Текст книги "Тайна старого Сагамора"

Автор книги: Сат-Ок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Отведя коней в боковой рукав каньона под охраной двух молодых индейцев, воины выслали вперед разведчиков, а сами засели в скалах и по склонам гор. Ждать долго не пришлось: еще издали увидели они условленные знаки разведчиков о том, что бледнолицые приближаются. В полной тишине, когда даже свист воздуха, рассекаемого крылом ястреба, казался нарушением, ждал отряд появления первого фургона белых. Он показался из-за поворота ущелья, неуклюжий и неповоротливый. За ним второй, третий, четвертый… По краям колонны ехали воины Каменной Стрелы. Качаясь и подпрыгивая на каменьях, густо покрывавших дно каньона, фургоны все больше и больше углублялись в горло ущелья. Когда последний уже оказался на середине седловины, раздался пронзительный свист. На краю скалы выросла фигура воина из отряда Черной Тучи.

Засвистела выпущенная из лука оперенная стрела и во всю длину вгрызлась в грудь Желтой Ступни. Изменник, схватив двумя руками выступающую из тела часть стрелы, наклонился вперед и без звука, головой вниз, упал с коня. Было видно, как между его лопатками выступал окровавленный конец стрелы. Перепуганный мустанг рванулся и отбежал в сторону. А потом, остановившись спокойно, как будто ничего не случилось, стал пощипывать высушенную зноем траву.

С каждой выпущенной из лука стрелой все больше становилось на поляне таких вот потерявших хозяина коней. Не было и не могло быть пощады поставившим свои тотемы на «Говорящей бумаге» белых. Лишь Каменная Стрела, шаман и два-три воина остались живыми. Сделано это было Черной Тучей не без умысла.

Как только просвистела в воздухе первая стрела, выпущенная карающей рукой Черной Тучи, и на землю упал сраженный вождь Желтая Ступня, белые схватились было за оружие. Но, поразмыслив и решив, что вступать в борьбу хоть и с плохо вооруженными, но хорошо укрытыми в горах индейцами бессмысленно, огня не открыли. К тому же они не могли не понять, что главный гнев нападающих был направлен на своих же, изменивших им соплеменников, что и было подтверждено донесшимся от края скалы голосом невидимого воина:

– Пусть бледнолицые спрячут оружие и соберутся возле своих домов на колесах. Им ничто не грозит со стороны красных мужей.

Приказание было исполнено быстрее, чем этого можно было ожидать.

– Если красные воины, которых пощадили наши стрелы, не хотят навлечь на себя мести Сагамора, – продолжал тот же голос, – пусть свяжут они ремнями изменника Каменную Стрелу и шамана. И связанными оставят на месте.

Не прошло и двух вздохов груди, как и этот приказ был выполнен. Черная Туча сделал знак рукой и в сопровождении воинов спустился с горы. За ним последовал со своими воинами Белый Корень и сын Черной Тучи – Мчащаяся Антилопа.

Черная Туча приблизился к белым.

– Кто из вас вождь? – спросил он голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

Ответа не последовало.

– Еще раз спрашиваю – кто вождь белых?

Из толпы колонистов вперед выдвинулся Арлингтон. Но как он изменился за это короткое время! Это был уже не тот уверенный в себе человек. Вся его отвага вытекла из него, как вода из дырявой посуды. Черная Туча посмотрел на него скорее с состраданием, чем с ненавистью, а что может быть хуже этого для воина, если он настоящий воин?

– Если хочешь, чтобы твои люди ушли отсюда живыми, – начал Черная Туча спокойно, – отдай «Говорящую бумагу» со знаками изменников нашего народа, – он указал на связанных людей.

Арлингтон молчал, подыскивая, видно, новые хитрости, которые помогли бы ему и на этот раз, но за спиной его раздались возгласы колонистов:

– Отдай бумагу. Мы хотим жить!

– Если не отдашь, в твою спину угодит свинец!

Не сказав ни слова, Арлингтон вынул из кармана свернутую трубкой бумагу и передал ее Черной Туче. А тот, не глядя на исписанные листы, которые взял концами пальцев с гримасой, выражающей отвращение, разорвал их на мелкие куски. Подхваченные ветром, белые обрывки понеслись мотыльками вверх, а потом, придавленные лапой того же ветра, разбежались по каньону и исчезли.

– Теперь бледнолицые могут уйти, но прежде, – сказал вождь, – они увидят, как карают чироки изменников. Наши руки одинаково сильны и для тех, кто изменяет своему народу, и для тех, кто принуждает их к этому.

Черная Туча сделал знак, и воины обступили связанных. Двое самых сильных и молодых юношей подбежали к Каменной Стреле и, заложив один конец лассо ему за ноги, другим привязали к лошади. Полудикое животное рвануло копытами землю, вздыбливаясь и приседая. Могучее его ржание потрясло воздух.

Спокойно смотрел на эти приготовления Каменная Стрела. Ни одного звука не произнесли его плотно сжатые губы. Ни просьбы, ни жалобы. Только в глазах, устремленных на белых, можно было видеть, каким огнем ненависти опалено его сердце. Это по их вине нарушил он основной закон их племени – закон братства и верности. Но пусть не радуются, думая, что им удалось до конца убить в нем все то, чем горд и силен ишанибе. Как мужчина и воин примет он наказание, достойное его поступка.

Пока Каменная Стрела предавался этим мыслям, приготовления к казни были закончены. Раздался пронзительный крик, вырвавшийся из сотен уст. Ошалелый мустанг, сорвавшись с места, молнией ринулся вперед, таща за собой привязанного изменника.

По знаку Черной Тучи один из воинов вскочил на коня, развив в галопе лассо, набросил его на мчавшегося впереди мустанга. Потребовались мгновения, чтобы тот, схваченный крепкой ременной петлей, был остановлен. Взмахом ножа воин перерезал ремень, провел по хребту мустанга от головы до хвоста желтые линии с поперечными полосами[20]20
  По таким приметам индейцы узнавали, что дотрагиваться до этого мустанга нельзя. Нарушившему запрет грозила смерть.


[Закрыть] и выпустил взмыленное животное на свободу. Таков обычай: мустанг, участвовавший в совершении приговора, будь то над индейцем или белым, – свободен. Ездить на нем уже никому нельзя.

Воин поднял копье и приблизился к останкам Каменной Стрелы. Изменник должен быть пригвожден к земле, которую хотел продать, чтобы душа его не нарушала покоя своими нечистыми поступками.

С ужасом смотрели колонисты на этот правый суд.

Черная Туча вынул из-за пояса нож и, подойдя к лежавшему на земле шаману, разрезал путы на его ногах и руках.

– Великий шаман сам вынесет себе наказание. Встань.

Шаман уже давно, как только покинули его мозг винные пары, осознал совершенное. Когда ехали они с караваном белых, он всю дорогу к истокам Канавахи мучительно искал выхода из создавшегося положения. Как? Чем можно исправить зло? Но ни одна мысль, которая могла бы смыть клеймо позора, не посетила его головы.

И теперь, стоя перед лицом своих братьев, решил умереть так, как умирают люди его расы: без страха и крика, гордо и спокойно.

Шаман повел взором по кругу воинов, каменные лица которых ничего не говорили его сердцу, посмотрел на белых и, прочтя в их глазах смешанное чувство страха, изумления и любопытства, перевел взгляд на стоящего рядом безмолвного вождя.

– Пусть братья разожгут Большой Костер, – сказал он, – и принесут мне трещотки. Я умру вместе с заходом солнца.

Пока воины собирали хворост, складывая его в огромную кучу, шаман, сидя на земле и подогнув под себя ноги, беззвучно шептал никому не понятные слова. Может, молился духу Ма-ун-Ля, чтобы принял он его в Край Покоя не как изменника, а может, просил, чтобы никогда, никто из его братьев не повторил поступка, недостойного человека свободного племени чироков. Смерти он не боялся. Знал только, что она одна может спасти от терзавших его душевных мук.

Вверх взметнулись красные языки пламени. В наступившей тишине слышен был только треск разгоравшегося костра да отвратительные крики черных грифов, уже пирующих на останках Каменной Стрелы. Все взоры обратились на того, кто должен был сейчас умереть. А он сидел все так же, скрестив ноги и устремив взгляд на уходящее солнце. Когда стало оно снижать свой лет, шаман встал, свободным шагом приблизился к костру. Огонь поднимался все выше и выше. Вырываясь из его пламени, вылетали снопы золотистых искр и, как золотые звезды, осыпали шамана.

Подняв с земли трещотки, он начал медленно, в такт своим шагам, ударять ими по груди и бедрам, сопровождая каждое движение печальной песней смерти, прося души умерших выйти навстречу его душе. На четвертом круге шаман, не снижая темпа и не убыстряя его, вошел в середину костра.

Сквозь пламя было видно, как, заслонив ладонями глаза и рот, стоял он, высоко подняв голову, пока не превратился в огромный факел. Потом чуть зашатался и, помедлив, тяжело рухнул вниз. Сноп искр обдал жаром близко стоящих воинов и вознесся вверх.

Суд чироков потряс колонистов. В толпе раздались крики женщин и плач детей.

– То, что видели сейчас глаза белых, – раздался голос Черной Тучи, – свершилось не по нашей вине. Вы своими лживыми языками, пользуясь правом белых, заставили нас напомнить людям нашего племени, как поступают с теми, кто нарушает основной закон племени – Закон Братства и Верности.

Голос Черной Тучи был тверд.

– А теперь, – продолжал он, – идите отсюда прочь. Слишком много крови проливаем мы по вашей вине.

Колонисты молча повернули свои фургоны и направились в сторону Виргинии. И пока не скрыла их густая дорожная пыль, неотрывно следили за ними сотни глаз, полных боли, ненависти и угрозы…

… Ни слова не пропустил Зоркий Глаз из рассказов отца. Мысленно следя за раскрывавшимися перед ним картинами из прошлого, чувствовал, как крепнут его мускулы, как, подобно траве, согретой солнцем после благодатного дождя, растет воля, растет решимость быть на защите лучших традиций своего народа.

В глубоком раздумье сидел, свесив голову на грудь, белый солдат. Не сразу дошел до него вопрос старика:

– Не утомила ли тебя, мой брат, эта длинная история? Я уже стар, и не сразу мои слова находят выход из моей души.

– Говори, говори, друг. Твои слова освежают меня и указывают правильный ход моим мыслям.

– В то время, о котором повествует мой язык, – начал старик, выслушав ответ солдата и заметив нетерпение в глазах сына, – в Южных Аппалачах, как я уже упоминал, служил генерал Уинфилд Скотт. В числе его воинов был в младшем чине молодой офицер Заремба, отличавшийся преданностью начальству и верностью долгу солдата.

В один из дней дошла до генерала весть о том, что вождь индейцев Черная Туча готовится отомстить белым за их вторжение на землю чироков. Слух этот был никем не проверен и пущен лживыми языками белых, но это не остановило пыла генерала. Он решил, не спрашивая на то особого разрешения своего начальства, проучить краснокожих, как выразился он, «научить их вежливому языку».

Каждому из солдат он приказал взять, кроме одного коня для себя, еще двух-трех запасных, что очень затрудняет поход.

Сагамор чуть приметно улыбнулся каким-то своим невысказанным мыслям, а вслух продолжал:

– Привал был сделан раньше, чем этого требовала обстановка Место для ночлега генерал приказал готовить в котловине, огражденной с одной стороны высоким горным хребтом, а с другой – изгибом реки, берег которой густо покрывал орешник. Скотт должен был благодарить своего белого бога, что поблизости не оказалось индейских разведчиков, а то бы это могло стать прекрасным для них прикрытием. Разожженные костры подняли в небо столько дыма, что его без труда можно было увидеть даже неопытным глазом.

Каждый воин из самого наибеднейшего индейского рода рассмеялся бы при виде маленьких палаток, оборудованных койками, многочисленной металлической посудой, обилием продовольственного пайка, который солдаты доставали из торб, привязанных к седлам.

Индейцам, детям пространств, претят такие удобства, когда речь идет о походе. Они выходят на тропу воинов, беря с собой только немного сушеного мяса и жареного зерна. Случается, что по нескольку дней они остаются без пищи, и тогда в ход идут и мыши и ящерки. А если между битвами удастся подстрелить зверя – утоляют голод с лихвой. Без груза индейцы с легкостью уходят от погони. Засыпают они там, где застает их Дух Сна. Кожаные попоны днем служат им седлами, а ночью одеялами. Для усталых же костей земля – достаточно мягкое ложе.

Впрочем, – старик посмотрел на сидящего рядом офицера, – все это ты хорошо знаешь и сам. Отдавал должное походной жизни индейцев и генерал Скотт, много времени проведший на пограничных территориях, а все-таки давал послабление своим солдатам, чтобы потом взять их твердой рукой дисциплины. Нападать на индейцев он любил неожиданно, на спящие, ничего не подозревающие деревни. Пощады не знали от него ни женщины, ни дети «Шакалом пустыни» называли его индейцы.

На первом привале, после того как разбился лагерь и были выставлены караулы, Скотт созвал своих офицеров.

– Господа, – сказал он, – вы, вероятно, догадываетесь о цели нашего совещания. Я собрал вас для того, чтобы напомнить: борьба с чироками должна быть беспощадной. Мы должны показать этим дикарям, что рука цивилизованного человека достанет их всюду, что условия диктовать здесь можем только мы. Никакая сентиментальность не должна иметь места в ваших сердцах. Отбросив от себя эту глупость, вы должны твердо помнить – хорошим индеец может стать только мертвый!

Зарембу хоть и покоробили эти слова, хоть и зародили в нем что-то такое, что звучало оскорбительным для его совести, но он, как исправный солдат, даже виду об этом не подал.

Генерал ознакомил офицеров с планом похода. Весь корпус согласно этому плану разбивался на пять отделений с офицерами во главе. Выступать надо было с рассветом по дороге, ведущей к деревне индейского племени, вождем которого был Черная Туча, и обойти ее со всех сторон надо было так, чтобы напасть неожиданно, не давая людям выхода.

– Помните, господа, никакой чувствительности, никакого милосердия не должно быть в ваших сердцах, – снова напомнил генерал, отпуская офицеров.

И опять почувствовал Заремба, как что-то протестующее поднялось у него в груди. Еще более неспокойно стало ему, когда, отдав команду, повел он свое отделение на деревню, еще не вставшую от сна. Тысячу раз мысленно возвращался молодой офицер к тому часу, когда решил вступить в эту армию, проклиная и этот час, и себя, человека, как он считал, с возвышенными идеалами.

«Но что я могу сделать теперь? Вернуться? Это значило бы дезертировать, а за это верная смерть. Демобилизоваться – это если и будет возможно, то только после похода, когда руки прольют уже море крови».

Измученный этими мыслями, Заремба шел как заведенный. Он отдавал команды, приказывал, но все это было как бы помимо его воли…

Сагамор замолчал. Раскурил от костра потухшую трубку и, встретившись со взглядом сына, отвел было свой, а потом, минуту помедлив, спросил:

– Мой сын хочет знать больше того, что слышали его уши, это я прочел в его глазах?

– Ты говоришь, Великий Вождь, об этом белом офицере так, словно бы думал его мыслями…

Ничего, казалось, не изменилось в лице старика. Так же спокоен оставался его взгляд, так же сурово были сдвинуты брови, и только где-то у самого темени забилась, затрепетала синяя жилка.

– Так оно и было, – ответил он, помолчав, а потом неожиданно резко, даже не подняв, как обычно, руку в приветствии, проговорил: – Хау!

Бесшумно поднялся Зоркий Глаз. Стараясь не потревожить вождя, встал и пошел по тропинке белый солдат. Но не до сна было ни тому, ни другому. В ушах, словно гром среди ясного дня, звучали слова – «так оно и было».

… Вот уже торжественный багрянец утра осветил горы. И там, где показались первые стрелы лучей, осталась только единственная звезда, не успевшая спрятаться от человеческого взора, а старик все не отходит от костра. Все сидит. Все думает свои думы.

Вот уже пятьдесят лет хранит он в своей груди тайну от сына. Только он, его сын Зоркий Глаз, да сверстники его – молодые индейцы, не знают всей правды о своем вожде. А старики, они хорошо помнят тот день, когда он, офицер Заремба, стал членом их семьи – Белой Пумой. Но не в обычаях индейцев раскрывать не принадлежащие им тайны. Сагамор может назвать много индейских племен, воспитавших осиротевших детей, как своих, но никто, сколько бы ни прошло времени, не скажет этим детям правды их рождения, если этого не захотят сделать сами родители, воспитавшие их.

Сколько раз за эти долгие годы терзал себя Сагамор неразрешенным вопросом: нужно ли открываться сыну? Не оттолкнет ли это его от отца? Не станет ли он так же ненавидеть его, как он ненавидит всех бледнолицых? И вот теперь, когда снова встал вопрос о неволе, решил: «Я должен приучить его к мысли, что не все белые – враги индейцев. Кто знает, может, там, в резервации, это поможет ему скорее найти друзей из среды врагов, скорее выбрать правильный путь для своего племени… Исподволь, день за днем, я заставлю его поверить в Зарембу, а может, и полюбить его… И тогда… тогда откроюсь ему…»

Как только солнечный закат следующего дня встретился с молодой, только что народившейся луной, сын вождя и офицер, не сговариваясь, были уже на месте. Разведя костер и усевшись, каждый отдался своим думам. О чем они были? Может, вспоминались последние слова Сагамора, а может, находили они свое место в его рассказе?

Когда старик, как и вчера, показался из-за выступа горы, от их внимательного взгляда не укрылось, что выглядел он еще более постаревшим. Подняв руку в приветствии, молча занял он свое место, закутался в шкуру и, вперив взгляд в пламя костра, начал говорить так, будто и не прерывал своего рассказа, будто не стояло между вчерашним и сегодняшним вечером время, укорачивающее жизнь.

– На пятый день был объявлен последний привал. Нападение на чироков предполагалось провести перед полуднем. Когда свернуты были палатки, уложена лишняя экипировка, солдаты подтянули сабли, чтобы не звенели они на ходу, и двинулись вверх по реке Санти. После двух дней пути, оставив позади огромную Гору Грома, отряд вошел в горный проход, похожий на скрученное тело змеи. Был он мрачен и темен. Выход из него был в долину озера Викидикивик. Теперь уже и конские копыта были обмотаны тряпками, чтобы звон подков о камни не дошел до деревни. Голые вершины гор скрыли солнечные лучи. В ущелье стало темно и холодно. Ветер, пробегавший вдоль каньона, пригибал редкие пучки трав и сносил со скальных стен серую пыль, засыпая ею глаза солдат. Ехали в полной тишине, нарушаемой только храпом лошадей, испуганных незнакомой обстановкой.

Впереди продвигалась разведка, чтобы, если встретится одинокий индеец, расправиться с ним бесшумно. До сих пор генералу сопутствовала удача. Без помех приближался он со своими солдатами к выходу из ущелья, в конце которого зеленела солнечная долина. Она-то и была местом расположения индейской деревеньки.

– Ну как, поручик? – подъехал довольный генерал к Зарембе, – каково настроение?

– Благодарю, отличное.

– Признаюсь, люблю вас. И как только закончим этот поход, гарантирую повышение до капитана.

– Благодарю. Стараюсь быть честным солдатом, – ответил Заремба, вкладывая в эти слова особый, только ему понятный смысл.

Генерал и впрямь чем-то отличал молодого офицера от остальных. Ему нравились его повиновение, сдержанность, а главное – большая физическая сила и выносливость. Он уже не раз подумывал сделать его своим адъютантом.

Все ближе и ближе становился выход из каньона. Пробираться приходилось уже вплотную к его отполированным, словно лед, каменным стенам, полным неожиданностей и угроз. Ни трава, ни кустик не нашли здесь себе приюта. Если между расщелин и укрылось где-то немного земли, из которой пытался выглянуть напористый стебелек, то тут же был иссушен лучами немилосердного солнца.

Мелкий песок, приводимый в движение копытами, поднимался вверх, щекоча ноздри и раздражая глаза людей и животных. Но вот поворот, и перед взорами открылась мирная деревня. Сойдя с коней и держа их у самой морды под уздцы, солдаты, избегая шума и лишних движений, замерли в ожидании команды.

А тем временем, не подозревая, что смерть притаилась так близко, Черная Туча руководил мирной жизнью племени. Кого-то отправлял на охоту, чтобы запастись мясом на зимние месяцы, кому-то поручал заняться заботами сегодняшнего дня. В лагере еще оставались воины других селений, обсуждавшие предательство Каменной Стрелы. Надо было позаботиться и об их отправлении в путь.

Что касается женщин, то они были заняты очисткой шкур, снятых с оленей и лосей, сгрудившись над огнем, коптили мясо, и, как всегда в таких случаях, вокруг них крутились маленькие лакомки, которые нет-нет да и получали кое-что из рук своих матерей. Женщины помоложе ручными жерновами мололи зерна кукурузы, и исходящий при этом звук разносился далеко за околицей.

Именно в этот момент, когда солнце приблизилось к зениту, и раздался со всех сторон деревни громкий крик, извещавший об опасности. Прежде чем чироки успели схватиться за оружие, солдаты Шакала Пустыни показались между индейскими типи…

Сагамор задумался, взгляд его был устремлен в пепел костра, будто видел в нем оживающие сцены побоищ, убитых женщин, зовущих на помощь детей, стариков.

– … Те из индейских воинов, – продолжал он, подбросив ветки в костер и взглянув на светлую полоску неба, появившуюся на востоке, – что не успели схватить оружие, бросались на солдат с голыми руками и… гибли, сраженные острием сабли или пулей. Словно дикие пумы, метались люди. Тела их сверкали, как сплетения змей…

Заремба, – продолжал старый вождь, в упор глянув на сына, – наблюдал за этой кровавой бойней, цепенея от стыда и негодования. В ней не было ничего общего с его понятием о войне. Хорошо понимая, что он не в силах изменить творившееся, он успокаивал свою совесть тем, что сам-то не сделал ни одного выстрела, не пролил ни капли невинной крови.

Отделение, которым командовал Заремба, вело себя несколько отлично от остальных. Его солдаты не хвастались, по крайней мере, числом убитых женщин и детей. Возможно, что примером им служило поведение их офицера, но все равно они смотрели на убийство индейцев как на что-то необходимое… А ведь, бывало, когда он рассказывал им о войнах справедливых и несправедливых, они соглашались с ним…

Окруженный остатками своих воинов, Черная Туча стал отступать к концу деревни, упиравшемуся в подножие горы и еще свободному от белых. Теперь уже все его мысли были о спасении раненых воинов, уцелевших стариков, женщин и детей. Среди них не было ни Сломанного Крыла, ни Белого Корня. И вдруг взор вождя остановился: двое белых тащили за волосы его сына – Мчащуюся Антилопу. Увидел это и Заремба. Увидел и не мог не оценить поступка Черной Тучи: как ни разрывалось отцовское сердце от страшной муки, он продолжал заботиться о тех, кто вверил в его руки свою судьбу. А кучка жавшихся к нему людей таяла, словно снег по весне.

Отчаяние придало Черной Туче новые силы. Все ближе он со своими людьми к спасительной скале. На помощь пришли и спускающиеся сумерки. Гортанным криком приказал вождь людям любой ценой вырваться из света пылающих костров.

Тьма поглотила среди извилин гор его самого.

Кровавое зарево еще стояло над оставленной деревней, еще слышны были стоны раненых, когда старик, устроив людей в безопасное место, вернулся, чтобы еще раз взглянуть на родное пепелище. Он стоял на скале под прикрытием облаков, смешавшихся с дымом пожарищ, когда слух его уловил шум падающих камней. Что могло быть причиной тому? Белым в их тяжелых доспехах не добраться сюда. А шум повторился еще и еще…

Напрягая зрение, Черная Туча всматривается в темноту, и ухо ловит человеческий голос:

– Брат мой, не бойся меня…

Из расщелин показалась голова белого воина. Вот он уже весь перед глазами старика. Мундир выдал в пришельце офицера. Это был Заремба. Вот он уже совсем близко. Еще один скальный порог, и он будет на той же скале, что и старик. В руках вождя блеснул томагавк…

Не шевелясь сидит Зоркий Глаз, вслушиваясь в каждое слово отца. А тот, замолчав вдруг, невидящим взглядом, будто не было рядом ни его сына, ни белого солдата, уставился на черные головешки костра, а потом все так же, не поднимая головы, но решительно продолжал:

– На следующее утро солнце взошло над разбитой деревней так же спокойно, как делало это всегда. В плену у генерала Скотта оказались почти все оставшиеся в живых индейские воины, женщины и дети. Тела убитых индейцев не были даже прикрыты землей. Они были добычей грифов и шакалов.

– А Заремба? – нарушая законы приличия, не удержался от вопроса Зоркий Глаз.

Старый вождь внимательно посмотрел на сына. И странно, не было в этом взгляде ни упрека, ни осуждения.

– Когда собрались белые после своей победоносной битвы, – продолжал он, – то обнаружилось, что нет среди них молодого офицера Зарембы. Начались поиски. Перевернули все трупы, обыскали ущелья. II когда уже отчаялись найти его, один из солдат обнаружил у подножия скалы его окровавленное тело. Он был без сознания. Черная Туча не только занес над ним свой томагавк, но и ударил по голове: «Пропади, собака», – сказав при этом.

Офицера перенесли с большой осторожностью в лагерь. Генерал приказал окружить его особым вниманием. Несколько дней лежал Заремба в горячке. Каждый час сменяли целебные повязки с его головы и ран, полученных при падении с горы. Наконец он открыл глаза. А еще дня через два сгорбленный, хромая, вышел из палатки.

– Как чувствуете себя, герой? – подошел к нему генерал.

– Хорошо. Вот только шумит в голове, но и это скоро пройдет.

– Очень рад. Но думаю, рана под этой белой повязкой оставит след после себя на долгое время. Но это будет даже украшать вас.

– Ничего, если она останется только на лбу, – ответил Заремба, – хуже, если время не залечит ее на сердце…

– Да, конечно… – рассеянно сказал генерал…

Сагамор прервал рассказ. Набив табаком трубку, он разжег ее от костра, затянулся, выпустил дым и продолжал:

– Прошло время. Заремба поправился уже настолько, что был в числе других офицеров приглашен для участия в суде над пленными чироками. С гордо поднятыми головами стояли они перед длинным столом, покрытым флагом Соединенных Штатов. Присутствовавшие здесь офицеры хотя и были приглашены, но не имели права высказывать свои мысли. Приговор мог выносить и утверждать здесь только один человек – им был генерал Скотт. Глазами голодного удава смотрел он на людей, связанных веревками. Он один был хозяином их жизни и их смерти…

– Отвечай, Белый Корень, ты был Вискиски[21]21
  Вискиски – церемониальный вождь племени


[Закрыть] после Черной Тучи? – спросил генерал, нервным движением касаясь своих пышных усов.

Белый Корень молча кивнул головой.

– Ты тоже принимал участие в убийстве Каменной Стрелы?

– Каменная Стрела – изменник нашего народа и должен был вступить на Дорогу Мертвых.

– Ты считаешь изменой то, что Каменная Стрела встал под защиту Великого Белого Отца?

– Земля, которую продавал он, принадлежала целому племени, и только Совет Старейшин мог распорядиться ею. Никто не вправе вмешиваться в наши дела. Если говорить о справедливости, то Белый Вождь должен встать на мое место, а я, Белый Корень, должен судить его…

– Проглоти свой поганый язык! – закричал генерал. – Ты будешь отвечать только на мои вопросы.

– Я не буду разговаривать с тобой совсем, – ответил Белый Корень спокойно.

И сколько генерал ни бился, сколько ни требовал, Белый Корень молчал как скала.

– Кто из вас, – обратился генерал к остальным, – хочет сказать что-нибудь в свое оправдание?

Не получив ответа и на этот раз, генерал продолжил:

– Весь ваш народ я переброшу за Отца Рек, а остальных, тех, кто укрылся от меня в горах, выслежу и уничтожу, как мух. Вам же надо сейчас готовиться в Дорогу Смерти.

Индейцы по-прежнему молчали. Ни один мускул не дрогнул на их лицах.

– Расстрелять! – крикнул генерал. – Белый Корень, Красное Перо, Сорванную Тетиву немедленно. Остальных соберите на место казни. Пусть видят, как мы расправляемся с непокорными.

Офицеры встали. И хоть считали они краснокожих своими врагами и каждый был беспощаден с ними в борьбе, здесь им стало не по себе. Но что они могли сделать? Приказ есть приказ. Молча поделили они между собой приговоренных к смерти, привязали их к дереву, остальных в качестве зрителей отогнали в сторону по десяти воинов вместе, чтобы потом под конвоем переправить их на другую сторону Миссисипи. Живая изгородь из вооруженных солдат окружила пленников.

С каменным сердцем наблюдал Заремба, как выстроился отряд карателей, как, взяв карабины наизготовку, ждали они команды к залпу. И не мог не заметить, что делали это без пыла, без той горевшей огнем ненависти и жажды мести, во власти которой был сам генерал.

За минуту до того, когда раздалось последнее «пли!», до сознания Зарембы дошел голос Белого Корня:

– Братья мои, скоро я вступлю на Тропу Заходящего Солнца и прошу о последней услуге: у меня остался сын, он пропал в горах. Найдите его и передайте: пусть никогда не уйдет он с родной земли, умирать в отчем краю не страшно, если…

Раздавшийся залп заглушил последние слова вождя. Когда ветер развеял серый дым, Заремба увидел повисших на веревках индейцев. Они еще были живы. Густые потоки крови заливали их лица, струились по обнаженным телам. Но глаза смотрели гордо и вызывающе.

Комок, поднявшийся откуда-то изнутри к горлу молодого офицера, заслонил дыхание. И чтобы не дать ему выхода наружу, как это случилось со многими солдатами, он круто повернулся и пошел прочь от страшного зрелища.

– Огонь! Огонь! – раздался за его спиной голос генерала. – Немедленно покончить с ними!..

Две недели продолжалась облава на укрывшихся в горах индейцев, – продолжал Сагамор, не отрывая взгляда от костра. Временами казалось, что он, забыв о присутствующих, разговаривает сам с собой.

– Пойманных мужчин, женщин и детей помещали в лагеря. Спустя месяц генерал Скотт начал жестокое переселение чироков в глубь континента. Шел 1838 год. К этому времени офицеру Зарембе шел двадцать первый год. Он уже полностью оправился от контузии, и только шрам, оставшийся от удара томагавка, напоминал о случившемся.

Чем больше восстанавливалось здоровье офицера, тем становился он замкнутее, неразговорчивее. Не принимал участия в офицерских пирушках и развлечениях, мало общался со своими когда-то близкими товарищами. Зато сам вызвался сопровождать экспедицию по переправке чироков на другую сторону Миссисипи.

Сагамор взглянул на своего белого гостя и, прочитав в его глазах недоумение, проговорил:

– Почему? Это мой брат хочет спросить? Видишь ли, – проговорил он, не дожидаясь ответа, – Зарембе стало известно, что начальником экспедиции назначен Гарри Том, прозванный из-за его лютой ненависти к индейцам «Кровавый Том».

Выдержав паузу, Сагамор продолжал:

– С Кровавым Томом Зарембе приходилось встречаться еще в то время, когда ни тот, ни другой не носили армейского мундира. Случилось это в Виргинии. Зайдя как-то в бар, чтобы утолить жажду, Заремба обратил внимание на пьяного молодого человека, отчаянно ругавшегося с барменом. Заметил Зарембу и пьяный…