Текст книги "Встретимся у подножья Сакре-Кёр"

Автор книги: Рита Гетман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Часть 1. Триумф непосредственности

Красиво как! Давай хранить молчанье.

Бульвар, где ни торговли, ни движенья,

Беззвучный, весь комедия и драма,

Собранье сцен, иных и тех же самых,

Тобою восхищаюсь я в молчанье.

Альмея ли она? В голубизне начальной

Цветком увядшим не осыплется ль печально

Перед безмерностью пространства, в чьем сверканье

Таится города расцветшего дыханье?

Красиво как! О да, красиво… Но ведь это

Для песни надо, что Корсарами пропета,

И чтобы верили еще ночные маски

В прозрачность волн, в их праздничные пляски.

Артюр Рембо. Брюссель.

1. И всегда будет так

– В следующий раз, когда решишься на что-то подобное, просто подумай обо мне. Подумай, каково мне будет после того, как ты убьешь себя. Ты опрокинешь меня в подлинный ад, ты не оставишь мне никакого выбора, кроме как упиваться болью и ненавистью к самому себе за то, что не смог тебе помочь.

Да: ты, убивая себя, заодно прихватишь и меня, пусть я и останусь живым. Так что…помни обо мне. Прости, если рассуждаю несколько эгоистично: я скорее думаю сейчас о своих страданиях и муках совести, чем о твоей боли, для которой ты не видишь иного способа излечения. Но, знаешь, иногда мы держимся только за счет эгоизма других людей, которые все-таки нас любят, и хотят, чтоб мы оставались с ними как можно дольше. Желательно, всегда.

Он смотрел на меня пустыми стеклянными глазами. Не знаю, слышал ли он мой сбивчивый монолог.

Мы сидели в вонючей забегаловке, пропахшей жиром, картошкой, дешевыми кислыми соусами, и пивом.

Я вздохнул, и быстро коснулся его сжатой руки, покоившейся на липком столе.

– В общем, не так просто говорить о подобных вещах…но, прошу тебя, не забывай: я всегда с тобой и поддержу тебя, что бы не случилось.

Я сам почувствовал какой-то приторно фальшивый привкус своих слов, хоть они и были предельно искренними, и даже вымученно честными.

Наверняка фальшь почувствовал и он, судя по тому, какая кривая усмешка заиграла на его лице. Еще бы: он ведь не знал, что я говорю искренне. Ну а поскольку у нас нет более надежного способа донести нашу правду до других людей, приходиться полагаться на слова.

– Наверное, пойдем? – спросил я.

Он хмыкнул, развалился на стуле, громко зевнул, и лениво произнес:

– Закажи мне еще кофе.

Я вздохнул, и направился к усталой женщине, что принимала заказы.

И все-таки, какое невероятное совпадение, что именно сегодня я решил зайти к нему. Понятия не имею, зачем. Я просто проходил сегодня по коммуне, в которой он жил, вспомнил, что где-то неподалеку он снимает комнату, и направился туда. Предлог нашелся сам собой: если он спросит, чего я тут забыл, отвечу, мол, давно тебя не было на лекциях, и вообще, куда ты, черт возьми, запропастился, я уже начал скучать…

Дверь держалась на соплях, и я выбил её одним сильным пинком, когда, после трех минут моих безуспешных попыток дозвониться в его комнату, и после того, как женщина, вышедшая из парадной, хмуро осмотрев меня, все же впустила внутрь, сумел добраться до его жилья.

– Твою же мать, Анри! – крикнул я, и чуть ли не бросился на него, вытаскивая из петли, которую, судя по всему, он накинул буквально мгновение назад. – Ты что вообще творишь?!

– Блин, Этьен, я делал её часа три, или больше, – меланхолично и даже расстроено ответил Анри.

– Совсем кретин?! – его ответ ужасно разозлил меня, так, что хотелось как следует вдарить приятелю.

– Да. И потому решил, что пора эту пытку прекращать, – он вдруг широко улыбнулся, но только на секунду, и, сделав непонятный жест рукой, уселся на пол, опустил голову, и зарыдал в голос.

Я присел рядом с ним, облокотившись ладонями на пол.

– Пыльно тут у тебя. Надо бы пол помыть… – зачем-то сказал я, понимая, до чего нелепо это прозвучало в контексте ситуации.

– Соседи бы помыли. Или хозяйка квартиры. Когда бы меня тут нашли, болтающимся под потолком, – выговорил он, и продолжил захлебываться слезами.

– Может быть. Ты только поэтому решил повеситься? – я силился пошутить.

Он только пробурчал что-то в ответ.

– А тебя на лекциях давно не было, – выдал я заготовленную фразу. – И я даже начал волноваться…

Он молчал.

– Если бы я не пришел сегодня, Анри?

– Я так несчастен, – сказал он, будто не слыша меня. Хотя, что мог ответить мне Анри по существу?

– Жизнь не настолько ужасна. Соберись. Все будет хорошо, – выдал я. И тут же почувствовал, как мне стало больно. Словно до меня только что дошло: если бы не случайность, я мог бы никогда больше не увидел этого человека. Впрочем, Анри мог бы потерпеть неудачу, например, плохо затянуть веревку, или вообще не справился бы с петлей…

– Когда? – Анри вдруг поднял голову, и посмотрел мне прямо в глаза.

– Ну пускай сегодня, зачем откладывать? Знаешь, Анри, ты не должен себя убивать…

– Почему?

– А почему должен? – задал я встречный вопрос.

– Мир – дерьмо, я тоже дерьмо, не такое, конечно, как мир, но вполне дерьмовое. Наверное, я слишком всерьез воспринимаю его, а он совсем несерьезный, точнее, он вообще не серьезный, так что…

Анри перестал тараторить, и даже, кажется, перестал плакать.

– Глупости какие. Ты несешь глупости.

– Кому я нужен, в конце концов? – спросил он, настойчиво, как мне показалось.

И тогда…и тогда я сказал:

– Ты мне нужен. Анри, я люблю тебя.

Я подвинулся чуть ближе к нему.

– Что ты под этим имеешь в виду? – спокойно спросил он. Пожалуй, даже слишком спокойно.

– То и имею. Я люблю тебя, как…как люблю.

Я посмотрел на него. Он пожал плечами.

Тогда я привлек его к себе, и зачем-то заставил Анри положить голову на мои колени. Я провел по его волосам – они были грязные, жирные, и сильно пахли потом.

Собственно, кто такой Анри?

Анри – некрасивый, не очень интересный, безвкусно одетый, а на его лице всегда такое выражение, будто он только что прилетел на эту планету из соседней галактики, и то по ошибке.

Он не пытался дружить с кем-то из сокурсников, держался особняком, и, пожалуй, не скрывал своего презрения, глядя на студентов в кампусе, когда те рассиживались на газонах и бордюрах, весело гогоча, жуя что-нибудь, или выкуривая сигареты.

На тех, кто ходил с ним на одни и те же курсы (включая меня), он смотрел еще хуже.

И, пожалуй, я прощал ему эти взгляды. Дело в том, что Анри, молодой человек по всем статьям непривлекательный, был самым талантливым студентом на нашем потоке, и, быть может, в принципе самым талантливым студентом на факультете изящных искусств и архитектуры. Это знали все, и вряд ли тут кто-то мог с ним состязаться. Он был к тому же ужасно работоспособным.

Профессора чуть ли не называли его гением, он скромно и смиренно принимал похвалы, как должное, и продолжал держаться подальше от всех.

– А что этому уродику остается делать еще, если не задирать свой нос? – сказала как-то о нем наша сокурсница и моя подруга, Мириам, – и нет ничего особого в его работах.

Мириам, дерзкая и красивая девушка, приехавшая учиться по обмену из Англии, а до этого целый год проучившаяся в академии в Дюссельдорфе, была главной конкуренткой Анри. Самое забавное, что тот об этом не знал, и очень бы удивился сему факту. Мириам терпеть не могла Анри: последний прошел на стипендию для самых выдающихся студентов, а она – нет. Кажется, только они вдвоем и подали заявки.

– Он, конечно, не так плох, но ведь он – полное ничтожество. А художник должен быть прекрасен во всем, не так ли, Этьен? – томно говорила мне сексуальная Мириам.

И я соглашался.

Анри все-таки воспринимался мной как занимательный феномен, и я начал искать его общества. Наверное, чтоб убедиться: в самом деле он такой бестолковый и неинтересный, или же прячет сокровища интеллекта и души под маской застенчивости и холода?

Я подсаживался к нему в столовой, завязывал разговоры, рассуждая о культуре, политике и обществе, но Анри натурально только хлопал глазами, и жевал свои бутерброды, пока я разливался в красноречии.

– На кой черт ты вообще с ним начал общаться? – ревниво шипела Мириам.

Она изо всех сил пыталась стать моей девушкой, и я обнадеживал её, уделяя Мириам довольно много своего времени.

– Почему бы и нет? – спокойно ответил я ей.

Я жил в Юкле, но часто гулял по Икселю, и однажды наткнулся там на Анри.

– Я живу неподалеку, – ответил он, когда я спросил его. – Шоссе Бундаэль. Не очень хорошее место, но ничего, мне сойдет.

Так я и узнал его адрес.

Я, недолго думая, навязался Анри, и мы вместе проходили пару часов по округе. Честно говоря, мне было безумно скучно, но Анри, удивительно, был в тот раз довольно разговорчивым. Он много говорил о техниках живописи, об искусстве, снова о техниках, и каких-то чертовых философских концепциях Кандинского, или Малевича, или еще кого-то из русских авангардистов.

Говорил он коряво, но, кажется, не от того, что был плохим оратором (но и это, полагаю, тоже), но потому, что был жутко взволнован, как будто…

– Как давно я не разговаривал с кем-то так подолгу! – воскликнул он.

Тогда я понял, насколько Анри одинок.

Я предложил, когда вроде бы встреча подошла к логическому завершению, выпить вместе пива.

– У меня нет денег… – грустно ответил он.

– Я угощаю!

Мы зашли в бар, я заказал по две стелы. У Анри тряслись руки, и он чуть не расплескал содержимое бокала.

– Что с тобой? – засмеялся я.

– Этьен, я вообще-то не пью… я даже не пробовал…

Я расхохотался еще больше, Анри подхватил мой смех.

– И зачем согласился тогда?

– Не знаю, – Анри опустил глаза.

После той прогулки я подумал, что теперь мы навроде друзей, но, когда мы встретились в университете через пару дней, Анри только на бегу поздоровался со мной, и даже будто бы намеренно избегал меня.

Кто их поймет, этих гениев!

А потом он вообще пропал недели на три. И, вообще-то, кроме нас с Мириам, этого никто не заметил.

– И куда уродик подевался? – с какой-то грустью говорила она.

– Я давно это планировал. Потому что все было невыносимо. Моя жизнь. И я сам, – почти шепотом говорил Анри. Он продолжал лежать у меня на коленях, а я также гладил его волосы. – Но, если ты говоришь так…о любви. Зачем тебе врать, да?

– Да, действительно. Зачем мне врать?

– Тогда я скажу вот что: Этьен, я влюбился в тебя давно. Я и не мечтал, что когда-нибудь ты, такой прекрасный, умный и богатый, заметишь меня. Если теперь мы будем вместе, нет причины не жить?

Он поднялся, и заглянул мне в лицо.

– Этьен, если ты хочешь, мы можем начать встречаться. Я тоже тебя люблю.

И тогда я подумал: Анри еще более одинок, чем мне казалось, раз так легко готов довериться кому-то, кто едва обмолвился о любви, не преподнеся никаких доказательств в пользу того, что она вообще существует.

Но она, к счастью для Анри, в самом деле существовала.

Я извращенец, меня привлекает все жалкое, некрасивое, и несчастное. Анри был жалким, некрасивым и несчастным, но при этом еще и гордым. Таких как он воспевали в своих стихах проклятые поэты.

Прости Мириам, но у тебя не было шансов: красота – это уродство.

А уродство – это красота.

Поэтому наш с Анри поцелуй был прекрасен.

Все об этом романе с Анри было прекрасно: богатый и бедный, посредственный и гениальный, запретная любовь, потому что другой любви и быть не может, тайна, и никаких точек соприкосновения.

Анри, оказывается, писал мои портреты. У него их скопилось около двадцати штук.

Тогда мы провели вместе остаток дня, и, кажется, были счастливы этим странным чувством «обретения» друг друга, но вечером, в той дурацкой забегаловке, нас настигло отчуждение.

– И всегда будет так, – сказал Анри, допивая свой кофе из пластикового стаканчика.

2. Повседневное море выбора

Мириам стояла в центре аудитории.

За окном шел проливной дождь – не редкость для апреля, в помещении было темно, поэтому профессор попросил кого-то включить верхний свет.

Лицо Мириам, в этом цветовом контрасте, показалось мне одной сплошной тенью. Впрочем, я пригляделся и решил, что сейчас Мириам не более чем карандашный рисунок. Выполненный грамотно, при соблюдении всех необходимых тонкостей. Но этому рисунку явно не хватает какой-то живости, или скорее какого-нибудь недостатка. Не думаю, что раскрашивание может его спасти. В конце концов, идеалы скучны и всем только досаждают.

Между тем, идеальная Мириам, с жаром римского оратора рассказывала нам концепцию своей работы. Надо отдать ей должное: она всегда рвалась на амбразуру, и стремилась быть первой везде – иногда даже там, где не было и намека на соревнование. Похвальное качество, я думаю: такие решительные, неосмотрительные и, чего уж там, глуповатые люди, нравятся мне гораздо больше тех, кто предпочитают тихо отсиживаться в уголке и молчать, в робкой надежде, что никто их не тронет.

Кажется, она написала свою картину за час с небольшим или два.

– Мадмуазель, – профессор, конечно, не помнил её имени – сомневаюсь, что он вообще стремился запоминать имена студентов, – я бы все-таки посоветовал вам…оживить пространство полотна. Конечно, современные художники, эти ваши образцы для подражания, не ставят своей целью быть ближе к зрителю, быть понятным ему. Вы живете в иной парадигме, я уважаю ваши взгляды, но не забывайте о великом наследии классического европейского искусства! Вы все здесь модернисты, авангардисты, постмодернисты, и это прекрасно, но я бы хотел, как бы сказать, приобщить вас к чему-то вечному, к чему-то, что выше…

– Месье Алькман, а можно, пожалуйста, точнее? Что именно я должна исправить? – устало, и одновременно ехидно спросила Мириам.

Еще одна симпатичная черта: умение не давать себя в обиду. Особенно тем, кто выше тебя.

Профессор на секунду озадачился, кое-кто в аудитории нервно засмеялся, и я тоже не выдержал, и позволил себе улыбку.

– Я бы рекомендовал вам написать тут…корабль. Или парусник. Иначе ваша картина смотрится просто…большим куском картонки, который разрисовали густым, темно-синим маслом.

– Это гуашь и акварель, я ненавижу масло, во-первых, во-вторых, вы не заметили других цветов, а их здесь использовано семь, поскольку я считаю семерку священным числом, равно как и синий цвет – цветом сакральным, в-третьих, это и есть кусок картонки, разрисованный синим. Корабль тут не нужен. Картина, если вы слушали меня, называется «море выбора». Первоначальное название – «утонувший в море выбора», но я решила, оно звучит чересчур громоздко.

– Так и что вы пытались этим сказать? – настаивал профессор.

Мириам закатила глаза.

– Я изобразила повседневность. Повседневность – это море выбора, в котором мы все утонули, достигли дна, и превратились в скелеты, обросшие мелкими моллюсками, ракушками и прочей водной дрянью. Благодарю за внимание!

Мириам схватила полотно, прикрепленное к планшету, и резко зашагала к своему месту, нарочито выстукивая каблуками по полу.

– Поблагодарим мадмуазель…– профессор как будто сомневался, надо ли называть её имя, или нет, – за столь эмоциональное и яркое выступление, и продолжим работу. Я бы все-таки рекомендовал мадмуазель посетить королевский музей, и еще раз взглянуть на произведения старых мастеров…

– Да была я в этом чертовом музее раз десять, и во всех других музеях Европы, и знаете, я с гордостью признаюсь вам: я ненавижу музеи! – Мириам повысила голос, но не кричала. Полагаю, она полностью отдавала отчет своим действиям, и внутренне выверила каждое произнесенное только что слово.

– Что ж. Очень смелое заявление для художника. Но в душе вы, конечно, хотите, чтобы когда-нибудь и ваши картины оказались в музее? – иронично спросил месье Алькман. Кажется, он впервые посмотрел на Мириам с интересом.

– Нет. Я бы лучше открыла свой собственный музей. Знаете, как раз для всех тех, кто разрисовывает картонки синим цветом, и не хочет пририсовывать кораблик, чтоб внести немного смысла.

Почему-то это серьезное заявление, скорее похожее на отчаянный крик души, вызвало у наших сокурсников смех.

– Что смешного, идиоты? – спокойно обратилась Мириам ко всем, кто смеялся. Кого-то это позабавило еще больше, и тогда Мириам, качнув головой, ушла из аудитории.

– Да что с ней? – спросил кто-то.

– Английская истеричка.

– Я думала, она из Германии!

– Ну, значит, немецкая истеричка.

– Прошу вас, продолжим наше занятие. Вы все не понаслышке знаете, что художники – люди очень чувствительные, ранимые…

Еще один стереотип, который достается нам в придачу вместе с классическими канонами живописи. И в который мы сами почему-то так упорно верим, пытаясь быть какими-то сверхчувствительными, жить с надрывом, и вообще, вести себя как полные придурки.

– Мне надо написать пособие, с примерно таким названием «как выжить в Брюсселе, и не сброситься с ратуши», – хмыкнула Мириам, когда мы с ней после занятий сидели на скамейке под цветущими вишнями.

– Брюссель не так уж плох, – пожал я плечами.

– Город-музей, или город классического наследия. Хреново, когда ты приехал сюда из Дюссельдорфа.

– Все города одинаковые, – я хотел донести до Мириам мысль, что можно быть счастливым в любом городе мира, если у тебя есть любимое дело, деньги, и, пожалуй, любимый человек. Что города сами по себе ничего не значат.

– Ну, это уж что-то совсем наивное, – улыбнулась она. – Ладно, котик, что будем делать с нашей прекрасной жизнью в этом безнадежно прекрасном Брюсселе?

Мириам достала пачку сигарет, еще новую, торопливо сняла обертку, и так же торопливо закурила.

– Ты же говорила, что бросила, – с легким упреком заметил я.

– А к черту. Это оказалось не так просто, как я думала. Я все еще не могу избавиться от этого образа, засевшего в голове – образа меня курящей. Реальность всегда начинается с нашего представления, знаешь? Если хочешь, чтоб что-то случилось, для начала вообрази это.

– Так сработает только с сигаретами и алкоголем. Если ты начнешь думать о себе, как о курильщике, или об алкоголике, конечно, со временем ты им станешь, – улыбнулся я.

– Дурак, – Мириам выпустила мне в лицо струю дыма.

– Может, сходим в какой-нибудь музей? Посмотрим на работы старых мастеров? – я взял у Мириам сигарету, и тоже закурил.

– Может, хотя бы ты не будешь издеваться надо мной? Я видела, с какой физиономией ты сидел там, и смотрел на меня. Как всегда, думал о том, какая я глупая, и как иногда неплохо быть таким пробивным и глупым человеком, а?

– Вовсе нет, – я не выдержал, и засмеялся.

– Ну вот. В итоге, все оборачивается так, что и друзья издеваются над тобой. У меня, Мартин, депрессия, к слову, и все, что угодно, причиняет мне боль. Так что твой смех – это как если бы мне нож засадили в спину.

– Мириам, будь проще. Посмотри, какая хорошая сегодня погода, и как красивы улицы, когда деревья цветут…

– О господи, как будто бы это кому-нибудь помогает по-настоящему! – выдохнула она. – Кстати. А ты знаешь, что наш гениальный Анри пытался пару недель назад прикончить себя?

Я сморщился. Судя по интонации Мириам, эта информация носит предельную важность, а я, хоть убей, не мог вспомнить, кто такой Анри.

– Ты, конечно же, забыл Анри? – раздраженно произнесла Мириам, когда я не отреагировал должным образом на её новость. – Анри Лакамп, ходит с нами на теорию живописи, графику и колористику. Помнишь, он еще стипендию у меня из-под носа увел? Такой, мерзкий на вид парнишка, с репутацией подающего способности…

– Карикатура какая-та, – хмыкнул я, про себя отметив, что Мириам, кажется, этого парня попусту ненавидит.

– А он и есть ходячая карикатура. Ну так вот, к чему я начала говорить про его суицид. Его спас Этьен. Черт бы знал, что у них там произошло, но после того случая они стали неразлучны, я все время вижу их вместе, и, конечно, ни о каких больше совместных ланчах с очаровательным Этьеном Роже не может быть и речи.

– Неужели его друг так сильно тебе мешает?

– Его не должно там быть! Я заигрываю с Этьеном, выставляю себя перед ним полной идиоткой, лишь бы что-нибудь вышло, а там сидит этакое чучело, и пялиться на меня. Мы пили втроем кофе на прошлой неделе, и, поверь, давно я не чувствовала себя настолько неуютно в обществе людей. А когда Этьен заплатил за меня, Анри посмотрел на него так, словно тот совершил нечто недопустимое! Ага, Этьен вообще-то за всех заплатил, так что нечего коситься на меня…

– Успокойся, – я положил руку на плечо Мириам. Оно казалось таким хрупким под моими пальцами.

– Но ведь уже почти получалось! Еще месяц, и мы бы стали друзьями, потом я бы познакомила вас поближе, а дальше все бы сложилось само собой. Мартин, не будь таким дураком! Где ты еще найдешь себе такого красивого и богатого парня, как Этьен?

– Меня больше всего интересует, с чего ты вообще решила, будто Этьен – гей…

– Ха, это же очевидно! И он сам говорил порой что-то вроде «меня так вдохновляют мужчины Брюсселя, люблю ходить по улицам, и просто смотреть на них».

– Просто смотреть, – хмыкнул я. – На меня он, кажется, не смотрел…

– Потому что ты, болван, записался не на те курсы! Я же дала тебе список тех предметов, на которые ходит Этьен!

– Но меня это все не интересует, – Мириам в этом деле была, пожалуй, слишком активна. И я до сих пор не понимаю, отчего она так сильно стремиться помочь в деле налаживания моей личной жизни? – Слушай, Мириам, может, он самой тебе нравится?

Мириам строго посмотрела на меня.

– Опять ты издеваешься? С чего бы он мне нравился?

Я пожал плечами, и подумал, что не имеет смысла продолжать этот разговор. У меня испортилось настроение, к тому же. К сожалению, так всегда, если я провожу время с Мириам: я рад ей, но это не может длиться долго.

– Мне в голову пришла одна странная мысль. А что, если Анри и Этьен начали встречаться? Нет, это полный бред, Анри – невзрачный урод, от таких, как он, хочется держаться подальше, не думаю, что Этьен мог бы заинтересоваться им в таком смысле…но сейчас я вспоминаю отдельные реплики Этьена по поводу Анри…знаешь, Этьен со своими странностями. Поэтому я и хотела, чтоб вы были вместе: я бы умерла от любопытства, наблюдая за вами.

– А теперь не умрешь.

– Мартин, ты вообще нисколько не расстроился! – обиженно воскликнула Мириам.

– Да, – я улыбнулся ей.

– Дурак, – она покачала головой, и снова закурила. – Такой арт-перфоманс вы мне обломали, я просто готова впасть в отчаяние.

– Как жестоко и цинично играться чувствами и жизнями других людей, – я продолжал улыбаться, глядя на серьезную и полную решимости Мириам.

– Я знаю. Но в итоге, это может обернуться чем-то прекрасным, – она смотрела вдаль.

«Господи, опять она за свое», – пронеслось в моей голове.

– Я что-нибудь придумаю. Обещай поддержать меня?

Я вздохнул.

– Хорошо, Мириам, я обещаю.

Разве я когда-то был не на твоей стороне?

3. Коммунизм

Мириам пригласила нас к себе на воскресный обед.

Признаться, я был удивлен. Даже не тем, что она позвала и меня, и Анри (которого недолюбливала – что ж, Мириам никогда того и не скрывала), но в принципе тем, что решила позвать кого-то в свой дом.

– Да, будет еще один мой друг, мы вместе учились в Дюссельдорфе, Мартин Фалькхаймер, я рассказывала тебе о нем. Большое упущение, что я не познакомила вас раньше! Пожалуйста, приходи, и не забудь своего уродика, – как он, кстати, не пытается снова залезть в петлю?

Я начал жалеть, что рассказал Мириам про тот случай с Анри. Но мне необходимо было поделиться этим хоть с кем-нибудь! Почему-то я не смог довериться никому из своих друзей, даже самым близким, а Мириам, с которой я общаюсь в основном только в университете, смог.

Но она, кажется, начинает что-то подозревать о нас с Анри. Во всяком случае, она очень странно смотрела то на меня, то на него, когда я пригласил Мириам выпить кофе в нашей компании…

– Эта девушка слишком много разговаривает, – сказал мне Анри после.

Я пожал плечами: Мириам по большей части молчала, и только следила за нами своим цепким взглядом, а разговаривал в основном я.

Мы гуляли с Анри после занятий, и я сказал о приглашении Мириам.

Как ни странно, Анри не был удивлен, не возражал, и тотчас же согласился пойти. Кажется, он даже обрадовался.

– Наверное, мне пора начинать больше общаться с людьми, пытаться узнавать их, и может, дать им возможность узнать что-то и обо мне, – робко проговорил он.

Я лишь кивнул и улыбнулся.

Честно говоря, между нами происходит нечто совсем странное, не похожее на любовь (её-то я и ожидал меньше всего), но и не слишком похожее на обыкновенную дружбу. Едва ли можно назвать друзьями двух людей, которые признавались друг другу в романтической любви…да, пожалуй, это было «романтической дружбой». Понятия не имею, что это такое, но именно она происходила между мной и Анри.

Разумеется, я не хотел бы, чтобы кто-то догадался об истинной природе наших отношений.

«Почему ты нашел себе такого невзрачного бойфренда? Неужели не было у тебя вариантов получше?» – подобных вопросов я боялся больше всего, а не чьего-то осуждения, или насмешек. Я не смог бы никому объяснить, что нахожу Анри прекрасным. К тому же он – настоящий художник, каковым я, например, никогда не стану.

– А что за друг, которого упомянула Мириам? – уточнил Анри.

– Я его не знаю – Мартин, кажется, а его фамилия…

– Мартин Фалькхаймер? – Анри чуть не подпрыгнул на месте.

– Может быть…кажется, да, – неуверенно ответил я, пытаясь вспомнить фамилию парня. – Раз он учился с Мириам в Дюссельдорфе, он вполне может быть этим самым…Фальк-как-то там

– Значит, он друг Мириам, – задумчиво произнес Анри.

Я остановился и посмотрел на него.

– Мы в прошлом семестре ходили на черчение вместе. Я пару раз помогал ему с чертежами. Наверное, он завалил экзамен: я помню, что этот предмет ему совсем не давался…

Я ответил только спустя мгновение.

– Что ж, вот и будет у тебя возможность спросить, сдал он свой экзамен, или завалил его.

Мириам снимала квартирку в Схарбеке. Мы немного заблудились с Анри, поскольку эта коммуна была мне совершена незнакома, ровно как и Анри, и опоздали.

– Как можно всю жизнь прожить в одном городе, и не знать его?! Брюссель – это ведь даже не Париж, и уж тем более не Лондон! Бьюсь об заклад, я, которая живет тут всего год с небольшим, и то знаю ваш прекрасный Брюссель лучше, чем вы! – ворчала Мириам.

– Она терпеть не может Брюссель, – заметил долговязый парень, который, видимо, и был тем самым Мартином. Он стоял возле окна, и громко отхлебывал чай из кружки, пока Мириам раскладывала что-то (да, именно что-то) по тарелкам.

– Я сам здесь не так давно. Приехал учиться. Я из Гента, – произнес Анри: он стоял на пороге кухни, и как будто бы боялся пройти дальше.

– Гент – очень красивый город, – заметил Мартин. – Я бы оттуда не уезжал. Кстати, твое лицо кажется мне знакомым.

Тогда Анри начал сбивчиво объяснять, что они ходили на одни и те же курсы.

– А, так это ты! Прости, – Мартин широко и неестественно улыбнулся, – я иногда бываю рассеянным, и не очень хорошо запоминаю людей…

Он быстро подошел к Анри, и пожал его руку. Анри даже покраснел.

Я подумал, что этот Мартин мне совсем не нравится.

– Что ж, значит, с нашим местным Анри Матиссом ты уже знаком, прекрасно, – с энтузиазмом сказала Мириам, и пригласила нас сесть.

– Очень забавно. Придумать мне такое прозвище только потому, что мы с ним тезки, – нахмурился Анри, в упор глядя на Мириам.

– А что, тебе не нравится Анри Матисс? Каковы твои художественные идеалы, Анри Лакамп?

– У меня нет идеалов, так же, как и нет кого-то, кому я хотел подражать. Думаю, художник должен жить с ощущением, что до него не было никакого искусства, и создавать его заново, чувствовать себя первым человеком…

Мартин зевнул, Мириам вскинула бровь, и ответила:

– Понятно. Читал Камю? Пару лет назад вышел его неоконченный роман, основная идея которого была похожей, только в том смысле, что человек в принципе всегда является сам для себя первым и единственным, что логично. Все ведь упирается в тот факт, что каждый из нас – смертен? Мило, Анри. Тебе нужен соус к картошке?

– Нет, благодарю, – он внимательно посмотрел на Мириам, мол, не шутит ли она над ним. Но кажется, она была вполне серьезной.

А вот Мартин, судя по плескавшейся в его глазах усмешке, понимал, что здесь затеивается какой-то глупый карнавал. Я понимал это тоже, интуитивно, и, пожалуй, меня раздражало, что кто-то еще, кроме меня, догадывается об этом.

– Я тут недавно думала о природе денег, – без всякой связи с предыдущим высказыванием, продолжала Мириам, – точнее, о том, как они заставляют этот мир работать. Знаете, в буквальном смысле, такой современный бог, который вручную крутит мировой механизм. Забавно, что деньги люди создают сами: их печатают или изготавливают из металлов. Иногда говорят, насколько абсурден миропорядок, раз деньги – предмет искусственного дефицита, который есть не у всех, но в то же время разбросан буквально повсюду, в громадных количествах. И что, если бы можно было раздавать деньги всем нуждающимся, это решило бы проблемы нищеты, голода, страданий и неравенства. Но все намного сложнее, к сожалению. Деньги – довольно удобное изобретение, не находите? Вместо них мы могли бы использовать, допустим, ракушки, или колеса от тележек, и расплачиваться ими в кафе. Дело не в самих деньгах в итоге, а в природе человека. Нет, и жадность тут тоже не при чем.

Представьте на секунду: а если бы я, или кто-то из вас, или любой другой человек на Земле, мог бы придти в магазин, и набрать полную корзинку продуктов бесплатно. И так делали бы все. И продавцы на кассе обслуживали бы бесплатно. И водители автобусов возили бы нас бесплатно. И вообще, люди бы выполняли любую свою работу бесплатно, и получали бы продукты и услуги бесплатно, потому что кто-то еще бесплатно построил дом, бесплатно вырастил овощи или фрукты, политики тоже трудятся на наше благо, не получая ничего…на самом деле, эта модель не кажется такой уж невероятной. Ресурсов на планете достаточно, что бы не говорили зеленые, мозгов у людей – тоже, и, если каждый готов трудиться на благо себя и других, зная, что он получит все необходимое бесплатно, так почему же в итоге наш мир такой кусок дерьма?

Природа человека! Да как заставить всех этих фермеров, строителей, политиков, писателей, и всех остальных работать бесплатно? Энтузиазм не может быть постоянным, его недостаточно, потому что люди сегодня чувствуют себя так, а завтра готовы послать все к черту.

Вот и получается, для того, чтоб этот мир хоть как-то вращался, нужно нечто универсальное, одинаково ценное для всех…искусственный элемент, ради которого все будут выполнять свою работу, на которой они, – никогда по своей воле! – оказались. И должна быть такая искусственная вселенная, где перед человеком встает необходимость этот одинаково ценный элемент тратить, и идти добывать его снова, и так до пенсии, и до могилы.

Потому что, если дать человеку полную свободу действий, то он попросту будет слоняться и ничего не делать. И тогда мир остановится, и громоздкая конструкция общественно-политического и экономического порядка улетит в пропасть. Вместе с каждым из нас. Конечно, одним из вариантов может стать переход к натуральной экономике и примитивным формам управления, но что-то мне подсказывает: никто не захочет отказаться от современной цивилизации, как бы настойчиво он её не критиковал. Вот так. Ешьте вы, черт возьми, остынет все, и будет несъедобно!