Текст книги "Ласковая мелодия пустоты (СИ)"

Автор книги: RosyaRosi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== 1. ==========

Иногда я думаю, что внутри у него – пустота.

Та, что рождается под его пальцами. Растворяется в воздухе, звенит от напряжения. Терпкая, объёмная, до дрожи минорная, почти осязаемая, совершенно живая. Безликий ряд чёрно-белых клавиш. Спёртый воздух, приглушённый свет, гулкое эхо аккордов. Пустота.

Я пропитан ею насквозь, весь – дыхание, волосы, одежда. Врос в неё, влип, как в трясину – мне никогда не выбраться на поверхность. Складываю ладони лодочкой, подношу их к лицу: холодно. Здесь всегда холодно.

Эти минуты, проведённые с ним – бесценны. Сотни и тысячи мгновений, когда можно беспрепятственно смотреть на него, слушать его, любить его – да хоть эту музыку его чёртову. Ими не насытиться, их не повторить.

Потому что каждый раз – как в первый. Каждый раз – по-новому.

Мы могли бы наполнить друг друга до краёв – кровь, пульс, лёгкие, общие улыбки, общие страхи в темноте концертного зала. Да что там до краёв – пролилось, не вместилось бы. Мои шутки, беззаботный смех, глупые разговоры, его взгляд, его мысли, его безмолвие. И всё это вместе – густая, вязкая, липкая пустота.

Да. Кажется, я наконец-то подобрал нужное слово.

***

На самом деле всё начиналось довольно просто. Меня бросила девушка – неожиданно и совершенно по-идиотски. Снег падал на нас жирными хлопьями, в соседнем дворике противно скрипели качели. Я как-то отстранённо воспринимал реальность, всё стоял и думал о том, кому взбрело в голову потревожить их зимой. Ещё бы мороженое купили, честное слово. Вон, как раз снег этот дурацкий выпал – чуть ли не впервые с самого Рождества.Полнейший идиотизм.

Джинни сказала то же самое. Эта фраза как-то проникла в мою голову сквозь пелену белых пушистых хлопьев. Выбираться из их уютного кокона не хотелось. Всё равно основной смысл длинной, проникновенной тирады я уловил.

– Гарри Джеймс Поттер! Ты вообще меня слышишь? Я только что сказала, что ты…

– Идиот, знаю. – Я заботливо подставил ладонь особенно пухлой снежинке. Поразмыслив пару секунд, она всё же решила растаять, оставив на коже мокрый холодный след. – Я всё понял, Джинн. Можешь не напрягаться.

– У тебя всегда так, – горько ответила моя теперь-уже-бывшая девушка, тряхнув огненно-рыжей гривой. – Не напрягайся, не думай, не чувствуй, не живи. Тебе вообще хоть до чего-нибудь в этом мире есть дело?

Я хотел ответить, что да, разумеется есть, вот, к примеру,в эту минуту меня до крайности волнует, отчего зимой скрипят качели. Но Джинни уже ушла.

Пожав плечами, я отправился гулять по Лондону. Что-то подсказывало, что надо подумать над тем, почему всё вышло именно так, проанализировать серьёзную и наверняка чертовски важную речь Джинни. Согласиться или опровергнуть. Так принято, так поступают нормальные люди.

Но думать совершенно не хотелось. Хотелось просто идти, пинать ногами свежие сугробы, стряхивать колючий снег с лица. Все улицы похожи друг на друга. А люди, дома, машины – просто пёстрые точки в моей собственной ослепительно-бесцветной вселенной.

Гарри Поттер – праздный житель мегаполиса.

Бродил я, кажется, целую вечность, чтобы в конце концов протереть запотевшие очки и обнаружить себя на окраине города, в незнакомом квартале. Зайти в первую попавшуюся кофейню. Заказать эспрессо. Сидеть, болтать ложечкой в чашке и думать о том, какой придурок мог назвать своё заведение «Весёлый пилигрим». Вот это я понимаю – полнейший идиотизм. Просто апогей бреда. Надо будет как-нибудь рассказать Джинни, пусть возьмёт свои слова назад.

Мои размышления прервал Рон, который отчего-то решил, что меня необходимо немедленно успокоить. Вдруг взбешусь и натворю глупостей. Мало ли, что там нужно делать, когда тебя бросает девушка.

– Ты должен срочно отвлечься, – со знанием дела заверял он. Его громкое пыхтение на другом конце трубки, казалось, слышали все соседние столики. – Ну, не знаю, сходи куда-нибудь, что ли. Развейся.

Я равнодушно пожал плечами. Рыжий друг, ободрённый моим молчанием, вдохновенно добавил:

– Говорят, классическая музыка помогает. Ну, это… в тяжёлых жизненных ситуациях. Очищает сознание, вот.

С тех пор как Рон начал встречаться с Гермионой, он стал настоящим экспертом в области психологии. По крайней мере, он так считает.

Чтобы не разочаровывать друга, я с готовностью согласился, что да, классика –это отличный вариант, и как мне самому в голову не пришло? Кивнул сам себе: почему бы и нет, собственно. И когда спустя пару часов скрипучая дверь «Весёлого пилигрима» выплюнула меня наружу, подумал, что карты сами ложатся мне в руки. Потому что прямо через квартал обнаружился неприметный концертный зал.

Людвиг Ван Бетховен, лучшее – только сегодня! – гласила тусклая афиша.

Тогда я решил, что мне очень повезло.

Как же я ошибался.

***

Я всегда беру билеты в четвёртый ряд. Чёрт знает почему именно четвёртый. Наверное, просто чувствую подсознательно: дальше – нельзя, а ближе – невозможно. Сметёт ведь. Смоет волной его проклятой музыки.

Я всегда покупаю одни и те же цветы. Каллы, будь они неладны. И непременно белые.

«Каллы означают уважение, преклонение, восхищение», – утверждал «Дневник юного ботаника», обнаруженный как-то на досуге в тумбочке у Невилла. С тех пор я дарю только их. Выискиваю чёртовы цветы по всему Лондону, трачу на них жалкие остатки стипендии. Почему белые? Да просто так, из вредности. Чтобы разбавить этот его опостылевший чёрный костюм.

Чёрно-белые клавиши, чёрно-белый человек на сцене. Он всегда теряется, принимая мой букет, но это заметно только мне. Плевать на остальных, им не разглядеть ничего в непроницаемой черноте его зрачков. Тысяча и одна ночь, помноженная стократно, беспросветная тьма преисподней. И под всеми этими слоями – смущение, отрицание, ярость. Какой-то детский, иррациональный страх.

Я чувствую свою власть над ним.

Он никогда не узнает, какой властью обладает надо мной.

***

В кассе оказалось так много свободных мест, что я обрадовался – очищать сознание в толпе народа, наверное, не положено. И мимоходом пожалел бедных музыкантов – играть Бетховена для нескольких десятков зрителей мне представлялось делом бесперспективным.

В концертном зале пахло пылью, чинные старушки то и дело чихали, сморкаясь в платочки. Программка в моих руках казалась такой же невзрачной, как и афиша, и вдобавок хранила на себе отпечатки чьих-то грязных пальцев. Взгляд лениво скользил по унылым буквам – заковыристые названия ни о чём не говорили, все фамилии исполнителей походили друг на друга. Все. Кроме одной.

Северус Снейп.

Соната для фортепиано № 14 до-диез минор, оп. 27, № 2 – «Лунная».

И что-то кольнуло в груди, то ли предчувствие, то ли воспоминание. Видение на грани сна и яви. Словно когда-то давно, века назад, рыжеволосая женщина стояла над колыбелькой, уговаривая маленького мальчика перестать плакать. Словно долго напевала ласковую мелодию, а потом, устав, включила старенький патефон. И музыка – негромкая, щемящая, нежная – отпечаталась где-то на изнанке век, проникла в подсознание, и маленький мальчик больше не плакал, только смотрел серьёзно, совсем как взрослые.

Грудь сдавило чем-то тяжёлым, и стало так тоскливо, что захотелось немедленно сбежать отсюда на край света. Но я не успел. Концерт начинался.

Неверный свет прожекторов – и кружащие в нём пылинки. Спёртый тяжёлый воздух. Ярко-красные портьеры, рояль в углу, восхитительный полумрак. И Бетховен, чёртов Бетховен. Наверное, я ещё тогда его возненавидел.

Он выступал в конце, почти последним. Я тихо дремал, свернувшись калачиком в своём кресле. Но его имя, как гонг, как барабанный бой – заставило вздрогнуть и впиться взглядом в пустое пространство на сцене.

Он вышел – и всё вокруг взорвалось, потонуло в сумасшедшем биении сердца.

Так началось моё безумие.

***

Вот так, оказывается, тоже бывает – один взгляд в глаза, один аккорд негромкий, вдумчивый – и весь мир расцветает красками. Как будто ты крепко спал сотни и тысячи лет, а тут вдруг раз – и проснулся. И что бы там ни случилось дальше, куда бы нас ни завела моя одержимость – я никогда не забуду, что именно он разбудил меня. Вдохнул жизнь, как впрыскивают в умирающего кислород – болезненными, резкими толчками.

Да, так, оказывается, тоже бывает. «Только так и бывает», – как сказала потом Гермиона. Я и не спорил. С ней вообще спорить бесполезно.

Мы сидели в кафе этом дурацком, в «Весёлом пилигриме». Пока я изливал душу, Гермиона сосредоточенно разливала чай. Она всё умеет делать сосредоточенно.

– Ты правильно сделал, что рассказал мне, Гарри, – наконец, произнесла подруга. – Глупо держать в себе сильные переживания. Искусство, Гарри, всегда воздействует на человеческую душу.

И добавила, задумчиво помешивая сахар:

– Мне кажется, это реакция на гениальную сонату Бетховена. Ты просто перенёс её на исполнителя.

Я упрямо помотал головой. Дескать, ты не была там и ничего не видела. Не видела взгляд этот тяжёлый, дьявольский. Не видела этой болезненной, отчаянной гордости. И как длинные паучьи пальцы гладят чёрный рояль, ты тоже не видела.

А я вот – видел. И щёки пылали, когда пальцы эти проклятые скользили по клавишам. Потому что рояль, он хоть и красивый, и звучный – но мёртвый, неживой. А всё внимание, вся ласка – ему.

– Да, тяжёлый случай. – Покачала головой подруга. – Надеюсь, это не попытка поскорее забыть Джинни.

Где Джинни, кто такая Джинни? Я правда удивился, услышав это имя, потому что даже не вспомнил о ней ни разу. Кажется, что со вчерашнего дня прошла целая вечность.

Гермиона чмокнула меня в щёку, извинилась и убежала писать доклад по этнопсихологии. Я молча допил остывший чай, скрипнул дверью и отправился покупать билет на вечерний концерт.

***

«Северус, Северус, Северус».

Шелест осенних листьев, грация змеи, выслеживающей добычу, прикосновение к чёрному бархату.

«Северус» – острые осколки стекла, дребезжание хрусталя, жаркий шёпот в темноте.

Колючий снег на руках, тонкий лёд, покрывший поверхность Темзы, зыбучие пески, в которых увязаешь с головой.

«Северус».

Короткий взгляд из-под ресниц.

…Мягкий полумрак концертного зала, негромкое пение рояля в тишине. И каждый звук – словно смычком по оголённым нервам. Словно внутри меня тоже – музыка.

«Северус, Северус, Северус».

Не дай мне сойти с ума.

***

Тогда я ещё не считал себя сумасшедшим. В конце концов, может же человек всерьёз увлечься классической музыкой. Она очищает сознание, да. Я помню.

Молли Уизли вот, к примеру, радовалась, откармливала меня домашними булочками и пеняла Рону, призывая его наконец-то повзрослеть и тоже взяться за ум. «Какой ты молодец, Гарри. – Улыбалась она, незаметно подкладывая мне плюшку с корицей. – Не то что мои оболтусы, одни глупости на уме». Джинни выходила в сад, щурясь на тёплое весеннее солнце, и сама была вся до неприличия солнечная, рыжая, красивая – сияла в его ослепительных лучах словно неземная. Я смотрел на неё как на картинку, глянцевую обложку – и испытывал только какое-то далёкое, отстранённое восхищение.

– Не расстраивайся, Гарри. – Рон по-своему понимал мои взгляды. – Сестричка у меня отходчивая: поломается и вернётся.

Я кивал, уходя в свои мысли, и друг, наверное, решал, что не стоит мешать мне предаваться светлой любовной грусти.

Гарри Поттер – безнадёжный романтик.

В моих походах на концерты не было ничего романтичного. Через месяц я возненавидел не только Бетховена, но и всех, кто когда-либо вообще садился за инструмент. Так, на всякий случай. Свои жалкие поползновения с гитарой я возненавидел тоже.

– Гарри, ты какой-то слишком агрессивный в последнее время, – добродушно заметил Невилл как-то после занятий. – Так все струны скоро переломаешь. Может, ну его, этот металл твой, давай романс какой-нибудь споём?

Я, конечно, тут же психанул и пошёл курить на балкон. Потому что надоело всё, и голова с самого утра раскалывается. Мои головные боли вообще очень любят весну. Дистония, чёрт бы её побрал.

А тут ещё добряк Невилл со своими романсами.

В шортах было прохладно, тёплый ветер сметал последние остатки февраля, а в воздухе витало что-то такое одуряюще-прекрасное, сладкое, что не было никакой возможности этому воздуху противиться. И сидеть в четырёх стенах, дыша гарью и пылью студенческого общежития, тоже не было никакой возможности.

В тот день Северус впервые играл Шуберта. Я решил, что у него, наверное, сегодня какой-то особенный повод, раз вечер пройдёт без Бетховена. Снейп не может жить без своего Бетховена. Я не могу жить без Снейпа.

У меня тоже был особенный повод. Я впервые купил букет, сам не знаю зачем, нежные белые цветы показались мне полной противоположностью мрачному Северусу. Даже дарить не хотел, уже думал, как бы вручить их Джинни, а потом вдруг обнаружил себя возле сцены с пышным цветочным великолепием – и очень удивился.

Снейп удивился тоже. Так и стояли с ним, как два идиота, удивлённо глядя друг на друга.

Чинные старушки не дарят цветов. Особенно тем, кто никогда не улыбается.

– Вот… возьмите, – неловко пробормотал я, почти насильно впихивая ему в руки букет.

Моргнул, опомнился, молча кивнул головой. Наверное, тогда он впервые узнал, что существует на свете такой парень Гарри, что он не прочь по вечерам послушать классическую музыку и что умеет быть благодарным.

Северус Снейп благодарным не был. Он предпочёл бы никогда не знать о моём существовании.

***

Это стало нашим ежевечерним ритуалом.

Столкновение, битва, вызов.

Я вставал со своего места и под жидкие старушечьи хлопки бодро вышагивал к сцене, держа букет на вытянутых руках. И каждый раз чувствовал себя смертником, добровольно шедшим на казнь.

Но я стоял рядом с ним – ради этого можно было пойти и не на такие жертвы.

Стоял и жадно пожирал глазами его непроницаемое лицо, молясь, чтобы эти мгновения никогда не заканчивались. Я решил стать настоящим специалистом в области Северуса Снейпа и принялся за дело с энтузиазмом, которому позавидовала бы и Гермиона.

Но для этого нужна была практика. Много практики.

Северус Снейп моей жажды знаний не разделял. Достаточно было поймать его взгляд, и всякая потребность копать глубже отпадала. Зато возникала другая потребность – бежать отсюда как можно дальше, забиться в тёмный безопасный угол и никогда больше не переходить дорогу этому человеку. Об этом кричали инстинкты самосохранения, которые я, впрочем, успешно игнорировал.

«Твоя храбрость родилась вперёд тебя, Поттер», – вспоминал я сомнительный комплимент Джинни. Вообще-то она говорила про «глупость», но я оптимистично решил, что суть, в принципе, одна.

В результате ненависть Снейпа ко мне росла в геометрической прогрессии, и этот факт я игнорировал не менее успешно.

Это стало нашим ежевечерним ритуалом: он принимал мои цветы, и каждый раз я был готов к тому, что он швырнёт их мне в лицо.

С каким-то болезненным любопытством я наблюдал, как удивление первого дня сменяется недоумением, раздражением, яростью. Через пару недель мне удалось вычленить из этого коктейля глубоко запрятанное смирение, и я обрадовался – постижение сложной науки приносило свои плоды. Но рассуждать и анализировать приходилось после – рядом с Северусом мозг неуклонно отказывался работать. Шквал эмоций засасывал, выбивал почву из-под ног, и я с радостью позволял ему утащить себя на дно.

– Да что в нём такого особенного, Гарри?

Мне пришлось взять с Гермионы слово, что ни одна живая душа не узнает о моей странной одержимости. И вот теперь я расплачивался за откровенность тем, что выслушивал бесконечные вопросы и попытки вразумить моё заблудшее сердце. Подруга у меня – умная девушка, она прекрасно разбиралась в психологии, но отчего-то напрочь отказывалась понимать одну простую вещь.

Сердце создано не для того, чтобы его вразумлять.

– Ты очень одинок, Гарри, – говорила Гермиона. – Мы всегда рядом с тобой, но ты будто бы не замечаешь никого вокруг.

Ну почему же, замечаю. В институте, в общежитии, утром, вечером, по будням, по праздникам и даже выходным. Любимые друзья, вы всегда со мной.

Но моя подруга не ждёт ответа. У неё сейчас такое лицо, как будто она цитирует на память очередной «Очень-умный-учебник». Возможно, так оно и есть.

– Я думаю, ты просто ищешь в незнакомце то, что не смогла дать тебе Джинни. Потому что гораздо проще придумать себе идеал и влюбиться в него, чем строить реальные отношения с реальным человеком.

…А сердце, Гермиона, создано для того, чтобы ускорять свой бег от чьего-то присутствия рядом. Чтобы грозиться выскочить из груди просто потому, что ты стоишь в шаге от него, он принимает твой нелепый букет, и ваши пальцы – разумеется, случайно – на мгновение соприкасаются.

И сердцу совершенно всё равно, придумал ты себе какой-то там идеал или не придумал.

Но Гермиона – практичная девушка. У неё всё продумано заранее. Образование – свадьба – карьера – дети. Домик с видом на озеро. Рыжий кот, гадящий по углам (одного рыжего мужчины в семье, конечно, недостаточно). И разрушать её рациональную гармонию своим хаосом было бы полнейшей неблагодарностью с моей стороны.

– Подумай об этом, Гарри. – Она заботливо переложила на мою тарелку недоеденный сэндвич.

Кажется, миссис Уизли очень повезло с будущей невесткой.

Уже стоя в дверях, подруга внезапно обернулась и (наконец-то!) дала дельный совет:

– А если уж тебе так неймётся, поговори с ним. Ради бога, хватит мучить вас обоих.

Поговори с ним… От одной мысли по телу проходит предательская дрожь и становится по-настоящему страшно. Гермиона в чём-то права – гораздо проще думать о чёрных глазах и длинных пальцах на расстоянии, сидя в безопасном «Весёлом пилигриме» и на чём свет стоит ругая местную кухню, чем предстать перед объектом своей – чего? страсти? болезни? – лицом к лицу. И даже мои смелые вылазки под кодовым названием «ближе к телу» тут не помогут. Перед глазами невольно встаёт весьма эпичная картина: храбрый Гарри, с букетом белых калл в качестве щита, отправляется покорять сердце огнедышащего дракона. Бесстрашный воин – почти герой рыцарского романа. Ха, ха и ещё раз ха.

Чёрт бы побрал эту проклятую весну…

Я честно промучился пару дней. Я даже прекратил посещать концерты, гадая, заметил ли Северус моё отсутствие. Хотелось верить, что всё-таки заметил, но по всему выходило, что этот факт никак не мог его расстроить. Скорее всего, он вздохнул с облегчением.

Но я ведь тоже умел быть жестоким. До той весны я даже не подозревал, сколько во мне этой жестокости – мерзкой, мелкой, пакостной. Но когда я видел это лицо так ослепительно близко, видел, как оно словно по команде превращается в презрительную застывшую маску… о, тогда жестокость поднималась откуда-то изнутри, вылезала на поверхность, наполняя всё существо странным злым предвкушением. Хотелось заорать прямо в глаза эти чёрные, дьявольские, хотелось схватить равнодушную сволочь за грудки и трясти, трясти, хотелось ударить его по лицу, хотелось…

О, мне много чего хотелось. Остро, сильно, до дрожи в кончиках пальцев. Как никогда прежде. Снейпу стоило бы быть поосторожней с личным идеалом Гарри Поттера. Потому что разрушить его я не позволил бы никому. И ему – в первую очередь.

Да, как выяснилось, я умел быть жестоким. Я не мог позволить Северусу наслаждаться моим отсутствием слишком долго.

«Поговори с ним».

Поговорить…

Северус Снейп всегда молчал, и было бы странно винить его в этом. В конце концов, у него просто не было необходимости разговаривать. Зачем слова, когда есть рояль этот полированный, чёрно-белый? Когда есть Шуберт и Бетховен? Когда есть вальсы, сонаты, серенады и фуги в комплекте с прелюдиями?

Но ведь я тоже – есть, и мне мало, мало, мало его музыки и рук. Мне мало взгляда, мало случайных редких прикосновений. Мне нужно больше, гораздо больше.

У меня, разумеется, не было никакого плана. За планы у нас Гермиона отвечает. А у меня не планы – интуиция. Спонтанность. В тот вечер я чувствовал, как много её во мне скопилось.

Натянутая пружина. Выстрел. Щелчок.

Щелчок прозвучал где-то в правом полушарии – и я не дождался аплодисментов. Выскочил на улицу как сумасшедший, откидывая со лба мокрые волосы – и доверился своей спонтанности. Наверное, именно она и привела меня к чёрному входу.

Дверь открылась, и я сказал:

– Северус.

Немолодая дама в очках взглянула на меня с нескрываемым интересом:

– Мы с ним действительно так похожи?

Я пробурчал что-то невразумительное и уставился на свои кроссовки. Сбоку на подошве обнаружилась чья-то приклеенная жвачка. Я тут же попытался отодрать её другой ногой, но потерпел неудачу. Дама наблюдала за моими мучениями со снисходительной улыбкой.

– Я давно заметила вас, молодой человек, – сказала она. – Вот только никак не могла предположить, что вы приходите к Северусу. – И вежливо протянула мне морщинистую сухую ладонь: – Минерва. Меня зовут Минерва.

– Очень приятно. Гар…

Дверь резко распахнулась, чуть не вылетев из петель, и мимо пронёсся разъярённый чёрный вихрь, не обратив на нас совершенно никакого внимания. Сердце сделало рискованный кульбит, тело пронзила обжигающая волна жара. Здравствуй, Северус.

– Кажется, он вас не заметил. – Минерва поджала губы, провожая неприязненным взглядом стремительно удаляющуюся спину. – Впрочем, меня это нисколько не удивляет, Гар.

Я смог только кивнуть ей на прощание и броситься вслед ускользающему чёрному пятну. Ноги, воспользовавшись отсутствием сигналов со стороны мозга, сами несли меня вперёд. Дом, улица, дом, дом, переулок…

Когда с нами происходит нечто неожиданное, экстраординарное, человеческий организм задействует скрытые резервы. Я вычитал это в детстве в каком-то журнале тёти Петунии, но всегда считал, что быть такого не может.

Оказалось – может. Иначе как объяснить, что он меня так и не заметил?

Бесшумно и ловко, как настоящий шпион, я открывал для себя нового Северуса Снейпа. Открывал потрёпанное чёрное пальто и тонкий вязаный шарф. Открывал покрасневшие от холода руки – без перчаток. И опущенные плечи, и волосы, рассыпанные по ветру, я тоже открывал.

Кого ты обманываешь, Поттер? Ты не его – себя открывал. Потому что никогда раньше ничего подобного не испытывал. Потому что жестокость твою – такую привычную и понятную – уносили порывы мартовского ветра. И редкие капли дождя уносили. А вместо неё изнутри поднималось что-то новое, щемящее, огромное – что-то, чему тебе ещё только предстояло найти название.

И когда старая, обшарпанная дверь подъезда поглотила Северуса Снейпа, я почувствовал себя до странности одиноким. Всё стоял под вечерним лондонским ливнем и смотрел, как качаются мокрые голые деревья, как тяжёлые тучи наползают на редкие неяркие звёзды. И как в окне на третьем этаже загорается свет.

========== 2. ==========

От концертного зала до квартиры Северуса Снейпа – три улицы и четыре дома.

Я выучил этот маршрут так хорошо, что мог бы пройти по нему с закрытыми глазами.

Вечер. Окраина Лондона. Вонючие мусорные баки, бездомные облезлые дворняжки, пепел от сигареты, случайно просыпанный на футболку.

Улочки – такие узкие, что люди могут только пешком передвигаться. В крайнем случае, на велосипедах. У Снейпа не было велосипеда. И перчаток у него тоже не было.

Зонт он не носил с собой принципиально.

Дождь. Спящий двор, выбитые стёкла фонарей. Неяркий свет в окне на третьем этаже. И качели скрипят. Снова скрипят чёртовы качели.

«Поговори с ним».

Я до сих пор помню – о, я очень хорошо помню, как сидел, спрятавшись под крышей детской песочницы, на крошечной детской скамейке, гипнотизируя взглядом квадратик одинокого окошка. И вспоминал. Вспоминал, как мы с ним накануне «поговорили»…

– Вы.

Это он не сказал – выплюнул. Стоял, скрестив на груди руки, и изучал меня взглядом. А я молчал, проклиная так не вовремя покинувшую меня спонтанность, и всё думал о том, от меня он этими руками закрывается или от холода.

– Я.

Северус издевательски приподнял бровь и, не дождавшись реакции, презрительно фыркнул.

– Не стоило рассчитывать, что ваши мозги развиты хоть немного больше вашей фантазии. Или все цветы кроме этих в городе перевелись?

И мне вдруг стало до чёртиков обидно – обидно за каллы эти несчастные, которые, на самом деле, намного красноречивей меня и вместо меня говорят с ним каждый вечер, каждый вечер шифр передают секретный. А он о них так, словно я ему не цветы, а червей подбрасываю. Дохлых.

– Не стоило рассчитывать, что в вас хоть сколько-нибудь развито чувство вкуса, Снейп.

Ну вот, я это сказал. И тут же пожалел о своих словах, потому что большего бреда и придумать невозможно. Потому что сказать такое музыканту – это бросить ему перчатку в лицо.

Он только пожал плечами и как-то странно дёрнул щекой, а потом посмотрел на меня так, что я впервые за всю свою жизнь почувствовал себя пустым местом. Не «ничтожеством», как уверял дядя Вернон, не «безмозглым мальчишкой», как убеждала тётя Петуния, и даже не «жалким ублюдком», как однажды выразился Дадли, а именно пустотой, никем, бесполезным куском пространства. И чтобы справиться со странным болезненным комом в горле, чтобы ощутить свою никчёмность ещё ярче, ещё острее – я молча закрыл глаза. А когда открыл их – пусто было везде.

Снейп ушёл.

– Да чтоб ты подавился своим чёртовым Бетховеном! – заорал я ему вслед. Резкий порыв ветра швырнул мне в лицо вонючий обрывок утренней газеты.

Прекрасно, Поттер, просто прекрасно.

Поразмыслив, я решил, что в этом неудавшемся разговоре всё-таки можно отыскать плюсы. Например, теперь я знаю, как звучит его голос. А это, вдобавок к пальцам, глазам и сволочному характеру уже очень даже немало.

Ему бы петь, думал я. Ему бы петь арии, каватины или, на худой конец, так любимые Невиллом романсы. И забыть навсегда про своего Бетховена.

Только вот почему-то в этой проклятой темноте, среди весеннего запаха гнили и выбитых фонарей, когда даже последняя сигарета гаснет от царящей повсюду влаги, в голове бесконечным повтором звучит до боли знакомая «Лунная соната».

***

«Ну здравствуй, Северус».

Я не мог больше приветствовать его вслух. Что бы там он ни говорил о моих мозгах, их вполне хватало на то, чтобы не ступать босиком на минное поле. Первое впечатление было безнадёжно испорчено, а значит, оставались только жадные взгляды, и надёжное укрытие широкого дуба, и вот это тихое, безмолвное:

«Здравствуй, Северус».

И тогда я кое-что заметил. Впервые, спустя бесчисленные дни и недели сумасшествия, спустя бесконечные ноты и звуки я смог застать Снейпа врасплох. Я поймал его, как ловят редкую красивую бабочку, я набросил на него сачок.

Когда он выходил навстречу пронизывающему ветру, пряча руки в дырявые карманы пальто, и думал, что рядом нет ни единой живой души, в знакомых до боли, до помутнения рассудка чёрных глазах мелькнула и погасла она.

Пустота.

Это как воздух без кислорода, как часы, которые остановили свой бег. Её было так много, что она не вместилась – вылезла из зрачка, расползлась за пределы радужки.

Её было так много, что я застыл, замер в своём укрытии, гадая, что мне теперь делать с этим новым знанием. С этим новым Снейпом. Потому что в одном человеке не может быть столько пустоты, а если она там есть, значит это и не человек вовсе, а механическое существо без сердца. Без души.

Где твоя душа, Северус?

Снейп давно ушёл, а я всё стоял, вцепившись в ветвистый, истекающий весенними соками дуб и думал, думал… О том, что живёт у него внутри, и о том, каких усилий ему стоит это скрывать. Стоял и не понимал, что должен был пережить человек, чтобы так смотреть и так играть, так жить своей музыкой. Оттого и Бетховен. Оттого и рояль этот каждый вечер. Кажется, он – то единственное, что ещё способно разбудить чувства Северуса Снейпа.

Куда уж там безмозглому студенту Гарри Поттеру.

И тут бы мне и смириться, и бросить эту затею, пожав плечами, но видимо что-то такое, упрямое, всё-таки родилось вперёд меня. Храбрость. Или глупость. Это уж как посмотреть.

И оно протестовало.

Апрель уже перевалил за середину, когда я начал писать ему письма. Сирень была белоснежно-фиолетовой, цвела прямо под окнами общежития, а я дышал ей и никак не мог надышаться. Вырывал листочки из тетради. Разглаживал в ладонях. Они мятые были, неровные, но мне не было стыдно. Денег на красивую бумагу не хватало. Цветы дорого стоили.

Я нервно грыз карандаш и в каждом письме спрашивал одно и тоже. Северус ошибался: с фантазией у меня всё в порядке. Просто мой вопрос был нужный, правильный.

«Почему ты никогда не улыбаешься?»

Я знал, что он не ответит. Может, он и вовсе не читал эти письма, может, даже конверты не распечатывал. Мне просто нужно было писать их – и я писал. Приходил в знакомый двор, бросал письма в почтовый ящик. Потом – долго мучил скрипучие качели, стремясь взлететь как можно выше. Быть чуть ближе к небу.

Гарри Поттер – влюблённый идиот.

Он не хотел меня видеть. Отворачивался, презрительно кривил губы, стоило мне случайно попасть в поле его зрения. Исключением оставались концерты. Там Северус Снейп по-прежнему был предельно собран и отстранённо вежлив. Артист должен держать лицо.

Он коротко склонял голову, отточенным движением откидывал волосы со лба. Старушки восхищались. Аплодировали. Я заворожённо смотрел, как тяжёлая глянцевая волна рассыпается по плечам.

В мае что-то пошло не так.

Был очередной мерзкий дождливый вечер. С неба падали крупные капли – тёплые и матовые, как топлёное молоко.

Я бросил очередное письмо в почтовый ящик и привычно отыскал взглядом окно на третьем этаже. Мне просто хотелось знать, что Северус там, в тепле и уюте. Наверняка сидит за столом на своей тесной кухне и цедит горячий чай без сахара. Или запоздало просматривает утреннюю газету. А может, склонился над стареньким пианино и наигрывает негромкую мело…

Осознание, что его нет, пришло внезапно и оглушительно, стоило только бросить взгляд на мёртвое, тёмное окно. Мне не нужны были доказательства. За месяцы одержимости я научился чувствовать Снейпа, как никого другого.

Сигарета дрожала в пальцах. Губы дрожали тоже. Скрип качелей успокаивал. Так и сидел молча, скрипя качелями, пока пачка не опустела.

Он появился в полночь, словно нечистая сила из сказок, он шёл медленно, опустив плечи, не глядя по сторонам. Остановился, оглянулся как-то потерянно, словно не понимал, где находится. А я – до крови прокусил костяшки собственных пальцев. Пустота была снова: в глазах, в лице, в непривычно тяжёлом теле. Я почувствовал эту тяжесть на себе, будто это я сам сейчас поднимался по обшарпанным ступеням, вцепившись в перила. Будто это я, а не он никак не мог отыскать в кармане связку ключей.

Северус Снейп был болен, и я подцепил его вирус.