Текст книги "Мальчик со спичками (СИ)"

Автор книги: Nitka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Но от последнего я малодушно отмахивался, прикрываясь тем, что порознь нам будет лучше.

Я как-то забыл, что, раз у него есть ключи от моего дома, он может прийти когда угодно.

Летом, в офф-сезон, Палыч гонял их как не в себе, поэтому мы в принципе редко виделись, но с началом сезона всегда давал разумно отдохнуть, подгоняя к пику формы, когда требовалось.

Я как-то забыл, что уже сезон, и у Жеки будет достаточно свободного времени.

Я как-то забыл, что он запросто может прийти, не предупреждая.

Когда я зашел на порог, уже смеркалось.

Он сидел без света за столом, на табуретке без спинки, прислонившись затылком и спиной к боковой стенке холодильника. С закрытыми глазами, но не из-за сна.

Просто – с закрытыми глазами.

Я включил свет и замер. Мучительно пытаясь придумать что-то грубое, сказал в итоге, как обычно:

– Привет.

Он не ответил, и я, подойдя, открыл дверцу холодильника положить продукты.

Женя едва слышно выдохнул:

– Знаешь, что мне Марк сказал сегодня?

Голос такой… чужой, холодный.

– Что? – спрашиваю… как будто обыденно.

Жека поднимается, закидывает руку на холодильник, зацепляясь пальцами за верхушку, словно ему нужна третья опора.

– Вкратце, что, по твоим словам, я тот ещё самодовольный пидарас, и ты думаешь, я тебя недостоин.

Открываю рот, чтобы безразлично подтвердить сказанное, но поднимаю взгляд на его глаза, и слова застревают в горле. Он смотрит на меня пристально, продолжая:

– Знаешь, когда он мне сказал то же в прошлый раз, я его послал. Очень так крепко. Сказал ему пару ласковых, и что лизать мне задницу ему не идёт. Но сегодня он снова подошел, и такой мне – вон, они слышали, они подтвердят. Прикольно было слушать всё в лицах…

Тон на последних словах стал угрожающим. Он нависал надо мной, и, чтобы хоть как-то привести мысли в порядок, я заставил себя отодвинуться, опустить взгляд на продукты – выложить их в холодильник. Огурцы рассыпались по пакету и пришлось доставать их по одному, считая (раз, два, т…), когда Жека отшвырнул пакет в сторону, взяв меня за плечи и тряхнув так, что клацнули зубы:

– Забудь эти хреновы овощи! Что с тобой, блять, не так?! Какого хера ты делаешь?! Ты же так не думаешь! Я знаю, что ты так не думаешь!

Он тряхнул меня ещё раз и вжал в полки открытой боковой дверцы холодильника. Я снова невольно поднял взгляд и понял, что таким злым не видел его никогда.

Выговорил тихо… громче просто не получилось:

– А что, если… я реально так думаю?

– Не заговаривай мне зубы. Я знаю, ты так не думаешь!

Я зажмурился, понимая, что будь это кто-то другой, плевать, виноват я в чём-то или нет, но за такое обращение он бы уже лежал, и я бил его ногами в живот, матеря, не признавая вины. Но это был грёбаный Жека, и я забыл, что ссориться с ним так тяжело.

Я растерял все заготовленные слова, хотя он, кажется, в них не нуждался.

– Да что там я, Тёма сидел рядом, знаешь, как он охерел… Мы оба тебя с детсада знаем, и мы оба шарим, что когда тебя что-то не устраивает, ты приходишь и обсираешь человека напрямую… Некит, блять, что у тебя в башке? Может, это я эмоционально тупой, но тогда объясни мне, какого хрена?!

Открываю глаза – они оказывается, были закрыты, пока он орал и смотрю в его… Господи, какие у него красивые глаза, я почти забыл за эти полтора месяца.

Прикусываю губу – прокусываю до крови. Он хочет проорать что-то ещё, но сбивается и вздыхает. Говорит с досадой, чуть потерянно:

– …не смотри на меня так.

И я подчиняюсь.

Опускаю вниз голову – к самым босым ногам и сжатым кулакам, пытаюсь оттолкнуть Жеку – упираюсь в грудь, но даже через футболку ожигаюсь, потому что под ней горячая кожа – упругие мышцы, легкие выпуклости сосков, а у меня слишком развратная фантазия и слишком обострённое восприятие сейчас.

Его голос неожиданно звучит почти жалостливо:

– Что ты молчишь? Объясни, какого хера ты творишь?

Но в моей голове любые фразы сбиваются в кучу и остаются сотни голых разрозненных букв, собирающихся в совершенно неправильные слова.

– Я… хотел как лучше.

Его хватка на моих предплечьях ослабевает, но наверняка останутся синяки.

– Лучше? Серьезно?

Медленно выдыхаю и вдыхаю обратно.

Как-то я не ожидал, что всё обернётся так. Хотелось бы мне истерично заорать на него или лучше – презрительно молчать, чтобы он сам себе всё додумал, но эта жалкая фраза вырвалась сама. Я даю себе передышку, пытаясь сосредоточиться на счёте (раз, д…), но ощутимо вздрагиваю, на раздражённом:

– Некит, сука, прекрати считать и ответь нормально!

Откуда он?! Это я даже ему не рассказывал – нечем тут было гордиться.

Наверное, вопрос можно было прочитать по лицу, так как Жека поморщился, но ответил:

– Я тебя не первый год знаю… и у тебя иногда губы шевелятся.

Сглатываю. Привкус крови во рту омерзителен до невозможности, и в целом, я чувствую себя маленьким мальчиком, который заигрался спичками и вызвал Армагеддон.

– Сказал «а», говори «б», мудак, – Жека хмурится, отходит на шаг назад и я, наконец, отлепляюсь от полки, впившейся мне в спину. – Или… это то, о чём я думаю? Клин клином? Если любовь не прокатила, давай попробуем ненависть, это ж проще! Так? Плевать, что я ему важен, вылью-ка я на него кучу дерьма, пусть думает, что срать мне на него, так?!

Он снова заводится, и с его слов всё звучит отвратительно.

– Жека… – выдыхаю, не зная, что сказать дальше.

Не хочу поднимать взгляд, потому, что тогда вообще ничего не смогу сказать.

Тем более, когда я так отвык от ощущения его рядом – от тепла кожи, от запаха, и это навалилось скопом, лишая меньшей возможности адекватно мыслить.

– Нет, ты скажи, я прав?!

Ссориться с ним у меня получается хреновее, чем с самим собой, и как бы я там себя не оправдывал, говорю ему:

– Да, – и таки поднимаю взгляд.

Нет, это не тактическое отступление, это – полная капитуляция, проигрыш по всем фронтам.

Это белый флаг. Просьба не добивать.

Я уже не знаю, что лучше – потерять тебя, или оставить хоть это, хоть тень воспоминания, собирательный образ светлого, детского, нежного чувства.

Или даже… если легче убить – убей.

Сотри даже пепел, память, как тебе легче?

Потому что мне уже всё равно.

Знаешь, когда долго бьют в одно место, боль тупеет и становится почти неощутимой, и ты сходишь с ума. Поэтому, мне теперь без разницы.

Почти без разницы.

Потому, что я люблю тебя, Жека, вот такой я мудак.

Не говорю ему ничего из этого.

Не знаю, что он видит в моём лице. Во всём этом непроизнесённом.

Упирает свой лоб в мой и закрывает глаза. С таким же выражением, как когда я пришел.

Молчит. Долго. Я снова смотрю в пол с единственной мыслью – болят предплечья и пощипывает прокушенная губа. (раз…)

Я облажался и не знаю, что делать дальше.

– Ты помнишь, – наконец говорит он. Спокойно. – Когда мы с тобой спали вместе в последний раз, что я тебе сказал?

Напрягаю память.

– Н-наверно, что тебе не влом помочь, если что… как-то так.

Кивок и неожиданно, вне контекста:

– Я всегда знал, что мы будем друзьями. Как увидел тебя. Не знаю, как объяснить, это типа сверхчувства.

Хмыкаю, слабо усмехаясь:

– Суперспособность.

– Как хочешь. Я думал, что знаю тебя, – у него хрипнет голос, наверное, из-за того, что орал, и он откашливается. – Я думал, что знаю даже то, что ты не говоришь… Мы дохренища времени вместе, и ты всегда делился… Блять… Я не заметил, как всё изменилось… Когда ты начал молчать, я думал, это из-за бабушки, из-за того, что ей плохо и ты уже тогда думал, что ей немного осталось…

– Это тоже… – перебиваю, – навалилось сразу… Я сначала про себя понял… Давно, а когда бабуля… Короче, Жека, неважно.

– Важно. Ты когда мне сказал… ну. У меня башка, как ватная. До меня даже не сразу дошло, ты видел. И ты это всё сказал, да, но я не поверил, я подумал, у тебя планка съезжает из-за того, что никого не осталось, и ты решил меня так ещё больше привязать. А ты мне и так – ближе некуда.

Слушаю молча, а в голове такая пустота, какой не бывает даже при непрерывном монотонном счёте.

Я, хотя не люблю засыпать один, всегда старался не держаться за людей, потому что с детства знал, какие люди ненадежные, что даже если эти люди тебе семья, и вроде должны быть самыми близкими, срать им, они всё равно уходят, утекают от тебя, как песок сквозь пальцы – даже удержать не пытайся…

А он… так подумал.

– Думал, у тебя мозги на место встанут, если я скажу «нет». Ну, типа, не окончательное, а такое – я тебя услышал, забыли.

– Не встали, – усмехаюсь, – мозги.

Он берёт моё лицо в ладони, говорит ласково:

– Может, тебе реально девчонку надо? Нормальную, не такую бешеную, как Юлька, а домашнюю, хозяйственную. Чтоб рубашки тебе на работу гладила, жрать варила. У меня даже пара знакомых есть, не ходят никуда, засиделись.

Закрываю глаза и просто наслаждаюсь звуком. Люблю такой его голос. Редко слышу его таким.

Высвобождаюсь со вздохом:

– Не поможет мне девчонка. Это не абстрактная тоска по сраному космосу. Она не лечится девчонкой, незачем ей жизнь мной портить. Ты не думай, ты мне ничего не должен ни из-за чего. Я сам не рад, что сказал тогда, но как получилось. Ты не обязан отвечать, но я молчать больше не мог. Это… – пытаюсь подобрать более внятное описание, но не получается: – это сложно… Особенно, когда ты рядом.

Он кивает:

– Ты поэтому и…

Пожимаю плечами:

– Да, поэтому – и. Поэтому, я не хочу тебя никогда видеть. Больше.

Отвожу взгляд, повисает тяжелое молчание. Мне больше и сказать толком нечего.

Его рука словно отдыхает на моём плече, а вторая – на предплечье, держит, не сжимая.

И мне не больно – сейчас в принципе не больно, пока он рядом и есть иллюзия понимания между нами.

Пока он такой. Пока он говорит:

– Я тебя понял.

Усмехаюсь про себя его вечной поговорке – и принял?

Но следующее вбивает меня в ступор:

– …давай попробуем.

Думаю, что ослышался. Или недослышал.

– Попробуем что?

Наверное, со стороны выгляжу идиотом.

Он неопределённо взмахивает руками:

– Ну, что ты там хотел – свидания, кафе, кино, цветы…

Я напряженно тру виски, соображая.

– Ты что-то не так представляешь. Когда я на кого-то западаю, я подхожу и спрашиваю: хочешь? Когда кто-то западает на меня, он делает то же самое.

– То есть…

– Да, Жека, нет никаких розовых единорогов.

– А как тогда…

Мне становится его парадоксально жалко:

– Ну… можем, как я сказал.

– Но я не знаю…

– Бля, Жека, я знаю, не тупи, – говорю тихо.

Не знаю, что находит на меня. Крайняя степень отчаяния? Такая, что после – только опустошение и штиль посреди пустыни. Потому, что в ответ на позу ожидания я первым прижимаюсь к его сухим губам.

Пока он не отвечает, это так нереально, и я знаю, что поступаю неправильно, не как друг. Друг бы остановил, сказал: погоди, давай подумаем о последствиях, ты вообще в себе уверен?

А я… я не друг, я влюблённый дурак, добравшийся до запретного плода.

Он какое-то время не реагирует и меня будто кто-то протыкает изнутри отравленным лезвием сомнения, заставляя шарахнуться от него назад к стене.

Блять… знал же – не надо. Хуже…

Он сосредотачивает на мне взгляд, и я вижу, как дёргается его кадык. Заставляю себя говорить:

– Я понял, Жек, всё норм, – изнутри так жжётся, что я выскальзываю в сторону из его ослабших рук, – извини.

И мне так херово в этот конкретный момент, особенно по сравнению с какими-то секундами назад, что понимаю, если я не свалю сейчас, то что-то случится.

Неконтролируемая истерика, например. От штиля к шторму – три секунды, которые я замедляю в своей голове. (один, д…)

И когда Жека дергается поймать меня обратно, я больше невольно, прежде чем успеваю осознать, стряхиваю с силой его руку, будто жжется – из-за неё. Отступаю к коридору.

Считаю. Нарочито медленно, до десяти, но даже мой внутренний голос дрожит и тикает быстрее с каждой секундой.

– Всё норм, я ж сказал, ты, конечно, классный друг – предложил ради меня, но сам видишь.

– Блять, Ники! Подожди, – он-таки схватил за руку, и как бы я не пытался по-тихому её выдрать, держал крепко. – Подожди… – выдох, – подожди, я тупо не знаю, что сказать… подожди, пожалуйста, пока я придумаю…

Я хмыкнул нервно и понял, что истерика потихоньку отступает от гортани: Жека себе не изменяет – сама непосредственность в любой ситуации. Расслабил руку, позволяя, если уж ему так проще, её удерживать.

Тактильный мальчик.

Он ведь – несмотря на всю свою силу, – очень нежный.

Вздыхаю, свободной рукой обнимая его за шею… люблю его… как же я его…

– Извини, – ком в горле, – от меня, как всегда одни неприятности.

– Не шути так… Без тебя и всех, как ты говоришь, неприятностей, было бы хуже.

– Не гони, – говорю ему негромко, мои губы в сантиметре от его уха, пусть приходится немного тянуться. – Общался бы с кем-то ещё. С Тёмычем тем же. Что он, плохая компания? Вечно же с нами зависал.

– Тёмыч это другое… Он мне друг, но не родной…

Я с силой вдыхаю через нос, потому что на ум сразу приходят тысячи дней вместе, тысячи разговоров, игр, приколов, взглядов искренних – глаза в глаза. Детских клятв в верности, которые я забыл, которые для Жеки, видимо, не такие уж и детские. Сказки под одеялом, ужастики, в которые никто не верил, наши совместные походы – в лес, в крестовых рыцарей, моя первая сигарета – подобранный окурок, его решительный отказ несмотря на все подначки – не потому, что Палыч сказал, а потому, что у него всегда свои критерии правильного.

Как я втихомолку гордился им после первой настоящей победы в юниорской лиге, как улыбался ему нарочито лукаво, многозначительно опуская подробности на все вопросы, когда он ещё девственник, а я непонятным образом сумел охмутать Лену с параллельного…

Как быстро мы выросли…

– …я не готов тебя терять, Ники, – доносится до меня сквозь вязь мыслей, и я качаю головой, не веря.

Жизнь сложная штука, но людей всегда можно заменить. И мне постоянно приходит в голову строчка, не знаю откуда – из забывших меня можно составить город.

«Конечно», – язвительно дразнится внутренний голос, – «вон, посмотри на себя, заменитель, сколько раз ты пытался найти кого-то другого».

Отмахиваюсь от дурного голоса тем, что если бы Жеки вообще не существовало…

Мы стоим в обнимку, как придурки, минут пять, молча, и только спустя какое-то время, отойдя от длинного диалога с самим собой по поводу того, что сейчас делать, я понимаю, что Жека отпустил мою руку. Вместо этого он вцепился в мою пайту на спине и крепко прижал к себе.

Упираюсь в его плечи, отклоняясь, но он так и не разжимает рук.

– Я не знаю, что делать, Ники, – прозвучало жалобно, – я понятия не имею, как это у вас делается, но это лучше, чем совсем тебя потерять… Скажи мне, пожалуйста, взаправду, почему мы не можем остаться друзьями?

Прикусываю изнутри щеку. «Остаться друзьями» – вопрос, которым я изматывал себя месяца четыре, да и сейчас время от времени. Задерживаю дыхание, как перед прыжком в холодную воду, но щеки уже предательски краснеют, потому, что говорить такое… немного слишком.

– Потому, что я не могу на тебя спокойно смотреть, потому что дрочу на тебя в душе, – отваживаюсь, наконец, глянуть в его глаза с чуть расширенными зрачками от моих откровений, – Потому что когда вижу тебя после тренировки, представляю, как ты меня трахаешь, потому что хочу дотрагиваться до тебя, видеть твоё лицо, когда ты кончаешь… дальше перечислять?

Впервые за несколько лет вижу, как он краснеет. Наблюдаю с несколько мрачным удовольствием, как он, отшатываясь, прижимает внешнюю сторону ладони к губам… будто стирая…

– Блять, Некит…

– Что, слов нет? Хватит на сегодня откровений?

– Ники… не говори так, мы же не чужие…

Чувствую, что перегнул палку и тупо выместил на нём злость на себя, накопившуюся за все время. Делаю его в своей голове виноватым, избегая ответственности.

– …извини… извини.

– Ты извини. Я же сказал – попробуем, но оно так неожиданно.

Киваю. (пять, четыре, три…)

– Хорошо. Давай сделаем так. Пошли, – беру его за запястье и веду в зал, усаживая на диван… диван, на котором мы сколько раз валялись, дурачились, засыпали в разных позах, друг на друге, трепались, не замечая времени.

Он садится и поднимает голову, смотрит снизу вверх с готовностью, как преданная собака, как щенок охотничьей породы, ожидающий непонятных указаний придурошного хозяина.

А я-то успел подзабыть, насколько для него важны близкие люди, и насколько у него развит этот… не знаю… инстинкт самопожертвования, что ли…

Но сейчас я просто хочу сделать ему хорошо.

– Закрой глаза, – полуприказ-полупросьба.

Закрывает, и я сажусь сверху, ему на колени, чтобы было удобнее целовать. Обнимаю лицо руками, словно чашу, и прижимаюсь в поцелуе снова. Провожу языком по полуоткрытым губам, втискивая его меж зубов, сплетая с его, всасывая в себя, возбуждаясь от нереальности момента – как бывает, когда получаешь что-то, чего ждал бесконечно долго, так долго, что успел разочароваться, очароваться снова, а потом в тоске и горечи признать безнадёжным, и повторно отказаться от возможности получить…

В какой-то момент Женька, не менее возбужденный, чем я, сам трётся пахом, и у меня перехватывает дух. Обнимая его за затылок одной рукой, второй пытаюсь расстегнуть ремень и застёжку на джинсах, наэлектризованный уже от того, что касаюсь его напряженного члена.

Его руки слепо шарят по моей спине под пайтой.

– Господи, Ники, ты такой тощий, – выдыхает между поцелуями.

Встряхиваю головой.

– Срать. Трахни меня, Жек.

Его глаза совершенно бешеные, в них ни одной трезвой мысли и, гадая, как давно у него никого не было, я ныряю рукой в его джинсы, касаясь нежной, налитой кровью плоти.

– Сшшш… – шипит, когда вытаскиваю член на прохладный воздух, проводя во всей длине.

Шепчу ему, пожалуйста, давай, шепчу, трахни меня, низким голосом прямо в ухо, чтобы он забыл кто он, кто я – для него, и взял от меня всё.

Ты только мой сегодня. Похуй, что там случится завтра.

========== Вне времени ==========

Я отхожу от ощущения заполненности, от звона в ушах и мелкой дрожи экстаза, когда удовольствие медленно переходит в приятную усталость по всему телу.

Дыхание Жеки рядом со мной выравнивается, и через минуту он уже спит, прикрывая локтем глаза от света. Есть у него привычка отрубаться после секса, и, самое забавное, он так же отрубается после матча или тяжелой тренировки – иногда даже в машине.

У меня же всегда первая мысль – душ, и я заставляю себя подняться и встать под теплую воду. Вспоминаю, как во второй раз Жека, освоившись, трахал уже медленнее, с оттяжкой, как ему хочется, вспоминаю, как он закинул мою ногу себе на плечо и навалился почти всем весом, чтобы окончательно придавить к кровати. После этого толчки, попадая в нужное место заставили меня, как бы я ни сдерживался, всхлипывать и просить в голос.

Это был тот момент, когда я совершенно забылся – забыл, кто я, кто он, где мы…. и видел только эти его заколдованные ведьмаческие глаза не отрывающиеся от моих в непонятном пристальном выражении.

Умываюсь, усталым движением откидывая назад волосы.

Хорошо это или плохо?

Не знаю, но мой лимит переживаний на сегодня исчерпан.

Понимаю – душ меня не успокоил, скорее, разбередил память. Иду на балкон и выкуриваю несколько сигарет – одна за одной, без перерыва, считая затяжки.

«Добился чего хотел»? – стучит в голове.

Мерзко.

А чего я хотел на самом деле?

Вздохнул, чувствуя себя Золушкой после бала, и прошаркал в кухню. Сделал кофе и снова закурил уже там, стряхивая пепел в блюдце.

Не уверен, будем ли мы жалеть. Скорее всего – нет, просто неожиданная близость… сверх обычного принесла мне парадоксальное ощущение завершенности.

Будто закончился определённый жизненный этап, и пора переворачивать страницу.

И я не знаю, что там на следующей, что он скажет, что скажу я, с каким выражением мы посмотрим утром друг другу в глаза, но…

Усмехаюсь себе под нос – такие выводы и пиздострадания после простого траха.

Философия, мать её.

Но, если так подумать – я, типа, получил, что хотел, и даже если дело обернётся хреново, мне будет, что вспомнить.

И, вот ещё что интересно – успокоюсь ли я после одного раза? Как эти идиотические ромео, которым лишь бы поставить галочку. Синдром хищника удовлетворен, поехали дальше.

Хреново, что, не зная себя, я не могу разобраться.

Но, по крайней мере, это ощущение завершенности дало мне возможность отступить от себя самого и посмотреть со стороны. А посмотрев, не то ужаснуться, не то застыть в пробивающемся в мозг озарении – я так сосредоточился на Жеке, что потерял себя совершенно. Любовь к нему вытеснила всё – мои интересы, мою самодостаточность, то немногое, что идентифицировало меня как личность… не помню, когда я в последний раз терял себя в книге, а не в аутоагрессии.

Дурная любовь, разбирала меня по кусочкам, заменяя детали, что я совершенно не заметил подмены. А если и анализировал, то не заострял внимания, полагая происходящее совершенно адекватным.

Когда вообще состояние депрессии стало для меня нормальным? Когда я начал считать так часто, что вся моя жизнь теперь поддается счёту?

Я помассировал виски, пепел от зажатой в пальцах сигареты отпал и рассыпался на столе. Глубоко вдохнул, пытаясь понять, как теперь собрать себя заново – вспомнить, каким я был… был когда?

Память милосердно подтёрла, покрыла матовой пленкой многие воспоминания, не связанные с Жекой, потому что они были не нужны, и я уже даже не помню многое, о чём мечталось, помню только много книг – прочитанного залпом Гарри Поттера, графа Монте-Кристо, все томники Мушкетёров, помню, я хотел стать кем-то особенным, кем-то значащим в этом мире, смотрел на Жеку и понимал – он станет, потому что старается, а кем могу стать я? И я думал, думал, перемещался от одной мысли к другой – хотел стать то полицейским, то пожарником, то спасателем в джунглях – там где побольше опасностей…

И вот, посмотрите на меня – есть ли у меня хоть что-то особенное, кроме безграничной привязанности Жеки, которая на самом деле не имеет никаких оснований, ведь, с каких сторон ни посмотри – я совершенно обычный дурачок двадцати шести лет, только и умеющий зарабатывать деньги…

Наслаждался ли я депрессией? Упивался ли жалостью к себе?

И я понимаю – да, ведь жалеть себя было проще, чем двигаться дальше…

Каким я был до этого – и эта картинка мне не понравилась: маленький мальчик с книжками, не понимающий, почему у него только бабушка, а не папа и мама, потом задиристый подросток со скрытым родительским комплексом, обиженный на весь мир, неконтролируемый, влезающий в передряги по поводу и без, подпускающий к себе только Жеку и бабулю, ещё позже – шарящий матанализ, черчение и прочую бурду студентик, под пофигизмом скрывающий любые чувства – и по привычке, и потому, что время бунта себя исчерпало, а поговорить искренне с кем-то, кроме Жеки, он так и не научился. И из-за этого он вцепился в Женьку как клещ, потому, что Жека давал ему источник живых, настоящих эмоций – радости, удовольствия, искренности, давал чувство нужности.

И Жека принимал это – потому что он цельный, у него есть внутренняя сила, идущая не от протеста или бунта, не от отторжения, а от широты души, от стойкости, от доброты. И, может, он и прав, что я всего лишь хотел сделать его ближе из-за своих… наклонностей?

Прикрываю глаза на секунду – и посмотрите, что я с ним сделал, с ласковым, преданным мальчиком Женей, который только и хотел, чтоб его лучший друг перестал закрываться один в комнате и страдать депрессивной фигнёй по ночам.

Я потёр щеки ладонями, будто это помогло бы снизить интенсивность мысли.

Нет, не хочу считать.

Такие отвратительные откровения о себе должна приносить крестная фея, чтоб с подзатыльником давать немного дельных советов, как заварившуюся кашу разгрести, ибо что мне с собой сейчас делать, я представляю слабо.

Я даже не знаю, в какую сторону двигаться, куда чертить пунктирную линию, ведущую даже не к сундуку с сокровищами, а к бутылке с однострочной инструкцией к нему.

Я и прежде искал себя (или делал вид) – искал в чем угодно: в других людях, в вещах, в эмоциях, которые на самом деле не испытывал, но которые зажигали меня, как топливо… и выжигали до дна, лишая желания двигаться, желания жить. Искал в поверхностном порядке, способном маскировать то самое выжженное поле после ложного чувства… Искал себя в чем угодно, но не в себе самом.

В основном потому, что думал, что там ничего нет.

Там и правда совсем немного…

Маленький мальчик в темной комнате. И коробки спичек, которые он если и находит, то сжигает полностью всё вокруг себя, а не освещает бережно – одну за одной.

Но это хотя бы моё.

Говорят, откровения подобного масштаба на человека снисходят только после потрясения или трагедии, после чего-то значащего… Можно ли назвать то, что произошло между нами с Жекой значащим?

Я бы не сказал, учитывая, что я получил лишь часть того, за чем гнался, и это оказалось совсем не тем, что мне нужно.

Полагалось, что как человек в пустыне, получивший даже глоток воды, сколько там умещается в ладонь – я буду бесконечно счастлив… И возникает закономерный вопрос – если каким-то извращённым вывертом судьбы мы всё-таки будет вместе – буду ли я счастлив или буду тупо мучить нас обоих, пока не случится дикая хрень, просто-напросто разводящая нас по разные стороны баррикад… насовсем?

Просто-напросто потому, что я всё ещё буду искать себя в нём, а не в самом себе.

И думать, так – правильно.

Наверняка, нам нужно будет с Жекой поговорить. Однако, девяносто процентов меня малодушно надеются, что он не будет спрашивать, а я не начну разговор. Хах, как же, с этим дотошным чудовищем.

Единственное, что мне наверняка известно – это то, что незаметно для себя я залез в глубокую яму и думал, будто живётся мне там отличненько, а оказалось – нихрена.

Удивительно, как ко мне не начали потихоньку закрадываться мысли на тему подохнуть… А Жека, кстати, мог подумать – осеняет меня. Понятно тогда почему…

Но я больше не хочу себя так чувствовать. Не хочу больше наслаждаться безвыходностью, жалеть себя, умасливать пульсирующее сознание суррогатом жизни. Но как измениться – понятия не имею.

Я посидел ещё немного, пока не понял, что уже коим-то образом полчетвёртого утра.

И, так как решения головоломки по имени «Некит» не предвиделось, оставалось подождать до девяти и собираться на работу, а не запутываться в себе ещё больше – до такой степени, пока не сможешь найти выхода из самого себя.

Разумнее было пойти спать к себе на кровать, но там, в одиночестве я точно не заснул бы, поэтому, не раздеваясь, пролез под Жекину руку и закрыл глаза.

А проснулся, скорее всего, от рентгеновского взгляда, направленного на меня довольно продолжительное время. Открыл глаза и встретился взглядом с Жекой. Попытался прочитать по лицу, о чём он думает, но он, видимо, ещё и сам не определился. И вправду:

– Чё делать будем? – переворачивается на живот, на локти, всё ещё глядя на меня сверху вниз.

– Ну, могу предложить замять. Чай не барышни. А что было… я в печали, а ты на нервах и с синдромом прекрасного принца. Бывает.

Искусанные от поцелуев Жекины губы скривились:

– Притвориться, чтоб ты мне опять такое устроил? Нет, спасибо. Ты иногда такая сволочь, Некит, зла не хватает.

И не поспоришь.

– Это да.

– Это – нет. Ты представить себе не можешь, что за мысли у меня в голове вертелись, – он, видимо, снова мысленно возвращается к тому состоянию. – Почему сразу нельзя было сказать – как мужик мужику?!

Я зажмуриваюсь. Я спокоен и для этого мне больше не надо считать… ну, почти.

– Я сказал.

Открываю глаза.

Жека собирается возмутиться, но потом, наверное, вспоминает, и так ничего и не говорит.

Спустя долгую паузу, пока он разглядывает меня ощутимо новым взглядом, а моя голова совершенно пуста, он спрашивает:

– Чего тебе не хватает, Некит? Только честно. Ты хочешь, чтоб мы… попробовали?

А ты согласишься?

– Как пацан пацану? – делаю последнюю бездарную попытку юморнуть.

– Без шуток.

Я все ещё смотрю ему прямо в глаза. Пытаюсь сформулировать правильно, но не уверен, что преуспеваю:

– Раньше думал, что тебя. А сейчас не знаю. У меня иногда такое чувство, что я вообще ничего не хочу.

– Херово. А чего ты раньше хотел? Раньше, чем меня, в смысле? Я помню, когда мы мелкими были, то говорил, прикольно было стать пожарником.

– Хах, скажешь тоже, детский трёп. Не могу понять, потому что пока вообще ни в чем не вижу смысла…

Мы замолкаем.

Он осторожно уточняет:

– А работа?

Закатываю глаза:

– Точно не смысл моей жизни. Мы об этом как-то говорили, помнишь?

– Помню, но всё меняется. А семья?

– Чувак, у меня не очень хорошие ассоциации о стандартной семье.

Он опускается с локтей на грудь и кладёт голову на скрещённые вверху руки. Говорит после длинной паузы, когда я уже думаю, что он заснул с открытыми глазами:

– Может, тогда давай ты решишь, что смысл во мне… Ну, пока что-то ещё не найдёшь?

– Хах, какой ты щедрый. Нет уж, мне теперь от себя противно, с этой хренью, что я творил.

– Не такая уж хрень… Ты типа, немного запутался.

– Это ты, типа, – передразниваю, – хороший друг, Жека, раз так думаешь, но не надо меня оправдывать – я облажался, без вопросов.

– Без вопросов, – теперь передразнивает он, – это то, что ты занимаешься самоуничижением до степени самоуничтожения.

– Какие умные слова мы знаем.

По выражению его лица понимаю, что получить мне подзатыльник, кабы не ситуация, и невольно ухмыляюсь собственной безнаказанности.

Его лицо неожиданно смягчается:

– О, вот ты и улыбнулся… Мне этого не хватало.

А у меня внутри от его слов будто что-то защемило, так что я резко отворачиваюсь в другую сторону, сильно зажав пальцами переносицу, чтобы сдержать непонятно откуда взявшуюся… эмоцию.

Он оборачивается за мной, кладёт подбородок на моё плечо, прям как преданная собачка, резонирующая с настроением хозяина. Золотистый ретривер. Говорит:

– Эй, Ники, ну чего ты?

Слава Богу меня быстро попускает, позволив перевести дух.

– Норм. Старею, чувак, становлюсь сентиментальным.

Мы ещё немного лежим, и я интересуюсь:

– Когда у тебя игра, кстати?

– Мм, пятнадцатого должна быть. Ты придёшь?

– Спрашиваешь. Конечно.

– Так мы… Мы всё ещё друзья?

Вопрос застаёт меня врасплох, особенно то, что он это уточняет, а не наоборот. Поворачиваюсь к нему обратно:

– С моей стороны точно, – говорить такое неловко из-за ощущения, что нам лет по тринадцать, – ты мне навсегда лучший друг.

Он кивает:

– Ты мне тоже. Какую бы хрень ты не сделал, я всегда тебя выслушаю. И понять попытаюсь.

Выдыхаю. Киваю в ответ.

Я знаю, что люди меняются, что время меняется, что слова – это только слова, и всё может произойти совершенно иначе, но то, что он говорит сейчас… Только это и важно.