Текст книги "Тайна старого Сагамора"
Автор книги: Сат-Ок
Жанр:
Про индейцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Надо ли говорить, с каким нетерпением ждал Зоркий Глаз следующего вечера. Весь день голова его была занята такими мыслями, от которых его, как от ударов шквального ветра, бросало из стороны в сторону. А когда пришли они снова с белым солдатом, как всегда, на опушку леса и когда в нечаянном движении встретились их руки – не отдернул своих. Заметив же, как тот, прикуривая, потянулся за огоньком, сам протянул его, ловко подцепив кончиком ножа. И тут, впервые взглянув в самое лицо солдата, увидел, что оно изрезано глубокими морщинами, виски, как у отца, белые, в глазах же не нашел он ни зла, ни жестокости. «Чем же ты был ненавистен мне? – подумал и усмехнулся: – Это все Заремба. Он перевернул мое сердце».
У старого Сагамора недаром был взгляд орла. Одинаково хорошо видел он и сверху вниз, и с боков. Не укрылись от него ни усмешка, пробежавшая по лицу сына, ни взгляд его потеплевших глаз. Но не выдал ни словом, ни движением того, что прочел в душе сына. Спокойно, не торопясь уселся на свое место, раскурил трубку, посмотрел на луну, на тронутый ее серебром лес, словно проверяя, все ли свидетели в сборе, все ли слышат его, и начал:
– Наступила зима, пушистая, белая, как кролик вабассо. Холодный северный ветер Кабеун безнаказанно гулял по прерии, трепал голые плечи кленов и верб, пригибал к земле осины, замораживал своим дыханием реки. Только золотые стрелы солнца были ему неподвластны, и, когда появлялись они, прятался среди закоулков огромных гор. И стоило только темной туче заслонить их, как он, рванувшись из укрытия, снова начинал проказничать, засыпая снежным пухом бизоньи космы, а самих их превращая в седовласых старцев. Он дергал гривы и хвосты быстроногих мустангов, загоняя шакалов и волков в глубокие расщелины старых, им же поваленных деревьев.
А когда наскакивал на индейскую деревушку, противно хохотал, сдергивая своими костлявыми, промороженными когтями шкуры с вигвамов, срывал серый дым, выходивший из жилищ людей, долго мял его своими лапами и синей мглой развевал по лагерю. Если и этого ему было мало – врывался в типи, дул играючи на огонь, разбрасывая снопы искр на людей, сидящих вокруг единственного источника тепла, а потом, хохоча, довольный своими проказами, вылетал обратно в широкий простор.
В эти дни Заремба, устроившись поудобнее у костра, вместе со старейшинами племени отдавался познаниям языка чироков, слушал бесконечные рассказы родоначальников, которые расширяли мир его мыслей, или перебрасывался полушутливым разговором с дочерью Черной Тучи – Цветком Прерий. Она появлялась всегда неожиданно и так тихо касалась земли своими мокасинами, что лист, упавший с дерева, и тот производил больше шума. Ее появление Заремба встречал радостной улыбкой, забывая, что не приличествует воину согласно индейским обычаям так открыто проявлять свои чувства. Но пока обряд-испытание его воли, силы и характера впереди, он разрешал себе эту вольность. Не препятствовали этому и индейцы. И даже вождь племени-отец Цветка Прерий.
В один из дней, когда вокруг бесновалась вьюга, шкура, закрывавшая вход в типи Зарембы, откинулась, и появились воины в праздничной одежде, с лицами, так разрисованными ритуальными узорами, что ни одного из вошедших он не мог узнать. Приблизившись, они без единого слова связали его ремнями и отнесли в типи, специально отведенный для обрядовых целей.
Сколько прошло времени с тех пор, как остался он один, трудно сказать. Дни с их мраком и тишиной были похожи на ночи. Отдавшись мыслям, Заремба пробежался по своей прошлой жизни, не желая, чтобы исчезла она, как дым вчерашнего костра, и задумался над планами будущей. Какой она должна стать у него? Скоро наступит время, когда эти простые люди с сердцами, твердыми, как гранит, не потерявшие, несмотря на тяжелую жизнь, отпущенное им природой богатство, назовут его своим сыном и братом.
А что он даст им в ответ? Верность и преданность? Но разве только этого достаточно, чтобы выполнить поставленную перед собой цель: добиться другого к ним отношения со стороны тех, кто считает их ниже себя? И если тогда, когда он был еще среди Длинных Ножей, не знал, как это сделает, то теперь сама жизнь подсказала ему решение:
«Только пройдя через все испытания, выпавшие на долю чироков, я смогу, сам пережив боль их кровоточащих ран, неимоверных страданий, быть уверенным, что рассказанная мной правда будет такой, что дойдет до миллионов сердец мира и они откликнутся на зов справедливости… А пока, – думает Заремба, – буду учиться у своих новых друзей их пониманию жизни, их стойкости, умению управлять своими чувствами, мыслями, желаниями…»
И вот оно, первое испытание: после нескольких дней принудительного голода до Зарембы доносится соблазнительный запах жареного мяса. С каждой минутой он становится все настойчивее и желаннее. Прямо перед его лицом кусок сочного, только снятого с вертела бизона. Но взять его он не может, руки его связаны. Стиснув зубы, он терпит, а кусок снова и снова подносится ему, и назойливый запах щекочет в носу, вызывая слезы. Так повторяется на второй и на третий день. Наконец, не выдержав, или, вернее, поняв, как ему поступить, он напрягается и, как стрела из лука, кидается вперед, зубами хватая вертящийся перед ним кусок мяса.
Так было выдержано первое испытание – на голод и ловкость. И снова в типи Зарембы появились те же воины.
– Наш брат должен сам, без чьей-либо помощи, без инструмента, сделать деревянное оружие и принести его в деревню.
Сказав это, воины ушли так же тихо, как и вошли. В этот же день Заремба покинул свое жилище и отправился в лес. Облюбовав молодую сосенку, он с большими усилиями вырвал ее вместе с корнями, скрутил их у самого ствола и отбил их камнем. Тем же камнем, а затем песком отшлифовал сучья и неровности, взвалил свое деревянное оружие на плечо и вернулся в деревню. Работа была одобрена.
Наступала весна. Снабдив Зарембу мешочком с сушеным мясом, его снова отправили в лес, чтобы там, вдали от людей, обрел он своего Нового Духа.
– Наш брат, – сказали ему, – должен пробыть один до тех пор, пока первый снег не покроет землю.
Днями и ночами шел Заремба по местам, где не слышно было человеческого голоса. Тень деревьев охлаждала его тело и скрывала от солнечных лучей, лесной мох служил ему постелью. Несмотря на все еще холодные ночи, одет Заремба был только в легины с набедренной повязкой. Бизонья шкура, наброшенная на его плечи, была и одеждой и покрывалом во время сна.
Удивительное чувство испытывал Заремба, бродя среди нетронутой природы. Он ловил себя на том, что, подсмотрев повадки лесных обитателей – птиц и мелких зверюшек, стал и сам повторять то их движения, то голоса. Глаза его научились видеть то, чего никогда не замечали, а уши стали ловить звуки, на которые раньше не обращал никакого внимания. Он научился не только различать птиц по их голосам, но и подражать им. Научился фырчать, как дикобраз, каркать, как ворона, а с совой соревновался в крике. Питался он тем, что собирал в лесу, жажду утолял серебряными водами источников.
Не прошло и половины положенного ему времени, как Заремба сжился с лесом так, словно был неотъемлемой его частью, как деревья, скалы и звери. И случилось то, чего меньше всего ожидал человек: природа сама увидела в нем себя. Пугливые лани без страха приближались к нему, птицы садились на его плечи, продолжая напевать свои бесконечные мелодии.
И тут понял Заремба, что значили слова чироков, когда они обещали ему, что обретет он здесь своего Нового Духа. Ему уже и самому не верилось, что было время, и не так давно, когда он смертельно боялся встречи с лесными обитателями, а сам лес пугал его своей темнотой и гнал его от себя, как врага.
Как-то среди дня, отдыхая на поваленном дереве, увидел Заремба, как из-за кустарника появилась голова бледно-серой пумы. Тихо ворча и всматриваясь в него, она подходила все ближе и ближе. А Заремба, вместо того чтобы приготовиться к схватке, которая могла стоить ему жизни, продолжал спокойно сидеть. Больше того, он даже не испытывал чувства страха. «Неужели я даже научился пренебрегать опасностью?»– подумал он, все больше удивляясь своему состоянию. А зверь, обойдя вокруг него несколько раз, ушел было, а потом снова вернулся, как бы удивляясь не меньше сидящего на бревне, и удалился не атакуя. Ночью Заремба долго слышал его голос и отвечал ему так же протяжно и тоскливо.
И вот наступило время возвращения Зарембы к людям. Когда он сошел в долину, лицо его было так же сурово, как суровы были лица его красных братьев, и шаг стал таким же мягким и крадущимся, какому обучили его обитатели леса. Под ним даже не был слышен хруст первого снега.
Совет Старейшин поместил Зарембу в отдельный типи, где вместе с другими готовящимися встать в ряды воинов он должен был провести дни перед Праздником Весны. Все они были, конечно, освобождены от охоты и других дел по лагерю. Старая женщина, ставшая на это время их опекуншей, готовила им пищу, заботилась о них так же, как если бы они были ее родными сыновьями. Перед ними стояла одна задача – подготовиться к празднику, но не только предугадать себе костюм, но и изготовить его своими собственными руками. Если для других это было делом относительно легким, то для Зарембы, руки которого никогда не были подготовлены к мастерству, оно давалось с большим напряжением.
Зорко следил он, как один из воинов, который должен будет олицетворять ворона, целыми днями, до поздней ночи, нашивал бесчисленное количество перьев на покрывало, в котором должен будет танцевать. Как воин, готовящийся изображать в танце змею, вырезал из дерева невероятно тонкие чешуйки, которые потом, сшитые вместе, находя одна на другую, при малейшем движении производили характерный шелест ползущей змеи.
Наконец наступил день Великого Праздника Весны. Бубны звучали без перерыва. В деревню стекались охотники окрестных селений. Прибыли даже немногие оставшиеся в живых после битвы в Аппалачах. Появились беглецы с Дороги Слез и те, кто сумел вернуться с Великих Равнин из-за Отца Вод. Все дороги вели в этот раз в деревню уцелевшего народа чироков.
Когда на темном небе заблестели первые Огни Умерших, все собрались на Большой Площади Совета и заняли места по старшинству лет и полученных заслуг. В середине – старые вожди, прожившие много Больших Солнц, чьи волосы могли соперничать с белизной снега. За ними расселись воины, о мужестве которых говорили шрамы и рубцы на теле, специально для сегодняшнего дня покрашенные красной краской.
За их плечами толпились мужчины разных родовых групп чироков. Все были в праздничных одеждах из оленьих и бизоньих шкур, отделанных цветными деревянными чешуйками. У одних красовались воткнутые в волосы орлиные перья, разукрашенные цветами радуги. Других украшали огромные, спускающиеся до земли султаны. Людей прерии отличали необыкновенные головные уборы из скальпов антилоп или бизонов, с грозно торчащими по сторонам рогами.
Посредине площади вспыхнул костер из толстых бревен, напоминающий по своей форме конусообразные жилища индейцев. Прямым столбом поднялся от него дым и, подхваченный ветром, растворился где-то в ночи. А когда молодые воины, кому поручена была забота о костре, заворошили длинными жердями обгоревшие бревна, ввысь взметнулись и погасли тысячи искр, как гаснут звезды перед наступающим днем. В освещении кровавых языков пламени лица собравшихся выглядели еще суровее и неприступнее.
Когда раздались, а потом замолкли звуки бубна, в строй вступили пищали из костей орла, трещотки из панцирей черепахи и рогов бизона, тростниковые флейты. Все это удивительно тонко было исполнено руками людей в виде звериных или птичьих голов. И хоть волнение ни на минуту не покидало Зарембу, готовящегося к своему танцу, он не мог не отдать должное индейцам-умельцам.
Ежегодная церемония Праздника Весны началась.
Мужчины и женщины в такт бубнам ударяли палками по земле, хлопками в ладоши продолжали мелодию с такой точностью и так умело, что, казалось, исходит она не от сотен, а от одного не имеющего себе равных музыканта.
Музыка то затихала, то снова набирала силу, переходя временами в напряженное глухое звучание, в такт которому, сначала медленно, а потом убыстряя темп, раскачивались люди. И тут неожиданно, словно издалека, донеслись голоса девушек:
Голоса поющих были высокими, яркими и теплыми для уха, как дуновение самого южного ветра.
Черная Туча поднял вверх обе руки. Шесть воинов в набедренных повязках вынесли по этому сигналу на поднятых вверх руках огромный диск, сплетенный из лыка и тростника. Обежав под ритм бубнов вокруг костра, они задержались перед вождями, притопывая и поворачивая диск по ходу солнца. И тут из самой его середины поднялся человек. Раздался голос охотящегося зверя, и человек в шкуре светло-серой пумы соскочил на землю. Воины с диском отошли в сторону, уступая дорогу, а он под ритм бубнов, учащающийся с каждым ударом сердца, начал свой ритуальный танец… Перебегая маленькими шажками, он то напрягался в прыжке и бежал вперед, то тихими крадущимися шажками словно приближался к своей жертве и потом, притаясь, тянулся к ней лапами, вооруженными могучими и блестящими когтями.
Между шатрами поплыла мелодия, подхваченная сотнями голосов. Это была песня-заклинание, призывающая хищника быть готовым к тому, чтобы вступить в душу человека и всячески помогать ему на пути его жизни.
Амбе кин са. Типики – кисис,
Ки мамкасапамика,
Ейи, мескотеинакосииан,
Вассесиан минвендакват:
Меква ктси кийикатек са,
Мино а иангвамитеем.
Така михвенданнисикан,
Кийик ейи онийцинг.[26]26
Душа пумы, будь моим товарищем всю мою жизнь. Иди рядом со мной, а если умру, проводи меня на другую сторону Полночного Неба.
[Закрыть]
Когда танцующий изменял позу, переходя к новой, оглушающий грохот барабанов усиливался еще больше. Тем, кто всматривался в жесты танцора, в его извивающееся тело, казалось, что зверь, которого он представляет, мечется в бессильном гневе и страхе. Его раскрытая звериная пасть морщится, острые когти то сжимаются в хищном хвате, то снова разжимаются, словно силятся схватить свою жертву…
Сагамор замолчал.
– Ты видел, мой белый брат, – обратился он минутой позже к сидящему рядом офицеру, – немало наших ритуальных танцев, а знаешь ли, что ни один не выражает так сильно веры в то, что человек – часть природы, в особенности мира животных, как этот танец Весны. Корни его исходят из веры в общее происхождение человека и зверя.
– Ты открыл для меня много нового, – ответил тот, а про себя подумал: «Случилось большее – ты, никогда не меняющий сурового выражения лица, занял в сердце моем место, предназначенное другу».
– Не знаю, брат мой Сагамор, чем больше взволновал ты меня – своим ли рассказом, чем-то похожим на исповедь, или тем, что доверить его решил именно мне, – чуть слышно проговорил офицер. И то ли показалось ему, что, встретившись со взглядом старого вождя, прочел в нем вопрос, то ли и в самом деле тот хотел о чем-то спросить, да сдержался.
Что касается сына вождя, то он сидел весь этот вечер, слушая отца, не пошевельнув ни одним мускулом. И только когда услышал, что бледнолицый был во время ритуального танца одет в светло-серую шкуру пумы, глаза его, широко открытые на овальном, с тонкими чертами лице, загорелись небывалым огнем. И тут порывистый ветер поднял прядь его длинных волос и скрыл в них устремленный на отца взгляд.
Зоркий Глаз поднял руку.[27]27
Поднятие руки – знак, выражающий желание говорить.
[Закрыть]
– О чем хочет спросить сын вождя? – раздался голос Сагамора.
– Мой отец не сказал, что было дальше… не сказал, какое имя получил бледнолицый…
– Когда прошла середина ночи, – заговорил Сагамор, не отвечая на вопрос сына. – закончились танцы, смолкли голоса поющих. От костра поднялся Черная Туча. Его голос звучал твердо, и ветер уносил его далеко в горы:
«Этот бледнолицый был одним из тех, кого мы называем Длинные Ножи. Но сердцем и мыслями он был далек от них. Глаза наши, покрытые мглой, не видели дальше ладони, и мы не сразу признали в нем родственную душу. Хотели его смерти. Но разве орел может ходить по грязи, как цапля? Белый брат с правильным сердцем. Он не мог больше быть с теми, кто лишает нас нашего права на землю, на жизнь и на воздух. Он протянул к нам свою руку… и сегодня он стал чироком…»
«А имя, какое имя ему было дано?»– только пронеслось в голове Зоркого Глаза, как старик сказал:
– Имя он получил достойное его силы и храбрости. И тут, – чуть-чуть помедлив, продолжал он, – снова загремели бубны, множество рук подхватило Зарембу я понесло над головами. Глаза его смотрели с высоты поднятых рук, и, когда наконец опустили его на землю; подошел он к костру и, протянув руки к дыму, простиравшемуся над пылавшим деревом, искупал в нем лицо, плечи, все тело: «Теперь я чирок, кровь моя, сердце мое, все, все будет принадлежать народу, которому отдам свою жизнь…»
Голос старика дрогнул. Дыша порывисто и тяжело, он замолчал. Молчал долго, а потом, оглянувшись, словно хотел убедиться, где и кто с ним, проговорил:
– Этим белым был я, Белая Пума. Хау!
– Уфф! – сорвалось с губ Зоркого Глаза, и он почувствовал, как холодная дрожь пробежала по телу, словно проползли по нему тысячи черных муравьев. Отец сказал «хау», значит, беседа окончена, значит, ни на один вопрос он не ответит больше ни слова. Осторожно поднявшись, как бы боясь стряхнуть вдруг навалившуюся на плечи неимоверную тяжесть, сын вождя, не глядя ни на кого, направился к знакомой, чуть приметной среди скал тропинке и растворился во мраке.
Долго, не отрывая взгляда, в котором читалась грусть и что-то такое, что скорее всего назовешь восхищением, смотрел на своего друга посланник Великого Белого Отца. Не спеша вынул он из кармана своей военной формы трубку, так же не спеша раскурил ее, а потом, не то крякнув, не то вздохнув, поднялся и пошел вслед за молодым индейцем.
Сагамор, как сидел неподвижно у костра, уже покрывшегося серым пеплом, так и остался сидеть, пока не скрылись эти двое в черном провале ночи и пока ухо его, ухо охотника, не перестало выделять среди тысячи других порожденных в ночи звуков мягкое прикосновение их ступней к песку. Только голову свесил на грудь, укрыв ее поплотней шкурой оленя.
Когда горы и лес, слившись с густой пеленой тьмы, образовали подобие одного огромного, пугающего своей величиной шара, старик поднялся, снова разжег костер и, вперив взгляд в повисшие над ним звездные гроздья, задумался. О чем? Может, вспомнилось, как много лет назад были они свидетелями впервые принятого им решения – не проливать своими руками крови невинных, а может, как узнал он в такую же звездную ночь о рождении сына. Где он сейчас? С кем его мысли? Найдет ли правильное решение для себя? А ведь от того, как отнесется он к отцу, зависит спокойствие и даже судьба целого племени. Ему теперь быть вождем. А что, если им, Сагамором, совершена ошибка? Что, если своим откровением он только подогрел в сыне ненависть ко всем белым, что, если сознание того, что и в его жилах течет их кровь, вызовет в нем чувство вражды к своему отцу? «Но я должен был это сделать. Должен, чтобы научить его умению отличать друга от недруга, находить правильное поведение, диктуемое никогда не стоящим на месте временем, без чего ни один вождь не может руководить своим народом…»
Когда на другой день Сагамор вышел из своего типи и направился к опушке леса, она, золотясь в лучах уходящего солнца, представляла волнующее зрелище умиравшего дня. Глаза старика жадно ловили последние краски заката. Он шел не торопясь, спокойный, прямой, ровный, словно не нес на себе груз многих лет жизни. И ветер теребил его длинные волосы.
Поднявшись на опушку и дойдя до ее середины, где остатки вчерашнего костра образовали серый круг пепла, Сагамор остановился, огляделся вокруг; все говорило ему о тихой кончине дня. Взглянув в сторону тропинки, на которой показались двое: один в форме американского офицера, другой – полуголый, с грудью, поблескивающей в отсветах заката, спокойно уселся на свое место. И хоть сын его ни взглядом, ни движением не выдал того, как досталось ему утро этого дня, он все равно понял, сумев заглянуть в его душу.
В момент, когда услышал Зоркий Глаз правду о своем рождении, его внутренний мир был потрясен так, как если бы земля, разломившись вдруг надвое, поглотила в своем клокочущем чреве все живое, все привычное с самого появления жизни. Он шел по чаще, не слыша ни ее шума, ни ее тишины, отдавшись силе своих мыслей. Его отец – белый. Он сын Зарембы. Но значит ли это, что изменилось что-то в его, Зоркого Глаза, жизни? Разве не он, его отец Белая Пума, полностью, с самого детства владел воображением сына, покоряя своей силой, смелостью, своим справедливым отношением к жизни? Разве не он, давший жизнь ему, научил уважению к законам братства и дружбы, и что сейчас, как не мудрость отца, руководит его мыслями?
Одна за другой вставали перед мысленным взором воина картины из рассказов, к которым он относился как к красивым легендам, рожденным мечтой об отважных и справедливых бледнолицых, которые, отказываясь уничтожать индейцев, переходили на их сторону. И тут вспомнилось, как однажды, когда был еще ребенком, услышал он о похоронах белого воина. Под звуки скорбного траурного пения его несли на руках воины племени чироков. В конце длинной похоронной процессии индейские юноши вели мустанга умершего. Когда тело белого коснулось земли, стрела, выпущенная из лука, пробила сердце коня – вместе со своим хозяином он должен был уйти по дороге, ведущей в Страну Вечного Покоя.
Кем был этот белый – Зоркий Глаз не знал. «Но, наверное, – думал он сейчас, – другом, если люди племени уважали его. А Белая Пума, отец? Не богатством ли души, которое не могли не оценить люди племени, завоевал он право на любовь и уважение, став Верховным Вождем? Как же это случилось?»
Этот вопрос не выходил из головы и старого офицера, когда, ворочаясь с боку на бок, припоминал он рассказ вождя до мельчайшей подробности. О том же, что за все эти годы никто не сказал Зоркому Глазу правды об отце, не задумывался. Знал: у индейцев огромная самодисциплина. Закон не позволит никому из племени напомнить белому, если он принят в семью индейцев по доброй воле, о его происхождении. И уж, конечно, никогда не напомнят об этом детям в случае, если белый обзаведется с индианкой одним типи и назовет ее своей скво. Знал и другое, да и не только знал, прочувствовал на себе – только тот погибнет от руки индейца, кто придет сам к нему с огнем. Не сама ли жизнь Белой Пумы тому пример? Равный среди равных, он одарен не только дружбой, но и наделен огромными полномочиями. Стать Сагамором, да еще белому, – доверие, которому нет равного.
Конечно, белый солдат, как и Зоркий Глаз, тоже хотел узнать, при каких обстоятельствах это случилось. Главное же, он все еще не находил ответа на вопрос: чего ждет старый вождь от него – посланника американского командования?
