Текст книги "Закрой за мной дверь (СИ)"

Автор книги: Reinneke

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== 1 Шаг ==========

Больно, тесно мне в бетоне бездушном

Ты обнимай меня, да не до удушья

Мне за линию, туда где тлеют лучи

Ты отпускай меня с лаской, жалеючи.

***

Бухарик пропал в среду. Но как и многое другое, связанное с ним, это стало очевидно далеко не сразу.

В понедельник его видел Гриф. Лапал по-свойски за худые плечи, мутузил, ерошил непослушные пшеничные волосы, приговаривая: «Ну и где тебя, чертяка, столько времени носило, почему не заглядывал? Давай-ка, брат, выпьем. За встречу. Чтоб, дай бог, не последняя».

Во вторник сутулую фигуру в не по размеру большой куртке встретил Дени. Он как раз выходил из такси. И как всегда поправил Бухарика, когда тот протянул руку и, слегка заикаясь, сказал: «Здравствуй, Данила».

– Дени, дружище, только Дени. Forever и навсегда.

– Так вроде «forever» и есть «навсегда», – несмело улыбаясь, заметил Бухарик, – ты говори «перпетум* Дени». Так тоже красиво получается.

Дени не оценил, а Бухарик постоял, топчась на мокром снегу, потом развернулся и ушел, так тихо, что никто даже не заметил куда.

В среду Сорока ждал Бухарика сыграть в шахматы и поговорить по душам. Расхристанный в одной майке бродил по квартире, глядя, как за окном валит снег, чесал живот и все ждал, когда брякнет дверной звонок. Но стояла тишина. Белесая как вата, и от нее так же закладывало уши. Благостный настрой ласкал душу, и казалось, все идет как надо, своим чередом, хоть никто так и не пришел.

Первым очухался осмотрительный Айзек.

– Давно Бухарика не видать, – ляпнул он, когда однажды под вечер вся компания собралась вместе. Без повода и причины: просто выпить, просто поболтать, прикоснуться друг к другу душами, задубевшими на морозе, как слабый импульс разряженной батарейки – еще здесь, еще рядом. – Конечно, велика вероятность, что мы с ним просто разминулись. Что интересно… Если для каждого человека в городе построить его прогрессионный маршрут, как граф, он может никогда не пересечься с другим… В принципе, это возможно, но наталкивает на некие размышления.

В тот момент Дени, размахивая руками, философствовал, мол, если уж задержалась зима, то это не повод погружаться в монотонную серость. Поэтому Айзек ляпнул мимоходом, больше себе под нос, но Гриф услышал и встрепенулся. – И правда, давно Бухарика не видать. Может стоит проверить, как он, а?

– Тебе зачем? – удивился Дени, – одному пить скучно?

– Да, ну, а как он где-то в подворотне загнется? Без Бухарика душно. Бухарик – голова.

– Бухарик твой, наверное, у Платоши на Ленинской в «Пещере» грузится вискарем по полной, – попытался подкинуть удобную версию Дени, – сука, пусти!

Но Гриф бесцеремонно сцапал его за воротник и, посмеиваясь, поволок к входной двери, по пути пытаясь нацепить на брыкающегося Дени шерстяное пальто.

– Айда посмотрим, где Бухарика черти носят.

Айзек поправил очки, устремился следом, с таким сосредоточенным видом, будто шел на кафедру выступать с лекцией.

Сороке не хотелось никуда идти, рождаться для внешнего мира, вылезать из квартиры все равно что из надежной уютной скорлупы. И можно было бы остаться, заварить чай, смотреть на жизнь за окном, как люди смотрят спокойный легкий сон под утро выходного дня. Но из коридора донесся грозный вопль Грифа:

– Все на борт!

И Сорока поплелся следом.

«Here we are and I can think

From all the pills you made,

Start the car and take me home»**

Кашляло радио, будто болело ангиной. Из прохудившегося крана на кухне мерно капала вода. Хлопнула входная дверь, отрезав возмущенные крики Дени, и воцарилась тишина, только сквозняк гулял, посвистывая, меж рам рассохшихся деревянных окон. А вино в граненом стакане, сиротливо забытое на столе, вдруг стало синим, потом золотым, а потом вдруг испарилось, будто сама пустота высосала его через трубочку.

Комментарий к 1 Шаг

*perpetuum (лат.) – навсегда

**(перевод) Вот мы здесь, и я могу думать

После всех твоих таблеток,

Заводи машину и вези меня домой

========== 2 Шаг ==========

***

На улице синие сумерки затопили двор, и Сороке почудилось на миг, что он сейчас захлебнется.

Снег шапкой укрыл скамейки у подъезда и припаркованные вдоль дороги машины. Бетонные коробки многоэтажек подмигивали редкими желтыми окнами. Сорока посмотрел на глубокое вечернее небо цвета индиго и сказал, сам не понимая к чему:

– За город бы съездить.

– Делать нечего, – пропыхтел Гриф, энергично смахивая рукавом снег с лобового стекла своей старой шестерки, – по такой погоде. Холод собачий. Замёрзнуть нахрен можно где и поближе. Не время за город. Пока еще. Помогай лучше.

Освобожденная от снежного плена шестерка напоминала сонного пса, вытащенного хозяином из теплой конуры. Долго не хотела заводиться, жалобно скрежетала рессорами и слепо тыкалась бампером в тротуар, не слушаясь руля. Гриф, пытаясь развернуться, то и дело прикладывал ее крепким словом. Дени вцепился в сидение и стонал не хуже рессор:

– А аккуратней нельзя? Ты что – пьяный? Кто так водит? Куда тебе вообще за руль?

Сорока смотрел на пустынный двор и думал, где сейчас может находиться и чем заниматься Бухарик. Потом попытался вспомнить, что он сам делал хотя бы еще вчера, но в глазах стоял один белый бесконечный снег.

Гриф тем временем вырулил со двора и уверенно вдавил педаль газа в пол.

– Че притихли? Не умер же пока никто.

Айзек пожал плечами, мол, хочешь веселья – на, покрутил ручку магнитолы. Из динамиков потянулось тоскливое:

Here we are and you’re too drunk

To hear a word I say,

Start the car and take me home…*

Гриф поморщился и сменил волну, но лучше не стало. Мелодия заиграла та же. К тому ж, будто в отместку, началась с самого начала, еще заунывнее и протяжнее. На третей радиостанции вдобавок к словам песни послышался сдавленный плач, хотя конечно плакать никто не мог, и виновата была слабая антенна.

Гриф зло цикнул, пригнулся, высматривая сквозь снегопад сигнал светофора:

– Вот же, сучьи дети, впаривают везде свою хрень. Купили все с потрохами.

– Если верить маркетинговым исследованиям, общая окупаемость трендов прямо пропорциональна проценту недовольных навязыванием этих трендов, – отозвался Айзек, – а вообще… Вот интересно. Про любовь и страдания столько написано, что это давно уже не тренд. Нет эффекта новизны. Но люди по-прежнему слушают песни и читают книги. Потому что мозг проецирует ощущение любви, на десять процентов создавая ощущение пережитого, и это делает привлекательнее…

– Заткнись, а, – слабо попросил Дэни, – голова от тебя пухнет.

– Амур, бордюр, абажур, – хохотнул Гриф и заработал тычок под ребра от сидящего сзади Дени, – ополоумел? Больно же!

– А ты выкоблучивайся меньше. Боже, как вы мне все надоели…

Сорока костями чувствовал тянущую ноющую боль во всем теле, как от высокой температуры. Он пощупал себе лоб и все равно не понял, болен или нет. Живот скрутило судорогой, как в институте перед сложным экзаменом. И не тем, когда вовсе не учил, и даже волноваться не о чем – сразу понятно: шляпа будет. А когда читал и не до конца. И прочитанное помнится, но урывками и теплится в мозгу – след не след, отпечаток не отпечаток. И само волнение от того, что не знаешь – удастся ли ухватить, когда наступит время.

– Ты когда-нибудь чувствовал, что тебе не хватает того, кого ты никогда не встречал?

– Ты что напился?

– Напился, не выспался, сошел с ума. Какая разница? Ответь.

– Скажу Кире, чтоб вправила тебе мозги.

– Кстати, что интересно – Кира означает «повелительница» или «госпожа»? А вторая версия происхождения – от древне-персидского – «солнце». Странно, да – что здесь общего?..

– Значит, вот так ты своих баб цепляешь?

– Баб? Фу, как грубо. Не ожидал от тебя. Ээх… И даже если все вокруг в нашей повседневной серой рутине грубят, пьют и ведут себя как свиньи, это же не повод им уподобляться? Со школы мы с тобой за одной партой, а честное слово, иногда ты такое ляпнешь, что кажется, я вообще нихрена, тебя, сук, не знаю. Че смеешься? Правда… Вот и думаю… Получается, мне не хватает того, кого я никогда не встречал?..

– Зачем оно надо, любить? – беззаботно трепался Гриф, хоть никто его особо не слушал. – За идею? Типо, так надо? Быть нормальным? Да я лучше пойду нажрусь как свинья, и пусть от меня всех тошнит, чем загоню себя в такую заразу, как любовь.

Сорока сдавил голову руками и даже помотал ею для верности. Болтовня Грифа влилась в уши и заполнила собой мысли. Ничегошеньки лишнего не осталось.

Комментарий к 2 Шаг

*(перевод) Вот мы здесь, и ты слишком пьяный,

Чтобы слышать, что я говорю,

Заводи машину и вези меня домой.

========== 3 Шаг ==========

***

Платоша смотрел хитрыми глазами-пуговками, и уныло качал жирным подбородком над засаленным галстуком-бабочкой: «Не видел, не знаю, и хватит мне тут пачкать».

Растаявший снег с ботинок растекся на полу грязной лужей. Сорока отошел в сторону, но грязные следы змеями тянулись за ним. В глубине «Пещеры» грохотала музыка. За красными бархатными портьерами метались разноцветные всполохи танцпола.

– Че ты из нас жилы тянешь? – сплюнул Гриф и некогда чистому полу снова досталось. – Давай по-хорошему. Он же постоянно у тебя терся. Может знаешь или слышал чего?

– Что тут знать. Он же странный, Бухарик-то, не от мира сего, – Платоша развел белыми ручками и в голосе его была печаль, – может и представился. Хорошо не у меня. Или думаете, я его в подвале запер? Совесть имейте, господа. Неделю назад заходил он. Понурый как обычно. Как обычно молчал больше. Потом сказал, что скоро уйдет, расплатился и ушел. Вот и все.

Бархатная портьера откинулась, и из зала вышла раскрашенная девица с копной рыжих волос в черном латексном костюме.

– Платон, дорогой, – ласково позвала она. – Будь кошенькой, у нас без тебя музыка закончилась, иди к нам.

Сорока почувствовал, что нестерпимо хочет уйти. Перед ним будто распахнулась дверь стоматологического кабинета. И от предчувствия скорой муки заныли зубы.

– Что этим людям нужно? Ты не забыл, чей ты?

– Что нужно, что нужно? – неожиданно затянул Платоша басом, словно выступал в опере, – Нужно, вно-о-вь надевать шутовской костю-ю-юм, прятать в белилах лицо-о-о…*

И вдруг, съехав на фальцет, как будто кто-то переключил радио, пропел:

–Can you really see through me now, I am about to go.**

– Он рехнулся, – почти с благоговением прошептал Дэни, осторожно подобрался ближе, как кот, тянущийся к хозяйской тарелке, – Платон, ты чего граммофон изображаешь? Хорош!

Изо рта хозяина «Пещеры» вырывалось поскрипывание, будто патефонная игла елозила по пластинке, глаза лезли из орбит, а лицо налилось кровью. Девица подошла и обвила его руками за шею.

– Пойдем, дорогой, пойдем, – настойчиво повторила она. И потащила к дверному проему. Платоша замотал головой, на манер утопающего вытянул руку. Сорока отшатнулся. Почему-то ему стало мерзко прикасаться к белым толстым коротким, как сардельки, пальцам.

– Вот и молодец, – проворковала девица и крепче перехватила свою добычу, – вот и не трогай. Никогда больше мое не трогай. Не тронешь, скажу. Скажу про Бухарика твоего. Как он рассказывал, про то, что следят за ним. И убить хотят. Я слышала – теперь ты услышал. Вот и беги отсюда, беги искать. А то хочешь – пошли с нами. Будет весело, так весело. Ты ведь говорил, только этого и хотел? Посмеяться.

– Не души его, – прошептал Сорока, – он не виноват.

– А кто? Кто теперь будет со мной танцевать? – пропела девица и потащила упирающегося Платона дальше. Минуту он еще сопротивлялся, цепляясь ногтями за дверной косяк, и его жалобный взгляд метался от Грифа к Сороке, а после пальцы соскочили, и портьеры сомкнулось за ним.

Сорока снова почувствовал приступ тошноты в горле.

– Что это было? – прошептал он.

– А то сам не знаешь, – буркнул Гриф. – Пошли отсюда.

– Безумие, – просипел Дени с побелевшим лицом, – Безумие, чистое безумие. Сорока, скажи мне. О чем вы с этой говорили, что это такое?

– Безумие все трактуют по-разному, – дрожащим голосом вставил Айзек. – Вот, Эйнштейн говорил, что интересно…

– Ах, оставь в покое ты своего Эйнштейна и свою относительность! – воскликнул Дени и начал быстро массировать виски. – Не зря, не зря мне приснилась дохлая рыба. Не к добру. Тут надо что-то делать, может вызвать кого-то, только кого: полицию или скорую…

Гриф покачал головой, взял Сороку за плечи и буквально вытолкнул на мороз.

– Вот, что. Дуй-ка, ты, братец, к Бухарику домой. Осмотрись, потрогай, пощупай там. Может, нащупаешь ниточку. А я этого домой отвезу, а то всю дорогу ныть будет.

– Нет! – истерично крикнул Дени, – пусть мне кто-нибудь объяснит, какого мать вашу здесь происходит! О чем вы говорили, что это вообще…

– Безумие, – задумчиво протянул Гриф. Протянутая назад рука Дени указывала на вывеску «Хозтовары» там, где пять минут назад переливалась всеми цветами радуги неоновая вывеска «Пещеры».

На скучной серозеленой табличке значилось «с 9 до 18». Седая бабка в засаленном халате открыла крашенную дверь и выплеснула всей четверке под ноги грязную воду из полового ведра.

– Пошли отсюда, – сварливо крикнула она. – Закрыто! Видите, до 18! Глазенки залили, теперь ходют…

Бетонные коробки будто схлопнулись, сплющив и похоронив «Пещеру» с ее народцем, словно ее и не было.

Айзек тронул Сороку за плечо.

– Я с тобой поеду, помочь. Смотри, вон такси.

Комментарий к 3 Шаг

* (перевод) Теперь ты можешь видеть меня насквозь? Я хочу уйти. – “Just tonight”

Pretty Reckless.

** Опера “Паяцы” Акт 1 (“Pagliacci”)

========== 4 Шаг ==========

***

Жил Бухарик так же незаметно, как ушел: в типовой многоэтажке, коих были в городе сотни.

Пятый этаж отозвался у Сороки жгучей болью в коленях, пустая квартира – тоской в душе.

Дверь, обитая дерматином, была закрыта, но стоило задеть коврик ногой, под ним предательски звякнул ключ, будто Бухарик не знал, что за ушлый народ живет рядом или знать не хотел.

Застоявшийся воздух пах сухой землей и книжной пылью.

– Похоже никого, – сказал Айзек. – Кто за Бухариком следить-то мог, ты как думаешь? Может он паранойю схватил?.. Как следствие нарушений когнитивных функций мозга? От пьянства… Может в вещах покопаться?

Сорока не ответил. Ему не нравилась квартира, не нравился Айзек. Но вместо того, чтобы выбежать на улицу, Сорока подошел к письменному столу у окна и потянул на себя верхний ящик. Тот не открылся, видимо заклинило что-то изнутри.

Айзек, несмотря на обещание помочь, особо не помогал, только стоял, задрав голову, и разглядывал книжный шкаф.

– Как много всего.

– Половина еще потерялась, – бросил Сорока. – Было больше. Сколько там?..

– Две, четыре, шесть, восемь, – считал Айзек книжные полки, уставленные разноцветными корешками, – черт, сбился. Вот что интересно – он сюда и фотоальбомы поставил. Здесь один и еще два повыше, только туда уже не дотянуться. Зачем Бухарику столько книг?

– Хорошо учился в школе, да и потом, – рассеянно ответил Сорока, – накопились понемногу, сами собой как-то… Как говорится, книга – лучший товарищ…

– Что, думаешь самый умный, лучше всех? Ща тебе тут все по-выдираем, чтоб не подглядывал, а ты наизусть читай, очкарик. А не сможешь – и волосы выдерем.

…самое важное кроется между строк и все такое…

– На Олега посмотри: тоже отличник. И не ходит пугалом как ты.

…если будешь неучем, так над тобой собаки, и те смеяться будут.

– Признайся, ты и спишь со своими книжками? Может, ты на них и дрочишь?

Сорока скривился и потер зудящую переносицу.

– Зрелый гражданин представляет собой личность, которая научилась развивать и обогащать свое мышление, – согласился Айзек. – Еще Пол Карл Фейерабеид сказал. Уж лучше так, чем…

… – быть таким, как они. Не бери в голову. Знаешь, как у Горького. «Человек – звучит гордо». А эти придурки еще так – не люди, а в процессе становления. Сами не понимают, че несут. По-моему, это здорово. Расскажи потом, про что там читаешь, ладно?

– Идти нахер, – прошептал Сорока, – я сказал. И он ушел. А осталось… Что остается, когда тебе, изломанному, кто-то, прошедший тот же самый путь легко, как будто это просто пустяки, шутя протягивает руку – помочь?

Айзек посмотрел с тоской и ответил нехотя, будто само слово жгло ему губы:

– Ненависть.

Ящик заскрипел, будто всхлипнул, и открылся – да так, что почти выпал. На стопке листков, исписанных вдоль и поперек, лежал потрепанный том Хемингуэя «Снега Килиманджаро». Сорока осторожно поддел пальцем обложку, будто опасаясь, что от его прикосновения та рассыплется прахом. Первые страницы, нещадно измятые и скомканные, были когда-то наполовину оторваны, а после бережно разглажены, насколько это представлялось возможным. Айзек, заглянувший через плечо, растерянно спросил:

– Как думаешь, что это?

– Книга какая-то.

– И это стоило прятать? Интересно. Не из-за книги же за ним следили. Кстати, смотри, какой он здесь молодой.

Сорока взглянул на подсунутую фотографию, выдранную видимо из того самого фотоальбома с книжной полки. Сам альбом Айзек зажал подмышкой. Нескладный худощавый парень с рыжеватыми волосами стоял неестественно выпрямившись, как человек, привыкший сутулиться, которому вдруг сказали стать ровно. Рядом, панибратски обнимая его за острые плечи, навсегда второй.

И даже по одному старому фото с пожелтевшими углами, Сорока понял, что эти двое разные, как небо и земля. Потому что вторая фигура дышала уверенностью и добродушной легкомысленной бравадой. Ухмылка и растрепанные волосы, словно кричали со снимка: «Да, я такой. И ни черта вы с этим не сделаете».

Сорока осторожно ткнул в рыжеволосого нескладного парня и уточнил, стараясь, чтобы голос его не выдал:

– Бухарик?

– Конечно, – если Айзек и удивился вопросу, то вида не подал. – Неужели успел забыть? Сорока посмотрел на Бухарика и вновь испытал чувство, будто чудом удержался на краю пропасти.

Сбоку на скамейке девушка с копной рыжих волос, нечаянно попавшая в кадр, косо смотрела на двух приятелей, но только дурак пожалуй не понял бы, на кого именно она смотрела.

– Это же та… Зачем она здесь?

– «Зачем» – это правильный вопрос, – раздался насмешливый голос из-за спины, – ни «кто», ни «откуда», а «зачем». В общем-то, прав ты, Сорока, ей там делать и правда нечего было. Иногда жизнь ломается. Вещи и люди всплывают не на своих местах. Жаль, тогда этого никто не понял.

– Гриф? – удивился Айзек, – А мы тут нашли… Интересные вещи… Надо бы подумать, обмозговать. Лучше нам собраться вместе и поразмыслить как следует, прикинуть что к чему. А ты здесь как оказался? Ты же собирался к Дени домой ехать? Между прочим, вот что интересно: по теории квантовой запутанности вещество может находится в двух точках одновременно при условии…

Гриф покачал головой.

– Тормозишь ты, Айзек. И всех вокруг тормозишь. Хоть это и не твоя вина. Пора заканчивать с теорией, – мрачно сказал он. И потянул руку из кармана. Сначала Сороке показалось – это шутка. Потому что револьвер, который достал Гриф, был слишком большим, настолько, что казался неудачной бутафорией. И как Гриф прятал его в кармане, было абсолютно неясно. А потом раздался выстрел. Пуск. Старт. Начало. Мир сосчитал от трех до нуля, и Сорока увидел, как Айзек скрючился и завалился на бок.

Дом тряхнуло, словно он ужаснулся содеянному. Книги посыпались с полок. Стены задрожали и начали расти вверх, вытягиваясь будто пластилиновые.

– Идем! – крикнул Гриф Сороке, – Живо иди сюда!

Но пол между ними вздыбился и лопнул как нарыв, исторгнув из своих недр хребты деревянных стропил. А потом мир опрокинулся, пол стал стеной. Сорока ждал, что тяжелый письменный стол сейчас рухнет на него, но тот уцепился за доски пола гусеницей и вместе с ними отполз куда-то вбок, мебель как приклеенная разъезжалась по сторонам, привычный мир расходился на лоскуты.

Гриф в какую-то секунду оказался рядом, зло и цепко взглянул в глаза, рыкнул «Идем». Сорока в страхе попятился, с трудом балансируя на полу, который шел волнами, оттолкнул со всей мочи Грифа, кинулся туда, где упал Айзек, но вместо тела увидел сиротливо уткнувшуюся шалашиком книгу, ничем не отличающуюся от других, рассыпанных рядом. И выдавала ее лишь дыра от пули аккурат посреди обложки. «Жизнеописания и основные теории Исаака Ньютона».

Гриф отфутболил книгу ногой, схватил Сороку за воротник и буквально выкинул в неторопливо проезжающее мимо окно.

Сорока вылетел кубарем, покатился по снегу и не понял куда попал: темнота с холодом ослепили и обожгли. Типовая пятиэтажка, ничем не отличающаяся от соседних, изогнулась лианой, вытянулась вверх гигантским ребром прорвавшим полусгнившую плоть реальности и в очертаниях ее не осталось ничего от приземистой бетонной коробки.

Минуты две стояла немота, и только снег все так же падал, потому что ему не было дела до всей этой метаморфозы. А потом свет затеплился, мигнул и зажегся в одном, втором, третьем окне. Распахнулись занавески, словно ничего не произошло и до Сороки долетел звук работающего телевизора.

Где-то рядом выругался Гриф. Его грузная фигура металась туда-сюда, то попадая в желтые квадраты, отброшенные на снег освещенными окнами, то снова исчезая в темноте. Сорока ощупал себя через куртку и переломов не нашел. Голова гудела, в глазах плавали слепые пятна, но в целом все было нормально. Чувствуя, что позже сбежать не выйдет подавно, он попытался отползти по снегу, пошатываясь поднялся на четвереньки, надеясь упасть в глухую тьму двора и раствориться в ней, но наткнулся на чьи-то ноги.

– Ни с места, – сказал Дени.

Сорока привык, к богемному Дени. К Дени, рассуждающему о границах дозволенного людям разных эпох, Дени, читающему лекции о вине или к Дени застывшему перед картиной в небрежной, выверенной до миллиметра позе. Сорока никогда не видел Дени взъерошенного, взмокшего, с плотно сжатыми губами.

– Ну я же просил, – тоскливо сказал Гриф, – полежать тихо. А ну, дай сюда.

И только тогда Сорока заметил, что Дени держит револьвер в вытянутой руке. Тот самый, который в хаосе творящегося, видимо, потерял Гриф.

– А ну курва, кому сказал…

Гриф метнулся вперед в диком несуразном прыжке. Может, он поскользнулся и оттого вышло неловко, а может Сорока и впрямь недооценивал решительность Дэнни, но когда прозвучал выстрел, пуля вошла Грифу ровно посередине лба, будто ее туда положили: аккуратно и точно.

В отличии от Айзека который рухнул кулем, согнувшись пополам, Гриф падал красиво, картинно, с громким протяжным стоном. И упал навзничь, раскинув руки, будто хотел нарисовать в сугробе снежного ангела.

– Он меня оглушил, представляешь, – глухо произнес Дени. Пошатнулся, выронил револьвер и спрятал лицо в ладонях. – Не мыслимо. Какое варварство. Какое предательство. Запихнул в багажник, сказал лежать тихо. Ты только нарисуй себе картину.

Сорока взглянул на бездыханное тело и тихо спросил:

– Так значит, Бухарика тоже он?..

– Ты не представляешь, что он нес, – Дени поежился, – поехали. Он говорил, что-то про дом, про поездку за город. Может, Бухарик там. Может, эта скотина его тоже упрятала в багажник, как меня, отвезла и укрыла там… Memento mori… Надо торопиться.

Сорока выдохнул, собрался с силами и поднялся на ноги.

– Знаешь куда ехать то?

========== 5 Шаг ==========

Город дремал, и пока машина неслась по трассе, Сорока вспомнил как дышать.

– Ты знаешь куда ехать? – повторял он в пятый, шестой, седьмой раз, и каждый раз Дени уклончиво отвечал, что «был там давно», что «вспомнит, когда увидит» и «примерно представляет себе».

Сам Сорока ничего не представлял. И мысли путались желчно-бледными линиями, тянущимися за мчащейся по автостраде авто. Небо начало сереть. Снег в свете фонарей казался белый почти прозрачным, будто из неона.

Сорока посмотрел в окно, и с языка свалился вопрос, давно засевший в голове занозой:

– Зачем же Гриф так?

– А ты пойди пойми, что у человека в голове, – отрезал Дени, с досадой крутанув руль, – опять не туда свернул… Для тебя глупость полная, а для кого-то имеет смысл. Поступки наши – отражение мыслей, а в голове соседа темнота, и разумом я назову свечу, что светит одному, как близко бы ты не был.

– Он хотел меня застрелить, – шептал Сорока, – за что? Что я сделал?

– Да разве угадаешь. Черт побери!

«Кирпич», увенчанный противным вырви-глаз рыжим фонарем, преградил машине дорогу, и Дени пришлось сдать назад, возвращаясь на шоссе.

– Вещи одни и те же, а мысли они рождают разные. Что для тебя – пустяк, для кого-то вопрос жизни. Другая оценка, другая реакция, другой выбор. Вот, скажем тебе человек скажет проваливать – ты развернешься и уйдешь. А другой – нет. Наоборот, начнет допытываться: за что, почему, пытаться переубедить, доказать обратное. Или напротив: не нравится тебе, предположим, сильно кто-то. Один прямо скажет – иди ты лесом, любезный, а другой… Вот ты, Сорока, чтобы сделал?

– Не знаю, – пробормотал Сорока, – неудобно как-то человека лесом ни за что, фактически. Опять же, почему не нравится. За дело или просто… Осторожно!

Машина съехала по рукаву трассы вниз, к железнодорожному переезду. Откуда-то из темноты прямо перед капотом опустился – почти рухнул – шлагбаум. Тьма подобралась ближе и сожрала дорогу по другую сторону рельс, так что остались только полосатая лента шлагбаума и красные глаза семафора, мигающие из темноты.

– А штука в том, дорогой мой, что просто так ненависти взяться неоткуда, – глухо сказал Дени, – природа вещей, милый друг, такова, что ничего не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда. Тем более ненависть. Это тебе не старая газета – в одно мгновение на помойку выкинуть. Есть у тебя человек, которого ты ненавидишь, Сорока?

– Нет, – прошептал Сорока и почувствовал, что сказал правду, – нет.

– Уверен?

Под мигающим взглядом семафора Дени развернулся, пытаясь вырулить на шоссе, – шестерка протестующе рычала мотором.

Just tonight I will stay

And we’ll throw it all away

When the light hits your eyes

It’s telling me I’m right*

Сорока поморщился.

– Выключи радио, – попросил он, – я думать пытаюсь.

Песня замолчала, хотя Дени все так же двумя руками сжимал руль.

– Я же Грифу ничего плохого не сделал. И Айзек. И Бухарик тоже. Ему не за что меня ненавидеть. До сих пор не верится.

– Facile autem perversas – путь легкий, но неверный, – констатировал Дени.

– Неправильно, – возразил Сорока, – facile autem perversas – это «легко ошибаться». Вечно ты путаешь свои заумные фразы и зачем только на лекции по латыни таскаешься, если так и не запомнил ничего…

– Чтоб ты потом не сквозанул куда, после лекции. Погнали в кино.

– Ты же Киру звал?

– Так обоих зову. А хочешь потом оставлю вас вдвоем наедине, так сказать, уединиться?

– Оставишь меня наедине со своей же девушкой?

– Ну она ж тебе нравится, ты сам говорил. Вот и попробуй… Подкатить. А то до старости будешь сиськи мять. Скажешь мне спасибо, что твое счастье мне дороже своего собственного.

– Заканчивай паясничать, тошнит от тебя. И не смей так про Киру говорить! Что она тебе давалка какая? А то рожу разобью. Чтоб думал, че несешь. Направо-налево ее всем предлагаешь?

– Да брось, куда, стой. Я же пошутил, я дурак. Хочешь серьезно?

– Ну?

– Возьми себе меня вместо Киры. Я лучше.

– Ты совсем мозгами поехал? Пидором заделался?

– Вот вечно у тебя: то «нахер иди», то «мозгами поехал». И физиономия скучающая. Я ж серьезно. Ты мне, может, со школы нравишься, знаешь?

– Да заебал ты, Олег, со своими приколами. Ничего я не знаю!

– Я ж сказал, не шучу. Ну хочешь докажу? Что тебе сделать?

– Заткнись для начала.

– А может лучше звезду с неба? Как лучшему другу и… Не только, а?

– Пиздобол.

– Не веришь? Или что – ушел в несознанку, делаешь вид, что не в курсах и знать ничего не знаешь?

– Ну хочешь, проори на весь коридор. Я узнаю. И пусть все в универе знают о твоей нетленной мужской любви ко мне. Как Аристотель завещал. Слабо тебе, Олеженька? И что только Кира в тебе нашла.

– Слушай, может лучше попкорн и пиво с меня? И билеты. Тогда поверишь? Лан, серьезно, погнали в кино. Я ж специально даже на пару приперся, тебя дожидался. Говорят, хороший фильм, пошли сходим?

– Запоминается самое важное. И это обидно вдвойне, – помолчав добавил Дени, огляделся по сторонам, словно ожидал увидеть еще кого-то и не увидел. – Дурацкая карта, вообще не понятно куда ехать. Знаешь как странно, когда вроде бы ясно, куда надо, а вырулить не можешь.

Впереди темным валуном вырисовался заслон из сваленных автомобильных покрышек и прочего мусора. Темные фигуры в пятнистой униформе без знаков различия выползли с обочины, завозились, вытянулись цепочкой, перекрывая проезд. Фары «шестерки» выхватили из темноты лица, закрытые блестящими гладкими забралами.

– Проезда нет, – глухо провозгласила одна из фигур. – Или вы тоже к белым?

– Нам надо за город, – крикнул Дени, – у нас там друг!

– Нет никакого загорода, – зашептали фигуры. Качнулись, при этом некоторые упали на четвереньки и, неуклюже подпрыгивая, по-звериному, стали подбираться ближе, – ересь это. От белых. А есть только Город. Город един и велик. Мы живем в Городе. Мы принадлежим Городу. А за Городом лишь ересь и тьма. И канут в той тьме, все кто сошел с Шоссе Истинного.

– За городом есть дом. Там держат нашего друга, – сказал Сорока. – Я знаю, что есть. Нам надо туда.

– Откуда знаешь, – прошептала тьма на сотню голосов, – разве ты жил там, разве те стены помнят тебя? Откуда в тебе вера, что там есть что-то, кроме пустоты.

Сорока покосился на Дени.

– Потому что мне так сказали. Друг сказал.

Тьма рассмеялась – визгливо и раскатисто, все равно что заплакала.

– Друг, друг, друг… Друг сказал, а ты уш-ш-ши закрой. Слова летучи. С-с-слов не видно. Иди домой и живи как жил. Не думай, не с-с-сомневайся, не верь. Это очень прос-с-то – делать вид, что не веришь. Легче, чем умереть…

– Я слышал про белых, – прошептал над ухом Дени, – говорят, это что-то вроде секты. Чудики, живут вне города, поклоняются какому-то своему божеству и все ждут конца света.

Сорока посмотрел на темную массу, колыхающуюся перед капотом, и подумал что наверное проще всего было бы сейчас развернуться и вернуться в тот пустой двор. Подняться на седьмой этаж, закрыть за собой дверь и сделать вид, что ничего не было. Что впрямь нет никакого дома, что Бухарик не ждет в заточении своих спасителей, а попросту где-то загулял.

Слезы навернулись у Сороки на глаза от осознания, насколько проще была бы жизнь, в которой ты ничего не знаешь и ни о чем не догадываешься. Сорока сглотнул и покосился на Дени:

– Прорвемся?

– Главное, командуй куда, – почти радостно подтвердил Дени, – и будет им: шах и мат, джентльмены.

Сорока огляделся, но ремня безопасности не нашел, поэтому только сильнее вжался в сиденье.

– Вперед!