Текст книги "Ноль рублей в месяц. Первый эпизод"

Автор книги: Рина Оре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Часть 2

Голова гудела как после грандиозной пьянки, в ушах что-то тихо и часто хлопало, но, к счастью, вроде этот бой, замедляясь, стихал. Он приподнял от земли лицо, осоловело обвел темно-карими замутненными глазами окружающий его глухой лес: кедры, сосны, жгучая крапива… «Где я? Кто я?» На нем драный темно-синий ватник времен Великой Отечественной и странный (немецкий, унтер-офицера, времен Первой мировой) мундир под ним: серый, с красными кантами, почему-то ни одной пуговицы не сохранилось. Причем мундир надет на голое тело, причем висит на нем балахоном. А на ногах – такие же мышино-серые брюки, заправленные в разношенные, явно большие ему сапоги. Ни ремня, ни фляги, ни ножа… Карманы пусты, кроме…. Он с удивлением обнаружил дешевую шариковую ручку.

Он встал и, ничего не понимая, побрел по лесу. Не то чтобы он совсем ничего не помнил. Например, знал, что какой-то Гагарин в космос летал. Но когда летал? Откуда летал? Еще он точно знал, что на дворе двадцать первый век. Еще то, что Бога нет – ученые доказали. Еще то, что где-то есть умиротворяющее белые мертвые горы… Вот только где? А еще какой-то Плачидо привязался. Кто такой? Хер какой-то вроде…

Он брел куда-то, сам не зная куда, отмахиваясь от комаров. Было ни жарко, ни холодно. Кажется, раннее утро, а может, светлая ночь. Слегка туманно, приятно, матово-сероватое небо… Вот только жажда нестерпимо мучила и так есть хотелось, что не описать! Будто он год не ел до этого. Месяц уж точно. Вспыхивали разные обрывочные воспоминания – все о еде: витрина, забитая аппетитными штруделями, пончиками и пирожными, изысканная глубокая тарелка с простоквашей, а в простокваше, как бегемот, нежится большая картофелина в мундире… «Ох, сюда бы сейчас эту картошечку! И бегемота тоже можно! Я и бегемота за раз слопаю!»

Он искал что поесть, но суровый хвойный лес даров не предлагал: ни ягод, ни грибов, ни хороших шишек. Тем не менее белки и бурундуки сновали здесь как в заповеднике; тучи из комаров обрадовано звенели, пчелы то и дело, недовольно жужжа, врезались в его поросшие легкой щетиной щеки. «Хорошо хоть не слепни». Так он плутал часа три, оголодавший, истерзанный гнусом, исколотый хвойными иголками. Эти три часа показались ему вечностью, полной отчаянья, страха, паники вечностью. Раза три он видел одну и ту же страшноватую корягу – и понял, что ходит кругами, и потерялся, не зная, куда идти.

Когда он в четвертый раз заметил то кривое бревно, то подошел ближе. А с коряги на него будто уставилась страшная, искрученная, морда с открытой пастью.

– Отпусти меня, – смотря на корягу, но обращаясь к лесу, к неведомым силам природы или древним богам, взмолился он, а из левого его глаза стекла к подбородку непрошеная слеза. – Я буду хорошим мальчиком, честным и послушным. Клянусь! Отпусти, пожааалуйста… Жизнь сохрани, к людям выведи…

Так вроде, когда он был маленьким, его научили в лесу говорить… Дикость и темнота, разумеется, но сейчас не до насмешек над деревенской «неученостью». Далее надлежало поднести лесу дар – и он оставил у коряги шариковую ручку. А когда уходил от коряги, то крестился по «ведовской» науке и бормотал:

– Иже си на небесах… да светится имя твое…. Иже си на небесах… да светится имя твое…

Продолжения он не помнил, молитв он не знал…

Вдруг он вышел на полянку и узрел солидный, явно недавно установленный здесь, одинокий крест из дерева под двухскатным козырьком крыши. А у креста в зарослях камыша журчал по горке из камешков ручеек, била, как из пляжного, советских времен, фонтанчика, струйка воды! Он подбежал к родничку, упал пред крестом на колени и стал жадно глотать воду. «Ничего вкуснее отродясь не пил!»

– Ой! – вдруг вскрикнул голосок.

Он, поднявшись, обернулся – в шагах пятнадцати от него, за камышом, стояла женщина в русском народном одеянии: красноватый сарафан, расшитые «крестиком» рукава рубахи; а на голове повязан цветастый платок. Она оторопело разглядывала его, он – ее. «Лет тридцать, не писана краса, но симпатичная, брюнетка… в теле бабенка… в ее руке деревянное ведро, на ногах красные "боярские" сапожки… Ходячий краеведческий музей…»

– Эээ, – первым попытался заговорить он и неожиданно для себя выдал: – Битте-дритте, фрау-мадам!

Женщина, бросив ведро, завизжала и пустилась наутек.

– Немцы! Немцы! – испуганно орала она.

– Эээ, стой, – побежал за ней он. – Какой я немец?! Я русский! Стой же, барышня!

Бегала барышня лучше него. Минуты через три он понял, что не может дальше – дыхалки не хватает. Держась за правый бок, он спешил за огоньком красного сарафана, спотыкаясь в больших ему сапогах и выкрикивая:

– Не бросай меня! Умоляю! Я русский, дура! Я не помню ничего! Я же пропаду! – упал он на колени среди исполинских сосен. – Спаси же меня! Пожааалуйста… – опять неожиданно для себя разрыдался он.

Женщина остановилась в отдалении. Постояла, поглядела на него с минуту и выкрикнула:

– Здесь сиди! Жди!

*

Ждать пришлось недолго. И получаса не прошло, как женщина привела трех бородатых мужиков. «Ильи Муромцы деревенского пошиба, с лопатами, – боязливо думал он, рассматривая их хмурые лица. – Лопата-то в умелых руках, оружие, как меч, грозное. А после могилку мне здесь же выроют…»

– Пшли, – басом приказал «главный Муромец». – И помалковай, итарвент.

«Итарвент» благоразумно послушался.

Привели его к окраине деревни – там на пустыре, среди кочек и бурьяна, толпился «сельсовет» – человек двести: мужики, старики, юноши. Все одеты просто, серо, у всех штаны заправлены в сапоги. Отдельно «скучковались» женщины и пара старушек. Тоже в весьма простых, неброских цветов, платьях. Знакомая брюнетка единственная ярко выделялась из блеклой толпы на этом собрании. Председательствовал же столетний, да бойкий, с прямой спиной, авторитетно белобородый дед, опрятно подстриженный и облаченный в длинное, черное, тоже опрятное платье. «Поди, местный поп».

– И чьих ж ты таких, немец, будёшь? – спросил дед.

– Да не немец я! Русский я! Родненький! Свой!

– Звать как?

– …Иваном.

– Хе! – крякнув, хитро прищурился дед. – А фамильё?

– Эээ… Не знаю… Я не помню ничего толком! Не знаю, как здесь очутился. Не помню, кто я и как раньше жил… Но я русский! Русский! О! Плачидо я, наверное. Помню, что на «О» моя фамилия заканчивалась.

– Скидывай свою мундиру, – приказал дед. – Глянем, какой ты плачидо…

Новоиспеченный Иван снял ватник и просторный мундир. «Женская кучка» заохала, увидав его истощенную, ребристую, как батарея, грудь.

– Цыц! – грозно прикрикнул на женщин дед, мгновенно оборвав этот приступ сердоболия. После дед брезгливо взял мундир, потеребил его немного и торжествующе им потряс перед Иваном. – Вот! – указывал он на подкладку. – «Хер» намалевано! – швырнул дед мундир Ивану почти что в лицо.

Иван тоже с удивлением усмотрел старый, еле видный, чернильный штамп, будто как из библиотеки или архива. Четко можно было разобрать только слово «Herr».

– Нуу? – выпытывающе смотрел на Ивана дед. – Объясняйсь! С кудава ты такой хер в нашем Писькино взялся?

– Пии… – надевая балахон-мундир, широко открыл глаза Иван.

– Не пищи! Быро объясняйся, да не звезди! У меня на звездных чуйка!

– Я бы рад… – развел руками Иван. – Но я ничего толком не помню… Горы помню, снежные, высокие… Пальма вроде там еще была…

– Деда Фанасий, да он небось тальянец! – сказала та, знакомая Ивану, брюнетка.

– Да цыц ты, Марья!

– Чё цыц? – не испугалась та. – Нету у немцев ни гор, ни пальм. Они у тальянцев есть. И вон он какой чернявенький… хоть и седой. Тальянец!

– Нууу… – прищурился дед. – А скажи-ка нам, Ваня, чё-ньбудь по-тальянски!

– …Дольче-габана.

– И чё енто такое?

– Не помню…

Далее «сельсовет» решил посовещаться. Иван терпеливо, молча ждал вердикта. В те десять минут он боялся не смерти от лопаты, а того, что его изгонят. Простые деревенские дворы, избы, яблони, хлева-амбары и размашистые огороды, что он наблюдал, после леса с комарами казались ему чертогами у райских кущ: там, в избах, ели. Он был готов руки до конца жизни целовать тому или той, кто подаст ему кусок плесневелого хлеба.

Наконец дед вышел вперед и сказал Ивану:

– Так будёт: мы не нехристи, чтоб путника прибить, даж его не накормив. И немца, коль он гость, накормим. Пшли, хер Плачидо, в избу к Марье – там еще разберемся, кто ты есть… Главна, чтоб не черт!

– …Спасибо, – выступили на глазах Ивана слезы.

– Не плакай, плачидо, а Марье спасибо скажи. Я б тя!.. – и гордо, ударив себя кулаком в грудь, представился дед: – Афанастий Писькин.

– Теперь понятно, почему ваша деревня так называется…

– Да Писькиных у нас тута много, – кивнул дед Афанасий. – Марья она тоже Писькина.

– А… прошу прощения за любопытство… Это слово что у вас означает?

– Ты чё? Дожил до седой башки, а не знаешь, что такое «писька»? Мы, старообрядцы, Ваня, просто с властью никоды не ладили… – говорил по дороге к ближайшей избенке дед. – Не любят нас. Апзиция мы! Анархисты и всем округ диссиденция!.. А доку́менты были нужны…

*

Местные староверы и впрямь оказались людьми простыми и добрыми, а еще очень веселыми. Пока, за столом, Иван жадно глотал холодную тушеную картошку в мясном бульоне (наяривал ложкой так, что за ушами буквально трещало), в избу Марьи то и дело кто-то заглядывал. Женщины, девчонки и мальчишки беззлобно хихикали, впервые лицезря «тальянца». Мужики улыбались в бороды и наперебой хвастались своими часами: приносили то ручные, то настольные, то даже настенные. Все часы их были механическими, «копеечно-совковыми», на взгляд Ивана, да допотопными. В какой-то момент поток посетителей иссяк, а Иван понял, что объелся. «Но до чего же хорошо!» Его желудок не болел, а будто ласково мурлыкал, переваривая пищу.

Иван осмотрелся. Изба Марьи – крошечная и, похоже, она в ней живет одна. Интерьер – классический, музейно-краеведческий, небогатый: половики, длинные лавки у стен, над ними – полки с горшками и мисками; в углу, что ближе к двери, – русская печь, всякие плошки-поварешки, рушники, кадушки… В другой части комнаты – обеденный стол для четверых, за каким Иван, у стены, сидел. Его взгляд упирался в ткацкий станок. Приподняв голову и немного оборотившись вправо, он увидел божницу – угловой иконостас. «Вот это да! Вот это сокровище! Две из восьми старинных икон точно купила бы Третьяковская галерея, а коллекционеры-то и подавно любых денег не пожалели бы…» Воспоминания возвращались к нему рваными: он многое знал о мире, однако о себе ничего по-прежнему не помнил. Хотя, уж понял, что он не Плачидо, – этот хер Микелле красил Сикстинскую акапеллу в Риме.

– Водки хочешь? – настороженно спросила своего гостя Марья.

– Эээ… – задумался Иван. – Не знаю, честно говоря… Не особо… и так объелся. Спасибо вам самое больщое-большущее, милая барышня. Ничего вкуснее, чем ваша картошка, в жизни не ел.

«Милая барышня» молча его разглядывала.

– Мне в огород надо, – наконец сказала она. – Полоть картошку.

– Помочь?

– Сама справлюсь. Сиди пока. Жди.

«Странная она, но пусть – имеет на это право…»

Марья ушла. Иван посидел за столом, потом, желая сделать что-нибудь доброе в ответ на угощение, помыл миску в кадушке, стоявшей у стены на узком столике (почему-то он точно знал, что это заготовлена была вода для мытья посуды). «Деревенский я, что ли?..»

Тут открылась дверь – дед Афанасий принес стеклянный, современный, «мейд ин Чайна», чайник – в нем плескался нежно-желтого цвета напиток.

– Липовый цвет, – пояснил дед. – Тебе самое то – для живота полезно. Болен ты, лечись… а то в свои молоды года – старая развалина.

– Замечательные вы люди… Жаль, я вам даже денег не могу в благодарность оставить.

– И добро, – взяв с полки чашку и поставив ее на стол, налил в нее чая дед. – Денег мы сторонимся – их бесы выдумали, дабы жадность в нас растить. Благ токо обмен.

– И что на что меняете? – вновь сел за стол Иван.

– По-разному и редко, – устроился напротив него дед. – Но, бывает, чёт надобно… Стекол, самоваров и других железов… Вот глянь, что принес показать.

И он выудил из кармана своего черного платья раритет – серебряные карманные часы – те, что на цепочке в фильмах носят. Когда же Иван глянул на циферблат, то едва не подавился липовым чаем, узрев фашистского орла и свастику. Был там и год проставлен. Слева, под крыльями орла, «19», справа – «38».

– Ого! – не сдержался он. – А у вас тут, поди, в Писькино, и впрямь музей.

– Музей не музей, а ентой дряни у нас хватает. Коль по нраву – дарю.

– Нееет, – защелкнул крышку часов Иван. – Большое спасибо, от всей души благодарю, но нет. Не по нраву… И не немец я, сколько говорить? Русский я! Свой!

– Не звезди. Нет на Руси пальм! Раз не немец, то права Марья – тальянец ты.

– Ладно, пусть итальянец, но всё равно я русский. А откуда вы о них и о пальмах, вообще, знаете?

– Нууу… У ее, у Марьи, – зашептал он, – где-т припрятано зеркальце хитрое – чё у его не спросишь, всё тебе покажет.

– Прям как из сказки, – усмехнулся Иван. – Круто – телека не надо!

– А енто чё такое? Телек?

– Коробочка такая… с живыми картинками… Только она показывает то, что сама хочет… Если без видика…

– Тады, выходит, у Марьи телек с видиком, – задумчиво проговорил дед.

«Планшет или смартфон у нее!»

– А глянуть можно?

– Нет. Енто тебе не шуточки! Енто вещь нечистая! Раз глянешь, второй… а потом уж не оторваться от телека с видиком. Весь розум из тебя высосет. На том и работает, паразит.

Иван широко улыбался.

– А ты не смейся, плачидо, – нахмурился дед. – Лучшая скажи-ка, чё делать дале будёшь? Куды шел? Куды те надобно?

– …Если бы я знал. Не помню ничего о доме, о семье… Даже как здесь очутился, не понимаю.

– Как-как… Раз взаправду ничего не помнишь – то енто черти тебя сюды приволокли.

– Черти? – опять заулыбался Иван.

– Черти-черти. Ты, Ваня, свою жизнь им продал! – ошарашил Ивана дед. – И купил чужую. Нууу… тады, путей тебе назад, из нашего Писькино, нет…

– Да ну… ладно вам. Что за бредни, уж извините?!

– Темный ты человек, но, считай, на диво счастливый, раз к нам угодил, а не куды-то еще. Видать, не твоя паршивая жизнишка им нужна была, а жизнь того, праведника иль страдальца, какому они твою жизнь продали. Хотя, им любой сгодится…

– И зачем?

– Работа у их такая. Людя́м – трудиться, чертям – глумиться, – Бог так повелел.

«Ересь какая-то…»

– Вы же вроде верующие, – неспешно попивая чай, произнес Иван вслух.

– Отож! С сего и суть ихняя, чертячья, нам ясная. И коль Бог их на земле терпит, то и от чертей, выходит, польза бывает. Но лучшей, Ваня, боле с ими делов не имей. Явится кто к тебе, незнакомый, ты ему не спеши руки жать и ничё от его напрямую не бери, не то мелких бесов, как вшей, подхватишь. Часы сперва покажи – черт либо уставится на стрелки, либо убежит, как ошпаренный.

– А если не убежит?

– Сам от его уходи, закройся от его. Он просто так в дом не войдет, дверь не отворит. А если уж впустил его, то, держа пред им часы, выведи черта за порог да пни ногой под зад.

– А немцев вы отчего так не любите? Я всё понимаю: война была страшная, но уж столько лет с тех пор прошло.

– Так-то да, прав ты, Ваня. Интарвентов мы прогнали вроде, как казалось. Но поди сызнову с ими война у нас. Спасу никакого от их нет! В лес едва зайдешь, а из куста тебе енти «ханде-хохи» в спину своими томатами тычут. И не то чтобы страшно, да всё ж неприятно умирать… Бьют, мучают – мол, веди до дому… Потом время назад крутить приходится… А енто тоже не дело. С временем шутки не шутят!

«А дед-то, похоже, ку-ку!»

– Не веришь? Лады… На кладбище сведу тебя. Сам глянешь. Четырьста шостьсят и чатыре могилки, немецкие. А иначе б были нашенскими. Меня самоего чатыре раза стреляли и шость раз по башке прикладум усмерть убили.

– Так вы здесь, в Писькино, бессмертные, что ли? – сдерживал улыбку Иван, но смеялся глазами.

– Зачем? Но помирать, Ваня, надобно нам в благости и радости. Кода Бог призовет, а не коды «ханде-хох» захочет. Нас и так тута мало.

– А они у вас только в лесу водятся? «Ханде-хохи» эти? Партизаните? – охотитесь на них в крупных масштабах?

– Леший у нас тута главнай партизан. Он к нашим избам чужаков не пущает.

– Еще и леший есть!

– И, слава Богу, чё уже не водяной! Видал святой источник? Там ента тварюга ране сидела. Всех жрала, кого учуяла, а затем вновь под куст! Но мы-то, как сюды пришли – от интарвентов мы бежали – крестом ее! – и нет водяного. Там тепереча не смерть – там жизнь. Крест и тот как новенький!

– А леший у вас что в свободное от немцев время делает?

– Кто ж енту нечисть знает? Когда сыт и доволен, он старым пнем прикидывается, когда спит – храпит – тогда он сухостой с дуплом, когда голоден – глаза и пасть раззявит да корягой валяется. Приметит человека – и давай его плутать. Глупый человек думает, что кругами по лесу ходит, а енто леший округ его бегает.

– Зачем?

– Затем. Работа у его такая. Рано иль поздно дурак сядет на корягу – и леший его пастью хвать! – да под землю утащит.

Иван уже не улыбался.

– Да не боись, – хлопнул его по плечу дед. – Мы тебя обучим. Леший не до мясу охотник, а шмоточник он, барахольщик… Вань, а ты енто, давай-ка к нам, лесником устраивайся. Всем людям трудиться положено, а пахарь из тебя… У меня будёшь поперва жить. Дале – глянем. Невест у нас много. Кровь твоя, тальянская, общине на пользу пойдет… А то одни Писькины и Попкины округ.

Иван рассмеялся.

– Еще и Попкины? А Сиськины здесь кто?

– Не пошли тута мне, срамник! – обиделся дед Афанасий. – Говорю ж – диссиденция мы. Страдаем за убеждения. Попкины – из деревни Попкино, Сопляковы – из Сопляково, Мошонкины – из Мошонков… Сиськиных нет, но есть Сосковы. Из Сосково. На твоё фамильё еще взглянем! Хер ты наш плачидо! Выделяться из нас всякими Иванами Ивановыми мы не позволим, раз ты свой!

– Ну простите, пожалуйста, я не со зла. А где, кстати, мы находимся? В какой области?

– Кто ж енто знает? Мотаются такие, как наши, деревни по всея Руси-матушке. То уж почти к китайцам занесет, то к поляка́м забросит… Поймешь, где ты, енто лишь тоды, кады из лесу нашенского в циливилизацию выйдешь.

«Дед всё же с поехавшей крышей… Жалко, приятный…»

– То есть у вас еще и лес волшебный?

– Волшебный не волшебный, а в чём-то ты прав. Черти нам енту службу сослужили, на пользу хоть раз сгодились… Пошли, Вань, – встал из-за стола дед. – Ко мне пошли – в баньку, отмоем тебя теперича, а твою мундиру позорную сожжем…

Когда они вышли из избы, то Иван разглядел вдали Марью, возвращающуюся из леса с ведром воды.

– Как невеста на свадьбу вынарядилась, – неодобрительно кивнул на яркую, красную фигурку дед Афанасий. – Неспроста… Мыслю я, Ваня, что енто для её тебя черти сюды приволокли. Сызнову с ими в карты сыграла!

– Так она у вас местная ведьма, что ли?

– Нет, ты чё? Она… нууу… ведьмочка… Бабка ей дару черного не передала, но премудростям кой-каким обучила…

Дед Афанасий потянул Ивана за рукав мундира.

– Пшли…

*

Деревня Ивану понравилась. Вроде ничего особенного – дворы как дворы, сплошное неяркое дерево, однако сразу было понятно, что люди здесь живут работящие. Никто не сидел, отдыхая, выпивая или играя, – все, даже детвора, что-то да таскали или суетились по хозяйству. Одни откормленные, жирные свиньи лениво разлеглись в теньке или у опустошенных корыт…

«Небогато, скромно, просто, но ничуть не убого, – замечая ровные плетни, думал он. – Даа, здесь не бухают… Хорошо, что я от водки у Марьи отказался… И тем более ничего спереть не попытался – да и куда потом с награбленным бежать? К лешему-барахольщику на торг, под землю, что ли?»

Избы, разделенные обширными огородами, стояли на приличном расстоянии друг от друга. А чем дальше – тем дома попадались всё наряднее и шире. Самый лучший двор, одетый в невысокий забор и ворота с портиком, разумеется, был у деревянной церквушки – тоже, по сути, большой избы, увенчанной единственной луковкой-главкой с крестом. Как Иван и думал, дед Афанасий имел отношение к церкви – он назвался смотрителем Божьего храма, пояснив, что попов в общине нет и не было.

А за церковью находился двор деда Афанасия. Жил он один, если не считать ласковой рыжеватой собачонки Мульки и черно-белого, потрепанного, как заправский бандит, кота Николая; скотины дед не держал, в огороде выращивал лечебные травы и цветы, обменивая сборы на нужные ему продукты. Избушка его внутри оказалась обителью аскета, зато просторной, то есть незахламленной, и чистой. Спальное место Ивану дед определил на лавке.

Вместе они растопили баньку. А после бани Иван, будто с грязью смыв прошлое, почувствовал себя новорожденным. Дед тоже нарядил его в длинное черное платье, подобрал ему по размеру отличные немецкие сапоги. Бритвы, по утверждению Афанасия, во всей деревне ни у кого отродясь не имелось. (Бросай тальянский замашки, Ваня, рощи бороду, как нормальнай русскай мужик).

Так, за превращением «тальянца» в «нормального русского мужика», подоспело время обеда – Иван это понял, потому что зачастили женщины с гостинцами для гостя. Дед Афанасий на них бухтел, цыкал, велел нести свои пряники восвояси и не развращать его подопечного. Но женщины, посмеиваясь, ворчуна упорно не слушались – мол, ничё-ничё, пущай немецкая скелета котлеты отведает, а то, видать, нище у них там, в Италиях, вовсе кушать нечего, – снег и пальмы одни – прутся без конца на Русь! Словом, обед выдался по местным меркам царским – копчения и жарения, сало, селедка и яйца, квашенья, консервации, мед и хлеба всех сортов… Лишь Марья ничего не принесла.

Садясь за заставленный угощениями стол, Иван понял, что он хочет стать своим здесь, в Писькино, что хочет здесь дом. Он, должно быть, долго его искал – то место, где прежде дают, а не пытаются получить, где не кидают и где у него не возникает желания никого кинуть…

Неспешно обедая, Иван и дед Афанасий вновь заговорили о чертях, вернее, Иван попросил рассказать ему о загадочной «ведьмочке» Марье. Двигало им банальное любопытство. Не каждый день встретишь ту, кто с чертями на короткой ноге!

– Черти, Ваня, – просвещал его дед, – тока в Аду рогатые и хвостатые. По земле они в людском обличье мотаются. Обличье не меняют, стареть не стареют, одёжу и ту, пока до дыр не износят, не выбросят. Раздеваться они не любят!

– Почему?

– Бог так решил, чтоб нам, людя́м, помочь енту пакость распознать. Черт всегда ляжет спать в дневной одёжде и обувки наверняка не скинет. А черти они, Ваня, разные: есть и жулье всех мастей, и купцы, и трактирщаки, и банщики, и даж попы. В карты же токо высшие из их играют – на душу твою, бессмертную. Сулят богатств несметных, любвови, славы… На енто точно не ведись. Енто всё предметы сложные, люзорные, – миражи! Ни потрогать, ни понюхать, ни во рте распробовать! Прежде, чем жать им руку, надобно подробно черта расспросить. Черт – тварь хоть и лукавая по сущности, как вся нечисть, а всё ж честно на все твои вопросы ответит, – Бог так решил, позволив им среди нас шататься. Если правильные твои вопросы будут, то, можь, получишь от черта, что хошь. Хотя они незбежно, из принципу своего зловредного, подлянку, пущай и самую мелкую, да подкинут! Черти, чё с их взять. Ну а дале, коды сел с чертом в карты играть… молись не молись, Бог не услышит. Всё на волю случая… Проиграешь черту – помрешь, а он в демона обратится, но о демонах как-нибудь потом. Выиграешь – черт любое чудо исполнит, иначе сам помрет. Так вот, значит, когда мы настрадались из-за интарвентов, монархистов и опиумов для народу, да к двадцать второму сбежали сюды, Марья, мала девчонка, впервые с чертом сыграла в карты – на то, чтобы оставили нас все в покое! И белые, и красные, и попы, и любое вражье нерусское. С тех пор наша деревня мотается по Руси – сегодня там, завтра сям! Никто сюда точного ходу не знает. Но и нашанские ходоки должны, когда в циливилизацию ходят, вернуться до закату в лес наш… Летом-то вроде бы сподручнее енто – день долог, а всё ж коварство в ентом и есть. На юга, к примеру, занесет нас – у нас-то в лесу светло, а там уж темно. Замешкаешься – и всё – дверца к нам закрыта! А мы своих терять не могём! Да в беде своего не бросим. Призвала тоды Марья черта во второй раз. Выиграла. Получили мы часы с цифирями, какие время крутят. Но тута тож не всё просто. Оно, время, в ответ как порой скакнет вперед! И цельный год порой после назад, к нулям, падает… Да и лады говорю, Марья, переживем – не играй больше с чертями в карты, по черте ходишь! Но не выдержала – на зеркальце соблазнилась. Мир, мол, хочу глянуть и умнай быть!.. Вот на кой ей ентот ум, да, Вань? Горести и беды одни от такого уму! Эх, хорошо хоть то, что черт ей телек с видиком без звука подсунул!

Иван не выдержал и расхохотался.

– Прости, дед, – смеялся и смеялся он. – Я не над тобой смеюсь, хотя сказок ты мне наплел с три короба! Начиная с бегства от интервентов в двадцатых девятнадцатого века. Сто лет назад это было! Поверь мне, сейчас уже двадцать первый век! Разуй глаза: у тебя чайник китайский! Ширпотреб! Не чертовы часы время крутят, а ты, Афоня, попутал истории бабок с реальностью!

Дед молча встал и полез за печку.

– Не обижайся, Афанасий… Я же как лучше для тебя хочу!

– Знаешь что, Ваня, немчура тальяская, – бурчал у печки дед, копаясь в каких-то тряпках, – ты тута, в Писькино, не самый умный! А самый большой дурак. Три дня обратно меня сызнова насмерть «ханде-хохнули» – и мы время вспять крутанули… Можь, ты и пришелец из будущности, но… О, нашел! – и он направился к Ивану. – Вот, – бросил он на стол что-то мелкое. – Вот что у того «ханде-хоха» в котомке было!

Иван, перестав улыбаться, глядел на новенький, тонкий, коробок с надписями на немецком, с фашистским орлом и со свастикой. Слева под крыльями орла чернела цифра «19», справа – «43». Иван взял в руки коробок, открыл его, внимательно рассмотрел. Ну никак не мог, валяясь за печкой, так великолепно сохраниться этот бумажный «экспонат»!

– И какой сейчас, по-твоему, год? – ошеломленно спросил он.

– Точно не знаю… Но знаю, что если год часы чертовы не крутить, время точно к нулю вернется. И вновь станет сорок третий… Можь, уж завтра станет, можь, через неделю, можь, через год. Часы-то у нас от чертей! Барахлят…

– А можно на них, на те часы, посмотреть?

– Нет.

И подумав, дед Афанасий взял с полки бутылку с толстым горлом. Это оказалась водка. По крайней мере так утверждала скромная этикетка от «Главспирта». На ней были, кроме общей цены, проставлены цены за бутылку и за пробку. «ВОЗВРАЩАЙТЕ ПОСУДУ и пробку» – требовала этикетка.

– Давай по глотку, – нацедил в чарочки водки дед Афанасий и убрал бутылку. – Мы тута не спиртуемся, сам уж понял, но… по большущему поводу можно. Не каждый день у нас в Писькино прибавление – енто всегда праздник. За тебя!

Они выпили, а затем дед продолжил сказ:

– Ну так вот, тепереча тебя черти приволокли… А Марья-то по кой разоделась с утру сёдня? – знала день, коды тебя встречать! Выходит, в чатвертый раз с картежным чертом свиделась! Диво везучая она, как и ты…

– А что она до сих пор одна? Миловидная же, изба своя есть, хозяйственная вроде. Чего с ней не так?

– Всё с ей так, да ведьмочка! Сторонятся ее женихи. И без чертей многое слишком знает. Муж у ей будет под ее пятой – приворожит, околдует. Да и она разборчива больно – виной тому чертов телек, видик и ум! Ничё от чертей безвредного не получишь… Говорил ей: дура, на любвовь с чертом никоды не играй! Никоды-никоды! Не знают они ничё о любви и знать не могут. Всё, на чё они способны, так енто секс людя́м дать!

Дед Афанасий произнес слово «секс» с презрением, через «е», а Иван хохотнул.

– Не скалься! Без сексов человек прожить могёт, без любви – нет, – вот в чем разница. А она видать, срамница, в свое зеркало про секс спросила, всё увидала и захотела ентого сексу! Ух, Марья! – горько произнес дед.

– А ты откуда про секс знаешь? – смеялся Иван.

– Жанат был!

– Про слово откуда такое?

– Откуда-куда, – проворчал дед. – Я тута, Ваня, самый ученый. Я один тута читать умею. Хошь по-немецки, хошь по-а́нглицки! А барахла у нас какого токо не скопилось… Покажу те как-нибудь ту тетрадку с голыми бабами. Можь, и ты мне чё разъяснишь, чё там бесы опять навыдумывали…

– Хорошо у вас, весело! – посмеивался Иван. – Но и ты тогда объясни: раз меня черти для вашей Марьи приволокли, что ж она дикая-то такая со мной? Что на шею, колдунья, не вешается? Единственная гостинцев к обеду не притаранила? Нет, дед, не прав ты, а если и прав, то всё равно: я явно не герой ее романа. Не о таком она мечтала.

– Кто ж, Вань, ентих баб толком знает? А можь, наборот? – любо ты ей глянулся, а? Ведь с умом она щас! – сидит, видать, умкает в башке паутины… Да обжигалась она с чертовыми дарами – подвоху, можь, ищет. Поди тута разбери… Но, ты тепереча своей мозгой кумекай на ее сторону. Я тебя предпредил – околдует. На другую бабу и в жизни не глянешь, невольником Марьеным будёшь. Скажет: «Грязь с моего сапогу слижи!» – полижешь да спасибо скажешь… Хотя, Марья добрая. Если ее не злить… О, вот что, Ваня. Енто ты крепко усвой – пущай до свадьбы расколет свой телек с видиком! Требуй! Девице-то чертовы штуки не страшны, непорочность им как защита от нечистых сил. Но потом – точно тронется с мозгового паразиту. Тебе разве полоумная жена нужна?

– А вот скажи мне, Афанасий, как вы так и с чертями водитесь, время назад крутите, и в Бога при этом верите? Не грешно ли?

– Я Его, – поднял дед указательный палец вверх, – об ентом спрашивал – он нам, праведникам, разрешил поманеньку.

– И когда ты спрашивал?

– Да хоть три дня назад!

– И какой он, Бог?

– Умрешь – узнаешь. Но не спеши. Умереть любой дурак может, а жить нет.

– Нуу… интересно… Интересно умереть и потом ожить.

– Ой, дурак! Какой ты, Ванька, дурак! – покачал головой дед. – Не оживаем мы! Мы убить себя не даем. Дурак ты, если не дурень! Скажи еще мне, городской, что земля округ солнца вращается!

– Эээ а…

– Какие твои доказательства? – прищурился дед. – Ты в ентом космосе был? В телескопы глядел? Прочитал в газете «Правда» и поверил?

– Ну а твои какие доказательства?

– Глаза мои! Вращалась бы земля округ солнца, оно бы всё время на одном месте висело. А так оно, как луна, туды-сюды шастает!

– Хм, убедительно…

Тут раздался стук у приоткрытого окошка – и Марья поставила на подоконник покрытую белой полотняной салфеткой миску.

– Гостю, – сказала она, намереваясь уйти, но дед Афанасий, буквально выпрыгнув к ней из-за стола, прокричал, распахивая окно:

– Марья! Зеркало сюды свое сперва тащи, срамница! Забей енту паразиту – и мне давай на передачу! И крошки иначе Ванька не съест! Не позволю!!