Текст книги "Давай поставим на паузу (СИ)"

Автор книги: SаDesa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Словно в отместку и потому что голоден.

Словно в отместку и как если бы боялся, что если не сожмет зубы, то отстранюсь или одумаюсь и свалю.

На кухню, например. Пить чай.

– Да что ты дохлый такой, Жнецов? – шепчет на ухо, и я протестующе мотаю головой. Не дохлый, пока еще. Вовсе нет. Напротив, здесь, в его комнате, я живой. Живой, насколько вообще сейчас могу быть. Могу, но все не позволяю себе отпустить все это дерьмо. Выбросить из головы и забить, хотя бы на время.

– Или раз уж тебе так в напряг… – Губами по моему уху ведет, сцепляет лодыжки за поясом. – Может быть, пойдем спать?

Ага.

Давай.

Попробуй, уйди.

С удовольствием бы укусил снова за загривок, да под зубы попадается плечо. Сдавленно охает, но не пытается освободиться. Сдавленно охает и тут же подставляет и без того пятнистую, будто его душили, шею.

По ней прохожусь тоже.

А ладони как не мои, уже на автомате движутся. А ладони уже снова оглаживают его бока, задирая футболку, которую он резво стаскивает. Кожа за вырезом особенно бледная на контрасте с багровыми пятнами.

Кожа, такая тонкая на ключицах, холодная.

Должен немедленно исправить это.

Поцелуями, дорожками новых меток, движением ладоней.

Соскучился и вместе с тем словно касался его только вчера. Словно нарочно запоминал расположение каждой родинки или выступающих синеватых вен. И кажется необычайно важным отследить и коснуться их всех.

Потому что мое. Потому что Кир с каждым новым прикосновением все сильнее дрожит и, похоже, борется с желанием свалить на мягкий диван.

А вот хрен тебе.

Пол так пол.

Движения резче, язык настойчивее. Цепочка засосов уходит вниз, по впалому животу. Засосов, что на каждый укус приходится по два. Засосов, что не жалею, и плевать, что ему придется носить водолазку почти до колен.

Внутри чертовски круто и пусто. Внутри – умиротворение и, впервые за все это время, уверенность. Потому что наконец-то не «ок», «норм» и «бывай», потому что наконец-то правильно. Как надо. Такой живой под моими пальцами. Абсолютно весь исследованный и мой, мой, мой.

Не замечаю, когда начинаю кусать сильнее. Лишь как зажимает рот уже своей рукой, когда скатываюсь ниже, сгибаю его ногу в колене и оставляю отпечаток зубов и около него. Дальше – по бедру вниз. Не торопясь и мысленно поставив галочку напротив его пунктика о безразмерных шортах.

– Ты меня съешь… – шепчет, должно быть, вспомнив, что кругом вообще-то живут соседи, а стены так себе.

– Может быть, – не отрицаю, оставаясь серьезным, и стаскиваю с него, покорно лежащего на спине, шорты. Хочет перекатиться на бок, но тут же останавливаю, надавив на плечо. Рано. Пускай пока так.

Пускай пока так, чтобы можно было целовать и нависать сверху. Чтобы можно было добавлять все новые и новые метки то там, то здесь. Как с теми «люблю», что насмерть отпечатались на давно уже не моей футболке.

Как с теми «люблю», стараюсь везде его коснуться губами, включая ладони и кончики пальцев.

Мое.

Мое. Мое. Мое.

Как если бы на повторе в голове. Как навязчивая идея или какой-то тревожный симптом. Как нечто важное, колкое и не дающее покоя. Как нечто, что нужно не выдернуть, а, напротив, глубже загнать.

Мое, мое, мое…

Вот оно, здесь.

Выгибается, нетерпеливо ерзает, рискуя ободрать лопатки, и не только, о жесткий короткий ворс.

Вот оно, находит мою левую руку, переплетает пальцы. Сжимаю в ответ и послушно тянусь пониже, когда тащит к себе.

Вжимаюсь в черт знает какой раз, чтобы поделиться теплом – балкон как никак все еще распахнут, – и послушно жду, когда второй рукой задерет футболку на моей спине.

И больно вопьется ногтями в ничем не защищенную кожу. Вопьется, несколько глубоких борозд оставит и заглянет в глаза.

Закусит губу, сморгнет… и, с силой пихнув локтем в бок, скинет с себя.

Перекатит на спину и устроится на моем животе.

Верхом только для того, чтобы стянуть мешающую футболку, а после укладывается мне на грудь.

Обхватываю поперек пояса, сжимаю, втискиваю в себя, подставляюсь под ответные прикосновения. К лицу, плечам, пояснице и пылающим тонким ранкам, что только что легли на лопатку.

Кататься по полу – крайне сомнительное удовольствие. Кататься по полу, сцепившись с кем-то нетерпеливым и постоянно пытающимся забраться в твои штаны, – удовольствие куда большее.

Удовольствие, что горячими волнами по всему телу и сквозь него.

– Стол или кровать? – спрашивает чуть шутливо, как если бы мы только что вернулись к моменту, на котором нас и прервали. Как будто не было всех этих смазавшихся в один-единственный бесконечный день суток. Как будто все шло так, как и должно было идти.

Изображаю задумчивость и умудряюсь даже не рассмеяться.

Изображаю задумчивость и шепотом предлагаю третий вариант:

– Ковер.

Предлагаю и тут же затыкаю его рот своим. Хватит уже. Наговорился на пару дней вперед. Теперь бы просто помолчать, заняв язык чем-то другим.

Чем-то куда более приятным.

Когда целуешь кого-то, не нужно думать об интонации и подтексте. Когда целуешь кого-то, не нужно думать ни о чем. Отпустить все к чертям и просто наслаждаться.

Губами, языком и покорностью.

Не пытается вести или сбросить меня. Не пытается ничего, потому что давно растекся по полу и вряд ли скоро сможет собраться.

Что же, кому там нравилось, когда все в моих руках?

В руках, которые довольно-таки ловкие, когда знают, чего хотят.

В руках, которые на его бедрах и гладят по коже, гладят, добираясь до колен, сжимающих мои бока.

Все так же цепляется за шею и волосы. Все так же тащит на себя, как будто бы боится, что уйду. Как будто бы боится, что и в этот раз тоже случится что-то.

Успокаиваю, коснувшись губами тут же закрывшихся век, а после и чуть вздернутого кончика носа. Успокаиваю, прикидывая, где бы взять что-нибудь, хотя бы отдаленно смахивающее на вязкую жидкость. Хотя бы крем или… Привстаю, опираясь на руку, пытаясь заглянуть на стол, но Кир тут же тащит меня назад.

– Не надо. – Мотает головой и даже пятнами не идет, надо же. – Будет нормально.

– Да? – Сомнение в моем голосе перетекает в подозрительность. – Это с чего бы? Я что, один тут не трахался черт знает ско…

Накрывает мои губы пальцами и легонько давит на них, вынуждая заткнуться на середине фразы.

– Прекрати. Я сказал «не надо» – значит, не надо.

– Мне спросить, что ты делал в душе, или не стоит?

Если бы мог, наверняка бы показал средний палец в ответ, а так только кусается и бодает в нос. А так только фыркает и пытается стащить с меня собственные шорты. Не очень-то ловко выходит. Ну да кому тут не похуй?

Привстаю, помогаю, опираюсь на колени, хватаюсь за его лодыжки и затаскиваю их на свои плечи.

Замираю на миг, чтобы оглядеть всего, и медленно склоняюсь снова.

Осторожно, чтобы не сделать больно ненароком, не потянуть связки.

Осторожно, все-таки сначала коснувшись его пальцами и убедившись, что действительно не книжки читал в душе, и только после этого нахожу ладонью собственный член.

Не могу сдержаться и пару раз прохожусь по нему ладонью, словно пытаясь уменьшить нетерпеливое томление в теле, и направляю его куда нужно.

И едва ли не искры из глаз сыплются у обоих.

Потому что мне туго, а Киру, сжавшему губы в побелевшую линию, больно.

Потому что черт знает, сколько прошло, и пальцы – совсем не то, что горячая, втискивающаяся внутрь плоть.

И пальцы – совсем не то… по сравнению с этим.

Жмурится, ресницы дрожат, на виске выпирает пульсирующая от напряжения венка.

Целую ее, когда продвигаюсь дальше и могу нависнуть пониже. Целую ее, а после – напряженный рот. Пытаюсь расслабить его, заставить раскрыться, водя поверх изогнувшейся вниз линии языком.

Движение бедер вперед, а в ответ – случайно вырвавшийся стон. Замираю на середине движения, чтобы не делать больнее, и пытаюсь абстрагироваться.

Честно пытаюсь, да только не выходит.

Спина мокрая, руки дрожат, горло сжимает нетерпением, словно спазмом.

Слишком. Сильно. Хочу. Трахаться.

И это должно быть забавным: то, что понял только сейчас. Потому что абстрактный секс больше не интересен. Потому что, оказывается, бывает, что щемит лишь на одном теле. На одном человеке.

Откидывается назад, приподнимаясь на лопатках, выгибается, демонстрируя все свои выпирающие ребра, и сам подается ближе.

Распахивает рот и… И пока, крыша, нам было довольно занятно вместе. Возвращайся назад, когда меня отпустит.

Как с цепи или низкого старта. Как в воду или на маты.

Просто рывок вперед.

Первый, второй, и плевать, что колени горят, стираясь о проклятый ковер. Плевать, что кожу от трения жжет и Кир должен испытывать то же самое.

Плевать.

Подую, залижу, пожалею.

После того, как получу свое.

В голове некстати всплывает его брошенное с легкой издевкой, обиженное «Может, поставим на паузу?», и все становится жестче.

Потому что я мстительный и вообще гад.

Потому что не в этот раз и вообще не в этой жизни.

Шипит, руками вперед тянется. Смилостивившись, позволяю опустить ноги и, уцепившись за плечи, сесть.

Не очень ловко выходит, впрочем.

Глухо охает и утыкается в мою шею. Дышит через раз и дрожит, и по моему телу пуская дрожь тоже.

Дышит через раз, а я все никак не могу остановиться и забить на брошенную в обиде глупость. Внутри него хорошо, тесно и горячо. Внутри него хорошо, и совсем немного нужно, чтобы после такого перерыва кончить, но… Жмурюсь, торможу себя, едва ли не училку по химии представив, и отстраняю, немного потянув за плечо.

– Вставай.

Глаза мутные у него. Шальные и блестящие. Глаза у него полны непонимания. Блестящий лоб и растрепавшаяся челка. Сбитое дыхание. И недвижимость сохраняет едва-едва.

Легонько шлепаю по бедру и тащу вверх, снимая с себя. Заставляю подняться на едва не подкосившиеся ноги и, выпрямившись следом, толкаю к столу. Быстро все, едва ли понимает, что происходит.

Быстро все, раз – и сидит на деревянном крае, а я развожу его колени в стороны и пригибаюсь немного, чтобы было удобнее.

Быстро все, вставить во второй раз куда проще, но для того, чтобы приподнять и затащить на себя, приходится прерваться, чтобы спешно объяснить на ухо, что к чему.

Чтобы обьяснить, для чего вообще нужны демоверсии.

Для того чтобы трахать на весу – Кир довольно тяжелый. Для того чтобы не уронить его и не сломать свой же член – прижимаю спиной к ближайшей пустой стене. Цепляется руками и ногами, широко распахнув уже не только рот, но и глаза.

Чувствует себя абсолютно точно распятым и насаженным.

Чувствует и двигается сам, медленно опускаясь и нажимая на мои плечи, чтобы немного соскочить и приподняться.

Двигается только он один.

Извивается, по всему торсу елозит, поскуливает, потому что себя приласкать не может, но то и дело пытается освободить одну из рук.

То и дело пытается и, забывшись, слишком сильно опускается.

Вздрагивает, кривится и тут же гнется, чтобы подняться вверх.

Находит нужный ритм – и, несмотря на то что мышцы сводит, это в тысячу раз лучше, чем лежать сверху. Это в тысячу раз круче, ощущать его всего.

Смазанно водить губами по приоткрытому рту, касаться языком языка, потому что поцелуи во время движения выходят так себе.

Больше царапается. О колкий уже подбородок и кромки зубов.

Поцелуи во время движения выходят так себе, потому что на них не сконцентрироваться.

Потому что много всего.

Пальцы, что придерживают его за бедра, соскальзывают ниже, устраиваются на ягодицах, и их кончиками я могу почувствовать, как медленно он растягивается, опускаясь на мой член. Я могу почувствовать, как оказываюсь внутри, еще и так.

На все про все – три минуты максимум.

На все про все – минувшая вечность и тысячи мелких противных мышечных спазмов в ногах.

На все про все – один его крик в конце, один мой стон и ставшая сдвоенной судорога.

Выкручивает так, что вынужден привалиться плечом к стене, чтобы удержать. Выкручивает так, что его соседи наверняка решат, что смотрит порно или имеет кого в восемь-то утра.

Никого не ебет, что решат его соседи.

Кончил, потираясь о мой живот, и теперь он весь в белесых мокрых подтеках. Кончил, чувствительной головкой елозя по напрягшимся мышцам, и это кажется очень крутым. Кажется комплиментом.

Кажется, что это даже лучше, чем было у меня, испачкавшего его глубоко внутри.

Выдыхаю, медленно выпуская из легких воздух, и, поморщившись, приподнимаю Кира повыше, чтобы снять с себя. Понятливо становится на ноги, почти спрыгивает на пол и тут же охает, сгибаясь и хватаясь ладонью за место чуть пониже поясницы.

– Будешь должен мне за это, – звучит как ни в чем не бывало и ковыляет до шкафа, чтобы выудить оттуда чистое полотенце.

– А как же твоя пауза?

Отмахивается вслепую и совершенно буднично просит поставить чайник. Ну, если я не пойду с ним, конечно, устранять деяние… рук своих.

Предложение крайне заманчивое, да только вот кое-что еще…

– Что ты сказал матери?

Замирает прямо посреди коридора и отражается в большом, расположившемся на дверцах шкафа зеркале. Растерянность на лице только лишь на короткий момент. Смаргивает ее и усмехается, словно ничего и не произошло.

– Что у тебя любимые кроссы порвались и тебе требуется срочная психологическая помощь. Отвали и забей.

Закатываю глаза и тащусь следом в хорошо знакомую мне ванную. В конце концов, и правда, что бы он там ни сочинил – все в порядке, а до остального мне и дела нет.

***

Выйти из комнаты не так сложно. Повернув ручку, щелкнуть замком – тоже.

Да только дальше что? Что дальше делать, если перед глазами белая пелена, а в голове нет ни единой мысли?

Мать смотрит.

И взгляд этот более чем выжидающий.

Тихонько выдыхаю через нос и слышу, как скрипят дверцы моего шкафа. Мокрый настолько, что и по моей футболке расползлось внушительное пятно. Щека тоже мокрая. Рукав.

Жнецов-Жнецов.

– Ты мне объяснишь что-нибудь? – начинает осторожно, а у самой почти паника в голосе. Начинает осторожно, а у самой глаза блестят.

Поняла.

Пульс дает сбой.

Она все поняла.

Почти что насильно заставляю себя отлипнуть от двери и сделать шаг вперед. Заставляю себя подойти к ней, давно ставшей ниже меня и такой маленькой.

Кусаю щеки, и во рту уже ощущается солоноватый привкус. Сглатываю его вместе со слюной, осторожно сжимаю пальцами такое тонкое, по сравнению со жнецовским, плечо. Киваю вглубь ее комнаты. Послушно идет, но в последний момент передумывает садиться на диван и принимается ходить по комнате, встав в итоге перед молчащим телевизором.

Вот оно, Владово «страшно».

Страшно оказаться непонятым или того хуже.

Страшно и совершенно несправедливо. Раз так, то почему он должен один?..

– Кирилл? – мама зовет словно откуда-то издалека. Смаргиваю, заставив взгляд проясниться. Молюсь всем возможным богам, чтобы обошлось без скандала и обвинений. Мне говорить можно что угодно, ему – попросту хватит. – У него что-то случилось?

Киваю.

Случилось.

Я у него случился.

Говорить тяжко. Язык совершенно чужой. Огромный и неповоротливый. Язык словно отказывается функционировать.

– И ты знаешь что?

– Я все про него знаю, – вырывается само, и в грудной клетке сразу приятно пусто. Будто сжатые уже черт-те сколько, перекореженные ребра расправились.

– И как это понимать?

Невольно дергаю плечом, словно пытаясь скинуть с него вопрос. Тут же вспоминаю осекшегося на полуслове отца Влада. Вспоминаю и вместе с тем понимаю, что даже не запомнил выражения его лица. Не запомнил вообще ничего, в таком шоке был. Испуг смешался с неловкостью, а после уже, дома, перерос в ужас.

В данном случае – лучше услышать, чем увидеть своими глазами. И никто и никогда не сможет меня переубедить.

Никогда.

– Влад не встречается со Снежкой. У нее вообще другой парень.

Мать ожидаемо меняется в лице. Тени, что бродят по стенам из-за ветра, шатающего растущие прямо перед домом деревья, и свет старенького бра на стене придают мимике выразительности.

– Но ты не переживай, он ничего. Нам он почти уже нравится.

– Ты можешь объяснить нормально?

Еще одно движение плеч. Будто лежит на них что-то, что никак не выходит скинуть. Будто кто-то тычет в левое со спины.

По классике жанра тут мне положен глубокий вдох. На практике – заранее запастись кислородом не выходит вообще. Дышу, как собачка, которой пришлось бежать марафон в жару. Язык только не висит, разве что.

– Они вообще никогда не встречались. Ни единого дня.

– И для чего тогда он… – Глядит недоверчиво, как на маленького несмышленого ребенка, который выдал какую-то чушь, но, должно быть, вспоминает недавно подсмотренную в коридоре сцену и меняется в лице. И пока, только пока, это недоумение, а не ужас. – Ты же не хочешь сказать, что?..

– Хочу, – шепотом, едва выдавливая из себя очертания слов, потому что если не охрип, то близок к этому. – Именно это я и хочу сказать.

– Нет. – Мотает головой и, кажется, борется с желанием зажать уши. Принимается ходить по комнате, усаживается на разобранный диван и спустя секунду вскакивает на ноги снова. – Это какая-то путаница. Я не так…

Оказываюсь рядом за один большой шаг. Сжимаю ладонями за плечи и заглядываю в глаза. Не знаю, что там в моих, но затихает и даже не моргает лишний раз. Едва ли не впервые за последние пять лет осознаю, насколько же она маленькая. Хрупкая.

– Но все именно так. – Голос дрожит, почти что вибрирует от напряжения и коварно подкравшегося к гортани спазма. – Все ТАК, мам. Он не встречается со Снежкой, потому что встречается со мной.

Договорил и заметил, что взгляд у нее абсолютно пустой.

Словно сквозь. Ненадолго теряется, секунд на десять или около того, но я успеваю умереть за каждую, да еще и не по разу.

Взгляд у нее абсолютно пустой и словно направленный вглубь.

– Ты же стихи для какой-то девочки писал… – напоминает со слабостью в голосе, и мне хочется нервно рассмеяться от того, как это звучит. Не соломинка даже – возможно, ее часть. Не сдерживаюсь и обнимаю мать как не обнимал уже черт-те сколько.

– «Девочку» зовут Влад, мам.

Обнимаю для того, чтобы она могла обнять меня тоже и понять, что ничего страшного не произошло и я – это я. Правда, чуточку не такой неудачник, как они с бабушкой думали. Обнимаю, и становится несравнимо легче. Потому что не отпихивает и не кричит. Потому что прижимается щекой к моей руке, а я даже не понимаю, когда успел так вырасти.

– А его родители?..

– Теперь знают.

– О, так ты поэтому проторчал дома всю неделю вместо того, чтобы шляться черт знает где.

– Да. Ждал, пока он разберется со всем и вылезет.

– Разобрался?

– Судя по всему, не очень. Не выгоняй его, ладно?

– А если выгоню, то что? Уйдешь вместе с ним?

– Угу. Будем ночевать на вокзале и протирать задницами все местные лавочки. Шататься от помойки к помойке и, если повезет, прибьемся к стайке бомжей.

Негромко смеется, а я сжимаю руки покрепче. Губами касаюсь ее макушки. Голос снова сам. На целую вечность и бесконечное количество делений вниз.

– Я очень люблю его, мам. С восьмого класса, представляешь? И даже не мог никому рассказать.

Утешающе – уверен, что на автомате, – гладит меня по спине. Утешающе, несмотря на то, что все еще в прострации и не знает, что со всеми этими знаниями теперь делать.

– И давно вы с ним?..

Кажется, будто не один час прошел. Кажется, будто все мысли, что крутились все это время в ее голове, стали абсолютно прозрачными. И больше всего я боюсь, что она будет чувствовать себя как мать пациента, который болен туберкулезом или чем похуже.

– С моего десятого.

– Выходит, что давно.

– Наверное, я не знаю. И, если честно, я все еще не уверен, что тебе стоило об этом узнавать, но так уж вышло. Мы в дерьме по уши, мам. И если ты меня не поддержишь, я не знаю тогда кто.

Может быть, это и не очень честно. Может быть, с совершеннолетием я и утратил право чуть что хвататься за мамину руку, но иногда, в самых крайних случаях, мне все еще хочется сделать это. Хочется почувствовать себя защищенным от всего на свете. Хочется просто знать, что она примет меня любым. Хоть с тоннелями, а хоть и с Владом.

– Кто бы мог подумать, что мой милый маленький мальчик вырастет манипулятором. Спите вы тоже вместе, я полагаю?

– Да.

– Что, тоже с конца десятого?

– Почти.

– Я сейчас слишком в шоке, чтобы говорить об этом, но ты расскажешь мне все от и до, как только я отойду. Ты понял? И про Снежку с ее парнями тоже.

– Предлагаешь мне слить сестру?

– Настоятельно рекомендую. Для своего же блага.

Хмыкаю и отступаю на шаг назад, не преминув, впрочем, ухватиться пальцами за тонкое смуглое запястье. Не крылья за спиной, но насколько же легче стало.

– Я люблю тебя, мам.

– Искренне надеюсь, что дольше, чем с восьмого класса.

– Это что, подкол? А где слезы и попытка убить меня вазой или стулом?

– Бабушка предполагала, что ты можешь оказаться… – Мнется, делает паузу, явно не желая произносить то самое слово на букву «Г», а то и «П». – Немного другим. Я отмахнулась от нее, а после все равно думала, что буду делать, если в один прекрасный день ты заявишь мне подобное. Или Снежана заявит, тут особо нет разницы.

Глаза закатываю просто потому, что по-другому не могу. Ох уж эта бабушка со своими поисками истины и беспокойством о здоровье внуков. Ну не было у меня девушки, дрочил я, предположим, в кулачок – и дальше что? Сразу гей?

Впрочем, не сказать, что она не угадала. Тот самый случай, когда случайная пуля попадает в цель.

– И каков вердикт? – Вопрос короткий, но безмерно важный. В нем куда больше смысла, чем в иных длиннющих других. Вопрос, ответ на который, возможно, определит мою дальнейшую судьбу. И если бы только мою. И мама не может не понимать этого. Мама, которая всю свою жизнь потратила на нас с сестрой и теперь вынуждена мириться со знанием, что ее ребенок глубоко не такой, как другие. И ладно бы дело было в тоннелях или цвете волос…

– У тебя есть сигарета?

Отрицательно мотаю головой и отступаю к выходу из комнаты.

– Можно подумать, я не знаю, что ты куришь, – ворчит и, чтобы спрятаться от моего взгляда, отворачивается к дивану, принимается разглаживать складки на наволочках.

– Так какой ответ? – упрямо напоминаю, уже сжав косяк пальцами, почти уже было решив выйти в коридор и спрятаться в своей, а еще лучше пустующей Снежкиной, комнате.

Выпрямляется, глядит в потолок. Должно быть, для того, чтобы стоящие в глазах слезы не покатились по щекам, и оборачивается через плечо.

Улыбается мне, совсем так же, как когда-то в детстве, когда я кокнул первый, с таким трудом заработанный ею телек.

– Ничего, Кирилл. – Звучит тяжело и словно через силу. Звучит так, как будто я ей диагноз поставил, а она тут же смирилась и даже думать не думает о том, что может произойти какое-то из чудес. – Я не собираюсь делать ничего.

Свое «спасибо» я шепчу, уже прикрывая дверь в ее комнату. Ноги ватные, не слушаются, но дышать все еще можно. Дышать можно, никаких игр в прятки теперь.

Дышать можно… если, конечно, сам Влад не перекроет мне вентиль.