Текст книги "Сборник лауреатов премии Владимира Набокова. Том 3"

Автор книги: Сборник

Сборник лауреатов премии В. Набокова. Том 3

Предисловие

Дорогие читатели!

Редакция Интернационального Союза писателей продолжает знакомить вас с творчеством современных авторов – лауреатов Международной премии им. В. В. Набокова. Уже вышло в свет два выпуска альманаха с их произведениями, теперь вы держите в руках третий.

Произведения, которые представлены в этой книге, в первую очередь могут быть определены одним словом – разные. Начать стоит с того, что в альманах включена не только художественная, но и публицистическая проза – статья Марка Бойкова, которая затрагивает многие важные вопросы современности. Полемичная, написанная выразительно и ясно, она о многом заставляет задуматься.

Хотя задуматься – и, что еще важнее, думать – побуждает и вся остальная проза этого альманаха, в особенности потому, что и Галина Федорова-Косарева, и Ирина Кульджанова в своем творчестве явственно тяготеют к притче. Но притчи эти, их смысл, направленность принципиально различны. Каждый автор ставит свои вопросы – такие, какие видит он, и какие стоит получше разглядеть нам.

В этом выпуске альманаха можно заметить преобладание поэзии, пестрой и разной, как никогда. И это хорошо. Когда поэт по-настоящему талантлив, не имеет значения, как он пишет – в русле старой традиции, в которую вдыхает новую жизнь или в постоянном поиске новой формы, лучше всего отражающей его взгляд на жизнь и литературу. Читатели найдут здесь и то и другое.

Ведь не нужно повода, чтобы провести вечер или даже несколько вечеров над новой книгой, еще раз заглянуть в мир современной литературы и полюбоваться красотами, которые она хранит.

Мы будем рады, если эта книга предоставит вам такую возможность.

Валентина Бендерская

Бендерская Валентина Владимировна – музыкант, поэт, переводчик, общественный деятель, «Отличник народного образования» (Украина), удостоена звания «Виртуоз словесности» Международной гильдией писателей, лауреат премии им. В. Набокова. Родилась в Бердичеве (Житомирская область, Украина). Основала хоровую студию «Струмочок» (Житомир). Студия получила звание образцовой, является лауреатом премии поэта Николая Шпака, а также многих областных, республиканских, международных конкурсов и фестивалей. Инициатор и организатор хоровых фестивалей «Струмочок скликає друзiв» с участием коллективов из разных городов и стран. Автор оригинальной методики преподавания теории музыки и сольфеджио на основе релятивного метода; подготовила к выпуску учебник по теории музыки и сольфеджио. Проводит мастер-классы по своей методике со студентами и преподавателями музыки. Публикуется в научных изданиях. С 1997 г. живёт в Израиле, в Тель-Авиве. 10 лет проработала в Израильском оперном театре.

С 2009 года начала писать стихи. В 2012 г. вышел первый поэтический сборник «Фрейя», в 2013 г. – «Стихи из мусорной корзины». В 2015 г. – «Асфодели непознанный профиль», куда также вошли переводы с польского и песни на её стихи, в 2017 г. – «Выкрутасы эйдоса», в 2019 г. – «Любовь-Крысолов». В 2015 г. стала членом Союза русскоязычных писателей Израиля и Международной гильдии писателей. С 2017 – член Международного союза писателей Иерусалима. В 2016 г. вместе с поэтом Леонидом Колгановым организовала в Тель-Авиве Всеизраильский поэтический клуб «ПоВтор». Фишкой работы клуба являются международные поэтические телемосты «Поэзия без границ», на которых побывали поэты из разных городов и стран: Израиля, Украины, Испании, Греции, России, Беларуси, Америки. Инициатор выпуска и составитель международного альманаха «Свиток 34» по следам этих телемостов. Выпустила антологию поэтов Житомирщины «ПАРК Шодуара». Печатается в журналах и альманахах СРПИ, МГП, МСПИ, таких как «Новый Ренессанс», «Созвучие муз», «Юг», «Литературный Иерусалим», «Крестовый перевал», «Für dich» и др. Многие стихи переведены на украинский, польский, болгарский, английский, немецкий языки.

О муза…

 
Не сомневайтесь, крест Голгофы
весьма надёжный пьедестал!
 

Л. Дербина

 
На этом балу, как Золушка,
по острым углам теснясь,
а может, как певчий скворушка,
глядящий в кошачью пасть,
смущённо и безалаберно,
скрывая биение чувств,
качаюсь на шаткой палубе,
играя излучиной уст.
 
 
И мне устоять на палубе
не моего корабля
так надобно, ох как надобно!
Ведь это стихия моя.
Стихия моя стихийная,
живые слова и стихи!
Зачем же песни литийные[1]1
  Заупокойная лития – особый род литии, установленный для моления об умершем.


[Закрыть]
под утро кричат петухи?..
 

 
Как наркоман, подсевший на иглу,
подсела на поэзию и гласно
играю в эту смелую игру,
хотя она не менее опасна.
 
 
Затягивает в омут языка,
берёт в полон, как чары Бонапарта.
От ломки – то ли бунт, то ли тоска
пугает, как кармическая карта.
 
 
Тропой Морфея ходит по ночам
по закоулкам сна и сновидений
и раздирает, во весь глас крича,
утробу мозга нерождённый гений,
 
 
не ведающий, что отныне строфы,
стократным эхом в небе отзываясь,
вернутся наземь, где стоят голгофы,
куда крест будет несть не озираясь.
 

Оксане Шимановской (Семенюк)

 
Стихи мои поют без нот,
по слуху, наугад, на ощупь…
Из сердца жизнь их достаёт
и устилает – словно роща
листвой в осенний солнцепад
уставшую от родов землю —
мою судьбу… Локрийский лад[2]2
  Локрийский лад – особый музыкальный лад, в основе которого лежит уменьшённое трезвучие. Характер музыки в локрийском ладу более драматичный, трагедийный, даже демонический…


[Закрыть]
щемит в словах… Их звукам внемлю…
 
 
А может, им дано поднять
такие атомные взрывы,
что дух безверья двинет вспять,
вскрывая Вечности нарывы?!
А может, им дано мести
конюшни авгиевы – души,
чистилищем стать для земли,
вбирая глупость вездесущих?..
 
 
И среди тысяч грешных тел
на ощупь, наугад, по слуху —
пока мой стих не омертвел —
я прислоняюсь к жизни ухом,
глазами, сердцем, жилой, нервом…
Лишь в запредельной вышине
в моём свиданье с Богом первом
отдамся Вечной тишине.
 

Тель-Авивские вариации

 
Люблю тебя, мой Тель-Авив!
Гулять по улочкам пустым,
Когда в душе любви прилив,
И перезревших чувств отлив,
И шторм в подкожной бухте…
 
 
Люблю ночной твой мягкий бриз,
Прохладу в дом несущий,
Плеск тихий волн и кипарис,
Уснувший в лоне лунных риз,
Закутанный, как в юхте.
 
 
Люблю прибой, толкущий брег,
В лицо – плевки солёных волн —
Скитальцев моря, как абрек,
Неустрашимых, их набег
На пирс, разлёт на кнехте…
Валентина Бендерская
 
 
Мой Тель-Авив, уже родной!
Трепещет сердце в платье,
Когда лечу к cебе – домой,
В шум окунаюсь с головой —
Он день и ночь на вахте!
 

 
К морю шагаю по линии Буграшов.
Пятидесятый размер —
Шорты на мне, наизнанку шов
Майки в полоску… Сер,
 
 
Вида невнятного и неопрятного —
Брусчатый гобелен…
Да неприглядна для глаза залётного
Старость потёртых стен.
 
 
А я шагаю свободно, и дорог мне
В меру горбатый наст,
Ставни из прошлого, прошлая жизнь в окне —
Невозвратимый пласт…
 
 
Тянутся к небу, собою любуются,
Чтя городской кряж,
Новые башни, держа фасон улицы,
Носом уткнувшейся в пляж.
 
 
Видные домики – чистые, гладкие,
Только совсем другой
Стиль оголяется: нищий загадками
И, к сожаленью, немой…
 

 
В земле природы обветшалой,
Покрытой пылию веков,
В расщелине годины шалой
С прозреньем веры запоздалой
Утихли натиски врагов.
 
 
Солёно-горькая водица,
Разлом заполнив до краёв,
Туркизом призрачным искрится,
Манит, но ею не напиться,
Не напоить земли покров.
 
 
В сей чаше ветры одичали,
Здесь ненасытная беда
Со злом трагедию зачали,
Здесь слёзы высохшей печали
Окаменели навсегда.
 

На свидание к Нерею

 
Этот плеск политонный,
Этот гул моногамный[3]3
  Моногамный – единобрачный.


[Закрыть]
Архаичного лада
Несмолкающих волн
Исполняет бессменный
В темноте инфернальной,
Как и в звёздном каскаде,
Дирижёр Орион.
 
 
Я к Нерею пришла
За его вдохновеньем.
На до блеска натёртый
Песчаный паркет
Солнце ночи – Луна —
Разливалась свеченьем,
Наблюдая за мной
В одноглазый лорнет.
 
 
Я – единая, кто
В вечер праздника Песах
Не читала молитв.
На концерте стихий
В полулетнем пальто,
Как участница в пьесах
Первожёнки Лилит,
Примеряла палий.
 
 
Но блеснул Орион
Обаяньем трёхзвёздным,
И живая туманность
Меssiеr сорок два[4]4
  Тума́нность Орио́на, также известная как Мессье 42, M 42 по имени Шарля Мессье́ – французского астронома, составившего каталог туманностей и звёздных скоплений.


[Закрыть]
И Нерея озон
Этим вечером поздним
Искупили превратность
Ушедшего дня.
 

 
День сникал… За горизонт,
Будто там Светила кладки,
Баал-Хаммон тащил свой зонт[5]5
  Баал-Хаммон – божество западносемитской мифологии, один из главных богов карфагенского пантеона.


[Закрыть]
Из лучей дневной укладки…
 
 
Усмиряла моря плач
Золотистая пелёнка…
Кромки тонкая филёнка
Крала солнца лысый мяч.
 
 
Огибая ветра ток,
Воровству дивясь воочию,
Тени падали на бок,
Приземляясь тёмной ночью…
 
 
Лишь довольно, свысока
Перемигиваясь взглядом
С изумрудом маяка,
Месяц рог поднял над кладом…
 

 
Ужом скользя за горизонт
В буграх чернильного заката,
Чернеет парус-фармазон
Иглой, впиваясь в неба злато.
 
 
Он облаков пчелиный рой
На шпиль с усердьем билетёрши
Накалывал, кромсая строй
С неумолимостью вахтёрши.
 
 
Один блуждал меж рваных ран
Кровоточащего захода,
То исчезая за бархан
Волн неуёмного похода,
 
 
То, словно грифельным копьём,
Пронзал трепещущие ноздри
Корове Нут, что над огнём
Глотала свет, рождая звёзды.
 

Девятый вал

 
Пропасть разверзлась… Взорвал тишину
Забоя увесистый шквал!
Волна посылала в нокаут волну,
Калечась о скальный оскал…
Под вопль и свист разъярённых ветров
На ринге титаны сошлись,
Падали с рёвом разорванных ртов,
Калеча небесную высь…
Сошлись!!!
Не спасли, не спаслись…
 

 
Лохмотья кровавой рвани
Завесили неба квадрат,
Как будто на поле брани
Тела убиенных солдат…
 
 
Как будто природа приносит
В жертву небесную рать
За веру земную и просит
Резню брат на брата унять.
 
 
В прогалинах мечутся тени
Стихания мирной войны…
Пред нею встают на колени
В молитве затухшие дни…
 

 
Сгущённый антрацитовый покров
С замедленным движеньем киноплёнки
Заботливой рукою мостил кров
Над тающей зарёй в морской рифлёнке.
 
 
Накалом восставали фонари
В сто лун вслед уходящему закату;
А волны, словно в полдень косари,
В скирды укладывали пены вату;
 
 
Да сейша колыхала строгий буй,
Баюкала забытую панамку,
Старателем в ней промывала струй
Песчаных злата жареную манку.
 
 
Безмолвие, живущее в песках,
Ловила я в купели мирозданья,
И выплеснулись в вечер, как хамса
Из сети в трюмы, блиц-слова признанья.
 

Неопалимая купина

 
Опять цветеньем замело
огромный куст напротив глаза.
Кисть у зимы перехватив,
весна пришла в цветах экстаза,
 
 
в кошачьих криках, в пеньи птиц
и в просветленьи мрачных лиц…
Холмов зазеленевшей грудой
природа стала полногрудой.
 
 
Всё воскресает, захмелело…
Что под листвой опавшей прело,
живою плотью набухает,
всё округлилось, раздобрело…
 
 
Ся страсть желаний неотступна…
И воля эта неуёмна…
И сила эта не преступна,
а Богом одухотворённа…
 

 
Вот снова куст мой зацветает,
мне говорит: «Бери, пиши…» —
и предо мною рассыпает
опавших лепестков гроши.
 
 
Мне платы от тебя не надо.
Ты не меняй своей красы
на дешевизну хит-парада
стандартной зелени попсы.
 
 
Ты сохрани цветенья лик,
весьма фасонистый наряд,
столь пенистый и чистый блик —
весны венчания обряд.
 
 
Как можно дольше растяни
то наслаждение двойное:
счастливый миг – писать стихи
и любоваться красотою!
 

 
Вдох! От земли оторвалась и полетела.
Душа умершая очнулась и запела,
о рифмы спотыкаясь вновь…
И в жилах будоражит кровь
 
 
стих Иегуды Амихая…
Как птица крыльями у края
гнезда с беспёрыми птенцами,
цветок трепещет лепестками.
 
 
Мой куст подле окна опять
к весны венчанью веток прядь
облёк в священную фелонь
белее снега. На ладонь
 
 
листок – как бабочка-душа
моя, цветением дыша, —
от баугинии слетает.
Его ловлю. И понимаю,
что я живу.
 

Любовь-Крысолов

Леониду Колганову

 
В левом окне – орех,
В правом окне – рябина…
Я полюбила на грех
Отпрысков Божьего сына.
 
 
Горечь рябины – яд
Вдовьей остывшей спальни,
Сполохи красных Плеяд —
Словно костёр погребальный…
 
 
На грех полюбила я
Бурю песков суховея
Там, где сухая земля
Стала святой для еврея.
 
 
Там, где цветущий миндаль,
Там, где скупою слезою
Соткана дней пектораль,
Вновь повстречалась с судьбою.
 

 
…а я ревновать тебя буду
и мысленно следом повсюду
искать.
Под солнечное сплетенье
забьюсь, твоему вдохновенью
под стать.
Забьюсь, и дышать без меня
не сможешь и дня…
В пик ночи
забудешь про сон… и свет…
В тебе я – каждый просвет.
Как точен
выстрел из-за спины,
взглядом из глубины
жажды!
Блуждала путём совы,
и вдруг – поворот головы
однажды!
 

 
Отпусти мою душу на волю,
ненасытная страсть,
не готовь ей заклятую долю,
демонстрируя власть.
Я войны не хочу между телом
и душой нараспять,
проклинать на беспутстве горелом
свою царскую стать,
примириться и мериться силой
с любозлобной молвой.
Дай остаться мне трезвой и милой…
И самою собой.
 

 
В стихах зародилась любовь,
как атомный взрыв,
как вулкан в океане.
Стихами ожившая кровь
плескала навзрыд
истеричкой… В обмане,
 
 
в бреду психоделики слов,
напалме страстей,
изуверстве страданий
манила любовь-Крысолов
заблудших гостей
на жаровню свиданий.
 
 
И этот последний пожар,
как звёзд снегопад,
как цветок полнолунья,
Валентина Бендерская
тебе – мой нечаянный дар.
Сердечный распад
сердобольная «лгунья»
 
 
тебе лишь отдаст – не таясь,
без страха, стыда
или слов сожаленья,
впадая в интимную связь,
замкнув провода
от стихов наважденья.
 
 
И выйдет на девственный свет,
как мученик зла
из темниц подземелья,
любви отцветающих лет
печальная мгла —
и не будет похмелья.
 

 
И отчего б не щебетать
мне сладкогласым соловьём,
не грызть в тепле головку сыра?
Везде готов мне стол и дом,
железный конь, у ног – полмира…
 
 
И отчего б мне не порхать
по жизни стервой-стрекозой,
не пить нектар златого дара,
не принимать ночной порой
порыв сжигающего жара?
 
 
И отчего неймётся мне?
Истерзаны в клочки тетради.
Мозги сушу, как сушки в печке.
Ответь мне, небо, Христа ради,
хотя бы блеяньем овечки…
 

 
Белы снеги́ в тихой неге
на полях и на лугах.
Стеблей пегие побеги
разлинованы в углах
 
 
изразцовых льдин озёрных.
Бело-чёрное панно
утопает в красках чёрных —
ночь зашторила окно.
 
 
Лессировками морозом
слой за слоем по стеклу —
стекленеют под наркозом
гривы трав… Венцом во мглу
 
 
тычет церковь, крепость пала
от нашествий серых туч…
Я бы пред тобой упала,
если б не был ты колюч…
 

Льдяная фуга

 
Одинокая тихая лодочка
проплывает в тумане речном.
Завывает сонливая дудочка
крутояра зазывным послом;
 
 
с перекличкой варгана[6]6
  Варган – основной музыкальный инструмент шамана.


[Закрыть] гнусавого
из тунгусских шаманских болот
отправляет посланника шалого
в землю ту, где порхает удод.
 
 
В той земле, где святою и грешною
представала отпетая даль,
след, оставленный в ней конькобежкою,
засыпали песок и миндаль…
 
 
Уже стылую душу отшельника,
отгулявшего жаркие дни,
не бередят сибирского ельника
обгорелые времени пни…
 
 
Но озябшие гари и пустоши
да червонные дни и часы
проступают в прорехи из ветоши
одиночества липкой попсы.
 
 
Как же выбраться из одиночества?
Засиделись мы в нём невзначай…
Так давай не грусти – для сотворчества
заходи по-соседски на чай.
 

 
Красный зонт у начала моста,
кем-то брошенный или забытый.
Он, как сердце, открытый для ста
сотен тысяч потоков умытых,
 
 
сотен тысяч ветров, что листву
окрыляют в предсмертную пору,
когда буйный Борей поутру
провожает со свистом Аврору[7]7
  Аврора – древнеримская богиня зари.


[Закрыть].
 
 
Красный зонт – алый парус надежд —
на мосту, исчезающем в складках
наресниченных липами вежд,
потемневших в осенних осадках,
 
 
словно губы, зовущие страсть
и горящие от поцелуя.
Как же мог он в начале упасть
или брошенным быть? Не пойму я.
 

 
И остались тобой не замечены
искромётные страсти метели.
Погасили сегодня свечи мы
на краю нераскрытой постели.
 
 
Не испили хмельное желание
настоявшейся сладостной браги.
И ложатся стихи в оправдание
на листки белоснежной бумаги.
 
 
И ложатся цветы друг на дружку,
словно скошенные печалью.
Ты никак не забудешь подружку,
перетёртую дальнею далью…
 
 
И фантом угрызения совести,
как свидетель, былые ошибки
теребит в окончании повести
на портрете усталой улыбки.
 

 
Когда я тебя разлюблю,
мне больно уже не будет.
Крест чёрный по календарю
оплавится скупостью буден.
 
 
И буду вручную закат
сама опускать над постелью,
ложиться в свой маленький ад
на стылую простынь метелью.
 
 
Остыну… Звенящую стынь
уже не почувствую кожей.
Моя однобокая тень
застынет в проёме прихожей.
 
 
Заснежит зальделую дверь
и холод восславит искристый…
Нет боли утрат и потерь,
в чьём сердце – осколок льдистый.
 

Диатоника чувств

 
У небесной любви – земные черты:
это руки твои, это нежность и голос
под прикрытием слов, где слышны Я и Ты, —
чистоты расцветающий лотос.
 
 
Обними, защити обнажение чувств,
непорочность зачатья движенья друг к другу.
На роль Девы Марии я не гожусь —
превращусь в боевую подругу.
 
 
Превращусь в жизнестойкий алмаз бытия.
Удержусь и тебя удержу на обрыве.
В этой жизни важнее всего Ты и Я
на взлетающем к солнцу порыве.
 
 
И неважно, что крылья былым сожжены:
ещё мысли живут и сплетаются в слоге.
Мы оставим любви неземные следы
на заснеженном в прошлом пороге.
 

 
Было ли? Может, и не было вовсе…
Я растоптала себя пред тобой.
Вырваны волосы, сломаны кости,
былью предстала, больной наготой.
 
 
Глупая баба… Придуманный образ
был возведён божеством в образа.
Дробь барабанную слушая сто раз,
сквозь строй шпицрутенов шла, а не за…
 
 
Не закоулками, а буераками,
дебрями, лядами… Лягу в байрак
я чернозёмом… Поникшими кручами
будешь меня отпевать, как батрак
 
 
вечной своей пристяжной несвободы.
По́лноте, где моя чёрная шаль?
Тем, кто не рядом, сонеты и оды
будут писать, продавая печаль.
 
 
И, спохватившись, когда уже поздно,
силою слова на плахе казнить,
падать у двери, у ног и позвёздно
соединять в Ариаднину нить…
 
 
Всё ещё грезится солнечным лучиком
образ, ушедший за Ирий давно,
как я с любимым, почти ещё мальчиком,
рядом сидела, обнявшись, в кино.
 

Найда

 
Я был как найденная найда…
 

Л. Колганов

 
Ты заполнил меня до краёв,
праведник мой – Иов.
Тебе я послана Богом
и стану твоим отрогом,
твоим исцеляющим эхом,
души бриллиантовым смехом;
силой любви моей
тебя заслоню от теней
ведьм, упырей, вурдалаков
и падшего ангела страхов…
 

 
Тут – наш альков, не быть хуле,
ты – мой любимый.
Я обниму тебя во мгле
судьбы голимой.
Я отпою, я отогрею
своей болью,
что стала вечностью во мне,
моей юдолью.
И жизни минусы твои
во мне померкнут.
Ты станешь светом на земле,
мой вечный рекрут.
Мы освятимся под луной,
под небесами,
взойдя единою звездой
любви творцами…
 

Прости, измученная память…

 
Какое красивое слово – «февраль»!
Звуков округлость – как чувства вуаль.
И жаль! Ох как жаль, что февраль
забрал… Подарил… Вновь забрал…
Ах как жаль!
 
 
Он – словно сверкающий блеском хрусталь,
цветущий миндаль и зеркал вертикаль,
стоический рыцарь зимы – Парсифаль —
и жизни моей мой Священный Грааль.
 
 
И воет, и бредит угрюмый февраль,
стомножит объятья тоски и печаль.
Не жаль… Ах не жаль… Но февраль
ужалил… Притих… Вновь ужалил…
Как жаль…
 

Альфреду Шнитке

 
Пустая комната…
Тень чёрная крыла рояля…
Пиявкою прилипший у стены,
оскалившись, на тему ДоЛя
он извергал убойные лады.
Ряды
опальных некогда слияний
недружелюбных звуков
нынче слух
любил с восторгом изваяний,
укладывая пазл двух
сердцебиений
диких диссонансов
в гармонию,
в созвучие веков,
всё дальше отдаляя стансы,
и их величество романсы,
и потность париков…
Каков
держатель человечьих странствий,
и страсти,
и любви?
Какие корабли,
попав в ненастье,
нащупают в тумане край земли?
Сборник лауреатов премии В. Набокова
И этот стон, и вой —
сплошь ассонансы
плывущих по неведомым морям,
приверженных и якорям,
и дому, матерям
не шлют покоя,
и возлюбленным,
и брошенным,
изгоям…
Каким жестоким
кажется он нам!
 

 
До поры до времени
спит во мне дракон —
аппетит немереный —
съеденных времён…
 
 
Съест он всех, неласковый…
И меня он съест,
если буду сказками
заполнять окрест
 
 
и плести «рассказочки»
о всемирном зле
у крыльца на лавочке
бабой «на метле»
 
 
или марши громкие
хором голосить,
свои связки ломкие
рвать, как жизни нить,
 
 
и, как пьяный дедушка,
с дуба на плетень
сиднем перевешивать
въедливую лень…
 
 
Спи, дракончик-душечка, —
чтоб тебе не встать! —
вот тебе подушечка,
вечности кровать.
 

 
Не о тебе моя печаль,
не о тебе мои молитвы.
Возьми подарки и отчаль
за сталь разрезавшей день бритвы,
 
 
за остриё забытых слов,
за боль разрыва по живому,
за хлам разрубленных узлов,
за тень осколков… По былому
 
 
отвыла в зареве небес,
со мной отпевших умиранье
любви. А ты опять воскрес?
Как истукана изваянье,
 
 
маячишь в памяти. Сгинь в ночь
без погребенья и поминок.
Пусть по тебе прольёт из туч
Нефела[8]8
  Нефела – древнегреческая богиня туч.


[Закрыть] несколько слезинок.
 

 
Прости, измученная память,
моё насилье над тобой,
набила столько всякой драни,
что стала драною сумой,
 
 
и, как в кумирню, напихала
божков земной величины,
опричь уваженных мольфаров[9]9
  Мольфар (укр.) – человек, который, как считается, обладает сверхъестественными способностями, знахарь, носитель древних знаний и культуры.


[Закрыть]
из постовой Галичины…
 
 
Приговорённая к погосту
извилин мозга, как сыскной,
ты рыщешь в закоулках косных
и подвываешь фистулой.
 
 
Безбожный прародитель мыслей,
в них боль достигла высоты —
бесплодное исканье истин,
бесполая, хоть дама ты.
 

Заблудилось лето в осени

 
Лето заблудилось в сентябре.
Зелены сочистые дубравы.
Осень на листках в календаре
отмечает летние забавы.
 
 
Лист не кроет землю. Не сквозит
ветер через щели голых веток.
Солнце, совершая свой транзит,
ластится с игривостью виньеток.
 
 
На душе – по-летнему уют,
беззаботной радостью сладимый,
только боль из сердца шлёт салют,
чтоб её услышал мой любимый.
 

Юрию Камышному

 
Первый ночной мороз,
а лето прощаться не хочет.
Оно ещё в сполохах роз
цветом ядрёным, как кочет
 
 
гребнем мясистым, тугим,
тычется в стылые краски
и почитает своим
солнца студёные ласки.
 
 
Лето не хочет принять
в краски любви и услады
осени жёлтую прядь
и угасание Лады[10]10
  Лада – славянская богиня любви и красоты.


[Закрыть].
 
 
Скоро зима постучит
треском мороза… По блеску
вновь нарисует пиит
кистью художника фреску.