Текст книги "Неизбежное (СИ)"

Автор книги: paulina-m

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– В точку.

Алекс помолчал, напряженно покусывая губу. Радамель усилием воли заставил себя отвести взгляд от этой картины, от которой внутри все дрожало подобно натянутой струне.

– Такое крошечное местечко, полтора жителя – и миллионы, миллиарды денег. В то время как, например, в Калтане, который в шестнадцать раз больше, живут точно такие же люди, но хорошо, если пара миллионов на всех наскребется. Как же… несправедливо…

Радамель хотел было сказать, что справедливости вообще не существует в этом мире, как вдруг замер, пораженный одной сумасшедшей мыслью.

Если рядом с ним сейчас сидит этот мальчик, то, возможно, справедливость все же существует.

========== Часть 5 ==========

Памятуя о беспокойной ночи накануне, Фалькао ложился в постель с лёгким страхом, который, однако, не оправдался.

Сны все так же бродили вереницей в его усталом мозгу, и Александр Головин все так же искусно играл в них главную роль (жаль, Оскара за сны не дают, он был бы главным претендентом!), но при этом все было как-то смутно, размыто, словно прикрыто наброшенной дымчатой пеленой. Ничего конкретного в них не было, лишь чувства, эмоции, ощущения, но все это, словно через призму добра и света, было проникнуто теплом и радостью. Так что, проснувшись, он, не в пример дню минувшему, чувствовал себя вполне бодрым и готовым к подвигам.

Но это оптимистичное настроение вмиг превратилось в свою противоположность, стоило ему вспомнить, что сегодня был день матча за Суперкубок. Нет, он, конечно, искренне волновался за команду, вот только… Что-то странное происходило с ним в последний месяц. В его сознании со скоростью болида Формулы-1 мчались странные трансформации и искривления понятий. Так, улыбка одного конкретного парня стала важнее титула и трофея, шикарный Ла-Кондамин отныне и навсегда превратился в символ вселенской несправедливости, а простая и однозначная фраза «Сегодня день матча» странным образом в его сознании переплавилась в: «Завтра команда возвращается». А если не кривить душой и довести метаморфозу до ее логического завершения, то из сухого первоначального варианта, словно бабочка из кокона, вылетало, расправляя крылья, честное и беспощадное: «Сегодня наш последний день наедине».

И поэтому он махнул на все рукой, забил на грядущую взбучку от Жардима за вопиющее нарушение порядка и сократил тренировку до минимума, не обращая внимания на недоуменные взгляды персонала. В конце концов, у него имелось железное оправдание: не мог же он пропустить матч!

Поэтому в назначенное время он крикнул Алексу, чтобы тот закруглялся, и они удобно устроились вместе со всеми оставшимися на стадионе сотрудниками в большом холле перед экраном.

Впрочем, через два часа стало понятно: лучше бы они этого не делали…

Настроение и так было отвратительное, а после столь внушительного разгрома команды стало хуже некуда. Срочно требовалась порция позитива, и Фалькао с его трансформировавшимся сознанием точно знал, где кроется его источник.

И судя по кратким, но весьма говорящим взглядам, что на него бросал не менее хмурый Алекс, тот знал тоже.

– Куда сегодня?

Радамель удивлённо покосился на Алекса, уставившегося на него с нетерпением. Глянь, как осмелел! Даже сам начал разговор, вместо того, чтобы сидеть испуганно, словно ученик, не выучивший урок. И стекло опустил, даже забыв спросить разрешения.

И он не мог не признать, что эти перемены ему безумно нравятся.

– Дай подумать… Ты как относишься к Японии?

Алекс, явно удивившись неожиданному вопросу, неопределённо пожал плечами и поджал губы.

– Понятно, – ухмыльнулся Радамель. – А к розам?

Тот сверкнул на него кратким взглядом исподлобья и глухо хмыкнул:

– Пожалуй, к Японии лучше.

– Я знал, что ты так ответишь, – очень довольный собой, заявил Фалькао. – Значит, японский сад. Поверь мне, ты не пожалеешь.

– Ну что, я был прав?

– По-моему, ты всегда прав, – выдохнул Алекс, все ещё находящийся под впечатлением. – Никогда бы не подумал, что это настолько красиво, а главное, наполняет душу таким покоем. Именно то, что нужно сегодня.

Радамелю очень хотелось спросить, что такого необычного именно сегодня, но он предпочел списать эти слова на проигранный матч. Конечно, никому такое оптимизма не добавит, не так ли?

И всё. Точка.

И не нужно, нельзя искать в самых простых словах затаенный смысл! Иначе не справиться с сердцем, которое вдруг начинает колотиться, словно в последний раз в жизни, и вспыхивающими перед глазами картинами, от которых жидкий огонь несётся по венам, а во рту все пересыхает, словно под палящим солнцем пустыни.

– На самом деле, говоря о Японии и розах, я их не так просто объединил в одном предложении. Японский сад и розарий тесно связаны с принцессой Грейс, оба они заложены в её честь. Ты же знаешь про неё?

– Ну так… В общих чертах. Слышал, что она была актрисой вроде как, потом вышла замуж за местного князя, а потом умерла.

– В общем и целом, верно, – он одобрительно кивнул головой. – Только имей в виду, что для жителей Монако Грейс Келли – почти святая. Её образ очень высоко почитают и искренне превозносят. Да и вообще… – он прервался, сворачивая на шумный проспект, – считается, что это идеальная история любви.

Алекс буркнул себе под нос что-то невнятное, от чего Радамеля вмиг охватило странное волнение.

И не успев подумать, насколько уместен для их трёхдневного общения этот вопрос, он ляпнул:

– А как ты к ней относишься?

– К кому?

– Любви, кому ж ещё, – проворчал Радамель, внимательно разглядывая маячивший перед ним массивный синий багажник. Впрочем, что-то подсказывало, что будь это задница гиппопотама, никакой разницы он бы просто не заметил.

Алекс помолчал пару секунд, после чего неожиданно взлохматил волосы и сцепил на колене пальцы в замок.

– Да никак особенно. Говорят, что она есть. Правда, точно так же говорят, что на Луне живут лунатики.

– То есть не веришь? – упрямо допытывался Радамель.

– Ну почему сразу не верю… Может, она и есть.

– А у тебя, значит, её не было?

Разговор давно перешёл за грань допустимого между игроком команды и её капитаном, но остановиться он был уже не в состоянии. Ему вдруг стало жизненно необходимо получить ответ на этот вопрос, который вмиг стал важнее всего сказанного между ними за эти три дня.

– Наверно, все же нет. Не было, – медленно, но твёрдо ответил Алекс, тоже, видимо, безумно увлечённый синим багажником, и Радамель вдруг понял, что чувствуют приговорённые к смерти, получившие помилование.

– Но ведь был же наверно кто-то? – продолжал он свой допрос уже с лёгким сердцем, из неуемного любопытства, которое тоже в присутствии одного русского претерпевало потрясающие изменения.

– Была девушка, да, – ответил Алекс настолько безразлично, что Фалькао невольно посочувствовал неизвестной ему бедняге. – Но это не то. Все время было ощущение, что как-то это неправильно, не так, как должно быть. В конце концов, мы просто мирно расстались, без каких-либо претензий друг к другу.

– Ясно, – это было все, что смог ответить Радамель, но в следующий же миг понял, что это были только цветочки, ибо Алекс, развернувшись к нему вполоборота, уставился пронзительным взглядом прямо ему в глаза и странным, бархатным голосом спросил:

– А ты любил кого-нибудь?

Видимо, Фалькао точно сошёл с ума, если ему даже в голову не пришло рассердиться на столь вопиющее нарушение субординации. Многие игроки команды, которым влетало по первое число за гораздо меньшие прегрешения, увидев такое, просто – напросто решили бы, что их жёсткого капитана подменили инопланетяне. А он сам и не думал обо всей этой ерунде. Он отчаянно искал ответ на заданный вопрос.

Привычно стукнулась в сознание мысль о Киллиане, но почему-то сейчас она показалась пустой и ничтожной и этим новым сознанием была безжалостно отметена. А больше особо и говорить было не о чем: не вспоминать же в контексте разговора о любви те легкие и необременительные связи, что он заводил время от времени.

– Нет. Не любил, – ответил он глухо, изо всех сил стараясь не смотреть в глаза Алекса, потому что дико боялся увидеть, что же в них отразится при этом.

«Да, не любил. Но, кажется, все впереди», – мерзавец в голове был на удивление серьёзен, и впервые Радамель был с ним совершенно солидарен.

Вечер неуклонно стремился к свиданию с ночью, а отведённое им время утекало все быстрее и безжалостнее. Он лихорадочно перебирал в уме варианты, куда поехать напоследок, как вдруг его посетила самая сумасбродная и, наверно, самая правильная мысль.

– Слушай, – начал он, почему-то волнуясь, – здесь есть ещё куча мест, указанных во всех путеводителях, которые стоит посмотреть, но мне вдруг пришла на ум немного иная идея. Ты любишь пиццу?

– Пиццу? – недоуменно повторил сбитый с толку Алекс. – Люблю, но…

– Знаешь, ни один народ не готовит пиццу так, как итальянцы, но ни один итальянец не делает это так, как Микеле.

Алекс коротко усмехнулся и решительно кивнул:

– Поехали к Микеле.

Сворачивая к небольшому неприметному ресторанчику, коих в городке Эз, на полпути между Ниццей и Монако, были десятки, он невольно вспоминал, сколько раз он тут был.

Нет, они с Микеле не были закадычными друзьями, теми, что постоянно на связи, отдыхают вместе и пьют пиво по вечерам. Но именно сюда он пришёл первым делом после возвращения из неудачного вояжа в Англию, когда приполз обратно во Францию, словно побитый щенок. Именно сюда он приводил Киллиана и, обнимая его, любовался на пламенеющий закат. Именно тут он впервые за много лет напился до потери сознания, когда расчётливый мальчишка радостно свалил в ПСЖ, заявив, что его карьера неизмеримо важнее даже тысяч любовников, что уж говорить об одном-единственном. И именно Микеле слушал его пьяные излияния, а наутро, даже не потревожив его беспокойный сон, доставил домой так, что никто ничего не узнал.

И если все это не называется одним коротким словом «дружба», то тогда Радамель вообще ничего не понимал в этой жизни.

Прошёл почти год с тех пор, как он был тут в последний раз, но Микеле кивнул ему так же легко и просто, словно они виделись вчера. И лишь задержавшийся на Алексе, излишне внимательный взгляд, в котором отчетливо просвечивали одобрительные нотки, говорил о многом.

– Пицца была божественна, – наконец произнёс Алекс, – я и не пробовал никогда такую.

– Я же говорил, – машинально отозвался он, не сводя с него глаз.

Вот уже почти полчаса они сидели на скале и вновь, как тогда, пару лет назад, смотрели на готовящееся ко сну светило, раскрасившее небо в хоровод самых невероятных цветов. Алое, розовое, малиновое металось посреди голубого и лазурного. И точно так же метались его мысли и чувства.

Алекс сидел на земле, слегка откинувшись назад и оперевшись руками, и, глядя на это, Радамель готов был скрипеть зубами от невозможности того, чего сейчас хотелось больше всего на свете.

Желание, которое он в последние два дня вроде бы научился успешно подавлять, вдруг нахлынуло вновь, да с такой силой, что он до боли стискивал кулаки, впиваясь ногтями в ладонь.

Лаская Алекса жадным взглядом, он мог думать только об одном: как же нечеловечески хочется подойти, схватить, опрокинуть на землю, жадно пройтись ладонями по всему телу, нетерпеливо расстегнуть к чертям эту проклятую рубашку, прильнуть горячими, истосковавшимися губами к этой бледной коже груди, а затем властно впиться в изумленно приоткрывшиеся губы. Лаская, присваивая, захватывая, подчиняя и подчиняясь…

– Что? – спросил Алекс, не отрывая взгляда от заката и не меняя позы.

Фалькао потребовалась пара мгновений, чтобы вынырнуть из сладкого и завораживающего мира грёз, в котором Алекс уже невольно стонал и откидывал голову, подставляя шею под торопливые поцелуи.

– Что «что»? – срывающимся голосом спросил он, изо всех сил стараясь говорить спокойно.

– Что ты так на меня смотришь?

Он стиснул зубы, сглотнул, яростно обругал себя за безволие и стремительно поднялся:

– Пошли. Темнеет. Надо возвращаться.

Вот уже третий раз они сидели в машине возле дома Алекса, но сегодня все было иначе. Ощущение, что это конец того, чему не суждено было даже начаться, душило и рождало внутри вихрь отчаяния и отрицания. Надо было, как накануне, спокойно улыбнуться, пожелать спокойной ночи и поехать обратно. Обратно в свою одинокую, неустроенную и, кажется, бессмысленную жизнь. Надо было. Но не было никаких сил это сделать.

И, кажется, Алекс чувствовал то же самое. Иначе как объяснить, что он, доселе сверливший взглядом асфальт перед собой, вдруг поднял голову, пристально посмотрел в его глаза и сказал тихо-тихо:

– Завтра все возвращаются… А сегодня последний вечер…

Он осекся, не пояснив, что он имеет в виду, но для Радамеля и этого было достаточно. Даже у металла есть предел, за которым он ломается. А он был живым, из крови, плоти и души. Бурлящей крови, изнывающей плоти и плачущей души.

Кажется, на Луне все же живут лунатики…

И окинув Алекса последним взглядом, увидев, поглотив, впитав в себя его блестящие и отчаянные глаза, его дрожащую, закушенную губу, его тяжёлое дыхание, его нервно сжимающиеся пальцы, он послал всё к черту, рванул Алекса к себе и жадно, нетерпеливо, неистово впился в его губы.

========== Часть 6 ==========

Комментарий к

Автор ничего не собирался сегодня писать, но что-то его офигеть как стукнуло сегодняшней новостью про Сашку. Поэтому он снимает стресс единственным доступным способом.

Чудесному, милому, талантливому Сашечке Головину здоровья , быстрого восстановления и все титулы мира!

Однажды, ещё в далёкой и беззаботной юности Радамель на спор прыгнул с парашютом. Он не особо горел желанием это делать, но под насмешливым взором его противника деваться было некуда, и он, сжав нервы в кулак, шагнул в синюю пустоту. И задохнулся от острого, ошеломительного, невероятного восторга полета и свободы.

С тех пор минуло много лет, промелькнула куча событий, как хороших, так и совсем наоборот, но никогда больше так не хотелось орать на весь мир от счастья, ибо иным образом выразить шквал чувств просто невозможно.

Никогда, пока его губы не прикоснулись к губам Алекса.

На их немноголюдной тихой улочке, запертые в машине, они были словно отрезаны от всего мира в полутьме, казавшейся пропуском в мир сюрреальности. Изредка проносящиеся по их лицам отблески фар пролетающих мимо авто лишь усиливали это впечатление и придавали всему происходящему оттенок призрачного видения, готового развеяться в любой момент.

И именно это сейчас было бы подобно так пугавшему его тогда удару о землю с многокилометровой высоты.

Каким-то остатком здравомыслия, чудом функционирующим в этом безумии, он понимал, что должен быть мягким и нежным, если не хочет испугать мальчишку. Но ничего не мог с собой поделать. Он знал, что вот сейчас, в эту секунду, или в следующую, или в следующую за следующей, Алекс придёт в себя и возмущённо оттолкнет его. И все, что останется одному колумбийскому болвану, вновь умудрившемуся потерять голову из-за того, кого нельзя, это – вспоминать и корчиться одинокой ночью от несбыточности своей мечты.

И поэтому он целовал яростно, жестоко и напористо, пытаясь запомнить его манящий вкус и запах, ощущение его гибкого тела под руками, каждую долю секунды этого поцелуя, каждый судорожный вздох Алекса, каждое его движение навстречу – господи, навстречу!

Одной рукой нетерпеливо комкая в кулаке мягкую ткань футболки на спине, другой он жёстко держал его за затылок, не давая отстраниться. Губы мальчишки были мягкими, податливыми и приветливо отдающими чем-то свежим, юным, нестерпимо напоминающим детство, морской прибой и прохладный бриз. Он жадно, почти ничего не слыша от грохота сердца в ушах, облизывал их, втягивал себе в рот, прикусывал, еле удерживаясь, чтобы не прокусить до крови, а затем, усилив нажим и заставив его сдаться и приоткрыть рот, тут же ворвался языком внутрь и принялся торопливо изучать его. Узнавать, поглощать, впечатывать его в себя, а себя в него.

Хрупкое тело, стиснутое в его руках, ощутимо дрожало, но попыток освободиться Алекс пока не делал, и от этого дурманящего ощущения хотя бы секундной вседозволенности срывало крышу окончательно.

«Сладкий… Какой же ты сладкий! – колотилось в взбудораженном сознании. – Какой же ты невероятный, маленький мой! Мой… Мой, мой, мой!».

Возбуждение захлестывало с головой, подобно смертоносному цунами. Стояло так, как не бывало со времён гормональных бурь бесшабашной юности. Внутренний зверь, которого так неплохо удавалось держать в узде, теперь, оскалившись, рвался на волю и требовал взять мальчишку прямо здесь и сейчас. Доказать и себе, и ему то, что в глубине души знал с первого взгляда. Что Алекс принадлежит ему. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

И именно в тот миг, когда сдерживать себя стало почти невозможно, Алекс, наконец, упёрся ладонями в его грудь и с видимым усилием отстранился.

Тяжёлым, затуманенным взглядом Радамель прошелся по его лицу.

Совершенно безумные и ставшие огромными глаза, нервно раздувающиеся ноздри, распухшие губы, которые он то и дело облизывал кончиком языка… Сознание на автомате фиксировало каждую деталь, каждый штрих этого сумасшествия, не зная, повторится ли оно хотя бы раз.

Где-то на задворках разума прошелестела мысль: что же он сделает в ответ? Врежет ему, закатит истерику, обольет презрением, зарыдает, выскочит из машины? Или… Потянется за новым поцелуем?! В его голове пронеслась масса вариантов, кроме, разумеется, правильного.

– Смотри-ка, а они правы были, – медленно протянул Алекс, трогая пальцем свою нижнюю губу.

Радамель, словно кобра за дудочкой факира, провожал глазами это движение, и поэтому лишь через пару мгновений смог выдавить:

– Кто?.. И в чем?

– Ребята из моего клуба. Когда я уезжал, они мне наперебой сообщали, что в Европе каждый второй футболист – гей, и весело ржали, советуя беречь свою невинность, как зеницу ока.

– Вот как! А ты не испугался страшных геев? – через силу усмехнулся он, все ещё держа его в объятиях и медленно гладя по спине.

Алекс открыл рот, чтобы ответить, но вдруг, словно вспомнив что-то, сдавленно фыркнул и издал короткий смешок.

– Ты чего?

– Да так… Анекдот один на ум пришёл, слишком уж он в тему.

– Какой?

– Идёт мужик ночью один по кладбищу. Ужасно боится, трясётся весь. Вдруг видит: другой мужик идёт. Он к нему: «Пошли вместе, а то я боюсь один». Тот отвечает: «Ну пошли, без проблем!». Вот идут, болтают, весело стало, и тут второй спрашивает: «А ты собственно, чего боялся-то?». «Покойников, конечно». Второй удивлённо: «А чего нас бояться?».

Вопреки всей бредовости ситуации Радамель не мог не рассмеяться, пока его вдруг не окатило пониманием того, что же хотел сказать Алекс этой байкой.

– Ты имеешь в виду… – он прервался, ибо безумно страшно стало продолжить и получить презрительное и категоричное «Нет!» в ответ.

– Конечно, – прошептал Алекс, вдруг оказавшись так близко, что почти задевал его губы своими. – Я сейчас должен ответить на твой вопрос, как тот мужик. «А чего нас бояться?».

Сказать, что его окатило счастьем, значит, не сказать ничего. Его расплющило, смяло, раздавило, разобрало на атомы и тут же воссоединило обратно. И все, что он мог сделать, всё, чем он мог это выразить, это вновь прижаться к манящим его губам.

– Не могу поверить, что ты тоже, – прошептал он, когда наконец от нехватки кислорода стало стучать в ушах, и пришлось оторваться.

Даже в полумраке было видно, как вспыхнул Алекс.

– Ну… Чисто технически, наверно, не совсем, не тоже, если учесть, что…

Он замолк, вконец смутившись, но Радамель каким-то обострившимся чутьем догадался, что он хотел сказать.

Если учесть, что никого у него не было.

И от осознания, что он станет – а теперь он не сомневался, что станет! – первым, что только ему этот сказочный мальчик готов отдаться и вручить своё тело, захотелось заскулить.

Вновь прижав его к себе, вплетя пальцы в волосы, он оттянул его голову назад и впился в тонкую беззащитную шею.

– Господи, какой же ты… – кое-как простонал он в промежутке между почти жестокими ласками. – С ума схожу от тебя… Прости… Хочу безумно!

Алекс, прижимавшийся к нему всем дрожащим телом и судорожно гладящий по голове, на миг замер, а потом горячечно прошептал:

– Пойдём ко мне.

Радамель словно застыл от осознания того, что именно ярким всполохом ворвалось в сознание.

Через несколько минут они могут оказаться в месте, где есть кровать, на которую можно будет швырнуть мальчишку и тут же навалиться сверху, ожесточенно срывая одежду. Господи Боже… Дико задрожали руки, и неистово заполыхало в низу живота.

– Ты не представляешь, как рискуешь, – криво усмехнулся он. – Пока ещё худо-бедно я могу себя сдерживать, но как только мы окажемся наедине за закрытыми дверями, я за себя не ручаюсь.

Его руки в это миг, наконец, вытащили футболку из-за пояса джинсов и жадно вцепились в горячую и, действительно, как он и предполагал, шелковистую кожу спины.

Алекс в ответ коротко простонал, изогнувшись, и сильнее прижался к нему.

– Что ты творишь, маленький? – еле удалось выговорить в пылающее ухо, прямо перед тем, как укусить пухлую мочку. – Прекрати играть с огнём. Я, кажется, сейчас сдохну, если не возьму тебя. Сладкий мой…

Алекс что-то прошипел по-русски, резко оттолкнул его и, тяжело сглотнув, процедил:

– Вот видишь… Я же не могу допустить безвременной смерти моего капитана.

И не промолвив больше ни слова, он громко выдохнул, рывком открыл дверь и быстро, не оглядываясь, пошёл к дому.

========== Часть 7 ==========

Поднимаясь вслед за Алексом по показавшейся бесконечной лестнице, Радамель, во-первых, пытался убедить себя, что все происходящее – не сон. Во-вторых, невольно глазея на резво мелькающую перед ним задницу, вспоминал правила испанского языка, дабы сбить уровень возбуждения, который стремительно приближался к критической отметке. А в-третьих, впервые в жизни отчаянно жалел о том, что природа так щедро его наградила.

Вообще-то обычно это всегда было поводом для гордости: ещё ни один его любовник – случайный или более – менее постоянный – не остался недовольным. Вот только проблема была в том, что до сих пор ни разу в жизни ему не доводилось иметь дела с девственниками. Скрепя сердце, он признавал, что это – явно не его стезя, и лучше бы Алексу для знакомства с запретными удовольствиями выбрать кого-то иного. Правда, при одной мысли о том, как его хрупкий Алекс выгибается под другим огромным, голодным мужиком, ярость клокотала лавой, не находящей выход из кратера вулкана. И все-таки остатками совести он понимал, что обязан сделать всё, чтобы уберечь мальчишку от ошибки.

К этому моменту они, наконец, достигли своей цели, и Алекс остановился, завозившись с замком. Радамель с отчетливым холодком в душе понял: это – последний рубеж, сохраняющий его от безумия, от которого не исцелиться. Как только он ступит через порог этой квартиры, дороги назад, в его размеренное, мирное, бесстрастное существование уже не будет.

Поэтому, подойдя так близко, что было слышно сбившееся дыхание Алекса, он, изо всех сил стараясь не обращать внимание на яростно бунтующую плоть, прошептал:

– Алекс, маленький… Мне дико не хочется это говорить, но я обязан. В моём лице ты всё-таки сделал очень плохой выбор.

Не оборачиваясь, тот замер и после секундной заминки ответил совсем не в тему, словно и не услышав сказанное:

– Наконец-то… Это в первый раз.

– Что? Ты о чем? – удивлённо протянул сбитый с толку Радамель.

– Ты первый раз за все время назвал меня по имени. Я так долго этого ждал.

Радамель растерялся и невольно закопался в памяти.

– Разве?

– Именно, – охотно кивнул Алекс, по-прежнему не сдвигаясь ни на шаг. – И… Мне очень хочется, чтобы сейчас ещё кое-что случилось в первый раз.

– Мальчик… – почти простонал он, из последних сил удерживаясь от того, чтобы прижаться всем телом, вжаться грудью в спину, губами в затылок, а горящим членом в такую манящую задницу. – Я слишком плохой вариант для первого раза. Для тебя было бы гораздо лучше найти другой.

– Не хочу другой, – голос стал резче, и в нем, удивительным образом сочетаясь, проскользнули нотки жёсткой решимости и детской обиды.

А затем Алекс, наконец, развернулся к нему лицом и, мучительно залившись краской, но с лихой смелостью глядя прямо в глаза, отчеканил:

– Я только тебя хочу.

Все. Он сделал все, на что был способен. Это и так было намного больше, чем он мог себе представить ещё месяц назад.

Любая чаша ждёт своей последней капли. А такие отчаянные в своей откровенной искренности слова мальчишки были не просто жалкой каплей. Они хлынули ливнем, сносящим в своей первозданной свободе все запреты и правила.

Толкнув его к так и не поддавшейся двери, он ненасытно прижался уже успевшими соскучиться губами к его податливому рту, всем изнывающим телом – к его, такому вожделенному, а затем почти прорычал:

– Если ты сейчас не откроешь эту чертову дверь, я её выломаю. И моли Бога, чтобы не тобой.

Когда они, наконец, ввалились в квартиру, и ему не пришлось портить чужое имущество, автоматически включился гостеприимный свет, так что он на миг машинально прикрыл глаза от рези. Поэтому он пропустил момент, когда вдруг стало пусто и неуютно, а затем обнаружил, что парнишка ловко вывернулся из его объятий и с неожиданной силой тащит его в глубь квартиры.

– Ну вот… – очутившись в небольшой спальне, Алекс сдавленно замер и отпустил его руку, потупив глаза.

Фалькао не мог не усмехнуться при виде вновь заалевших щёк: не такие уж мы храбрые и раскованные, какими хотим казаться!

– Иди сюда, мой маленький, – шепнул он с удивившей его самого нежностью и, притянув к себе за руку, вновь начал целовать, не в пример бережнее, чем до этого. Эта медлительность давалась ему титаническими усилиями: навскидку он и припомнить не мог, когда тратил столько времени на прелюдии, но сейчас всеми его действиями руководила назойливая мысль, что у мальчишки это будет в первый раз. А значит, он обязан сделать все, что может, и даже больше, чтобы воспоминания об этой ночи навсегда остались приятными и светлыми, а не перепачкались грязью и болью, как это, увы, бывает слишком часто.

Осыпая поцелуями его лицо, щеки, подбородок, шею, он тем временем аккуратно позволил себе покуситься на большее и опустил руки, до того целомудренно лежащие на талии, ниже и наконец добрался до такой желанной задницы. Алекс в ответ заметно вздрогнул, но противиться не стал, и, ободренный этим молчаливым согласием, Радамель слегка ослабил вожжи и, жадно стиснув две округлые половинки, крепко прижал его к себе. Алекс тихонько пискнул, но вновь ничего не предпринял. И в общем, это было более чем понятно, если принять во внимание, с какой готовностью упёрся в Радамеля вполне себе задорно стоящий член мальчишки.

Что ж… Кажется, он и так сегодня проявил чудеса самообладания и альтруизма, но всему есть предел. И он его достиг.

Содрать с него футболку было делом секунды. Увидев его наконец-то обнажённым, хотя бы наполовину, он слегка отстранился и замер на миг, жадно разглядывая. Молочно-белая кожа с рацветающими красными пятнами, выпирающие тоненькие ключицы, которые, кажется, так легко сломать, явно различимые ребра… Он был похож на фарфоровую куклу, которую хотелось немедленно поставить на полку и сдувать пылинки, чтобы не дай бог не повредить. Вот только у куклы на этот счёт было своё мнение.

– Налюбовался? – едва ли не зло поинтересовался тот и, вновь опустив взгляд – Радамель очень сильно предполагал, что для того, чтобы скрыть постоянно одолевавшее смущение, – принялся дергано расстёгивать ремень на джинсах.

От этого зрелища возбуждение ушло на какой-то новый виток, о возможности которого он и не подозревал. Собственные джинсы вмиг стали чем-то вроде камеры пыток, из которой необходимо было вырваться сию же секунду.

Алекс, в конце концов, выиграл тяжелую битву с непокорными штанами и, не переставая упрямо пялиться в пол и кусать несчастные губы, скинул их и остался в одних трусах.

Фалькао тяжело сглотнул, непроизвольно облизнулся и, словно со стороны, услышал свой голос:

– У тебя неплохо получается. Может быть, ты и мне поможешь?

Он вновь притянул его к себе и, взяв за руку, хотел было положить ее на пряжку своего ремня, но тот вдруг отдернул ладошку и лихорадочно прошептал:

– Выключи свет. Пожалуйста…

Фалькао на миг опешил от такой неожиданной просьбы, не особо вязавшейся со всем предыдущим поведением Алекса, но уже в следующую секунду его накрыло тёплой волной понимания, от которого захотелось широко улыбнуться.

Ребёнок… Господи, какой же он ещё ребёнок! Строит из себя уверенного, прожженного всезнайку, а сам трусит просто до безумия и стесняется заниматься любовью при свете, но скорее сдохнет на месте, чем озвучит это вслух или пойдёт на попятный.

Страсть, до сего момента безраздельно владычествовавшая в его сознании, беспрекословно подвинулась, чтобы поделиться местом с щемящей нежностью, залившей душу. И вместе, дополняя друг друга и перетекая одна в другую, они в этот самый миг переплавлялись в нечто иное. Чувство, которому давно дали имя в мире людей, но которое каждый человек каждый раз определяет для себя по-новому.

И даже если бы до этого момента у него ещё и оставались какие-то сомнения в правильности происходящего, то в этот миг они бы рассеялись без следа. Ибо он просто был не в силах отказаться от того счастья, хрустального, тонкого, звенящего, что так доверчиво и вместе с тем настойчиво было протянуто ему на узкой мальчишеской ладошке.

Щелкнув выключателем и погрузив комнату в таинственный полумрак, он быстро подошёл к светлеющему силуэту.

– Ну так как, поможешь?

Вместо ответа тонкие пальцы побежали по пуговицам его рубашки и, надо признать, довольно сноровисто и быстро справились со своей задачей. Рубашка отлетела в сторону, а пальцы, оказавшиеся так приятно прохладными, прикоснулись к груди, уже далеко не так смело.

От того, как Алекс осторожно гладил его тело, он едва не взвыл и со всей силы вжал обнажённого мальчишку в себя.

– Что ты со мной делаешь, маленький? Откуда ты взялся такой на мою голову?! – прохрипел он, даже не замечая, что путает испанские и английские слова, и с силой толкая Алекса к кровати.

Когда они, наконец, упали на неё, и сбылось одно из самых пылких его желаний – почувствовать мальчишку под собой, – он вдруг понял, что может кончить вот прямо сейчас. Только от того, как тот тяжело дышит под ним, как торопливо запрокидывает голову и подставляет на потеху ненасытным губам истерзанную шею, как пытается подавить стоны, но у него ничерта не выходит, как нетерпеливо сам жмется к нему, стараясь потереться пахом в бесплодных попытках утолить жажду, которая, судя по всему, сжигает его ничуть не меньше…