире, выяснилось почти сразу после ухода Патрикеева. В отправленных СМС висело драматичное «Я должен с тобой расстаться, я не тот, кто тебе нужен». И отправил-то как удачно, не ночью, а ранним утром, чтобы Ксюха наверняка прибежала – благо тут две остановки на маршрутке до её дома. Славе было сложно выстроить всю авантюру Патрикеева по шагам. Он, как жертва аварии, не мог вспомнить последовательность произошедшего, будто катался на карусели и вдруг его ухерачил ковш экскаватора. Даже Штирлиц бы не заподозрил Патрикеева с пиццей в руке – так себя успокаивал Слава. Хотя, жёлто-болотный взгляд после его увещеваний насчёт лечения, вспоминался сейчас с особой ясностью. Один и тот же вопрос всплывал в голове, как ошибка на экране Windows – какого хера он попёрся к Патрикееву вчера вечером на работу?!

Герои в фильмах всегда убиваются с отдачей и концентрацией. Но в реальной жизни никто не будет создавать тебе идеально страдательных условий – все будут продолжать свою ежедневную суету, втягивая тебя в какую-то возню. Анисимов взял Славу в оборот ближе к четырём дня, заставив приехать и решать вопрос с заболевшим техником. Будто Славины мощи могут излечить того техника. Но он попёрся в офис скорее на автомате, чем обдуманно. Бесконечные мелкие дела и проблемы оттягивали на себя внимание, и к девяти вечера о его горе напоминал только синяк на брюхе, который болел постоянно. Конечно, ничего близкого с тем, чтобы просто выкинуть проблему из головы даже не было, но Слава вынужден был отложить горькие раздумья на после работы. В одиннадцатом часу он закрыл офис и поехал по Садовому в сторону дома. По радио Уматурман настойчиво предлагали проститься, и Слава почему-то подумал о Ксении. Он попытался нащупать ту надежду на воссоединение, что обычно зиждется при случайной ссоре или неумышленном расставании. Но внезапно понял, что с Ксенией он уже простился, и будто бы даже с облегчением. И это открытие так поразило его, что он резко затормозил и вышел из машины. Так странно, что все важные, весомые решения и озарения накрывают в совершенно блёклых и ни фига не драматичных местах. Не перед иконой в Елоховской Церкви, не на вершине Ай-Петри, а рядом с закрытым шиномонтажом. До родного дома Слава пошёл пешком – успокоить голову, благо соседний двор. Мысли свинцовыми шарами катились по кругу. Он уже не мог фонтанировать эмоциями – усталость взяла своё, но до смирения с ситуацией было ой как далеко.

До подъезда Слава решил срезать через детскую площадку. Он остановился, раздумывая не увязнет ли в песке, когда справа на скамейке кто-то зашебуршился. Слава почему-то затаился, словно тать, попытался рассмотреть получше. Сидящий достал видимо мобильник, свет от дисплея выхватил курносый профиль. Слава зажал рот ладонью как девица в ужастике, что пытается заховаться от маньяка. Сделал два бесшумных шага назад, на дорогу. Он и испугался до ватных ног, и возликовал одновременно. После суток немых страданий в одиночку, перевариваний и поисков ответов, появление второго непосредственного участника будто сняло с него часть тяжести. И даже было не так важно, зачем он здесь – для объяснений или мордобоя. Главное – он приоткрыл дверь в душные метания испуганного, закрывшегося ото всех Славы.

Волков скоренько прокрался к тротуару, что вёл к подъезду. Выпрямился и пошагал размерено, как обычные Волковы возвращаются с работ, стараясь не коситься в сторону скамейки. Подойдя к подъездной двери зачем-то взялся вглядываться в свои окна на третьем этаже, потом задрал голову к небу, проводил глазами помигивающий огонёк самолёта. В общем, вёл себя довольно неестественно, как бывает с людьми, когда они вдруг обнаруживают, что их снимают на камеру или пристально разглядывают. Слава оправдал свою театральщину тем, что даёт притаившемуся Патрикееву шанс окликнуть, подойти. Но тот свой пост не оставил, и Слава удалился в подъезд.

Войдя в квартиру, он кинулся к окну, не зажигая свет. Фигура на скамейке сидела как приклеенная. Слава победно хохотнул. Появилось такое чувство, будто старая, напугавшая до бессонницы глава наконец дочитана, и новая, непредсказуемая манит интригующим вступлением. Он подошёл под лампу и дёрнул шнурок – та зажглась. Сию, должно быть, стильную, но бестолковую лампу ему подарили на 23 февраля коллеги. Шнурок включателя свисал из её центра как хвост Иа, и чтобы зажечь свет, надо было пилить в темноте до середины кухни, оббивая ноги об оставленные посередь комнаты табуретки. Слава прошёлся вальяжно перед окном, оглядел подоконник с одиноким горшком, полил задремавшую в ожидании зимы глоксинию. Зашуровал по навесным шкафчикам – тянул руки то за чаем, то за сахарницей, то за пастилой. Он мельтешил по квартире, даже на балкон выскакивал якобы в поисках чего-то, но минут через десять утомился фигурять по «сцене» впустую. Патрикеев напоминал старого кота в засаде – вроде собирался мышь поймать, да заснул в процессе. Слава сел на кухонную табуретку, откинулся спиной на стену, раскачиваясь на ножках. Взгляд устремился на покачивающийся шнурок от лампы…

Каждый человек должен хоть раз в жизни родить мудацкую идею. Родить и воплотить. Замечено, что при реализации говноидей вся вселенная помогает идиоту. Удавка из магазинчика приколов была найдена за 4 секунды – меньше чем уходит на ежедневные поиски солонки, например. Слава, дрожа от пакостного предвкушения и азарта, встал под лампой и завозился с бутафорской удавкой. Та была прям как из пиратских фильмов, из толстой кручёной верёвки, с большой петлей для его тупой башки. Он то задирал голову к лампе, указывая взором откуда будет укоризненно свисать, то растягивал удавку, видимо, подгоняя под могучую шею. Закончив с этой мизансценой, подтащил ногой табурет и поднялся на него как на эшафот, с прямой спиной и взглядом вдаль. Вдали, однако, наблюдалась опустевшая скамейка…

Слава так офигел, что даже упёр руки с удавкой в боки. Он тут для кого вообще старается? Что, замёрз и не мог досидеть до конца? Или пошёл отлить в кусты перед кульминацией? В следующую секунду Слава чуть не свалился с табурета, ибо дверь прогнулась под богатырскими ударами из коридора. Одновременно с грохотом послышался дикий вопль, и Слава с нервяка дёрнул выключатель на лампе. Стоя в кромешной тьме, он слушал крики за дверью, зажав рот ладонью, чтобы не заржать. Значит, Патрикеев помчался вырывать его из рук смерти, не дожидаясь развязки. Из-за двери шёл срывающийся на вой речитатив.

– Славочка, открой дверь!!! Слава, прости!!! Умоляю тебя, умоляю… Слава!!!

С каждым отчаянным криком Славу отпускало, словно ему вкалывали опиат. Миша так искренне, так отчаянно страдал, что казалось оставил Славу далеко позади с его несерьёзной хандрой в этом эмоциональном марафоне. К его стыду, Мишины стенания были приятны до каких-то садистских эротических волнений по всему телу. Слава проскакал в коридор, прижался к двери, чувствуя вибрацию от ударов, глотая каждый вскрик, как уверовавший грешник молитву. Ему показалось, что он может стоять так вечно, но к Мишиному ору присоединился голос соседки бабы Раи – та вылезла в холл и кудахтала рядом с бьющимся в истерике Патрикеевым. Тут весь эротизм схлынул, и Слава, ударив себя по лбу ладонью за то, что поднял такой переполох в подъезде, резко открыл дверь.