Текст книги "Призраки Монплезира (СИ)"

Автор книги: Olivia N. Moonlight

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Стоял знойный ветреный августовский день, и пушка выпалила полдень. Гул эхом прокатился над аллеями и овитыми плющом галереями Нижнего Парка, лёгким дребезжанием отозвался в стёклах Большого Дворца. Это было странно, ведь в сей час ни в Нижнем Парке, ни в Верхнем Саду не было ни души, да и пушек здесь отродясь не водилось. Но ещё более чудным было пенистое влажное марево над Большим Каскадом – оно густело на глазах, наливаясь молочной белизной, слеплялось в мутные комья, вытягивалось в стройные столбики, кудрявилось напудренными париками. И вдруг над просторами зелени, до самых вод залива, прокатился залихватский мужской смех…

Высокорослый угловатый юноша возвышался над дымящейся пушкой у своих ног – крохотным литым куском чугуна – очередной своей страстью и прихотью. Ветер трепал кружево его воротника, обносил солью коричневый камзол и запылённые ботфорты. Юноша тряхнул угольными кудрями, разгоняя звон в ушах, резко расхохотался:

– Добрая работа! – одобрительно хлопнул пушку по горячей чугунной спине.

– Благодарствую, Пётр Алексеевич, – седовласый мастер потупился, прижал шапку к груди.

Над ухом Петра раздался укоризненный шёпот сквозь зубы:

– Мин херц, пушкой своей всех боярынь распугал. Вишь, забегали букашками. Так и стать свою дебелую подрастеряют.

Другой юноша, ростом почти с Петра, но шире в плечах и тоньше в поясе, тянулся к государю. Одет он был в грубый, но добротный кафтан и сапоги с чужой ноги. Хоть в речи прозвучал справедливый упрёк, блеск в хитрых васильковых очах говорил прямо противоположное. Взгляд косил на чинных пышнотелых дам, что ещё мгновение назад совершали променад, а ныне кудахтали и носились, словно напудренные тараканы.

– С них не убудет жир растрясти, – отмахнулся юный царь и прикрикнул: – Чего забегали-то!? Алексашка, угомони их!

Юноша в кафтане, государев денщик, бросился исполнять, хотя шумство в Петергофе и без того стояло несусветное. Скрипы, стуки, гортанные оклики рабочих, боярские пересуды и перекрывающий всё зычный голос Петра разносились по сонному парку. Невдалеке влажными вздохами волновался Финский залив. Пётр вышагивал мимо ряда молодцев, которых тучные отцы подталкивали вперёд. Тут были и купцы, и боярские дети, и крестьяне, и даже иноземные франты. Отбирая людей на службу, царь приглядывался к рукам да к голове, а не к чинам.

– Как звать?

– Алёшкой Львовым.

– В каком морском ремесле сведущ?

– В картографии.

– Изобрази.

Юноша достал из-за пазухи свиток, развернул и стал подробно объяснять, указывая перстом на точно обозначенные им окрестности.

– Добро. Принят.

Пётр беседовал с каждым – кого-то хлопал по плечу и хвалил, кого-то велел прогнать взашей. Некоторые парни потупили взор, теребя шапки, некоторые смотрели открыто и с вызовом. В самом конце ряда топтался рябой сутулый малец, боязливо озираясь на отца.

– Ты, голубчик, не робей, – нашёптывал старик, потирая широкую челюсть. – Тебя царь в деле проверить не сможет. Финский залив здесь гол как сокол, ни одной барки нет, – боярин сплюнул. – Тоже мне, царь. Ни трона, ни царской шапки, бабу с престола согнать не может. А тебе, соколик, главное, в стольный Петембург попасть, а там приткнёшься.

Прикрыв глаза, юнец про себя твердил правила обращения с парусом и до того увлёкся, что зычный оклик царя его огорошил:

– Парусный ход! – испуганно выпалил он в ответ.

– Будем знакомы, Парусный Ход. А меня Петром Романовым крестили.

Юный государь зашёлся беззлобным смехом, а с ним и всё окружение. Боярский сын залился пунцом, уткнув взор в землю.

– Звать, говорю, тебя как?

– Стёпка. Степан. Степан Замятин.

– Ну, давай, Степан, изобрази, что умеешь.

Стёпка начал говорить о грот-парусе, о стакселе, о галсах – движениях судна относительно ветра; вначале сбивчиво, но позже вошёл в раж. Цитировал всё, что вычитал в книгах по мореходному делу – только от зубов отскакивало. Отец за его спиной прятал в коротко остриженной бороде довольную ухмылку.

– Складно говоришь. Только вот на деле-то каков окажешься?

– Вы с моим соколиком не поплывёте – полетите, – встрял старший Замятин. Жирные складки на лице лоснились, тёмный глаз косил. Не человек – лис. – Государь батюшка, от сердца его отрываю, тебе отдаю.

– Ладно, до дела дойдёт, поглядим.

Пётр махнул рукой гостям, чтобы следовали за ним. Перед тем, как уйти, царь подманил Алексашку, наклонился к уху; тот фыркнул, как кот, и поспешил прочь, скаля жемчужные зубы.

Стрелой протянулся каменный канал от золочёных статуй Большого Каскада до самого Финского залива, неся тихо плещущиеся воды. Сверху, с возвышенности Верхнего Сада, он напоминал мощный хребет, перечёркнутый в нескольких местах позвонками мостов. Слева раскинулась тенистая сень дубов, справа, словно яркий крем на пироге, вились цветочные посадки. Гости, ведомые Петром, сворачивали шеи, осматриваясь. Жадно сияли у всех глаза при виде клумб, фонтанов, скульптур, что как нимфы прятались в тени; великолепных, увитых плющом галерей. Серебристые струи рвал на холодные слёзы крепчающий ветер. Розы рассыпались рубинами, нарциссы – жёлтой яшмой, кругом щедро всходил изумруд. Поляны то загорались под ослепительным зноем, то тухли, когда на солнце набегали тучи.

Наконец, гости достигли берега. Песок начинался сразу за белокаменным бордюром, убегая в синюю волнующуюся даль. Одинокое потрёпанное судно, больше похожее на плот с треугольным парусом, на вид полуразвалившееся, было вытащено на берег. Для Петра это место было бы намного краше, если бы под ногами скрипели не ракушки, а настил добротного причала.

– Эй, Парусный Ход! – громыхнул Пётр. – Вот тебе и шанс блеснуть умением.

Степан Замятин растерялся:

– Да как же это, государь, судна-то нет.

– Ой-ли нет? А сие чем плохо? – царь указал на почерневшую «яхту» на берегу.

– Помилуй, царь батюшка, оно ж не на ходу, – вмешался старший Замятин, подумав, что это чудное корыто камнем ко дну пойдёт.

– Я на нёй трижды ходил. Значит, и твой «соколик» сможет, коли не сбрехал. Алексашка, подсоби.

Пётр ухватил остолбеневшего Стёпку за шиворот и потащил к судну. Боярин было кинулся за сыном, но несколько царских холопов преградили ему путь.

– Батюшка! Государь! – прыгал Замятин из-за широких спин. – Расступитесь, ироды! Пётр Алексеевич, пожалей, не губи сына!

Юный царь тем временем уже отчалил. Ветер наполнил грот-парус, рвал волосы побледневшего Стёпки. Очередная туча накрыла светило.

– Ну?

Теорию Стёпка худо-бедно знал и кое-как стал возиться с такелажем. Пётр, ухмыляясь, устроился у руля на корме, направляя судно. Стёпке-таки удалось поймать ветер, и судно быстро удалялось от берега.

– С попутным ветром любой дурак идти сможет. Лечь на левый галс, – приказал Пётр.

Естественно, далеко не всегда ветер дует именно в том направлении, в каком нужно идти моряку. Поворачивая парус, можно ловить ветер, дующий в левый или в правый борт. Соответственно, если судно движется так, что ветер дует слева – левый галс, справа – правый. Опытный моряк может идти даже против ветра, лавируя, ставя парус под углом к ветру, забирая то влево, то вправо, двигаясь зигзагом, но, в конечном итоге, против ветра.

Стёпка неуверенно копался со снастями, но потерял ветер, засуетился и вконец запутался. И ветер как назло немного ослаб. Судно развернуло и потащило совершенно в другую сторону. Лицо государя помрачнело. Кажется, или будто и небо отозвалось тем же?

Шторм налетел внезапно и будто из ниоткуда, словно тёмный рой растревоженных ос. Злые капли стучали Стёпке по лицу, мигом промочили всю одежду. Взбесившийся ветер нагнал с правого борта крутую волну – судно накренило так, что грот-мачта была почти параллельна воде. Но всё же утлую барку не перевернуло.

– Откренивай!

От гулкого крика государя Стёпку передёрнуло:

– Ч-чего?

– Откренивай судно, говорю! – орал Пётр. – Прыгай на правый борт!

Боярский сын, белее молока, вцепился в снасти, вращая безумными глазами. Толку от него было не больше, чем от деревянного истукана. Пётр хватил мальца за шиворот и посадил на своё место на корму.

– Штурвал держи, дубина! Правь к берегу, да смотри не к тем камням!

Стёпка негнущимися пальцами ухватился за штурвал, а юный царь прытко вскарабкался на взлетевший в воздух борт. Своим весом он с трудом вернул борт на место, но новая волна накренила судно уже слева. Пётр в два прыжка через нос судна оказался на другом борту, откренивая весом уже его.

Барку вертело, как щепку, дикая волна вскипала за бортом – словно пена, вскипала молодая кровь Петра. Юноша летал от борта к борту, рубаха пропиталась солью (камзол он оставил на берегу), в вишнёвых глазах плескался восторг.

Словно капризная красотка, буря стихла также внезапно, как и накатила. Отголоски её ещё волновали залив, зелёные груди волн беспокойно вздымались. До берега теперь было рукой подать, Стёпка было перевёл дух, и тут барка дёрнулась, и натужно заскрипели доски.

– Я тебе куда сказал править?! Тут же мель!

Осадка у барки была небольшая, и пройти судно могло спокойно, но длинные водоросли намотались на руль так, что погнули старый металл. Пётр схватился за ботфорту, намереваясь сбросить обувь и прыгнуть в воду. Однако прежде, чем он успел это сделать, у кормы послышался плеск и скрипы. Неужто Стёпка опомнился? Царь выглянул из-за стакселя, но боярский сынок так и сидел, пиявкой прилипший к штурвалу. За кормой мелькала порыжевшая на солнце макушка, лязгала сталь о железо. И наконец, барка поплыла свободно.

– Мин херц, не изволь беспокоиться. – Алексашка, отплёвываясь, взобрался на судно и засунул за пояс нож, которым срезал с руля водоросли. – Я сразу заприметил, что этот чижик на Серые камни правит.

Втроём юноши без дальнейших приключений добрались до берега. Старший Замятин, ни жив, ни мёртв, покачиваясь, держался за сердце и выпучил глаза на яхту и невредимого Стёпку. Вид у его сына был не лучше.

Хохотнув, Пётр оторвал белого Стёпку от штурвала:

– Ну как, «соколик»? Не обгадился?

Ботфортой придав боярскому сынку ускорения, государь следом соскочил на песок и привлёк к себе денщика:

– Разберись тут и ступай в Мон Плезир, в галерею. Дело есть.

***

Уже месяц, как Алексашка Меншиков находился в услужении государя. В первый же день его знакомства с Петром юноше посчастливилось попасть в опочивальню и в постель государя в качестве слуги-постельничего. До того Алексашка служил Лефорту, и однажды встретил царя, слонявшегося в любовной лихорадке в немецкой слободе, показал царю дом его заморской зазнобы Анхен Монс и после её отказа, словно, неприкаянному щенку, помог Петру добраться до палат. Да так и остался на кошме и в сердце юного государя, как товарищ и подручный. Юноши были одного возраста, оба по-своему амбициозны и полны жизни – между ними быстро завязалась дружба.

Меншиков ступал по чёрно-белой плитке застеклённой галереи любимого дворца Петра. Строение напоминало Алексашке мудрёный дивный ларец – с виду невелико, да прекрасно. Одну из стен украшали картины со сценами охоты, которую Пётр терпеть не мог, и морские пейзажи, которые царь обожал. Низкий прямой потолок украшала роспись, на кирпично-красных деревянных панелях вилась резьба в виде заморских птиц и зверей. Алексашка приблизился к дверям в проходной «красный» кабинет, улыбнулся при виде картины с учеными обезьянами. Вспомнил, как Пётр однажды спросил его о том, что Алексашка на ней видит, и денщик, не задумываясь, брякнул – немчинов из слободы, что сидят на своих сундуках. На миг Алексашке и вправду почудились их отрывистые лающие голоса, лаковые панно помни́лись выломанными и закопчёнными, в нос призраком пробрался запах костров*. Но морок развеялся так же быстро, как и налетел.

Кабинет представлял собой тесную проходную лакированную комнату. Червонные краски вина и крови, золото солнца и угольная чернота пекла играли в кабинете, соперничая между собой. Миновав и его, Алексашка снова попал в застеклённую галерею, в конце которой на табурете сидел Пётр. Низкорослые деревца прикрывали это место от чужих глаз, самому же государю открывался отличный вид на лужайку перед дворцом.

– Алексашка? Поди сюда, да потише ступай, – тихо позвал Пётр. На его румяных щеках вдавились ямочки, рот был поджат, но тёмные глаза-вишни смеялись. Меншиков подкрался поближе, заинтересованно глядя в сторону лужайки, куда указывал перст государя. Две задастые барыни совершали променад возле резной скамейки, вихляя кринолином. В декольте белым студнем колыхались тяжёлые груди. Алексашка поморщился, с лёгким разочарованием косясь на Петра.

Вдруг земля под барынями, будто наглая собака, пустила высокую струю. До галереи долетел женский визг. Фонтаны-шутихи оживали внезапно и мощно. Одна из барынь тут же испарилась с лужайки, но её подруге бежать было не слишком сподручно. Кринолин намок и стал дьявольски тяжёл, словно женщину облепили сырым тестом. Косметика потекла со щедро напомаженного лица разводами. Женщина не переставала причитать, выбираясь из злополучного места. Толстая кухарка, издали заметившая сцену, перекрестилась, жалостливым взглядом проводила барыню и наградила секундным тяжким взглядом «извергов» в галерее.

Пётр едва не повалился со смеху с табуретки, его баритон сливался со звонким хохотом Алексашки. Злые молодые забавы нисколько не коробили их души. Когда веселье немного поутихло, Пётр смахнул капли влаги из-под глаз и перевёл дух.

– Уймись уже, Алексашка, я тебя не для того звал. Ты мне вот что скажи, – Пётр понизил голос до серьёзных нот, – всё ли готово для вечернего кутежа?

– Мин херц, в Китайском саду всё спорится, ещё до зари успеем.

– А что с обедом для господ?

– С пылу с жару, скоро уж подавать.

Одной из сумасбродных затей молодого Петра было учреждение «Всешутейшего, Всепьянейшейшего и Сумасброднейшего Собора» с целью шуточного прославления греческих богов, алкогольных возлияний, похабных песнопений и прочих непотребств. Очередное сборище было решено назначить на сегодняшнюю ночь, днём же надо гостей достославных почтить за столом обедом и беседами. Что бы ни думали о юном Петре, забав и шалостей творилось в его окружении много – но и дела вершились тоже.

– Ладно, ступай, исполняй. Мне с боярами ещё разобраться надо.

– Погоди, мин херц, али забыл ещё одно порученьице?

Пётр озадаченно и с интересом вскинулся на денщика. Тот же прытко запустил руку под кафтан и вмиг извлёк оттуда что-то хрупкое, медное и мудрёное. Медный шар заморского прибора сверкнул на солнце, заблистали опоясывающие его круги решётки – заблистали вишнёвые глаза Петра, налились уже не озорством, а подлинной радостью:

– Достал. Достал-таки, чертяка!

Государь, как ребятёнок пряник, выхватил у Алексашки астролябию. В голове царя уже вертелась будущая деловая беседа с Лефортом и генералами, и маячили горизонте мечтаний крепкие белые паруса. Подарок – всего лишь блажь, один единственный инструмент для определения широты, и для больших дел от него проку мало, но в душе Петра всё равно затеплилась радость.

– Вот за эту астролябию и люблю, Алексашка!

Пётр вскочил на ноги, ухватил денщика за плечи и с юношеского пылу да веселья расцеловал в обе щёки. А напоследок и в рот, да так смачно, что вдавился губами в дёсны. Меншиков и пискнуть не успел, а государь уж крутнулся на каблуках да размашистым шагом покинул галерею. Уже не увидел Пётр, как запунцовелись щёки Алексашки от заставшей врасплох дружеской ласки, как с лукавым лисьим прищуром проводил глазами юноша государя.

Смотрел, как тот, оставив за спиной игрушечный дворец, своё личное удовольствие, спешил по направлению к главной аллее. Статная выправка приковывала взгляд, под простым узким камзолом бугрились юношеские мышцы. Смоль кудрявых волос, не доходивших до узких плеч, развевалась на морском ветру. Горяч, чёрен, опасен, непредсказуем, совсем как то ядро, что выпалил царь из пушки с утра у Большого Каскада. «Только бы полетел, куда нужно», – подумал про себя Алексашка.

***

Обедать государь любил плотно – так, что каждый обед напоминал скромный пир, потому как обычно после этого он больше не отвлекался от дел на приёмы пищи до следующего дня. Однако сегодня было исключение – сегодня вечером в Китайском саду Пётр воздаст своему телу должное (Алексашка, по крайней мере, очень на это рассчитывал).

Кухня располагалась в том же помещении, что и большая трапезная, только заглублена была в полуподвал. Постройка эта располагалась так же недалеко от залива, по соседству с Мон Плезиром. Стылость и холод шли от земли, поварам иногда целыми сутками приходилось стряпать здесь для больших приёмов, поэтому в кухне всегда жарко топились печи. Сейчас же внутри парила духота от дыма, шкварок, пота и едких пряных испарений. Поварята в угаре сновали по длинному бело-коричневому коридору. Вдоль восточной стены стеллажами высились полки с глиняными горшками, банками под белоснежной тканью и льняными мешочками. Сверкали пузатые бока начищенной оловянной посуды – Пётр считал, что есть с серебра для него непозволительная роскошь. В западную стену были вбиты крюки, с которых на бечёвках свисали неощипанные тушки: пёстрые фазаны, длинношеие гуси, жирные селезни, рябчики и каплуны. В огромном котле дымилась гречневая каша, запекались в печи утки в сметанной подливе, начинённые яблоком и черносливом. Плыли сахарные запахи груш, сладких хрустящих пирогов с творогом и орехов в меду.

Трапезная готовилась для вечернего кутежа, поэтому обед для гостей проходил в другом здании – самом Мон Плезире. Стены малой обеденной залы обшивали деревянные кофейные панели. Белоснежный лепной потолок был словно шапка сливок на иноземном напитке. Потолок украшали медальоны, символизирующие времена года, а также различные стихии. Слева от стола раскрыл пасть высокий камин, сейчас не отапливающийся. Справа пряталась дверца в подсобное помещение, где поварята в последний раз колдовали над блюдами, перед тем, как подать гостям.

По желанию государя Алексашка и сам прислуживал за столом, отвечая за аперитив: обходил гостей с графином токайского вина да навострял уши. Застольная беседа шла вяло, все носы были направлены в сторону подсобного помещения. Оживление прокатилось тогда, когда взмыленные пыхтящие поварята внесли в залу кашу, сдобренную душистой травой, и несколько хрустальных пузатых супниц с ароматным бульоном. Желудки пополнились – разгорелся и интерес.

По правую руку от государя сидел смазливый статный франт с мягким заискивающим говорком – бывший хозяин Меншикова Франц Лефорт, которому Пётр недавно присвоил звание генерала. Слева – полный старец с умными глазами, Никита Зотов, бывший дьяк и наставник Петра. Ещё Алексашка узнал говорливого красавца Бориса Голицина и боярина Волкова, чьим холопом когда-то был Алёшка, друг Алексашки, с которым они детьми удрали из отчих домов. «Надо бы и Алёшку пристроить» – думал про себя Меншиков – «Может, на кухню, может барабанщиком, а может тоже денщиком».

Где чего не хватает – Алексашка тут как тут. И рюмку хрустальную ловко наполнит, и словцо дельное в беседу вставит. Встревал он редко, опасаясь царской немилости, но всегда остроумно и по существу, заполняя паузы бояр. Гости поглядывали на выскочку-денщика – кто с интересом, кто с откровенной завистью. Однажды проходя мимо Волкова, Алексашка ни с того ни с сего запнулся, едва не разлив вино на кружевной воротник Петра. Царь раздражённо фыркнул, Волков же, ухмыляясь в усы, убрал ногу обратно под стол.

– Шёл бы ты последил на кухню, чем тут вертеться, – шикнул Пётр, и Меншиков, сцепив зубы, удалился.

Огромный котёл дымился над огнём, около него с поварёшкой увивалась кухарка:

– Зачем зря на этих немчин да нехристей добрую еду переводить? – бубнила себе под нос женщина. – Вечером, говорят, в саду чревоугодничать будут, тогда б все и накушались.

– Будь уверена, они накушаются, – подошедший Алексашка хлопнул себя костяшками по шее, – да только не твоего варева, дурында. Лучше следи за котлом, чем лясы сама с собой чесать.

Кухарка замахнулась на денщика поварёшкой; уворачиваясь, тот случайно толкнул ногой пару пустых деревянных тар на полу. Поднял, принюхался, побелел лицом и взорвался:

– А где кофе?!

– Какой ещё кофей? Ты мне голову не дури. Додумался кто-то золу по тарам рассыпать, посуду портить. Ну я и высыпала.

– Ведьма старая! Этот ж напиток заморский, царь лично привозил и требовал к столу! Да ты за всю жизнь не своруешь столько, сколько он стоит!

Кухарка испуганно отпрянула:

– Бог помилуй. Да чтоб царь – и золу заместо чая заваривал?

Алексашка вцепился в волосы:

– Дура! Мне ж голову снимут…

Денщик в отчаянии дёрнул себя за рыжеватые пряди и тут вспомнил – купец Четков недавно хвастал, что привёз с собой цельный мешок кофе. Ну, положим, не мешок, но мешочек найдётся. А после приёма можно царю и про высыпанный кофе рассказать, и слезу пустить, что на свои кровные купил другой к чаепитию. Авось, и возместят.

Из кухни Алексашка прямиком кинулся к купцу, упал в ноги:

– Батюшка, Игнатий Иваныч, не казни, выслушай. Пройти тебя простят к золочёному Самсону, что в Большом каскаде.

– И что я у того камня писающего забыл? – резко гаркнул плотно сбитый, моложавый, курносый Четков.

Меншиков понизил голос:

– Не велено мне на всю округу говорить, но… Авдотья Никитична там вас поджидать будет. Вот и ленточку из шелков вам шлёт.

Денщик назвал купцу время встречи.

Глаза купца так и загорелись. Алексашка знал, что тот давно уж на красотку Авдотью слюни пускает. И ещё знал, что просто так купец с мешком заморской золы не расстанется – а если сказать, что для царского стола, то Меншиков немедля в глазах государя опростоволосится.

– Ладно, ладно. Передай ей – приду.

Денщик вскочил с земли – только пыль взвилась, кинулся на кухню. Там как раз готовились подавать запечённых поросят с солёными огурцами. Проводил блюдо до стола, обнёс гостей с запотевшим графином анисовой, и бросился на поиски красотки Авдотьи. Обнаружилась она в саду Венеры, среди приторных запахов турецких гвоздик, дебелая, полногубая, как переспелый плод.

– Барышня, Авдотья Никитична, не гневись, выслушай. Кавалер Гейер цветок вам шлёт, – Меншиков приглушил тон, – и встретиться жаждет… да не сейчас, успокойтесь, позже, у Самсона.

Щеки Авдотьи так и запылали. Вспомнила, должно быть, чёрные усы немчины и да его тесные кальсоны. Всю неделю в Петергофе в него глазами стреляла, а тому хоть бы хны. Зато когда Меншикову, во времена служения в слободе, приходилось бегать в дом Гейера с поручениями, в приёмной его вечно торчал нагловатый отрок в сафьяновых сапожках и расшитом камзоле.

– Передай – буду.

Алексашка разогнулся – и опрометью на кухню. Как раз вовремя – поварята раскалывали сахарную «голову» – огромную коричневато-белую гору сахара, да намеревались мелкие осколки сами скушать с кипяточком. Меншиков раздал им вприкуску подзатыльников, и велел готовить десерт – засахаренные груши и репу с патокой. После помчался разыскивать кавалера Гейера.

По пути Алексашка заглянул в Китайский сад, проверил, на месте ли «пьяные» гирлянды – плети из хмеля с привешенными гроздьями чёрной и красной смородины; проследил, не съели ли рабочие остальной декор, роздал указания. Заскочил на пристань проверить, готов ли подарок для Петра, который они вместе с Никитой Зотовым сладили. Зотов… и чего ему неймётся? Ведя царскую бухгалтерию, вечно вздыхал да хитро щурился на Алексашку: мол, как гирлянды, что денщик сладил, могут обойтись в пять алтынов? И твердил, что доски на рынке стоят в три раза дешевле, чем юноша указал. Да какая разница, рассуждал Меншиков: пять алтынов, два и гривенник? Главное, сделал, добротно и в срок. За этакое дело государь бы Алексашку и сам наградил – денщик его просто от лишних хлопот избавил, сам себя наградив.

Убегая от залива, Меншиков едва не сбил с ног кавалера Гейера. Тот замахнулся на него нагайкой, крутя чёрный ус, но денщик увернулся и затараторил:

– Гер Гейер, не убий. Вот! – Меншиков протянул что-то кавалеру, – платок. Игнатий Четков просил передать, с наилучшими. И ещё, – Алексашка перешёл на шёпот, – что будет ждать вас у Самсона.

– Вхгёшь!

– Вот те крест!

Кавалер вытянулся, весь засиял от предвкушения. Конечно, стоило только крепко сбитому Четкову появиться в его окружении, Гейер сразу старательно отворачивался, пряча от всех ставшие уж слишком тесными кальсоны.

– Лядно. Пехгедай – лечу.

Меншиков взвился с земли, споткнулся, ругнулся и окольным путём поспешил к Самсону. Пробегая мимо банного корпуса, распорядился, чтобы затопили мыльню, набрали трав душистых и тут увидал Волкова. Боярин привалился к углу здания, позеленел лицом. Слипшиеся волосы падали на мокрый лоб, закрывая глаза.

– Нехорошо? – поинтересовался Алексашка.

– Переел, – глухо отозвался Волков.

«И перепил», добавил про себя денщик и вслух проговорил:

– Надо бы вам возвращаться. Скоро чаепитие будет, а государь опоздавших не любит. Не то придётся вам штрафную пить.

Штрафной была огромная хрустальная рюмка, больше напоминавшая вазу, красовавшаяся посреди стола. Царь наполнял её до краёв спиртным и заставлял опоздавшего её выпить, кто бы тот ни был – кавалер, девица или старец.

Волков позеленел ещё пуще и едва не съехал на землю. Алексашка поддержал его за локоть, и боярин вцепился в его плечо:

– Братец, посидеть мне надо где-то… в спокойном местечке.

Меншиков моргнул. Осклабился.

– Да вон там отличное место будет. Видите, лужайку со скамейкой? Там ещё низкие деревца и конец застеклённой галереи Мон Плезира? Там вы быстро освежитесь.

Отправив Волкова к «шутихам», Меншиков опрометью кинулся к Самсону. Не дай бог эти горе-воздыхатели не в своё время явятся. Ещё издали денщик заметил у Большого Каскада Четкова и Гейера. Купец расхаживал по плитке и, судя по ожесточённой жестикуляции, поминал кого-то по матери. Кавалер же с умоляющим видом увивался за ним. Алексашка затаился, наблюдая за сценой. Невдалеке послышался шорох юбок. Ага, значит, Авдотья тоже любопытствует. Выпустив пар, Четков приостановился, Гейер положил ему руку на плечо. Купец в негодовании обернулся, и неожиданно для себя наткнулся на губы кавалера. Авдотья в кустах пискнула, Гейер же, похоже, расставаться с добычей не хотел, основательно облапив молодого купца.

– Тьфу, СКОРОМНИКИ! Да чтоб вас!

Красная как рак, Авдотья выскочила площадку. Мужчины обескураженно шарахнулись.

– Игнатий Иваныч, как вы могли! А вы, Ганс… Ах, Ганс!

– Авдотья Никитична, стойте! – Взвыл Четков. – Ох, да что же это! А ты, пёс, ИСЧЕЗНИ!!!

Ганс Гейер и вправду, получив хорошего купеческого тумака, испарился. А Алексашка тут как тут. Не успел опомниться, как Игнатий схватил его за грудки:

– Ты кого мне подсунул, собака?!! Насмехаться надо мной вздумал?

– Я тут, Игнатий Иваныч, ни при чём. Мало ли кто сюда ещё мог прийти. А вот вы только что лучшему государеву навигатору глаз подбили. Как же Гейер теперь будет курс судов для Петра определять?

– А мне царь не указка! – в гневе вскричал Четков, брызгая слюной на царёва денщика.

– Постой. А ну повтори? Тебе государь – не указка? Давай-ка пойдём к Петру Алексеевичу, сам ему и скажешь.

Четков побелел, как снег, ярость мигом слетела.

– Так ведь я это, в горячке выпалил… не подумавши…

– А фингал Гансу тоже не подумавши поставил? – Меншиков высвободился из его хватки.

– Сашка… Александр Данилыч, помилуй, не надо к государю!

– Вот что, купечий сын, улажу я всё: и с Гейером, и с Авдотьей. Только хлопот будет не счесть – кто ж мне всё возместит?

На деле же Гейер вряд ли будет о таком конфузе трепать, и Авдотья тоже позориться не захочет. Поплачет о кавалере, да присмотрится к Игнатию. Ведь у него в мешках не только зола заморская, но и золото имеется.

– Возмещу, Александр Данилыч, – Четков поник головой, думая о кровных золотых и о том, какую цену заломит ушлый денщик.

– Слыхал я, у тебя напиток сухой иноземный имеется – кофе?

– Ну?

– Поделишься одним мешочком.

Игнатий просиял – чхать он хотел на этот кофе, ещё купит. Главное, выкрутится – этот проныра точно всё устроит.

Взмокший, сбивший ноги Алексашка вбежал в кухню:

– Турку, быстро!

Повар подскочил на месте от окрика, но бросился исполнять. Уже через некоторое время большая медная турка с шапкой пены источала кофейный аромат на маленьком огне.

– Ну, чего не пьёте?

Пётр обвёл гостей тяжёлым взглядом и сам сделал первый глоток обжигающего напитка. Борис Голицын и Зотов нехотя последовали его примеру, а затем и остальные. В хрустальных вазах стояли медовые и засахаренные сласти, Алексашка взмахом ладони прогнал нескольких пчёл, копошащихся в сладких потёках на скатерти, покосился на стоящую рядом непочатую бутылку вина из красивого рубинового стекла. Что-то он не припомнит, чтобы видел такую на кухне.

Настало время завершающего тоста.

– Алексашка, разлей по бокалам, – велел молодой царь, указывая на рубиновую бутыль.

– За что пьём? – мягко спросил уже осоловевший Лефорт.

– За флот! – громыхнул Голицын.

– За трон бы надо вначале, – тихо добавил Зотов. Вдоль стола пошли шепотки с предложением других тостов.

Пётр грубо хлопнул по столешнице, заглушая гам, расплёскивая содержимое бокалов. Пчёлы тут же оживились и набросились на лужи. Юноша тяжело поднялся на ноги и, глядя на всех из-под бровей, густым басом объявил:

– За пьяный синклит, коему этим вечером быть нерушимо! За сотню судов на Финском заливе! За шапку царскую и трон, чтоб им пусто было! За Бахуса!

– За Бахуса! – поддержал нестройный громкий ряд голосов. Заскрипели отодвигаемые стулья, зазвенела посуда, а Алексашка всё не отрывался взглядом от винных пятен на скатерти.

– За флот, – не удержавшись, добавил Пётр и лихо поднёс бокал к губам.

Резкий удар наотмашь выбил его из рук государя. Пальцы денщика жгуче мазнули и по лицу Петра.

– Ты что творишь! – взревел государь и грубо схватил Алексашку за грудки. – Голову оторву!

Юноша было хотел упасть на колени, да повис в сильных руках.

– Да глянь же… – пролепетал денщик, указывая на пятно, – глянь на пчёл…

Насекомые в луже вина уже не копошились и не трепыхали крыльями. Мохнатые мёртвые тушки замерли на липкой скатерти.

Пётр выпустил Алексашку, грузно опустился обратно на стул. Вишнёвые глаза налились темнотой. Мрак опустился на чело, рот искривился. Меншиков кинулся к царю, сгрёб неуклюже в своих руках:

– Звери! – бился царь, – Твари неблагодарные. Змея Софья!

Алексашка телом чувствовал, как спина Петра одеревенела, словно палка, как того выгибало дугой, било конвульсиями. Гости с ужасом смотрели на припадок царя, денщик же не выпускал Петра из объятий, пока, наконец, бурное море в том не улеглось…