Текст книги "Дыхание земли"

Автор книги: Роксана Гедеон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

      Заметив мой интерес, торговец воскликнул:

– Товар из Америки, милочка! Недорого отдам!

      Неожиданная мысль блеснула у меня в голове, глаза засияли. Меня даже не интересовала цена. Подступив к торговцу и не слушая возражений Селестэна, я задала только один вопрос:

– Будет ли у вас двести-триста фунтов этого картофеля? Если да, то я беру их – при условии, что вы расскажете мне, как с ним обращаться, когда хочешь посадить.

      В Сент-Элуа я вернулась одна. Селестэн остался в Лориане сторожить наши покупки. Я послала Брике к Бельвиню, чтобы тот выделил мне батрака и телегу с лошадью и сейчас же послал их в город. Не было границ моему воодушевлению. Я посажу целую плантацию картофеля, можно сказать, положу начало возделыванию этой культуры в бретонских землях. Я по опыту знала, какой это вкусный, удобный и сытный продукт. Я даже знала, какие блюда следует из него готовить…

– Это вы верно задумали, мадам! – отозвалась Маргарита, когда я посвятила ее в свои планы. – Хотя, надо сказать, никогда я не думала, будто наступят времена, когда вы, принцесса да красавица всем на загляденье, станете о таком думать. Известное дело, все это не по вашей воле случилось, но все-таки, скажу я вам, в мире все перевернулось…

      Я прервала ее сетования поцелуем в щеку, ибо знала, что им не будет конца.

– Где Жанно, Маргарита? Я что-то не вижу его.

– Во дворе. Уже нашел себе подружку!

      Я вышла во двор и была немного ошеломлена увиденным. Жанно с какой-то светловолосой девчонкой сидел на ограде, они болтали ногами и разговаривали. Я пригляделась получше: девочка была не кто иная, как крошечная Берта Бельвинь, бойкая и задиристая. Она разговаривала с Жанно заинтересованно, но как с вполне равным, то и дело перебивая его, и я даже видела, что она стукнула моего сына по лбу.

      Мне стало отчего-то обидно, я почувствовала желание вмешаться и прогнать эту кроху со двора, но потом увидела, как увлечен Жанно этой дружбой, и сдержалась. Увидела я и то, что Берта явно нравится Жанно. Внешне она была чудесной девочкой: лицо круглое, глаза зеленые, зубы белые, как жемчуг, и когда она смеялась во весь рот, то становилась очень хорошенькой.

      И я молча, улыбнувшись про себя, ушла в дом.

8

      Франсина явилась в Сент-Элуа через неделю после моего разговора с Ле Муаном. Вид у нее, надо признать, был неожиданно приличным для девицы, которая таскается по лесам за шуанами: чистая одежда, опрятный передник, аккуратно заштопанный в нескольких местах, новые сабо. Она даже была в головном уборе, принятом среди незамужних девушек в здешних краях. Ее чепец имел форму ракушки и низко опускался на лоб, охватывая его, как повязка, а по бокам открывая толстые завитки кос, уложенных, как улитки, за ушами.

– Здравствуйте, мадам, – сказала она приседая. – Ле Муан сказал, что вы знаете, зачем я пришла.

– Да, знаю, – ответила я. – Ты будешь помогать мне с рассадой.

      Я не держала на нее зла, а даже, напротив, чувствовала радость при мысли, что получила помощницу.

      Работы было столько, что я даже с такой работницей, как Франсина, не знала, за что хвататься. Селестэн целыми днями вместе с батраками Бельвиня трудился над расчисткой земли под пашню. Они рубили, пилили, корчевали – занятие это каторжное. Из всех деревьев была оставлена только старая яблоня, менее всех пострадавшая от пожара и обещавшая плодоносить. Нужно было заготавливать дрова, а еще возвести новый хлев – уже не на скорую руку, а надолго. Кроме того, я хотела, чтобы из необтесанных огромных камней, в изобилии рассыпанных по долине, Селестэн сложил хижину, крытую соломой, и сделал очаг: таким образом, у нас была бы кухня, ибо в башне становилось слишком тесно. В этой же хижине можно было бы поселить и Франсину – так я планировала. Даже для Жанно и Шарло находились занятия: убирать огород, удалять оттуда камни и хворост, прошлогоднюю траву. Брике, добросовестно покончив с копчением и заслужив мою благодарность, занимался тем, что бродил по округе и воровал. Он никогда не возвращался с пустыми руками: приносил цыплят, кур, а однажды даже огромного петуха. На мой вопрос Брике ответил, что поймал его в лесу. Я знала, что он ворует у крестьян Сент-Уана, но закрывала на это глаза. В конце концов, сами эти крестьяне не проявляли особенной щедрости.

– Будь осторожен, – предупредила я Брике. – Они расправятся с тобой, если поймают. Лучше не делай этого.

– Гм, мадам, да ведь это все, что я умею.

      Жанно, наблюдая за Брике, тоже становился трудноуправляемым, и удержать его дома было почти невозможно. Он очень подружился с Бертой, и отныне любимым его занятием было убегать на берег реки, где на вершинах старых осокорей чернели сорочьи гнезда, и собирать птичьи яйца.

      Маргарита была у нас кухаркой: готовила бобовую похлебку, гречишные лепешки, иногда суп, тушеную капусту, жареную колбасу – копченое мясо у нас расходовалось крайне экономно.

      Мы с Франсиной ухаживали за скотиной, мыли, стирали и, главным образом, готовились к весне. Много возни было с облюбованным мною картофелем. Я пустила в ход все купленные клубни, перебирала, проращивала, замачивала. В ящиках, кадках, любых доступных сосудах у нас была рассада – капусты, лука, сельдерея, огурцов, моркови, фасоли и еще всякой всячины. Отдельно мы намеревались высадить чечевицу, горох и бобы.

      А когда наступала ночь и все в доме засыпали, я садилась к маленькой лампе, разворачивала журнал и записывала то, что получила в этот день от крестьян. Подношения были более чем скромные. Я все больше полагалась на собственные силы. Если бы мы возлагали надежды лишь на крестьян, то, наверное, всю жизнь жили бы впроголодь. В конце концов, подумала я, я перестану требовать у них еды и потребую полотна, воска, мыла – того, в чем Сент-Элуа нуждался особенно остро. И если еще раз встречу Ле Муана, обязательно попрошу повлиять на бретонцев. Да и отец Медар в этом деле может помочь…

      Но в этот момент сон, как правило, овладевал мною, и я, впадая в полудрему, забывала твердо все решить, а завтра дела снова поглощали меня, и я снова никому не жаловалась.

9

– Кому это ты шьешь одежду? – ревниво спросил Жанно, наблюдая, как я крою полотно. – Мне?

– Нет, малыш, это для близняшек. Они растут так быстро, ты же знаешь, – ответила я беспечно, не обращая внимания на едва заметные враждебные нотки в голосе сына. – Разве ты не хочешь, чтобы твои сестры выглядели хорошенькими?

      Жанно молча отошел от меня и заглянул в колыбельку. Девочкам было чуть больше четырех месяцев, и с тех пор, как я стала давать им наряду с коровьим молоком по маленькой ложке рыбьего жира, они заметно повеселели. Обе малышки уже удерживали головки, а Изабелла, более бойкая, даже могла, забавно лежа на животе, приподниматься, опираясь на ручки. Селестэн выстрогал для них три деревянные игрушки, я выкрасила их свекольным соком, и близняшки уже тянулись к ним ручонками, с явной любовью и интересом ко всему яркому.

      Все любили этих ангелочков. Только Жанно, казалось, вовсе не разделял этого восторга.

      Застыв рядом с колыбелькой близняшек, он с критическим выражением на лице подолгу внимал угуканью Вероники и Изабеллы, которые, подобно беззаботным пташкам, приветствовали таким образом жизнь, утверждая свое присутствие и довольство существованием.

– Бесполезные дурочки! – проворчал он тихо. – Бесполезные!

Я не придавала особого значения этому недовольству. Жанно просто ревнует. Но он уже достаточно вырос, чтобы самому преодолеть это.

– Их пора кормить, – сказала я вслух.

      Патина давала мало молока, поэтому я не баловала им своим домашних: нужно было следить, чтобы молока было вдоволь для малышек. Я хотела, чтобы по крайней мере они не ощущали ни в чем нужды. Им и так с самого начала пришлось нелегко. Это чудо, что они такие пухленькие и здоровые.

Я как раз наливала молоко в рожок, когда ко мне подошел Жанно с чашкой в руке.

– Можно мне? – спросил он с некоторым напряжением в голосе. – Я тоже хочу.

      Мне следовало тогда проявить большую чуткость, но, занятая приготовлением еды для малышек, я ответила не подумав, не глядя на Жанно:

– Тебе потом, мой дорогой, после девочек; я дам тебе молока, если оно останется.

      Громкий всхлип заставил меня обернуться. Жанно стоял посреди комнаты, сжимая чашку в руке так, словно это был его злейший враг. Лицо его было искажено гневом, невыносимой обидой, явной злостью на меня. Испуганная, не ожидавшая такого поворота дела, я поднялась с места.

– Жанно, мальчик мой! – только и смогла произнести я.

Не дослушав, он с размаху грохнул чашкой об пол. Осколки полетели во все стороны. Потом повернулся, рванулся к выходу и выбежал, так хлопнув дверью, что у меня зазвенело в ушах.

– Жанно! – вскричала я, сердясь и недоумевая. – Вернись немедленно!

      Он и не подумал вернуться.

      Ошеломленная, я едва смогла как следует накормить Веронику и Изабеллу. Они, словно чувствуя мое настроение, капризничали и просились на руки как никогда; мне стоило больших усилий их убаюкать. Потом они уснули, и я уложила их в колыбель.

      Поступок Жанно не выходил у меня из головы. Мой сын был неправ, но в то же время он был совершенно искренне обижен, даже оскорблен тем, как я поступила. Я опрометчиво полагала, что он все понимает. Понимает, что малышки намного меньше и слабее его и что долг всех нас – заботиться о них, слабых и беспомощных, отдавать им все лучшее, в том числе и это злосчастное молоко. А Жанно, оказывается, не понимал. Он был совсем еще малыш, мальчик восьми лет, который любил меня и ревновал, который до сей поры был один в моем сердце, а с появлением девочек неожиданно оказался вытесненным, – по крайней мере, так он полагал. Но ведь я любила его, как и прежде.

      Я выбежала из дома, горя желанием поскорее разыскать сына. Как бы он не задумал какой-нибудь глупости! Честное слово, эта его вспыльчивость – фамильная черта де Ла Тремуйлей – может сыграть с ним дурную шутку.

– Ах, вот ты где!

Я разыскала Жанно среди валунов, сваленных у старой яблони, и, облегченно вздыхая, села рядом. Он отвернулся, уткнувшись лицом в колени.

– Ну, чем ты обижен, мой мальчик? – произнесла я нежно, касаясь пальцами спутанных черных волос ребенка. – Ведь я люблю тебя, Жанно.

      Он передернул плечами, пытаясь увернуться.

– Ответь мне, – сказала я. – Что ты думаешь?

      Он молчал, упрямо сдвинув брови.

– Так ты еще совсем малыш, Жанно! Я думала, ты мужчина и знаешь, как следует поступать. Хорошо, раз ты малыш, я буду любить тебя так, как малыша: буду баюкать, как Изабеллу и Веронику, буду поить из рожка, чтобы ты больше ни на что не обижался…

– Ага! Ты еще и насмехаешься!

      Я заметила, что плечи его вздрагивают, и он едва одерживает рыдания, причем это дается ему явно нелегко. У меня сердце облилось кровью: я и не подозревала, что горе Жанно так сильно!

– Жан Анри, мальчик мой дорогой!

      Я потянулась к нему, прижала к себе его темноволосую голову, заглянула в искаженное обидой личико.

– Скажи же, Жанно, не молчи! Что тебя мучает? Неужели ты так не любишь сестричек?

– Не люблю! – пробормотал он сквозь слезы.

– Но почему, почему? Они ведь такие славные и ничего не сделали тебе дурного!

      Жанно не выдержал и расплакался, прижавшись лицом к моему плечу: я видела, что ему стыдно за свои слезы, но не плакать было выше его сил.

– Неужели тебе не хватает меня? 3-зачем тебе столько хлопот со всеми этими детьми? – проговорил он, заикаясь, прямо мне в плечо. – Р-раньше я был один, а теперь эти девочки з-заняли мое место!

      Я заглянула ему в лицо, нежно поцеловала заплаканные синие глаза мальчугана.

– Милый мой малыш, ведь ты появился у меня раньше их. Никто не займет твое место. Никогда!

– Да, но теперь ты только ими и занимаешься. С ними болтаешь, их баюкаешь.

– Неправда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.

      Я не могла допустить, чтобы Жанно чувствовал себя ущемленным. В этот день мы долго разговаривали; когда Жанно успокоился, я стала рассказывать ему, как слабы и малы его сестренки, как они нуждаются в защите и помощи от всех нас, в том числе и от такого настоящего мужчины, как Жанно.

      Втайне я еще раз укорила себя за то, что была недостаточно чуткой. Жанно много чего вытерпел в приюте и стал очень раним. И как раз в тот момент, когда он больше всего нуждался в моем внимании, я совсем его забросила!

– Ты не будешь больше скрывать свои чувства, правда, Жанно? Если ты чем-то обижен, приди и сразу же скажи мне, мы вместе во всем разберемся! Ведь ты доверяешь мне, сынок?

– Да, – пробормотал он, утирая слезы.

– Ну, а я люблю тебя очень сильно, мое сокровище.

      И все-таки несмотря на этот разговор, я чувствовала, что следует чем-то увлечь, занять Жанно, чтобы он не погружался во все эти размышления. Его лазанье по сорочьим гнездам мне не очень нравилось.

      Когда к нам в очередной раз заглянул отец Медар, с которым наше семейство явно подружилось, я спросила, не сможет ли он серьезно заняться образованием Жанно.

– Сколько лет вашему сыну, сударыня? – спросил отец Медар. Он был старше меня всего на три года и никак не мог привыкнуть называть меня «дочь моя».

– – Восемь, святой отец, почти восемь.

– И что, он умеет что-нибудь?

– В приюте его научили читать и писать, но на этом все и закончилось.

      Я знала, что у самого отца Медара образование превосходное: еще при Старом порядке он закончил коллеж ораторианцев, а потом духовную академию в самом Ватикане. Он знал четыре языка помимо греческого и латыни.

– Я охотно буду учить его, сударыня, если только он станет приходить ко мне в часовню. Кстати, вы могли бы посылать и Шарля – ведь он, кажется, сын покойного виконта де Крессэ?

– Да, – отвечала я, слегка покраснев.

– Ему уже пора готовиться к первому причастию.

– А Авроре, святой отец? Ей летом будет тринадцать.

– Я полагаю, вы правы. С девочкой тоже надо поспешить.

      Я нерешительно взглянула на священника.

– Святой отец, вы… вы, вероятно, потребуете плату за свои услуги?

      Он улыбнулся уголками красивого рта и, останавливая меня, махнул в воздухе тонкой белой рукой.

– Господь с вами, сударыня! Я всего лишь бедный служитель Божий, но, честно говоря, я не так беден, как вы.

      Я замолчала. Личность отца Медара оставалась для меня загадочной. Он вел себя просто, непринужденно и вежливо, ни на что не претендуя, в иные моменты даже старался казаться проще, чем был. Но в то же время его влияние на шуанов, даже при их религиозности, выглядело необъяснимо сильным. Можно было подумать, что предводитель шуанерии в Гравельском лесу – не Ле Муан, а отец Медар. А его холеный вид, отличная одежда, всегда безупречная сутана? А кольца на пальцах? Неужели ему, одному из Говэнов, удалось сохранить что-то из фамильного богатства? И это в то время, когда все бретонские дворяне сплошь и рядом стали нищими?

      Я не знала, какие выводы следует делать из этого. Но на всякий случай решила держаться с отцом Медаром поосторожнее. Он мог оказаться гораздо большей фигурой, чем я думала.

10

      Я была рядом, внимательно наблюдая. Плуг легко, как в масло, входил в землю, откидывал в сторону жирные пласты, – Селестэн, казалось, не прилагал к этому никаких усилий. За плугом тянулась борозда. Когда Селестэн сменил плуг на борону, я запустила руку в корзину, набрала пригоршню гречихи – меленьких сухих трехгранных орешков, и стала разбрасывать их – сеять.

      Половина моей земли уже была засеяна овсом и пшеницей. Теперь, когда стало совсем тепло, очередь дошла до гречихи – растения, из которого в Бретани делали буквально все. От Нанта до Бреста весной розовели бескрайние поля гречихи.

      Все складывалось настолько обнадеживающе, что я даже иногда волновалась, как бы дела не изменились к худшему. Сейчас были первые числа марта, но весна вступила в свои права еще в начале февраля и началась слаженно, бурно, с теплых обильных ливней. Земля быстро подсохла, и вот уже почти месяц мы были в поле.

      Мои пять арпанов, отвоеванные у Бельвиня, были засеяны овсом, пшеницей и гречихой, на пойменных лугах, пусть небольших, но удачно расположенных, обещала отлично расти трава, парк был расчищен под огород и сад, и теперь предстояло лишь вовремя засеять и высадить рассаду. Патина с каждым днем давала все больше молока, которого хватало уже не только Веронике и Изабелле, но и всем остальным и даже оставалось иногда на сыр и масло. Жили мы, правда, не так уж сытно, но впереди были самые радужные перспективы. Работать приходилось много, и пальцы у меня на руках потемнели, но, в конце концов, игра стоила свеч. Я не знала, откуда у меня в душе иногда появлялось легкое тревожное предчувствие, что наше нынешнее полублагополучие – зыбко и ненадежно.

– С гречихой закончено, – сказала я вечером Селестэну. – Завтра займешься колодцем, его надо почистить.

      Селестэн был незаменимый работник – выносливый, безотказный и, что самое главное, энергичный и сообразительный. Благодаря его рукам были засеяны земли, выкорчеваны деревья, нарублены дрова – он брал на себя самую тяжелую, мужскую работу. Он же сложил из камней хижину под кухню, построил хлев.

– А с мельницы Бельвиня вам приносили вчера доход? – спросил Селестэн.

– Да. Каких-то три ливра пятнадцать су…

      Нашу мельницу, вытребованную у Бельвиня, мне пришлось очень скоро отдать ему обратно, ибо у меня не было человека, который бы ею занимался. Теперь мы владели ею на пару, и я получала – якобы – половину доходов, очень подозревая, что Бельвинь меня надувает. У меня не было времени, чтобы разобраться с этим. С хлебопекарней дело обстояло лучше: я поставила там Брике в качестве наблюдателя, и он следил, чтобы меня не обманывали.

      Когда вечером я вернулась с поля, Франсина все еще сидела на корточках на земле, высаживая рассаду. Редис, шпинат, укроп – все это было уже посеяно.

– Идите-ка поглядите, мадам, что нашла мадемуазель Аврора! – произнесла Франсина, оборачиваясь и утирая пот со лба.

– Да, мама, иди, иди! – воскликнула Аврора.

      Я подошла ближе. Из черной рыхлой земли торчали молодые упругие розово-красные кустики с сильными и сочными побегами.

– Они ведь сами выросли, мама, мы их не сажали! И так яблоками пахнут!

– Это ревень, – проговорила я. – Это ревень, Аврора!

      Я насчитала почти десять кустов. А сколько их еще появится? Благодаря ревеню у нас будет чудесная пища из его черенков; компот, варенье, а сок из ревеня будет так полезен малышкам! Я знала, откуда взялось это растение. Когда еще замок существовал, под окнами кухни были целые заросли ревеневых кустов. Их пощадил пожар, и вот они проросли снова…

– Моя дорогая, его уже пора собирать, – сказала я.

      Аврора бросала крепкие розово-красные черенки мне в фартук, и они одуряюще-сладко пахли яблоками. Пожалуй, даже сильнее, чем яблоки. Нам обеим захотелось есть.

       Да, подумала я, похоже, весна благоприятствует мне. Не было ни заморозков, ни холодных ветров, тепло наступало бурно и неудержимо, и март, пожалуй, можно спутать с маем. Небо – чистое, прозрачное, голубовато-серое – было покрыто кучками белых облаков, курчавых, как барашки. Уже повсюду – в лесах и в долине – по краям тропинок появлялись белоснежные первоцветы и желтые маленькие крокусы. Дикие гуси и утки, возвратившись с южных краев, уже обильно заселяли камышовые заросли и уютные тихие заводи бретонских мелких речушек. Дождей выпадало ровно столько, чтобы насытить землю после теплой, но бесснежной зимы.

      Такое начало обещало хороший урожай. Мне, кажется, не о чем было волноваться.

11

      Жара стояла нестерпимая. Воздух был совершенно неподвижен и, казалось, становился густым от духоты. В башне находиться было почти невозможно, но и в саду недавно посаженные юные деревца давали не так уж много тени.

      Было очень приятно и легко стоять босыми ногами на траве, ощущая ступнями и теплоту земли, и вместе с тем исходящую от нее прохладу. Я была только в одной юбке, подоткнутой до колен, и кофточке, напоминающей лиф, волосы очень туго собрала на затылке, и все равно мне было жарко. Испарина то и дело выступала на лбу.

      Был конец мая. Изабелла и Вероника, забавные, хорошенькие, уже почти восьмимесячные, плескались в большом медном тазу, глубоком, как ванночка; я осторожно приподнимала то одну, то другую малышку и обливала водой из кувшина – теплой, как и все вокруг.

– Мама! Ма-ма!.. – лепетали они безмятежно и доверчиво. Уже полтора месяца, как они произносили это слово, умели говорить и другие слоги, но больше пели и гулили, оглядываясь друг на друга. Дружны они были чрезвычайно. Да и отличить их нельзя – почти все их путали. У обеих были серые огромные глаза, милые розовые личики и ярко-золотистые кудряшки – яркостью они даже превосходили мои волосы. У Вероники цвет лица был чуть золотистей, чем у Изабеллы, и, если не считать родинки – своеобразного опознавательного знака, девчушки были неотличимы друг от друга.

      Изабелла, более непоседливая, вскарабкалась на ножки, потом, держась ручками за края тазика, гордо встала во весь рост – она необыкновенно гордилась этим своим умением, которым Вероника еще не вполне овладела и только подражала сестренке. Но на этот раз лицо Изабеллы было недовольно, и она срыгнула воду, которой только что наглоталась. Смеясь, я утерла ей лицо.

      Вероника, ревниво следившая за действиями сестры, потянулась было следом за ней, но не устояла и подалась назад, увлекая за собой Изабеллу, и обе они шлепнулись в воду, подняв кучу брызг. Испуганная этим, с яблони слетела крошечная птичка, и глаза близняшек устремились к ней.

– Ку-ку! Ку-ку! – лепетала Вероника, махая ручонкой.

      Я смотрела на них, испытывая непреодолимое желание расцеловать, сжать в объятиях. Боже, как я раньше жила без них? Они были такие милые, смешные, забавные, так доверчиво улыбались мне и явно предпочитали меня всем остальным домочадцам. Какое чудо, что при нашей бедности они растут такими улыбчивыми, радостными и пухленькими. Ну что за прелестные у них ручки – словно ниточкой у запястий перевязанные!..

      Я оглянулась, ища глазами Жанно. Минуту назад он сидел на ограде, болтая с Бертой Бельвинь, своей неразлучной подругой, а теперь я увидела их обоих у старой яблони, в семи туазах от меня.

      Берта кивнула в сторону тяжелой виноградной лозы, которая свисала с дерева, как веревка от качелей, перекинутая через сук.

– Покачаемся? – предложила Берта.

– А если лозу оборвем, тогда что? – спросил Жанно.

– Выдержит. Знаешь, виноградные лозы какие крепкие! Смотри, как она дерево стиснула!

      Мне не очень понравилась забава, которую предлагала Берта, но я не вмешивалась. Я ведь каждый день твержу Жанно, что он должен быть мужчиной, так что не следует дергать и наставлять его ежеминутно. Лоза росла у самых корней яблони и взбиралась вверх по ее стволу. Летом можно будет нарвать одновременно и винограду и яблок.

– Первым качаюсь я! – сказал Жанно торопливо.

– Нет, я! – заспорила Берта.

– Нет, я! Когда спорили, кто раньше прибежит, я прибежал раньше, теперь я первый покачаюсь!

– А я тебе тогда пирогов не дам! – заявила Берта.

– Ну и ладно!

      Жанно залез на сук, с которого петлей свешивалась лоза, взялся за лозу обеими руками, уселся в петлю и начал раскачиваться. Лоза заскрипела, и с нее посыпались сухие листья. Жанно раскачался сильнее. Я с тревогой следила за ним, едва удерживаясь, чтобы не одернуть и не остановить, и лишь изредка поглядывая на близняшек, беспечно плескавших ручками по воде.

– Прыгай вниз, хватит, теперь моя очередь! – ныла Берта.

      Жанно еще немного покачался и прыгнул вниз, Берта забралась на лозу. Она тоже сначала повисла на лозе, потом нащупала ногами опору, встала во весь рост и начала изо всех сил раскачиваться. Лоза ужасно скрипела. Жанно стало страшно, и он закричал:

– Потише, Берта, потише! Оборвешь лозу!

– Не оборву! – весело отозвалась Берта. – Я сильней тебя качаюсь, гляди! Хочешь, до той высокой ветки достану?

      Жанно действительно не мог достать ее на качелях, сколько ни старался. Поэтому он проворчал:

– Достань, хвастунишка!

«Какое безрассудство», – подумала я. Девочку надо было бы остановить, но я не могла бросить в воде дочерей. К тому же, нельзя было не признать, что с тех пор, как Жанно сошел с лозы, беспокойство мое сильно уменьшилось.

      Берта раскачалась сильнее. Р-раз! Еще раз! Еще! Безуспешно.

      На четвертый раз Берта сумела ухватиться рукой за ветку. С радостным криком обломала она ее кончик, но в тот самый миг взлетела высоко в воздух, и я увидела, что она падает. Жанно в ужасе расставил руки, чтобы ее поймать, и сделал шаг в ее сторону. Берта хлопнулась прямо в его объятия, и они покатились по земле. Отшвырнуло их сильно, и каким-то чудом они оба не разбили головы насмерть о высокий камень ограды. Они встали, перемазанные кровью, в пыли и слезах.

Я сама не помнила, как позвала на помощь Аврору и оставила малышек на ее попечение. Жанно и Берта брели ко мне, вытирая слезы и явно предчувствуя нагоняй. Я бросилась к ним.

– Это он меня притащил сюда! – плача, обвинила Жанно Берта. – Я не хотела. Я траву резала для коровы!

– А кто придумал на лозе качаться? – огрызнулся Жанно.

      Быстро и лихорадочно я ощупывала сына. Он все-таки ударился о камень, но не так сильно, как Берта, у которой голова была разбита в кровь. К счастью, оба они были живы. Только Жанно с гримасой боли протянул мне руку.

– Очень болит, ма!

      Рука у него будто обвисла где-то между запястьем и локтем. У меня холодок пробежал по спине. Что это у него – перелом?

– Брике, сейчас же к отцу Медару в часовню! – крикнула я. Посылать за врачом в Лориан было бы слишком долго, к тому же я знала, что отец Медар, немного изучавший медицину, знает, как справляться с ушибами и переломами.

      Брике, натянув башмаки, уже перемахнул через забор.

– Быстрее, как можно быстрее! – крикнула я ему вслед. Берта рыдала навзрыд, размазывая слезы и кровь по грязному личику. Жанно стоял, сжав зубы и изредка постанывая. У меня не было сейчас сил бранить его за тот злосчастный поступок.

– А что со мной сделает отец Медар, ма? – с тревогой пробормотал он.

      Не отвечая, я увела их в дом, обмыла ссадины на голове у обоих. У Берты была большая рана, и я наложила ей повязку из полотна. По правде говоря, я была готова отлупить эту девчонку. Это из-за нее все случилось, именно ее Жанно удерживал. Если бы она не плюхнулась в его руки, то непременно убилась бы. И зачем мне такие напасти от семейства Бельвиня?!

– Все, – сказала я жестко, когда закончила возиться с ней. – Берта, немедленно уходи домой. Пусть твой отец позаботится о тебе.

      Она зарыдала еще громче.

– Ага, а меня теперь накажут! – пискнула она по-бретонски.

– Это не мое дело. Ты нам всем надоела, Берта. Уходи сейчас же!

      Она медленно поплелась к выходу. Жанно бросил на меня укоризненный взгляд.

– Это же моя подруга, ма!

– Мне это безразлично! – вскричала я разгневанно. – По ее милости у тебя сломана рука!

      Не хватало мне в один прекрасный день лишиться сына из-за глупостей Берты Бельвинь. Я решила сразу же, как представится возможность, рассказать Жанно, как поступил с нами ее отец. Мне казалось, это отвратит моего сына от такой дружбы.

      И в то же время, поразмыслив, я поняла, что было бы неверно как-то наказывать Жанно за этот поступок. Наказание только тогда имеет смысл, когда была вина. Но разве можно обвинять мальчика в том, что он бросился на выручку Берте?

      Отец Медар, пришедший по зову Брике, сразу определил у Жанно перелом. Результат детской шалости был печален: мальчику придется целых два месяца носить руку в лубке. Прощай теперь лазанье по деревьям, купание в реке и прочие забавы.

– И завтра я могу остаться дома? – спросил Жанно, кривясь от боли.

– Ничего подобного! – сердито ответила я. – Завтра ты, как всегда, пойдешь заниматься к отцу Медару!

– Но я же не смогу писать, ма!

– Ничего. Господин кюре найдет для тебя занятие.

      В тот день я впервые за долгое время молилась Богу, прося его о том, чтоб у Жанно все было хорошо, чтобы перелом сросся легко и правильно и чтобы это никак не отразилось на будущем моего сына.

      Если не считать этого неприятного инцидента, в Сент-Элуа все шло нормально. Даже Жак начинал понемногу разговаривать и приходить в себя после удара.

      В огороде работы было невпроворот. Франсина помогала мне, и мы целыми днями пололи, прореживали ряды, удобряли, подвязывали, вбивали колышки, убирали камни и листву, собирали улиток, которые разводились в тени и портили растения. Салат, шпинат и редис мы собирали новые через каждые десять дней, и этого добра у нас было вдоволь. Картофель еще в апреле дал первые всходы. Сейчас в земле уже были клубни. Мы собрали зеленый лук и горошек – это было предметом моей особенной гордости. А гречиха в мае зацвела так душисто, что на ее запах слетались тучи пчел, и Селестэн вынес на поле два улья, чтобы зимой у нас был мед.

      Теленок давно уже стал бычком, и месяца через три мы намеревались его зарезать. Приближалось время покоса, и как раз в тот период нам, а больше всего Селестэну, нужна будет сытная еда – мясо. Когда с бычком будет покончено, я намеревалась купить поросенка и парочку кролей, чтобы потом заняться их разведением.

      И еще одно новшество появилось во дворе Сент-Элуа. 1 мая, когда мне исполнилось двадцать пять лет и мы устроили небольшой скромный праздник, отец Медар, как человек состоятельный и относящийся с неизменной дружбой к нашему семейству, преподнес мне в подарок вращающуюся маслобойку – в виде бочки с ручкой сбоку. Теперь мы без излишних трудностей могли взбивать сливки в масло и получать пахтанье, особенно полезное для близняшек и для веснушек Авроры, мило появлявшихся у нее на носу при первых жарких лучах солнца.

      Предстояло прожить лето – жаркое, полное трудов и забот. Надо было работать, дважды скосить траву и заготовить сено, убрать урожай, обмолоть и перемолоть зерно, собрать овощи с огорода, заготовить ягоды и фрукты на зиму, сварить варенья… И только тогда спокойно опустить руки и с уверенностью ждать зимы.

12

      Из Парижа вести приходили невеселые.

      С тех пор как я уехала в Бретань, уклон вправо продолжался со все нарастающей скоростью, не превосходившей, впрочем, скорости падения в экономический хаос. Страну лихорадило ежедневное падение курса ассигнаций на несколько пунктов, товаров не было, все с надеждой ожидали следующего урожая, ибо в городах многие люди падали на улице от истощения. В Париже вместо хлеба домохозяйкам выдавали по семь унций риса на день, но почти ни у кого не было дров, чтобы сварить его и накормить голодных детей.