Текст книги "Железное испытание (СИ)"
Автор книги: Normanna
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
За окном непрерывно лил дождь, утяжеляя тоску и тревогу на сердце. С некоторой завороженностью доктор смотрела в окно на ночную Москву: город утопал во мраке, и лишь короткие вспышки молний выхватывали из тьмы однообразные геометрические силуэты. Что за сила заставляла её до сих пор оставаться в кабинете вместо того, чтобы отправиться в ординаторскую и передохнуть хотя бы чуток? Возможно, та же сила, которая подталкивала медика немедля сорваться с места и тут же покинуть этот город. Да, её найдут, куда бы она ни сбежала, но лучше попасться где-нибудь на румынской границе, чем вот так бездейственно коротать тревожные ночи, взирая на неизменно холодную и недружелюбную Москву из пропахшего лекарствами и табаком кабинета.
Оглушительный раскат грома на мгновенье прервал тишину. За ним девушка и не заметила, как отворилась дверь. Она продолжала стоять, обращённая к окну, и лишь сквозняк, затушивший поднесённую к папиросе спичку, заставил её обернуться.
– Что ж вы, Эстер Йосефовна… Курить с вашим-то недугом, – вошедший хотел окончательно исключить вероятность ошибки в определении личности нового медицинского работника, но он понимал, что не мог бы спутать её с кем-то другим – в человеке многое может перемениться, но образ, единожды тронувший сердце, невозможно спутать с чьим-либо ещё. Аристократический стан, что не согнули каторги, белые руки, некогда истерзанные в кровь тяжёлым трудом, пшенично-золотые кудри, спадающие на прямые плечи, и аромат, который невозможно было бы спутать с чем-либо другим: он навевал сладкие воспоминания о детстве и костёле в родном поместье, о когда-то перегоревшей вере в бога и беззаботной жизни.
Мужчина ухмыльнулся, довольный началом диалога – ему хотелось увидеть реакцию своей старой знакомой, и эта негласная игра даже отвлекла его от недомогания, что привело его к дежурному врачу в столь поздний час. Медик обернулась, но удивление в её глазах не было столь велико, как желал бы ночной визитёр: уж для неё приход этого человека стал не сюрпризом, а ожидаемой закономерностью, пусть и приятной. Её бледное от недосыпания и холода лицо вмиг обагрилось румянцем, а пунцовые уста изогнулись в искренней улыбке.
– Феликс Эдмундович, я рада вновь видеть вас воочию, – её уставшие глаза радостно заблестели, когда она подошла к столу и включила лампу, чтобы лучше разглядеть революционера. – А вы и сами-то, – она кивнула в сторону торчавшего из кармана рубашки портсигара, – вам бы тоже надобно себя поберечь.
– Если бы мы все себя берегли, то не стояли бы сейчас на этом месте, – Дзержинский задумчиво смотрел куда-то вдаль, за её спину. – Кстати, какими судьбами в Москве?
Эстер растерялась. Казалось бы, ей задали ожидаемый вопрос, но за всё это время она так и не смогла придумать, что на него следует ответить. В любом случае откровенную ложь бы раскрыли, а правда вновь привела бы её в застенки ВЧК, ныне – ОГПУ.
– Партия сочла это уместым, – девушка отвела взгляд. – Возможно, воздали за мой врачебный труд, возможно – за революционный, – с боязнью она посмотрела в глаза собеседнику, пытаясь прочитать его реакцию, но он всё так же смотрел в окно и коротко кивнул, удовлетворённый таким ответом.
Эстер с цветами шла из одесской школы, где по случаю Первого мая рассказывала детям о нелёгком подпольном труде в типографии, о том, как она бросила учёбу, чтобы всецело посвятить себя марксисткой агитации, и как за это попала в тюрьму:
– Всю свою юность я не знала тяжкого труда, до того, как попала на каторгу. Зато была грамотна, и моё перо непоколебимо служило идеалам равенства и свободы. Меня схватили сразу после речи, с которой я выступала перед рабочими в родном Зенсбурге, едва я сошла с трибуны. Меня, пятнадцатилетнюю девчонку заломили двое громил, будто бы я была опасным вооружённым преступником. Что же вы думаете! Даже нашлись доказательства моей вины, вы не поверите – уголёк, – Эстер достала его из кармана белого рабочего халата, – и портрет Маркса. Большего не потребовалось, чтобы заковать меня в кандалы и отправить в российскую тюрьму, где убили моё здоровье, но не мой дух.
Дети слушали, не сводя взгляда с революционерки. Освещённая майскими лучами, им казалось, что эта хрупкая светловолосая девушка сияет. И каждый ребёнок мысленно задавал себе вопрос: «Не струшу ли я перед лицом опасности? Смогу ли так же храбро отстаивать свои идеи, как она?» Юная публика внимала ей, не смея проронить ни звука, а рассказчица в свою очередь не считалась с возрастом слушателей, детально описывая каторжную работу, пытки и телесные наказания, говорила о туберкулёзе, что неминуемо настигал узников в тех нечеловеческих условиях. В актовом зале повисла мрачная тишина, нарушаемая лишь громким, поистине ораторским голосом Эвентовой. Она прочувствовала, как дети поникли от её рассказов, потому сразу перешла к самому главному выводу:
– Поколение ваших родителей не щадило себя и храбро бросалось в бой во имя светлого коммунистического будущего, так будьте же вы, гордые носители красного галстука, достойными их самопожертвования, будьте готовы отстоять наше молодое государство перед лицом внешнего и внутреннего врага!
– Всегда готовы! – гулким детским хором отозвалась публика. От этого в душе врача стало так тепло, она с нескрываемым восхищением смотрела на славное юное поколение, в чьих сердцах и глазах горел красный огонь идеи. Сидящая в первом ряду девочка зашагала к трибуне и вручила революционерке душистый букет красных гвоздик.
Теперь она прижимала его к груди, одаривая каждого прохожего лучезарной улыбкой. В этот светлый праздник, казалось, даже зеленеющие деревья и благоухающие цветы вишни и абрикосов радуются торжеству пролетариев. Лёгкой походкой она пришла в типографию, куда её пригласили бывшие сотрудники.
Только девушка успела переступить порог, как товарищи обступили её. Валентина Александровна, старая редакторша, которая не только обучила свою ученицу издательскому ремеслу, но и помогла полячке искоренить из письменной речи все ошибки, обняла дорогую сердцу гостью. Ей не терпелось лично передать пёстрый конверт врачу.
– Эстер, мы ждали тебя. На твоё имя пришло поздравление от самого Иосифа Виссарионовича.
Девушка продолжала улыбаться, но какая-то необъяснимая тревога уколола её, только она потянулась за письмом. На конверте каллиграфическим почерком было выведено: «Т. ЭВЕНТОВОЙ Эстер Йосефовне», в то время как другие получили одно коллективное поздравление. Ошибки быть не могло: есть что-то, о чём стоит знать только ей одной, но что же? И неужели никто в издательстве ничего не заподозрил?
– Прочитай нам, – бесцеремонно полюбопытствовала её подруга Сара.
– Простите, я бы с радостью, – занервничала революционерка, пряча письмо в карман, – но мне нужно в больницу. Вы сами понимаете, праздники от недугов не освобождают, – девушка натянуто улыбнулась и начала застёгивать лёгкое красное пальто, которое даже не успела снять. Ей бы хотелось остаться, выпить чаю, вспомнить бунтарскую юность, но обстоятельства вынуждали. Распрощавшись со всеми, Эвентова зашагала домой – разумеется, ни в какую больницу ей не надо было идти. Вскрыв конверт канцелярским ножом, она поняла, что зря прежде времени покинула издательство: поначалу в нём не содержалось ничего, кроме однотипных ежегодных поздравлений. Одно только заставило насторожиться: было написано оно не секретарём, а лично Сталиным. От расшатанных с годами нервов руки задрожали, а всю её охватило неприятное предвкушение, нараставшее с каждым прочитанным предложением, пусть в них и восхваляли её упорный труд и личные качества. И вот оно, последнее, за которым и крылась вся суть неведомого замысла Иосифа Виссарионовича: «Нам в Москве нужны такие ценные кадры, как вы, т. Эвентова». Странное окончание объяснил билет, так же лежавший в конверте. Дата выезда относилась к вечеру следующего дня. Теперь тревога сменилась откровенным страхом. Видимо, и впрямь нужны.
На пропускном пункте в Кремле уже лежал готовый пропуск на имя Эстер Йосефовны, необходимый для того, чтобы пройти в кабинет генерального секретаря: видимо, их всех заранее уведомили.
Гостье не пришлось ожидать приглашения – часовые раскрыли перед ней двери сразу же, как она вошла в приёмную. Лениво обыскав, ей позволили войти. Волнение росло с каждым шагом к человеку, который когда-то давно устроил её в «Искру». Обменявшись приветствиями, Сталин указал врачу на место за столом, а сам сел напротив. Он говорил много, не скупясь на время, словно и впрямь был рад гостье из солнечной Одессы, с которой не виделся более пяти лет, задавал ей вопросы, расспрашивал о жизни, как партийной, так и личной.
– Что же ты, не вышла замуж? – неожиданно поинтересовался мужчина.
– Ещё нет, слишком много работы, не до этого было, – отмахнулась Эстер.
– Труд – это хорошо, но нужно подумать и о создании советской семьи, – он гулко засмеялся, а затем вмиг стал серьёзным. Слишком уж далеко пустая болтовня увела его от истинного объекта их беседы.
– Успеется ещё, – пробормотала под нос девушка. Во всей этой ситуации она была рада, что нет у неё близких, за жизни которых пришлось бы беспокоиться по пути в Москву и в этом кабинете.
– Да, успеется, – кивнул Коба, а затем резко встал. Следом за ним встала и Эстер. Обойдя широкий дубовый стол, он подошёл к подчинённой и положил ей руку на плечо, а затем убрал. Эвентовой этот жест напомнил игрока, коснувшегося шахматной фигуры, однако не решавшегося сделать ею ход. Но, как и в шахматах: дотронулся – ходи.
– Я помню тебя с таких лет, – Сталин показал ладонью рост на уровне своего плеча. – Совсем юной девочкой, горящей революционным запалом. Ты – одна из тех, в чей преданности нашему великому делу у меня никогда не возникало сомнений. Поэтому я хочу поручить одно ответственное задание именно тебе, – разумеется, Сталин полагался не только на верность девушки идее – он понимал, что страх за свою жизнь не только не даст ей отказаться, но и не позволит совершить никаких ошибок.
Эвентова нервно сглотнула: а вот и разгадка.
Дзержинский сел на подоконник и, чинно спросив разрешения, закурил. Его безупречные аристократические манеры каждый раз покоряли Эстер. Пока мужчина не видел, она не сводила с него взора: без всяких сомнений за эти годы он изменился. Слегка ссутулились широкие плечи, лицо испещрили морщины, а в стальном взгляде виднелась какая-то потаённая усталость, нечто такое, о чём он не мог рассказать. Сперва показалось, что лишь одна неизменная косоворотка, в которой революционерка впервые увидела Феликса, оставалась прежней, пусть и слегка выгоревшей от времени, однако со временем она поняла, что перед ней всё тот же пылкий Рыцарь Революции, чьё сердце не очерствело с годами самоотверженной государственной службы.
– Уж не ожидал я вас встретить прямо здесь и сегодня, – он повернулся к врачу, а та в свою очередь опустила глаза, перебирая пальцами край своей шерстяной красной шали. Периферийным зрением она видела, как мужчина рассматривает её, и невольно улыбнулась одними уголками губ. – Не понятно мне только, почему вы перестали отвечать на мои письма?
Эстер Йосефовна вмиг посерьёзнела. Ей стало так стыдно и горестно, что она не решалась повернуться к революционеру.
– Мне пришлось покинуть тот адрес, который я вам назвала. Белые устроили обыск, и мне пришлось бежать. В моей сумке тогда были только документы и новые шрифты. Это было всем, что я имела на протяжении последующих месяцев. Вернуться означало вновь попасть в тюрьму, – девушка говорила правду, хотя и сама понимала, что это не отговорка. – Возможно, ваши письма попали им в руки.
Дзержинский встал и нервно зашагал по кабинету: его разозлило не столько такое оправдание, как сама мысль о том, что их переписку могло читать какое-либо третье лицо.
– А потом? – он всё не унимался и продолжал расспросы, ведомый скорее не обидой, а профессиональным желанием вывести лжеца на чистую воду. Мужчина остановился прямо перед Эвентовой. – Ведь мой адрес вы знали. Если у вас не было времени тогда, то через год, через два.
– Мне хотелось написать, но, когда газеты трубили о ваших новых назначениях, мне было совестно отнимать ваше время, – Эстер сделала ещё один шаг вперёд. Невысокие каблуки уравнивали её в росте с собеседником, потому их острые взгляды были устремлены ровно друг на друга. Наверное, именно с таким непроницаемым лицом он допрашивал особо опасных врагов народа, но только отчего-то девушке не было страшно, то ли от того, что уже приходилось бывать в роли «врага народа», то ли от особого отношения к своему товарищу.
– Ну, а сейчас вы написали бы мне? – с ухмылкой спросил чекист. В глазах Эвентовой на долю секунды мелькнула растерянность – вопрос был с очевидным подвохом.
– Может быть, – удачно увильнув от ответа, её уста так же изогнулись в лукавой усмешке.
Спустя полчаса председатель ОГПУ расположился в кресле врача вполоборота, то поглядывая в журнал, который он лениво перелистывал, то на свою давнюю знакомую, что сидела на подоконнике против лунного света.
– А что случилось с Серафимой Абрамовной? – Феликс Эдмундович поинтересовался наконец судьбой своего предыдущего кардиолога.
– Ох, – с наигранной грустью вздохнула её преемница, – умерла несчастная.
– От чего же? – мужчина подозрительно сощурил глаза, чувствуя, что дородная старушка умерла далеко не своей смертью.
– Честно скажу: не знаю, – отмахнулась Эстер. И вдруг её озарила мысль, что всё не так случайно. Откуда вдруг взялось вакантное место, сразу, как только Иосифу Виссарионовичу потребовалось вызвать свою бывшую подопечную в Москву? Эвентова оставила эти раздумья – правду ей уже никто не расскажет. – Так на что жалуетесь? – врач поняла, что праздные беседы с председателем ОГПУ, пусть он и её добрый товарищ, до добра не доведут, и перешла сразу к вопросу, по которому он и пришёл.
– На всё! Проклятые взяточники и бюрократы ведут нашу молодую страну к неизбежному кризису. Мы не проблемы решаем, не работаем, а пишем бесполезные бумажки. Несметное количество бумажек! А потом эти люди удивляются, – осознавая, что уже начинает приходить в ярость, Феликс Эдмундович остановился, и глухо засмеялся, но было явственно слышно в этом смехе нескрываемое отчаяние. Эвентова лишь кивала, неуверенно улыбаясь в ответ, а сама диву давалась – насколько бесстрашен и прямолинеен этот человек в такое неоднозначное время. Кем бы он ни был, такие слова опасны.
– А к доктору тогда зачем пожаловали? – Эстер лукаво ухмыльнулась.
– Измучил же я бедную Серафиму Абрамовну, а ведь она прекрасно знала, что мешало мне спать ночами.
– И что же?
– Тахикардия, будь она неладна. Сейчас я покажу, какое убойное зелье она мне подавала. Учитесь, так сказать, молодежь, – его тонкие уста изогнулись в весёлой улыбке, пусть она и выглядела слегка зловеще при таком измученном усталом взгляде. – Несите сюда корвалол, пустырник и валерьянку.
Девушка послушно зашагала к стеклянному шкафу, звонко стуча каблуками. Со скрипом отворилась дверца, и врач, ещё не особо ориентируясь в новом кабинете, выискивала подходящие лекарства. Её удивило, что полки, к которым вроде как никто не прикасался с момента её приезда в Москву, были безупречно чистыми, так же, как и медикаменты. «Неужели они и сюда добрались и подменили совсем всё, даже безобидную валерьянку?» – ужаснулась Эстер. Её рука на мгновенье замерла над последней бутылочкой, но она всё же взяла её, чтобы не навлечь на себя лишние подозрения. «Или уборщица успела прибраться» – успокоила себя она.
Эстер Йосефовна подошла к Феликсу Эдмундовичу и передала ему то, что он попросил. Мужчина по-хозяйски взял один из стаканов с надколотым краем и наполнил его водой.
– Что ж у вас, дома таких нету? – Эвентова не смогла промолчать и озвучила вопрос, что будоражил её любопытство.
– Какие-то есть, – опираясь на стол, революционер собирался было готовить себе снадобье, но заданный вопрос остановил его, – только это не так интересно. Серафима Абрамовна всегда беседовала со мной, покуда обоих не начинало клонить в сон. Такое простое, искреннее общение без лишних церемоний и лицемерия было моей единственной отрадой. Днём на простые разговоры времени нет, зато долгие ночи в моём распоряжении. Надеюсь, и вы будете так же ответственно, – Дзержинский сделал акцент на последнем слове, – относиться к гиппократовому делу.
– Несомненно, – Эстер вновь улыбнулась, не в силах удерживать серьёзное выражение лица. – Что уж скрывать, я люблю беседы, особенно по ночам.
Одобрительно кивнув, чекист вернулся к счёту капель.
«Раз, два, три…» – едва слышно шептал он, а Эстер лишь завороженно за ним наблюдала. Феликс и правда изменился. Но не потерял прежнего себя.
Когда Дзержинский ушёл, девушка с ужасом посмотрела на настенные часы: до половины второго они обсуждали одни только лекарства! А на душе было так легко, улыбка не сходила с алых уст революционерки, и вновь переживания юности захлестнули её с новой силой. Щёки горели румянцем, а ноги не позволяли усидеть на месте, заставляя расхаживать из стороны в сторону. И вдвойне было радостно, что её давняя ошибка с письмом теперь не важна и есть возможность всё начать сначала.
Чем глубже становилась ночь, тем быстрее утекала радость из сердца Эстер. Она достала из кармана ключ и провернула его, открывая верхний ящик стола. На первый взгляд в нём не хранилось ничего особенного: лишь дорогие препараты, предназначенные для самых высокопоставленных пациентов, и всё как положено – каждое лекарство опечатано, на каждом – подписи фармацевтической и врачебной комиссии. Но увы, Эвентова знала их секрет. Она вполне отдавала себе отчёт, что если и жалеет, что согласилась, то только самую малость.
*
Сидя в своей новой квартире, Эстер изучала медицинскую карту революционера, чтобы выяснить, как и от чего лечила его предыдущий кардиолог. Оглушительное дребезжание дверного звонка заставило врача вздрогнуть, и та едва не выронила из рук зажженную папиросу. Поразмыслив долю секунды, куда спрятать документ, по сути, государственной важности, девушка положила его на буфет, и спешно зашагала к двери, запахивая на ходу халат из сирийского шёлка. Медленно, с опаской провернув ключ и не снимая цепи, она посмотрела в щель и ахнула, отворив гостю дверь.
– С праздником вас, товарищ Эвентова, – с обаятельной ухмылкой и прищуром проговорил Феликс, вручая товарищу букет красных гвоздик, обёрнутых в такую же пурпурную бумагу и затянутых жёлтой атласной лентой. Эстер приняла подарок, одаривая гостя радостной улыбкой. Она прижала цветы к себе, и мужчина мысленно отметил, как они сочетаются с нескромным бордово-золотым ночным одеянием и спадавшими на него влажным пшеничными волосами его давнишней знакомой.
– Спасибо вам, товарищ, – врач вдохнула полной грудью сладкий аромат и подняла глаза на Дзержинского, заметив у него в руках загадочный газетный свёрток, – но что сегодня за праздник?
– Как же это! День медицинского работника, Эстер Йосефовна.
– Вот оно что, совсем запамятовала, – ещё бы, когда все мысли девушки вились вокруг недавней встречи с генсеком и приказа, который она согласилась выполнить, и даже вновь охватившие её любовные переживания родом из юности не могли утихомирить ту тревогу, с которой она жила с первого своего дня в Москве. – Но как вы нашли мой адрес? – революционерка с наигранным испугом обратила свои большие серо-голубые глаза на залившегося от услышанного смехом председателя ОГПУ.
– Вы серьёзно? ЧК знает своё дело, – довольный своим ответом, мужчина ещё шире ухмыльнулся, но за наигранным весельем Эвентова заметила потаённую боль во взгляде Железного Феликса, и ей захотелось хоть как-то увести его от тягостных раздумий.
– Уж я-то знаю, – засмеялась Эстер, вспоминая другой случай из своей жизни. – Что ж, прошу, не стойте здесь, давайте пройдём к столу, – чинно поклонившись и грациозно указав рукой, как революционерку ещё в детстве приучили гувернантки, она взяла мокрую от бесконечного дождя шинель чекиста и повесила на крюк, украдкой проведя пальцами по истрепавшейся шерстяной ткани. Девушка прошла вперёд, а за ней последовал Дзержинский, попутно исследуя взглядом квартиру Эстер – от профессиональной привычки было не сбежать даже в свободное от работы время.
Пока она отходила в спальню, чтобы поставить цветы в воду, чекист приоткрыл завесу тайны над тем, что было спрятано в газете.
– Есть штопор? – оглядываясь на застывшую в дверном проёме Эстер, спросил Феликс Эдмундович.
– Конечно, – с лукавой ухмылкой революционерка упёрлась руками в бока: у неё – да нет штопора! Обнаружив искомое в ящике, она хотела было вложить его в протянутую ладонь коммуниста, но остановилась. – Вам нельзя, – увидев недоумение в глазах мужчины, она пояснила: – с вашими лекарствами запрещено. Вы даже можете умереть! – эмоционально воскликнула врач. «Но что ж она делает?» – задавалась вопросом Эстер, понимая, что идёт вразрез с полученным приказом, пусть при этом и поступает по совести и голосу сердца.
– А я и не принимал их, – беспечно отмахнулся мужчина и осторожно забрал из податливых рук Эвентовой штопор. – Будьте добры, подайте стаканы, это и впрямь отменное вино.
Протерев от пыли хрустальные фужеры, оставшиеся ещё от предыдущих хозяев, девушка поставила каждый по обе стороны стола, задумчиво наблюдая, как их наполняла красная жидкость. С циничным облегчением она мысленно отметила, что с таким отношением к собственному здоровью, ей и вовсе не придётся, как говорят верующие, брать грех на душу. Но то ли данная ещё в юности, со всей искренностью и энтузиазмом клятва Гиппократа, то ли беспокойство о здравии этого человека не давали ей спокойно наблюдать, как самый упорный и самозабвенный Рыцарь Революции, уставший от жизни, собственноручно гробит себя.
– За восемнадцатый год, – он поднял тост, и Эстер, заметно повеселев, поднесла свой бокал. Раздался тихий звон хрусталя.
– И правда, хороший был год, – она слегка надпила, смакуя напиток, и вдохнула знакомый аромат. – Одесское… Такое же…
– Да, – констатировал собеседник.
– Но почему же не семнадцатый? – набравшись смелости, поинтересовалась Эвентова.
– Потому что хотелось бы вернуться именно туда. Тогда даже воздух был пропитан волюшкой вольной, радостью от победы и верой в будущее. Дышалось полной грудью. Был сложный год, хотя, когда было легко? Но я помню только хорошее. Потом всё стало каким-то бесцветным, – договорив, чекист поднял взгляд на сидевшую напротив него девушку – прекрасное напоминание о его самом счастливом году в жизни. И она, несомненно, поняла эти чувства, продумывая собственную тактику в этой игре.
– Да, жаль, ушедшего не вернуть, но, честное слово, я так же тоскую именно по тому году. Тех удивительных приключений и эмоций, в которые меня затянул водоворот событий вокруг ВЧК, не удалось пережить даже в охваченной гражданской войной Одессе. Партия приказала – я уехала, в конце концов моя жизнь не ценнее тех, что требовалось спасти, – врач тяжело вздохнула. Она вспомнила себя, юную девушку, что вся дрожала и куталась в пальто чекиста, спасаясь от декабрьского холода, не желая ступить на пароход: тогда она говорила о своём высоком призвании точно такими же словами, но в душе ей было глубоко наплевать на тех, кто там умирал без компетентной помощи, когда пришла пора переступить через себя. Хотелось протестовать и бастовать, но оставалось лишь сказать руководству: «Есть!» и навсегда покинуть Петроград. – Может, не зря судьба свела нас спустя столько лет? – мечтательно глядя в открытое окно на выглядывавшую из-за рваных туч луну, шептала революционерка, отпивая ещё вина. «Конечно не зря, – она мысленно усмехнулась, – ведь так пожелал товарищ Сталин».
– За встречу, – снова наполнив опустевшие бокалы, произнёс Дзержинский, – что была, и что ещё будет.
На работу следующим утром доктор Эстер Йосефовна пришла уставшая и не выспавшаяся, но не сходившая с уст счастливая улыбка и блеск в светлых глазах озаряли даже её нездорово бледное лицо. Достав хитро запрятанный ключ от регистратуры, врач украдкой зашагала в архив, чтобы вернуть медицинскую карту на место, и, сделав всё необходимое, торопливо покинула его. Весь рабочий день прошёл в ожидании той самой «встречи, что ещё будет». Но в кабинет к ней товарищ Дзержинский так и не наведался. Не нашла она его и у своего временного дома на Герцена 24/1. Подогревая себе чай, Эвентова грустно вздохнула: неужели не сегодня? Неужели нет того желания всё вернуть, которое она услышала во вчерашних воспоминаниях революционера? Или же попросту занят? Хотя было бы желание – нашлось бы и свободное время. Тягостная обида и одиночество сковали девушку в удушливое кольцо – в этой пустой квартире и чужом городе было так тоскливо и скучно, а теперь ещё и этот мужчина, что разбередил старые раны, вот так с ней поступает.
Девушка решила прогуляться, чтобы хоть как-то отвлечься от своей печали. Она сняла с крюка, на котором ещё вчера висела шинель Феликса, свою красную шаль, и, кутая под неё околевшие от нервов руки, решительно зашагала из квартиры. Врач приготовилась открыть подъездную дверь, но что-то заставило её остановиться. Ведомая некоей интуицией, Эстер решила проверить свой почтовый ящик, утопавший во тьме неосвещённого помещения. Нащупав пальцами нечто наподобие конверта, она вытянула его и вышла на улицу, чтобы рассмотреть, что это такое.
Эвентова развернула жёлтую бумагу, и, увидев, что лежало внутри, самодовольно ухмыльнулась. Спрятав находку в карман, она зашагала прочь, устремив отстранённый взгляд к багровому закатному небосводу. Всё было бы хорошо, если бы не долг, пойти против которого означало бы неминуемую гибель для неё. От воспоминаний о разговоре со Сталиным руки сами невольно тянулись к портсигару, заставляя травить свой и без того измученный тюрьмой и болезнями организм, но даже дым не позволял забыть о страшном деле, на которое она подписалась; отвлечься получалось лишь вблизи с тем, кто оказался неугодным новой власти, несмотря на все заслуги… И то, не всегда.
Эстер закинула ногу на ногу, и юбка скромного тёмно-зелёного платья бесстыдно приподнялась, открыв на мгновенье кружевной борт чёрных чулков. Отреагировав почти сразу, врач прикрыла колени, но её спутник, заметивший движения девушки периферийным зрением, не смог сдержать удовлетворённую ухмылку. Казалось, балет и вовсе его не занимал: чекисту куда интереснее было украдкой, из-под ресниц следить за сидящей рядом с ним, чем за однообразными па, в которых он не видел абсолютно никакой эстетики. Поймав на себе взгляд, коммунистка слегка склонила голову набок, так, чтобы золотые кудри спадали на открытые плечи, и подняла очерченные сурьмой глаза на Феликса. Он сидел против света, отчего черты его лица были едва заметны, но даже в полумраке Эвентова видела улыбку на его устах и блеск в привычно сощуренных глазах.
– Честно признаться, терпеть не могу балет, – мужчина склонился к спутнице, обжигая горячим шёпотом открытую шею. Он вдохнул её аромат, и мысленно отметил, что революционерка за эти годы так и не изменила своему излюбленному цветочному парфюму.
– Раз уж говорим начистоту, я – тоже, – засмеялась Эстер, отпивая шампанское. – Я предпочитаю оперу. Но мне было приятно получить от вас приглашение.
– А как вы отнесётесь к предложению покинуть это тоскливое действо и отправиться на прогулку по ночной Москве?
– С удовольствием, – революционерке показалось, что этот человек способен читать её мысли, и она легко согласилась. Осторожно взяв Дзержинского под руку, девушка последовала за ним, пока тот прокладывал путь с центрального балкона к выходу. Пустынные улицы ещё не заполнились зрителями, покинувшими театр, оттого они были окутаны шлейфом таинственности и сокровенности. Свежий влажный воздух приятно охлаждал разгорячённую в душном помещении кожу, прогоняя хмель от игристого вина и наполняя душу совсем иной, идущей изнутри эйфорией. Феликс Эдмундович, казалось, был не менее рад такому безобидному побегу, отчего его шаг слегка ускорился. Врач почувствовала, как лежащую на мужском плече руку накрыла его мягкая ладонь, отчего сердце девушки забилось быстрее. Она старалась поспевать, попутно застёгивая свободной рукой строгий бордовый пиджак, и не сразу заметила человека, ставшего на их пути.
Это был невысокий мужчина в изношенном костюме, что, однако, нисколько не умаляло его солидности. Он поздоровался за руку с товарищем Дзержинским. Тот же вполне искренне радовался встрече и принялся расспрашивать собеседника о работе и жизни, после того, как чинно представил спутницу своему давнему другу.
– Я только сегодня вернулся из командировки, спасибо, – лаконично ответил некий Натан Лейбович, а затем справился о делах главы ОГПУ.
– О моём положении я и так исчерпывающе поведал в письме. Более мне нечего сказать, – улыбка сошла с лица коммуниста, когда он вспомнил обо всём написанном, что так его тревожило, – боюсь, если решусь всё произнести вслух, то даже исцеляющие руки Эстер Йосефовны меня не спасут, – произнесённые слова заставили медика покраснеть и с демонстративной скромностью опустить взор.
– В каком письме, Феликс Эдмундович? – растерянность на лице еврея совсем не была наигранной.
Врач почувствовала, как участился пульс мужчины у локтевого сгиба, на котором лежали её пальцы. Он занервничал и тщетно пытался это скрыть.
– Я отправил вам его в конце мая, – с ноткой раздражения в голосе пояснил чекист, словно не допуская никакой мысли, что письмо товарищ Шпигельман не получал.
– Может, ещё не дошло, – елейно заулыбался мужчина, надеясь, что такая версия успокоит революционера.
– Да как же это не дошло, – то ли вопрошая, то ли бросая в пустоту риторическую реплику, хрипло проговорил чекист и поспешил распрощаться с приятелем.
Эстер Йосефовна молчала, медленно ступая по левую руку от Дзержинского. На его лице явственно читалась задумчивость, перемежавшаяся с растерянностью.
– Право, всякое бывает, даже то, что посыльный разминулся с этим Натаном Лейбовичем, – ласковым голосом революционерка нарушила тишину, желая хоть немного утешить своего спутника. Она понимала, что её слова скорее всего не убедят его, особенно если учесть, что она знала всю правду.
– …он пишет, что наша, – Иосиф Виссарионович, несомненно, подразумевал себя, – политика ведёт СССР к кризису. А здесь, – он указал пальцем на третью строку снизу, – он прямо заявляет, что я ничего не понимаю в экономике.
– Да как такое возможно? – почувствовав на себе тяжёлый пристальный взгляд генсека, Эстер поняла, что вынуждена выдать хоть какую-то ответную реплику на всю эту рацею, разоблачающую сошедшего с пути Железного Феликса.
