Текст книги "Изумруд из Сан-Донато"

Автор книги: Сан-Донато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Господа, да ведь нас же за это в матросы разжалуют!

– Отставить слезы, господа! В Петербурге и без того слишком сыро.

– Уже десять лет мы от артиллеристов в этот день пушку на Большую Морскую перекатываем. И никого пока в матросы не списали!

– Морской корпус, вперед! На Большую Морскую!

И молодежь в кадетском обмундировании смело и задорно покатила пушку с грохотом по улице.

***

Генерал-адмирал Великий князь Алексей Александрович, главный начальник флота и морского ведомства приходился Николаю Второму родным дядей. Собственно, Тыртов делал доклад Государю от его лица. Ему самому докладывать мальчишке-племяннику все же неловко. Он по-хозяйски расхаживал по кабинету, скрипя сапогами и тоже, улыбаясь, излучал довольное сияние. И радоваться было чему:

– Шесть броненосцев, шесть крейсеров первого ранга и более сорока кораблей иных классов. Таков предполагаемый состав Тихоокеанской эскадры. Порт Владивосток будет закончен постройкой и оснащен береговой артиллерией через три года, порты Дальний и Порт-Артур – через два.

Тыртов закончил, сложил папку под мышку, насколько позволял его объемный живот вытянулся «во фронт» и вопросительно посмотрел на Государя. Обычно военные докладчики конец выступления обозначали звонким щелканьем каблуков и шлепаньем ягодиц. Но флотские манеры не предполагали столь показного лейб-гвардейского рвения. И Николай чуть раздраженно поморщился: то ли от неудачной порции дыма, попавшей в глаз, то ли от неприятной ему морской небрежности в этикете.

– Это все, Павел Петрович?

– Так точно, Ваше Величество.

Николай Второй отошел от окна:

– Что ж, докладом я удовлетворен. Однако новый флот требует новых офицеров. Об этом вы не сказали.

***

– Господа, господа, сначала вяжем городового!

– Панов, Юрасовский, Колчак! Городовой – ваш!

– Есть!

– Остальные к всаднику, быстро!

– Любая медь должна блестеть!

Трое кадетов в летней морской форме, решительно подходят к полицейскому и, заговорив с ним, быстро скручивают городового, не давая тому закричать:

– Тихо, тихо, господин городовой! Мы быстро!

– Ох, господа, опять яйца лошади натирать? Да мне же за это месяц потом задницу горчицей мазать будут!

– А мы Вас свяжем, господин полицейский, не волнуйтесь…

– И рот носовым платочком заткнем! Вот так вот!

– Милое дело!

Куклу связанного городового аккуратно помещают на скамеечку под раскидистым деревом, и выполнившая задание команда присоединяется к тем, кто решительно атакует памятник Петру.

Человек пять при этом взбираются на статую Медного всадника и трут специальной мастикой причиндалы коня Петра Великого.

– Живей, живей, гардемарины!

– Любая медь должна блестеть!

– Не ленись, гардемарины!

***

– Ваше Величество, офицеры для флота готовятся Императорским Морском кадетским корпусом. Обучение вместе с одним годом судовой практики составляет шесть лет. И знания будущие офицеры в его стенах получают отменные. Капитальные знания, Ваше Величество. Все это благодаря неустанным стараниям начальника Корпуса адмирала Епанчина, которые недавно отмечены Вами орденом Белого Орла.

– Все так, Павел Петрович. Но вот градоначальник Санкт-Петербурга барон фон Клейгельс докладывает престранные вещи, – Николай Второй взял со стола несколько листков, – В Морском корпусе, как ему представляется, завелась, вы не поверите… нечистая сила. Извольте прочесть, – и царь протянул листочки Министру.

Тыртов, волнительно разгладив окладистую бороду, с испариной на лбу принялся читать рапорт градоначальника вслух:

– Особой расхлябанностью отличаются кадеты Императорского Морского корпуса. Небрежность в отдании чести и соблюдении формы одежды неоднократно приводили к конфликтам с военными патрулями и задержанию курсантов, находящихся в увольнении вплоть до размещения оных на гауптвахте. Особенно дерзким и вызывающим является пренебрежительное отношение кадетов к старшим и штаб-офицерам сухопутных родов войск. Охранное отделение докладывает о возможном существовании в стенах Корпуса революционного кружка организации «Земля и Воля» …

Государь прервал Министра:

– Там еще добрых несколько страниц про подвиги гардемаринов. Как прикажете это понимать, Павел Петрович?!

– Ваше Величество, Никки, – по-семейному попытался вмешаться Великий князь, который справедливо чтил Корпус как свою альма-матер, – Да испокон веков у моряков пренебрежение к сухопутным. Так в любой стране у флотских заведено. И каким начальником моряку может быть пехотный пусть даже и полковник?

Великий князь осекся, потому как Государь посмотрел на него выразительно и с вызовом.

– Я, разумеется, в положительном смысле … – Николай еще до коронации получил чин полковника гвардии и с тех пор носил его с нескрываемой гордостью. Великий князь понял, что попал впросак, и попытался свести все к доброй шутке:

– Пусть озоруют мальчишки, пока соленого моря не хлебнут. Дети ведь. На кораблях-то не до бузы будет.

– Позволю себе не согласиться, Алексей Александрович. И требую принять самые жесткие меры. Я в октябре, пожалуй, не поеду на бал в Морской корпус. О моем неудовольствии в столице и на флоте должны знать! Читайте последний абзац, Павел Петрович.

Тыртов повиновался:

– В течение последнего полугода растут тревожные слухи о том, что в здание Корпуса вселилась нечистая сила. По ночам из него раздаются непотребные звуки, пугающие горожан. Неподалеку от Морского корпуса несколько раз случались разбойные нападения в темное время суток, в ходе которых граждан заставляли выворачивать верхнюю одежду наизнанку, включая головной убор и далее следовать в этаком непотребном виде. В силу чего многие граждане стараются обходить строения Корпуса стороной.

– Ну, Никки, это он уж совсем ни в какие ворота! – не выдержал Великий князь, – Что значит неподалеку? Все, что в Корпусе – это да: отвечает Флот. Сделаю выговор Епанчину. А все, что за пределами…

– А помните ли вы, господа, что сегодня за день?

– Да вторник, кажется. С утра был во всяком случае…

– А если подумать?

– Ну может святой там какой сподобился… Я не силен в церковных-то календарях, – смешался Великий Князь.

– Стыдно, господа! Сегодня день рождения Петра Великого.

– Ну, разумеется! Так и бокал шампанского был бы весьма кстати.

– А вот гардемарины Морского корпуса этот день чтут и помнят, – Николай взял в руки колокольчик, позвонил и попросил заглянувшего генерал-адъютанта:

– Доложите нам, как гардемарины Морского корпуса отметили годовщину рождения Петра Великого.

Генерал раскрыл папочку и зачитал:

– Поперек проезжей части Большой Морской курсантами Морского кадетского корпуса поставлена пушка, снятая с постамента у здания Константиновского артиллерийского корпуса. В виду сделанной крупной надписи «заминировано», движение на улице было задержано на два часа.

Великий князь не сумел скрыть удовлетворенной улыбки:

– Так за это артиллеристов надо казнить! Они там последние штаны проспят, а моряки окажутся виноваты.

– Было совершено нападении на постового полиции на Сенатской площади, – продолжил чтение генерал-адъютант, – После того, как полицейский урядник был связан, кадеты Морского корпуса натерли полировальными средствами причинное место статуи коня на памятнике Петру Великого, которое после этого стало неподобающим образом блестеть.

И Великий князь, и Министр, не сдержавшись, прыснули со смеху.

– Помилуй бог, Ваше Величество, «… неподобающим образом»! У моряков принято всякую медь натирать до зеркальных кондиций. А тут целый Медный всадник. Как раз – «подобающим образом», начистили. Это все из уважения, Никки!

– Уважения к коню, надо полагать? Поскольку причинное место самого Петра оставлено без внимания, – строго проговорил Государь, очевидно обиженный столь несерьезным отношением к выражению своего порицания, – Памятник Екатерине Великой из бронзы. Там какое место должно заблестеть? Или кадетам это пока не пришло в голову?

Николай Второй не любил терять самообладания. Выражение очевидного добродушия было его привычным состоянием. Но в данном случае повод для раздражения был очевиден.

– Погода сегодня отличная. Утром гулял с большим удовольствием, – Николай Второй ностальгически посмотрел в окно. Он никогда вдавался в дискуссии – не царское это дело, просто переводил разговор на другие темы, – А от нечистой силы Морской корпус следует все же избавить, господа.

Такая фраза показывала: разговор окончен. И окончен полным афронтом. Вельможам оставалось лишь проститься, щелкнув почтительно каблуками. И оставить Его Величество одного.

Перед тем, как садиться в карету, Великий князь раздумчиво проговорил, обращаясь к Министру:

– А с яйцами коня мальчишки здорово придумали! Ей богу здорово.

Тут взгляд его упал на семенящего позади жандармского полковника:

– А ну поди сюда пархатая егоза! Это тебя Пинхусом в столице дразнят?

Жандарм подлетел к князю и вытянулся по струнке, отдав честь.

– Не могу знать Ваше Высочество!

– Ты во дворец поклеп на Морской корпус приволок?!

– Было Их Высочайшее повеление, Ваше Высочество.

– Ишь ты, на детей замахнулся! Козья твоя морда! Да на чьих детей?!

– Это ж честь Флота, господин полицейский, – поддержал Князя Морской Министр, – Мы же всегда все тихо, по-свойски решали… Эх…

– А мы тебе, Пинхус необрезанный, за детей по-взрослому ответим. Вот увидишь. По-флотски! Мы не коню яйца-то натрем, а тебе, любезный. Скипидаром! Они у тебя сквозь шинель красными шарами будут сверкать! И разбухнут до безобразия. Понял, выкрест недоделанный?!

– Так точно, Ваше Высочество!

– Тебя зачем на столичную жандармерию поставили?! На детей кляузы строчить? Тебя террористов ловить поставили! Крамолу жечь каленым железом. Вот и жги, вот и лови.

– Так ведь там же и крамола…

– Беги отсель, и думай, как свою вину загладить. И помни, доносчик, я на тебя крепко зол! И голову тебе непременно отверну.

Князь одел белые лайковые перчатки и немного пришел в себя. Задумавшись, он закурил папиросу и обратился к Министру:

– Кстати, Павел Петрович, меня князь Сергей просил за адмирала Арсеньева. Может и впрямь староват уже Епанчин? Размяк за долгие годы?

– Слушаюсь, Ваше Высочество. Непременно завтра подготовлю проект Указа Государя. Почему бы и не Арсеньев? Раз до нечистой силы Корпус докатился, то действительно, пора Епанчину на покой!

***

Ночь. Столица Российской Империи спит крепким сном. Пожалуй, самым крепким, какой только бывает. Четыре часа по полуночи.

Отражаясь в Неве спят дворцовые здания Морского Императорского шляхетского кадетского корпуса, охватывающие подобно сказочной крепости вдоль набережной целый городской квартал.

В этом военно-морском замке дружным храпом гулко отдается под потолками сон пяти сотен курсантов – элиты столбового потомственного дворянства, детей лучших российских фамилий, будущих героев, адмиралов, академиков, поэтов, писателей, художников и просто путешественников, связавших с морем свою судьбу. Спит нынешняя надежда и будущая слава России.

Спит, чему-то безмятежно улыбаясь, курносый юноша с курчавыми русыми волосами, вьющимися несмотря на короткую уставную стрижку. Его по-детски трогательное, похожее на только что купленного в магазине игрушек дружелюбного пупса лицо, как-то не вяжется со сложенной аккуратно на стуле темно-синей матросской голландкой*, грубыми белыми брюками, сапогами и бескозыркой. Глядя на его улыбку кажется, что все вокруг – это добрая ночная сказка, которая закончится с первыми лучами солнца.

Николай Колчак. Он оказался здесь, выдержав сложный вступительный экзамен и проделав путь, насыщенный таким невероятным количеством событий, какое судьбе даже взрослого мужчины может оказаться не по силам. Он спит безмятежным праведным сном уверенного в себе человека, честно заслужившего и этот город, и этот дворец, и эту койку, и эту форму, и этот сон.

Первые петухи, в России кукарекают в полночь, со вторыми, после двух поднимаются хозяйки затопить печь и отправиться доить скотину. А уж третьи, ближе к четырем – это сигнал для всего трудового люда: кто рано встает, тому Бог подает. Николай, еще мальчишкой узнал, что ранние подъемы любил Суворов и даже возил с собой ради этого петуха. С этого момента он приучил себя подниматься безо всяких «кукареку» ровно без десяти в четыре. По внутреннему природному будильнику.

Вот и сейчас Николая будто что кольнуло. Он сначала затих, перестал сопеть, затем безмятежно потянулся, скинул одеяло и уселся на кровати, свесив босые ноги на пол. В сонной памяти его выстраивался вчерашний день.

А день этот для Морского корпуса был знаменательный. На смену адмиралу-эпохе, доктору наук и педагогу милостью божьей Алексею Павловичу Епанчину, был назначен новый начальник корпуса. «Паркетный адмирал», как его прозвали на флоте – Арсеньев Дмитрий Сергеевич.

– Человек, проведший в стенах кадетского корпуса, целую жизнь. Ученый, создавший Николаевскую морскую академию и три гимназии со специальным морским уклоном. Педагог, построивший по сути дела все российское морское образование, – такие здравицы в адрес Епанчина еще месяц назад звучали на торжественном собрании по случаю награждения адмирала орденом Белого Орла.

– А Государь коварен, – шептали сочувствующие бесцеремонно снятому с должности Епанчину.

Трудно здесь увидеть коварство. Снять, видимо было за что, и награждать – тоже. Но вот фигура нового начальника корпуса вызывала вопросы:

– Он прозвище-то «паркетный адмирал» получил за то, что был попечителем при великом князе Сергее Александровиче. Обучал мальчика всему понемногу, но, в особенности, танцам и хорошим манерам. Шансоньетка!

– Чему он мальчиков научит? Он же пороху не нюхал!

– Как же он будет преподавать, если у Сергея Александровича не только голубая кровь обнаружилась, но и наклонности к мужескому полу?

– В кого он превратит наших мальчиков? Может он с Великим Князем и сам грешил, попечитель хренов?

Красивый, щеголеватый, не по-флотски подтянутый, и, безусловно, в чем-то женственный франт – адмирал Арсеньев, уже на представлении его курсантам и преподавателям получил серьезную оппозицию:

– Корпус должен стать образцом служения Государю, веры в Господа нашего и дисциплины! Вольнодумия – не потерплю. Строевая подготовка отныне – каждый день. Посещение службы в церкви – это не блажь или пожелание, это обязанность каждого офицера и кадета!

Адмирал вдруг вспомнил крылатую фразу: «Свободную мысль рождает свободное время» и не преминул добавить:

– Свободного времени у курсантов слишком много. Необходимо самостоятельные занятия заменить дополнительными уроками. Читать – только литературу из дозволенного списка. Разговоры о нечистой силе в Императорском морском корпусе требую немедленно прекратить!

Арсеньев сделал паузу, и в этот момент откуда-то с неба отчетливо раздался протяжный, жуткий и ни на что не похожий звериный вой. По рядам курсантов пробежал смех. Адмирал поежился, но смолчал.

Он и не заметил, как унизил и оскорбил своим выступлением уходящего начальника Корпуса Епанчина, которому и кадеты, и преподаватели устроили долгую овацию. От чего, а пуще того, от нанесенной обиды, старик трогательно прослезился.

Он и не заметил, как всего несколькими фразами обидел большинство стоящих перед ним в строю вновь обретенных подчиненных и породил, тме самым очень серьезную фронду. Каждый второй в глубине души поклялся хоть как-нибудь, да насолить этому не по-мужски щеголеватому адмиралу.

Все это возникло в сонной памяти Николая, чуть не уложив его с тоски обратно в койку.

– Противный дядька…

Но он стряхнул ночной морок, покрутил, разминая, не по-мальчишески крепкие плечи, перекрестился и встал во весь свой весьма, впрочем, средний юношеский рост. Через несколько секунд его голубые глаза уже лучились энергией:

– Морской корпус – это наш дом. И Вам, адмирал, в нем прижиться не случится. Почему-то мне так кажется.

Он сделал пару наклонов, прошелся чутка на руках, вернулся в исходное положение и, подхватив бескозырку, форму и сапоги, выбежал на цыпочках из спального помещения младшей пятой роты.

***

Балерины взрослеют рано. И потому воспитанница Императорского художественного училища по классу хореографии Анастасия Красавина к своим четырнадцати годам уже все отчетливо понимала.

Ей либо суждено до пенсии крутить фуэте и па на сцене в дружной шеренге кордебалета, презрительно среди театральных именуемой «кордой». Либо, пардон, надо уже к шестнадцати иметь в Мариинском театре свою сольную партию.

– Чтобы кто-то заметил, чтобы кто-то подхватил, чтобы ветер удачи и счастья задул в паруса и взмыл тебя к самому куполу, наполненному светом, успехом, славой, – наставляла ее сердобольная маменька, сама бывшая танцовщица и родом из актерской семьи.

– И… любовью, непременно любовью! А почему, собственно, «нет»? – добавляла от себя лукаво Анастасия.

Ее отец, будучи драматическим актером, выйдя рано по здоровью на пенсию, вынужден был перевезти семью в скромные съемные комнаты, «мебелирашки», как их тогда презрительно называли. И Настя, чтобы не стеснять родителей перешла в училище на полный пансион, который ей был позволен как одной из лучших учениц.

– Мамочка, мне так удобно! Поверь! И ездить по утрам никуда не надо, все рядом. А по выходным – я непременно у вас!

С этого момента, понимая, что на поддержку родителей рассчитывать не приходится, она тоже завела привычку вставать по утрам «с петухами».

Иначе среди воспитанниц просто невозможно было получить то, чем она очень дорожила – возможностью побыть наедине с собой. Эта возможность ей была остро необходима. Она тратила ее на то, чтобы шлифовать движения, будучи самой себе самым строгим учителем. И на то, чтобы фантазировать и мечтать, размышлять и… плакать, если что-то в жизни вдруг не получается. На людях ничего из этого она себе не могла позволить. А люди окружали ее всегда и всюду. И порою это становилось невыносимо.

– Чем выше интеллект и душевная организация человека, тем сильнее он нуждается в своевременном уединении, – так было сказано на одном из уроков Истории.

– Господи, как же это справедливо! Как безумно мне хочется побыть иногда одной!

Вот и сегодня. Встав с кровати на цыпочки, Надежда потянулась к потолку и взмахнула руками, словно крыльями, сбрасывая остатки дремоты, наполняя свои зеленые будто изумруды глаза свежей энергией и готовностью бодро прожить очередные дарованные судьбой двадцать четыре часа:

– Здравствуй, новый день!

Балерины взрослеют рано. И потому в этой невысокой пока совсем еще девочке уже мало что оставалось от ребенка. Отточенные движения были полны совсем уже женской грацией, хорошо поставленная спина невольно поднимала гордо вверх шею и подбородок и позволяла любоваться талией, ювелирно переходящей в нижнюю часть ее корпуса. Тело ее ладно и со вкусом было вылеплено Творцом и отшлифовано многими собственными трудами. Ноги девочки, в отличие от большинства женщин были пропорционально вытянуты бесчисленными упражнениями у станка и при этом не страдали болезненной балетной худобой. Балерины на излете девятнадцатого века представляли собой зрелище куда более привлекательное, чем иссушенные девочки-кузнечики середины и конца века двадцатого. Они были по-женски манкими.

– Кто же разберет, сколько им там лет! Они ходят по сцене так, что просто сердце и душа разрывается! Любви все возрасты покорны, – рассуждали многочисленные мужские особи царской фамилии, смотревшие на Мариинский театр и Художественное училище исключительно как на гарем.

– Мы воспитываем в них грацию. Но девочки сами пока не понимают своей привлекательности. Эта грация – детская на самом деле. Им бы еще в куклы играть! – сокрушался директор императорских театров Всеволжский.

Надежда вынула из прикроватной тумбочки пуанты, сколола хвостиком на затылке свои роскошные черные волосы, подхватила со стула трико и нежно шлепая босыми ступнями по широким крашеным доскам пола заспешила на выход из спальной залы в умывальную:

– Водичка, водичка, умой мое личико! – утреннее уединение позволяло погрузить себя в мир волшебной сказки, где все откликалось Анастасии той же добротой, которую несла она в своем сердце.

Через несколько минут, освежив лицо холодной водой, она уже кружилась, сама себе подпевая в полумраке большого репетиционного зала, в огромных зеркалах которого желтый свет луны уже начал таять в сером сумраке приближающегося рассвета.

***

– В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…– так, кажется, говаривал Чехов.

Николай Колчак этой фразы не знал и никогда к ее реализации не стремился.

Наоборот, проблема Николая Колчака, как он сам считал, как раз-таки и состояла в том, что он был не только целеустремлен и сообразителен, но и на удивление хорош собой.

Действительно, такому молодому человеку стать настоящим героем сложнее всего. Его развитому не по летам интеллекту все очень легко давалось. Он не мучал себя уроками, усваивал все с первого прочтения. И усваивал с удовольствием. Он обладал прекрасной памятью:

– Нельзя все впитывать как губка! – учил его наставник Тимофей Лазаревич Слышко.

– Почему, если оно само легко запоминается?

– Потому, что мусора и грязи всякой в голову насобираешь. И не сможешь потом от дельных сведений отделить.

– А что же тогда запоминать?

– Запоминать надо лишь то, что действительно жизненно необходимо. И запоминать не только факты, а и логические связи между ними. А этой логике уже и цифры подверстывать.

С потоком знаний он так или иначе научился справляться. А вот с главной проблемой что делать – не знал.

Мальчики ведь тоже любят красоваться перед зеркалом и перед девочками, и если с внешностью все в порядке, то за каким лешим им нужен еще какой-то там героизм? Ну просто нет у красавчика никакой серьезной к деятельной жизни мотивации! Вот кому героем стать сложнее всего! А Николай – дьявольски, по-детски нежно и до слащавости был красив. Блондинчик с кудряшками, правильными округлыми чертами лица, пухлыми губками и голубыми, как небо, глазами.

– Too sweet! – часто слышал он в свой адрес, – Слишком сладкий!

– Вот ведь напасть так напасть! И что мне с этим делать? Херувим от нехорошего слова, и все тут! – сокрушался Николай, когда слышал

И, самое главное, никто ведь не верил в его серьезность и решительность, когда видел такого красавчика перед собой. Зачем такому какие-то еще дела? И трудно было убедить людей в своей состоятельности. Увы, по одежке встречают.

Есть, правда, два жизненных обстоятельства, которые объясняют его стремительный подъем к сливкам российского общества. А Императорский Морской кадетский корпус – это именно сливки. Дети лучших фамилий России. Во-первых, он уже три года – круглый сирота. А до этого, рос без отца и, разумеется очень из-за этого страдал. Во-вторых, был он длительное время неясного роду-племени и потому имел совершенно туманные жизненные перспективы.

Николай лишь настоящим чудом смог стать дворянином. А до этого о поступлении в Морской кадетский корпус мог лишь только мечтать. Ибо лиц иного, не дворянского роду-племени туда просто-напросто не принимали.

– Интересно, что же во мне переменилось? – с иронией думал Николай, когда сдавал в приемную комиссию Корпуса документы о своем происхождении, – Кровь получила голубой оттенок? Извилин в мозгу добавилось?

Его так и подмывало порвать бумаги, развернуться и уйти. Слишком уж водевильной представлялась вся эта ситуация с дворянством. Водевильной и унизительной.

– Увы, назад дороги нет. Стольких людей подведу, если откажусь…

Была у Николая и еще одна черта – уникальное свободолюбие. Черта для России совершено чуждая. Подросток, который последние два года был предоставлен самому себе, без сиротских приютов, монастырей или приемных родителей, мало верил в мудрость тех, кто стоит на вершине общества. И уж точно не готов был предоставить распоряжаться своей жизнью кому-либо кроме себя:

– Сам себе голова! Чем не жизненный постулат?!

Такому молодому человеку невероятно сложно в любой системе, тем более – в военной. Но только военная стезя давала в России возможность действительного, почетного и бесспорно достойного служения Отечеству. А Родину Николай любил и безумно хотел быть ей непременно героически полезен:

– Пока свободою горим, пока сердца для чести живы! Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!

К тому же вовремя прочитанные правильные книжки породили в мальчике уникальные для российского климата амбиции. Впрочем, не в российском климате он их читал. И потому любимым персонажем для него был никто иной как Наполеон Бонапарт.

Сын моря, средь морей твоя могила!

Вот мщение за муки стольких дней!

Порочная страна не заслужила,

Чтобы великий жизнь окончил в ней.

Это Лермонтов.

Наполеоны для России были абсолютно чуждым заморским продуктом. Продуктом самовлюбленным и самодостаточным, и потому к служению «за Веру, Царя и Отечество» не расположенным, как ни крути. И в этом был у Николая патриотический жизненный парадокс. Служить Родине хотелось по-своему, так как служил своей Наполеон.

Изгнанник мрачный, жертва вероломства

И рока прихоти слепой,

Погиб как жил – без предков и потомства –

Хоть побежденный, но герой!

Родился он игрой судьбы случайной

И пролетел как буря мимо нас:

Он миру чужд был. Все в нем было тайной,

День возвышенья и паденья час!

Это тоже Лермонтов.

Но к концу девятнадцатого века мода на Наполеона стала сходить на нет. Иные властители дум пришли из-за рубежа на смену. Они звали на баррикады. И все же подлинные патриоты Отечества хорошо понимали, что России не хватало именно такой личности, как Наполеон. Великой стране нужен великий гений! Гений сумрачный, скорее всего. Другой такую огромную страну не вдохновит.

***

Николай, быстро выбежал босиком в огромный холл вестибюля главного парадного входа Корпуса. Желая проскочить незаметно по коридору, он застыл, с удивлением обнаружив немыслимую картину: вахтенный* курсант, стоя на специально для него отведенной подставке мирно спал, опираясь затылком и плечами о стену. Чтобы холодный бетон не мешал богатырскому сну, он сдвинул бескозырку на самый затылок, устроив из головного убора некое подобие тощей подушки для сновидений в вертикальном положении.

Спать стоя – это первый признак курсантского мастерства. Спать стоя, с широко раскрытыми глазами – следующий. Спать стоя, с раскрытыми глазами, чутко откликаясь и приходя в себя от каждого шороха или движения – высший. Но реальная доблесть и долг для вахтенного, не важно офицера или матроса, – это все-таки бдить и бдеть. Даже в «собачью вахту», то есть от полуночи до четырех утра. Ибо именно от вахтенного в этот ранний час зависит жизнь корабля и всего экипажа. Экипажа, который как раз-таки по праву предается предрассветным сновидениям.

Неподалеку от дневального сбоку от письменного стола сидя на стуле и сладко посапывая листал журнал своих сладких снов дежурный офицер – грузный подполковник от Адмиралтейства, в такт дыханию покачивая пристегнутым на бедре тяжелым морским палашом**.

Удостоверившись, по огромным напольным часам, стоявшим рядом со спящим курсантом, что времени ровно без пяти четыре, Николай осторожно отворил их дверцу, аккуратно остановил маятник, отделив тем самым сон часовых от хода времени. Затем перенес винтовку кадета на стол подполковника. Отстегнул от нее штык и одел его на рукоятку швабры, которой кадеты старательно натирали паркетные полы и любовно называли «машкой». А у офицера ювелирными движениями неслышно отстегнул палаш и спрятал его аккурат за часами. Слетевшую на стол с лысины подполковника форменную фуражку он повесил на штык и оттащил «машку» в умывальную комнату. Там, улыбнувшись перед зеркалом своей фантазии, Колчак облился холодной водой, почистил зубы, умылся и снова вышел в вестибюль в полном кадетском обмундировании: свежий, умытый, подтянутый и полный сил.

Не теряя времени, он устремился на кухню, где уже начинали утренние хлопоты дежурные кадеты, растапливая печи, и поварята выкладывали на смазанный душистым маслом противень заготовки для французских булок. Задача была у него была простая: оттяпать ножиком добрый шмат мяса, от огромных кусков говядины, приготовленных на разделочном столе для обеденных котлет.

Далее его путь лежал по широкой лестнице вверх до самой двери, ведущей на крышу. Николай уверенно открыл замок лежавшим в кармане ключом и вошел в темную прохладу огромного чердака:

– Егорша! – тихо, но требовательно позвал он.

– Здесь мы, – отозвался мальчишеский голос из дальнего угла. И вдруг под железной крышей заходил-забегал эхом бодрый щенячий лай.

– Тихо ты, оглашенный! – попытался урезонить щенка кадет, но собака уже бежала стремглав в его сторону и норовила выразить непомерную радость неокрепшими еще голосовыми связками. Николай подхватил щенка на руки и проследовал в угол из которого отозвался Егорша.

Тот сонно потирал глаза, потягивался и зевал, всем видом показывая, как это несправедливо столь рано будить человека, кем бы он ни был.

– Егорша, подъем! – скомандовал кадет, – Где миска Нельсона?

– Да вона, в углу, куды она денется?

– Молоком собаку и рысь потчуешь?

– Как же! Каждый день бидон опрастывают, – Егор махнул рукой в сторону стоящего возле его лежбища небольшого бидона.

– Вот что, Егорша, – налей им пока молока, а я мяса накрошу.

К Николаю совершенно неслышно на подушечках лап подошла взрослая рысь и призывно потерлась головой об ногу.

– Здравствуй, Таюша, здравствуй… Соскучилась за ночь? – Колчак потрепал ее за толстые меховые щеки. Рысь в ответ благодарно заурчала, принюхиваясь к запаху свежего мяса и жадно раздувая ноздри.

Когда животные насытились, Николай взял рысь с собой на крышу, дав наставления на день своему другу-денщику – Егорше:

– С Нельсоном гуляйте до шести, днем купишь двух кроликов для Таи, а ему каши в трактире закажи и опять же молока. Да найди время в баню сходить, а то бог весть на кого стал похож. Как они, не слишком тоскуют?

– Не-а. Им весело вдвоем-то: играют, носятся. Таиська мышь словила, подкрепилась. Нельсон умаялся и под утро заснул.

– Ну и славно. Вот тебе целковый на баню и трактир.

Тая с удовольствием прогуливалась по крышам дворца Морского корпуса, представлявшего собой целый маленький город. Отважно гоняла птиц и кошек. А Николай в это время читал. Это были его два любимых утренних часа. Горн к подъему в корпусе трубил только в полседьмого.

– Кто рано встает, тому Бог подает, – пробормотал Николай, раскрывая на середине по загнутой загодя странице толстенный том французского издания «Мемориала Святой Елены».

***

Рассвет медленно и торжественно вступал в свои права.