Текст книги "Любить зверя (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Сейчас ==========

– Я так рад тебя видеть! – виснет на мне мертвым грузом, цепкими пальцами обхватывает за шею, прижимается своим худым телом вплотную, так что даже сквозь ткань футболки ребра чувствуются. На носочки становится, тычется холодными губами в подбородок, как жалкий щенок, навязчивый настолько, что никакой нежности не ощущаешь, только желание пнуть больнее.

Сжимаю пальцы на худой шее, оттягиваю от себя, чтобы только не вздумал целоваться. Хочется руку вымыть, потому что противно. А он смотрит своими влажными глазами, ресницами моргает часто-часто, как нелепая кукла. Он и похож на куклу: бездушный, безмозглый, красивый. Именно в таком порядке.

– Ты ненадолго? – сжимается весь, голову вниз опускает, шаркает ногами в дырявых носках по полу. Хочется обхватить за пушистые светлые волосы и хорошенько приложить его затылком об стену. Идиот, к чему этот глупый вопрос? Разве я когда-то оставался надолго?

– Пойдем, – обхватываю тонкое запястье, сжимаю до красных меток, волоком тяну его вслед за собой. Его комнату я могу найти с закрытыми глазами.

Замираю в центре, оборачиваюсь, смотрю пристально. Он кусает губы до крови – дурацкая привычка. Взгляд отводит, как стыдливая барышня. И зверь во мне скалит зубы, беснуется, когтями по ребрам проводит, потому что не любит притворство. Он просто грязная шлюшка, невинность ему не к лицу.

– Раздевайся, – бросаю коротко. Всегда так. Одно слово, два – если повезет. А ведь были времена, когда я разговаривал с ним часами, до хрипоты, пока голос не становился сиплым и тихим. И даже тогда мы говорили глазами, во взгляде что-то читали. Как же недавно и одновременно давно это было.

Слушается. Конечно. Неловко футболку стягивает, бросает под ноги. Худой, как ребенок. А ведь уже двадцатник стукнул. Это его дьявольский дар – невинная внешность, за которой порочность прячется. Как Люцифер – великолепие и уродство в одном флаконе.

– Быстрее, – смотрит из-под челки, в уголке правого глаза слезинка стынет. Она еще пытается ухватиться за ресницы, но и с них падает – крошечное озерце на бледной щеке.

– Не ной, – два слова. Я же говорил. Сегодня я в хорошем расположении духа. Стягивает джинсы вместе с трусами, оставляет небрежной горкой на полу. Смотрит спокойно. Да, дорогой, ты великолепен. Уже и следа слез не осталось, не так ли? Великий актер в нашем миниатюрном театре для двоих.

Я раздеваюсь быстро. Он отводит взгляд, гипнотизирует какую-то точку над моим плечом. Противно? Я знаю. Боже, как же я тебя понимаю!

– Возьми, – всю жизнь мечтал сказать что-нибудь наподобие “отсоси” или “возьми в рот, грязная шлюшка”, как он заслуживает. Нет, не могу. В память о былом – не могу.

Становится на колени, смотрит в глаза. Всегда смотрит в подобные моменты, как будто упрекает. Накинуть бы ему мешок на голову, сдавить веревкой на белой шее, чтобы только не таращился. Нет же, сдохнет, сволочь, не дай Боже. Я и так не сплю. Щекочет пальцами чувствительную кожу, легко скользит по всей длине члена. Стыдно, но этого хватает, чтобы я возбудился. Он знает, какое воздействие имеет на меня, но всегда молчит, даже не усмехается, как стоило бы ожидать. Старательно поглаживает круговыми движениями головку, до конца сдвигает крайнюю плоть. Я тоже губы кусаю, хотя стоны все равно вырываются. Приглушенно, но все же. А зверь во мне блаженствует, торжествует. Я правильно поступаю. Он ведь заслужил.

Он проводит языком по нежной коже на внутренней стороне бедра, рукой продолжая гладить член, легко касаясь поджавшихся яичек. Знает, как я люблю. А потом крепко сжимает свои цепкие пальцы на моих бедрах, поддается вперед и сразу заглатывает член максимально. Старательно расслабляет горло, языком что-то выводит, как будто силясь прочертить дорожки по всем выступившим венам. Я запускаю руку в его светлые волосы, и он начинает быстро двигать головой, ни на мгновение не ослабляя напора, обхватывая член губами, не забывая поласкать головку. Он все-таки старательная шлюха, мне даже шевелиться не приходится, он и сам справляется великолепно.

В глазах темнеет, и я больно дергаю его за волосы, оставляя между пальцами порядочный клок светлых прядей. Он выпускает стоящий колом член, понятливо встает, направляется к кровати. Я успеваю обхватить его запястье, останавливаю.

– Нет, на пол, – три слова. Рекорд. Определенно.

Хмурится, но все же послушно опускается вниз, упирается в толстый ковер локтями и коленями, приподнимает задницу. Мать твою, когда ты стал таким послушным?

– Сам.

Мне не нужно повторять дважды. Он знает, что необходимо делать: молчать и слушать мои приказы. Вижу, как он облизывает несколько пальцев, заводит руку назад, приставляет к анусу. Он никогда себя не жалеет, вот и сейчас проталкивает сразу два на всю длину. Замирает на мгновение, худые плечи дрожат. Неужто плачет? Он часто плачет в подобные моменты. Нужно бы сказать ему, что пора разнообразить свою сценическую программу. Уже приелось. Двигает пальцами быстро, разводит в стороны, по стенкам проводит. Видимо, находит простату, потому что хрипло выдыхает и зверь во мне воет, как раненый. Как же так? Я не могу позволить ему получать удовольствие.

– Довольно, – говорю грубо, становлюсь сзади на колени. Вот черт, на таком ковре их и до крови можно стереть. Хотя какая разница? Обхватываю его за хрупкие бедра, наблюдаю, как краснеет кожа под моими пальцами. Приставляю головку к успевшему вновь сжаться отверстию, надавливаю сначала немного, только чтобы раздвинуть стенки, обмануть ожидания иллюзией сдержанности. Он доверчиво поддается назад. Опыт ничему не учит. И я вхожу в него грубым толчком, до основания, развратно хлопая яйцами о влажную кожу его ягодиц. Он мычит что-то в руки, на которые положил голову. Дрожит, как лист на ветру. Как всегда. Он такой же узкий, как и прежде, и зверь во мне торжествует, заставляет двигаться быстро. Погружаться до конца, потом выходить почти полностью. Снова погружаться, снова выходить. В нем хлюпает что-то теплое, приятно обволакивает член, позволяет скользить еще резче, быстрее, глубже. Я понимаю, что красное – это кровь. Кровь – это боль. Ему больно, мне все равно, а зверь бьется в экстазе, застилает мне глаза кровавым маревом, вкладывает в мои руки свою бесовскую силу, чтобы я царапал его спину, оставляя на идеальной белизне уродливые кровавые борозды.

Я кончаю с громким, нечеловеческим рыком. Дышу тяжело, всматриваясь в жалкий дрожащий комок, в который он превратился. Из него вытекает моя сперма, смешивается с кровью, течет по бедрам, по его вялому члену. Его глаза закрыты, лишь ресницы дрожат. Я знаю, что он в сознании, но глаз не откроет. Я привычно вытираю кровь с себя его футболкой, натягиваю на себя одежду и направляюсь к двери.

– А я все равно тебя люблю, – тихо шепчет он. Это что-то новенькое. Зверь пугается, прячется мне под ребра, тяжестью замирает в желудке. Зверь жалко скулит и скалит зубы из своего укрытия, как перепуганная собачонка. Я не оборачиваюсь, стою мгновение на пороге. Сутулый, высокий, с длинными руками-ногами, со шрамами на все лицо. Уродец, грустный шут, в которого пальцем тыкают. Думает, поверю? Счастливым буду вновь? Глупый он…

– Лжешь… – ухожу. Я знаю, что вернусь. Зверь во мне сладко зевает, ему нравится. А я слишком слаб, чтобы бороться с ним в одиночку.

========== За 4 года до… ==========

Эта глава – сахарный сироп. Будьте осторожны, берегите зубы.

– Красиво та-а-ак, – произносит протяжно. В светлых глазах его ночное небо отражается – густая синева и янтарные крапинки звезд.

– Эстет, – ласково произношу я. Целую в уголок губ, прижимаюсь лбом к прохладной щеке. Тоже перевожу взгляд вверх, на яркие созвездия, силюсь звезды пересчитать. Сегодня они висят особенно низко, царапают землю где-то на горизонте, и кажется, что стоит протянуть руку, чтобы перепачкать пальцы золотой пылью.

– Да, я люблю все красивое, – смеется он заливисто. Люблю его смех. Он наполняет душу теплотой. – Разве не заметно?

Наклоняет голову, ловит мои губы поцелуем. Сладкий, как карамель. Я каждый день спрашиваю Бога, чем заслужил такой дар – любовь самого светлого и прекрасного создания? Я слишком высок. Неловок. Замкнут в своей скорлупе. Да, у меня красивое лицо. Хмурое, конечно, но красивое правильностью черт и идеальностью пластикового манекена. Неужто он любит меня за это? Не хочется думать о таком.

Но, если признавать правду, – это очевидно. Он боится физических недостатков, уродств и старости, отводит взгляд, видя проявления бедности. Это не жестокость, Боже упаси. Это просто стремление к прекрасному, ведь он сам прекрасен. И почему-то и меня считает таковым.

***

– Сереженька, я тебя так люблю, – улыбается, прячет лицо на шее, горячим дыханием кожу обжигает.

– А я тебя, Илюш, – только к нему я испытываю нежность. Только ему верю. Провожу пальцами по мягким волосам. На солнце выгорели, светлые совсем. Яблочным шампунем пахнут, можно часами сидеть, уткнувшись носом ему в висок.

Поднимает взгляд: глаза голубые в обрамлении пушистых ресниц. Ему не дашь его шестнадцать порой, он ребенок во всем. Иногда я чувствую, что старше его не на три года, а на три десятилетия. Защитить от мира хочется. Никому не позволю обидеть его.

– Можно я останусь? – спрашивает тихо, хриплым голосом. Что же ты делаешь со мной, малыш? Я ведь не святой, и терпение мое не вечно.

– А что родители, Илюш? Волноваться не будут? – спрашиваю, хотя знаю ответ. Не будут, конечно. Они из тех родителей, которые считают, что дети, как трава у дороги – сами вырастут.

– Нет. Ты же знаешь, – вздыхает тяжело, прижимается лбом к моему подбородку.Я откидываюсь на спинку дивана, притягиваю его к себе на колени. Целую мягкие губы, провожу по ним языком, и он послушно размыкает их. Привык уже, а ведь вначале и поцелуев смущался. Пальчиками гладит щеки и закрытые веки, прижимается ближе. Я провожу ладонью по спине, забираюсь под футболку.

– Хочу тебя, малыш, – хрипло выдыхаю ему в рот. Он сглатывает тяжело, напрягается весь. Господь свидетель, я никогда не торопил его, но иногда мне кажется, что я свихнусь, если столь долгое вынужденное воздержание продлится еще хотя бы день. – Илюшка, не бойся, глупый. Я никогда не буду тебя принуждать. Обещаю. Просто ты красивый, мне хочется быть с тобой ближе. Хочется, чтобы тебе было хорошо. Позволишь?

В его глазах шторм бушует – эмоций так много. Я не успеваю читать их, поэтому его едва заметный кивок становится для меня неожиданностью. У него дрожат губы, и я ласково улыбаюсь. Сжимаю его запястья, чувствую как загнанной птицей бьется пульс. Кладу его руки себе за шею, и он сцепляет их в замок, зажимает клок волос на затылке. Больно, но сейчас мне все равно. Подхватываю его под ягодицы, и он обвивает меня ногами за талию, позволяя подняться с ним на руках, пройти в комнату, уложить на кровать, как самую хрупкую ношу.

Он зажмуривается, и я весь переполняюсь острой щемящей нежностью. У меня ее много, ведь он единственный к кому я ее проявляю. Раздеваюсь быстро, небрежно оставляю одежду на полу.

– Илюш, я не съем тебя, – ложусь рядом, чмокаю его в нос. Он все-таки открывает глаза, слабо улыбается.

– Знаю.

И я целую его в шею. Совсем легко сжимаю зубы на венке, сразу зализываю место укуса. Он сжимает ладошки на моих обнаженных плечах, тихонько выдыхает горячий воздух сквозь приоткрытые губы.

– Давай снимем это, Илюш, – он смущенно краснеет, но все же послушно приподнимает руки, позволяет стянуть с себя футболку. Худой такой, кожа бледная. Провожу по ребрам, вниз, на бедренных косточках ладони останавливаю. – Я не хочу, чтобы между нами были какие-то тряпки. Приподнимись немного, родной.

Слушается. Мне льстит это доверие. Я никогда его не предам. Стягиваю узкие джинсы, сразу вместе с бельем. Краснеет, губы кусает до крови. Всегда так делает, когда боится или волнуется. А сейчас и то, и другое, поэтому сжимает зубы с такой силой, что тоненькая струйка стекает с уголка рта, змеится причудливым зигзагом по подбородку. Не думая, слизываю алые капли. Кажется, что и кровь у него сладкая. Приятная. Вкусная. Быть может я просто его люблю? Ведь когда любишь, то все принимаешь, все ценишь. В тот момент я действительно верю в это.

Наши губы встречаются – теплые и влажные. Он отвечает мне несмело, позволяет осторожно проникнуть в рот, углубить поцелуй, каждого участка рта языком коснуться. Дышит тяжело, и я спускаюсь ниже, снова целую тонкую шею. В этот раз совсем аккуратно, медленно, пробуя на вкус кожу. Он запускает пальцы в мои темные волосы, неосознанно прижимает ближе. Это моя маленькая победа. Хочется кричать от счастья, потому что я, черт возьми, люблю и любим.

– Сереженька, – жалко совсем произносит, тихо. Приподнимаюсь, в потемневшие глаза смотрю. Господь, какой же он красивый сейчас!

– Не бойся. Все ведь хорошо.

– Угу… – в голосе никакой уверенности. Морщит аккуратный нос, неловко целует меня в висок. В новый поцелуй вовлекает – не знаю, который по счету. И я целую. До нехватки воздуха. До цветных кругов перед глазами. До шума в ушах. Руками касаюсь его везде: выступающей ключицы, острой косточки плеча, по груди провожу, немного сжимаю сосок. Он что-то бормочет мне в рот неразборчиво – невинно и так развратно одновременно.

Отрываюсь от его губ, опускаюсь ниже. Прикусываю кожу на животе, потом на бедре. Больно, знаю, родной. Но это чтобы отвлечь, пока я, немного раздвинув его ноги, касаюсь наконец-то уже возбужденного члена. Сначала легко – указательным пальцем к головке. И он выдыхает, дергается, подается бедрами вперед. И сбежать хочется, и остаться. Противоречия разрывают его, заставляют вновь кусать губы и собственную руку, сжатую в кулак. Я не даю времени опомниться, зажаться, испугаться. Обхватываю ладонью основание члена, несколько раз быстро двигаю рукой, до конца сдвигаю кожицу. Он хнычет что-то неразборчиво, и когда я обхватываю головку в тугое кольцо собственных губ наконец-то выкрикивает мое имя.

– Сережа! Сереженька! Что ты делаешь? Нельзя так!

– Кто сказал, глупый? Я тебя люблю. Мне хочется это делать, – произношу, оторвавшись на мгновение. И снова целую там, провожу языком, слизываю несколько проступивших капелек смазки. Даже здесь он вкусный. Хотя чему удивляться? Пальцами скольжу по нежной коже под членом, медленно сдвигаю их вниз, пока не касаюсь ануса. Он вновь дергается – это слишком много для него. Чувствую, что он вот-вот кончит. Выпускаю член изо рта, немного поднимаюсь вверх, все-таки не отнимая руки от его отверстия. Скольжу там, надавливаю немного.

– Сереж, ты хочешь сделать… это? – сейчас напоминает ежика – светлые волосы иголками. Перепуганный ежик. Дай волю – в клубок сожмется.

– Хочу, Илюш. Ты же знаешь, что хочу. Я осторожно, обещаю, – сглатывает ком, с опаской взгляд вниз опускает. Оценивает возможности, наверное, потому что недоверчиво хмурится. Да, природа размером меня не обделила, но сегодня это не радует.

– Это вообще реально? – недоверчиво бормочет, а я не отвечаю. Лучший ответ – действие. Целую подбородок, губы, нос, а потом отстраняюсь ненадолго, достаю из прикроватной тумбочки первый попавшийся крем и презерватив. – Это зачем? – интересуется, когда я выдавливаю на пальцы крем.

– Ты узкий, так будет легче, – выдыхаю ему в губы. И целую, языком по нёбу вожу, пока пальцы касаются отверстия. Он немного дергается, но я удерживаю его второй рукой за плечо. Проталкиваю первый палец, сгибаю немного. Теплый, мягкий. Не верится, что мой, вот такой открытый и беззащитный передо мной. Мысленно клянусь, что он никогда не пожалеет. Никогда.

Все-таки отстраняюсь немного, лбом в его лоб утыкаюсь. Он часто дышит, морщится болезненно, когда я ввожу в него и второй палец, немного раздвигаю стенки.

– Илюш, посмотри на меня, – поднимает взгляд. Глаза так близко. В уголке правого – слезинка. Он моргает, и она цепляется за ресницы. А потом падает, по щеке скользит. Я слизываю ее с гладкой кожи. Соленая. – Потерпи, мой хороший. Немножко потерпи. Не отводи взгляд, хорошо? Мы вместе справимся, а потом будет хорошо. Люблю тебя.

За время своего монолога успеваю надеть презерватив. Он кивает, обнимает меня крепко-крепко. Ногтями впивается в спину, до крови, наверное. Но я этому рад. Я не хочу, чтобы он один испытывал боль.

А потом я приближаю член к его анусу, совсем легко надавливаю головкой. Рукой поглаживаю бедра его, щекочу пальцами яички. Он расслабляется, я вижу, как расширяются зрачки, как темнеет синева в его глазах. Он легонько поддается бедрами вперед, толкается мне в руку, а я пользуюсь этим – вхожу до основания. Лучше сразу перетерпеть, не могу долго мучить его.

– Ай! Я больше не могу, – он всхлипывает, сжимается весь внутри. Так хорошо, невообразимо. Кажется, что сердце не выдержит такого острого удовольствия, биться перестанет. Но ему больно, поэтому я нахожу в себе силы остановиться хотя бы на мгновение.

– Тише, Илюш. Тшшш… Все, малыш, все. Больше не будет больно. Никогда-никогда. Слышишь меня? Я больше не причиню тебе боли. Расслабься, не сжимайся так. Вот, умница, мой хороший, – он старательно выдыхает, пытаясь следовать совету и не сжимать так мышцы. И я наконец-то начинаю двигаться. Сначала медленно и осторожно, меняя угол проникновения, проводя головкой по теплым стенкам. И только когда он вскрикивает, впервые подмахивая мне бедрами – я осознаю, что нашел необходимую точку. И не сдерживаюсь больше, обхватываю его за лодыжки, кладу ноги к себе на плечи. Хватает нескольких рваных толчков в сочетании с движением руки на его члене, чтобы он кончил мне в ладонь. Вскрикнул, обмяк, прикрыл глаза. Улыбнулся.

– Я люблю тебя, – это последнее, что я слышу, перед тем, как излиться глубоко в его теле. Расслабленно перекатываюсь набок, переворачивая его вслед за собой. Не спешу выходить. Мне нравится чувствовать нас единым целым. Целую его запястье, смотрю в любимые глаза.

– И я люблю. Всегда буду любить.

***

Декабрь заявил о своих правах, замел снежной пургой город, разрисовал окна ледяным узором. Я не любил зиму, в отличие от Ильи, который мог часами лепить снеговиков и ловить крошечные снежинки на язык. Ребенок еще, что с него возьмешь. В итоге он заболел, поэтому я быстро собрался и, поймав такси, чтобы скорее добраться, поехал к нему.

В машине тепло, и я расслабленно прижимаю лоб к стеклу, прикрываю веки. Чувствую, что засыпаю, перед глазами Илюшино лицо мелькает. Он смеется. Счастливый такой… И я счастливый, когда ему хорошо. Наверное, я улыбаюсь.

А потом только визг тормозов, сильный удар, хруст стекла и что-то липкое струится по лицу. Тепло. И Илья смеется. Сквозь слезы смеется. Что-то кричит, но я не слышу, погружаясь в блаженную темноту.

========== За 3 года до… ==========

Я лежу на кровати, смотрю в потолок. Потолок белый, без единой тени. Значит сейчас середина дня. В комнате воздух затхлый, вдыхать его неприятно, как будто проталкиваешь через нос и горло зловонный комок. Неудивительно, не помню, когда я последний раз проветривал квартиру или менял постельное белье. Наверное, по углам висит паутина, как в заброшенном жилище. Но поворачивать голову и убеждаться я не буду. Лень.

Знаете, я всегда считал, что человек отличается от животного лишь социальными функциями и более разнообразным списком недостатков. Действительно, нас с детства учат, что мы – часть коллектива. Мы учимся, потом работаем, и все это происходит в системе “начальник-подчиненный”. Если ты силен, то ты командуешь, слаб – подчиняешься. Если же ты не хочешь быть в системе, а стремишься к аскетизму и одиночеству, то моли Бога, чтобы оказаться гениальным. Одиночество может позволить себе либо гений, либо идиот.

В моем случае утрачены не только социальные функции и связи с внешним миром. Я потерял и те качества характера, которые отличают человека от зверя, правда, не всегда в лучшую сторону. У меня нет никакого желания тешить гордость и добиваться каких-то призрачных высот или сказочного богатства, я не хочу философствовать о смысле жизни или о том, что ожидает после смерти, я даже не злорадствую чужому горю, как на самом деле часто нравится делать людям. Ведь это всегда приятно, когда судьба подставила подножку кому-то другому. Не тебе. Но я уже получил сполна, для меня теперь любая беда – сущий пустяк. Не трогает ни смерть, ни боль, ни чьи-то потери.

Я не человек больше. Наверное, я напоминаю амебу – бесхребетное и бесформенное существо. Хотя так не всегда. Иногда по ребрам кто-то водит когтями, впивается клыками в сердце и горло – тогда кажется, что я не могу дышать, задыхаюсь, захлебываясь в собственной крови и желчи. В такие моменты я сжимаю пальцы на лице, ногтями разрезаю кожу, пока руки не становятся теплыми и солеными. От крови. Кровь всегда такая приятная – теплая-теплая. Если бы еще боли не было. Но животное во мне затихает, вновь приходит апатия, когда я просто лежу, изредка ем. Продукты раз в неделю приносит тетка, вот уже год, с тех пор, как я запер себя в крошечной квартире. Она моя единственная родственница, и вообще она странная – не понимаю, как можно быть такой жалостливой. Я ведь просто нечто, человеком не назовешь. Мертвый, по сути. Иногда лишь мое мертвое тело беснуется, как будто в него вселяется демон. Но подобные приступы не в моей воле. У безумных нет воли.

Опять декабрь. Я почему-то вспоминаю об этом, что странно. Последние месяцы я не помнил, какой сейчас год, не говоря уже о сезоне. Но декабрь – это ведь совершенно другое дело. Это значит, что я был на улице год назад.

Тогда я ехал на такси, а потом была авария, о которой я не помню ничего, кроме приятного чувства тепла. Я знаю, что лежал в окровавленном снегу, и что разбитое автомобильное стекло было рассыпано осколками вокруг меня. Помню, как коснулся лица. Влажно и горячо. Как будто слезы. Лишь потом стало понятно, что это кровь. Так много-много крови, которая бурой казалась на белом снегу. Почти черной. Быть может зверь во мне уже тогда жил, и кровь была его? Не знаю.

Потом была чернота. Мне снился Илюша – солнечный, улыбчивый, родной. Но иногда в эти блаженные сны врывались посторонние звуки, какие-то всхлипы, крики и хриплое “Сереженька”. Голос был знакомым, я невольно стремился к нему, хватался сознанием за собственное имя и пытался выбраться куда-то. Мне тогда казалось, что голова взорвется, что я в болотной жиже и чем больше я пытаюсь выбраться наружу, тем сильнее погружаюсь во мрак и забвение.

А потом я все-таки очнулся. Глаза сразу резануло ярким светом стерильной больничной палаты, в виски, казалось, воткнули несколько раскаленных игл. Боль была уничтожающей, сразу затошнило. Больше всего тогда хотелось умереть. Смерть – намного предпочтительнее боли.

– Сереженька… – тихий голос прорвался в сознание, растекся по венам теплом и нежностью. Нет, нужно жить. Мне есть ради кого.

– Ил… – в пересохшем рту язык – наждачная бумага. Никакого смысла, лишь дополнительную боль причиняет.

– Тихо, что ты! Молчи! Я врача позову, хорошо? – он обхватил мое запястье ладонями, поднес к губам. Губы холодные, мне на кожу капают слезы. Его синие глаза казались огромными и в них что-то очень странное было. Какая-то гамма несвойственных ему эмоций. Жалость, страх, брезгливость. Странно. Так странно…

***

Снег лениво падает мокрыми хлопьями. Налипает на стекло. Я давно не видел снег, для того, чтобы видеть, необходимо повернуть голову вбок. Это усилие, а когда я в состоянии апатии, то не могу позволить себе и малейшей активности. Но сегодня все иначе, ведь я вспоминаю прошлое. Мне всего лишь двадцать, а кажется, что я живу уже века. Каждая минута – тягучий сироп. Так отвратительно медленно струится, как кадр в замедленной съемке.

Помню тот день, когда мне сняли повязки с лица. Мой личный Рубикон. У каждого есть момент, делящий жизнь на “до” и “после”. Для меня это холодное январское утро, когда зверь во мне то ли родился, то ли впервые дал о себе знать – завыл в агонии, заскулил, расправил огромное тело так, что каждый позвонок хрустнул. Ему хотелось крушить все вокруг. Он был уродлив, черен внутри. Достойный паразит в теле уродца, которым я стал. Все лицо – сплошные шрамы – глубокие, ярко-красные, змеящиеся кривыми зигзагами. Я не узнавал себя, не верил. И только противная на ощупь шероховатость под кончиками пальцев убеждала окончательно.

Но не это было самым страшным. Нет, конечно. Я никогда не был тщеславен, не считал, что красивое лицо – это дар. Зато Илья считал. Господи, как же он плакал. Навзрыд, захлебываясь и задыхаясь. Он дрожал, как в лихорадке, утыкался мокрым и холодным носом мне в шею и как заведенный повторял “что же делать? Что же делать?”

Я помню, как цепко он держался за посеревшую от стирки больничную рубаху. Испуганное дитя, потерявшее объект обожания. Я его ненавидел тогда. Он просто пустышка, он любил лишь лицо. Конечно, я ведь никогда не был интересен внутренне, а теперь потерял единственное достоинство. Хотелось ударить его. Впервые, хотелось, чтобы было больно ему. Хотелось сжать его запястья с ярко-голубыми венами, раздробить хрупкие кости. На мелкие, острые осколки.

– Пошел вон, – два слова. С тех пор я всегда говорил ему лишь несколько слов. Столкнул его со своих коленей и закричал так, что легким больно: – Вон пошел!

Он испугался. Ушел. Моя жизнь закончилась.

***

Я встаю. Кажется, как будто преодолел сотни миль. Задыхаюсь, умираю. Но упрямо иду вперед. Накидываю старую куртку, открываю входную дверь. И замираю на пороге…

Я помню, он пришел на следующий день после моей выписки. Долго звонил, а потом стучал.

– Сережа, умоляю, открой дверь. Я тебя люблю. За что ты так со мной? – плакал. Конечно, плакал. Часами сидел на пороге, как жалкий котенок. И всегда оставлял ландыши. И зимой, и жарким летом. Где только покупал их в небольшом городке? Зверь бесновался, требовал растоптать небольшой букет, втоптать его в грязь. Черт возьми, что за девичьи подарки? Но я не мог, тогда еще я был в состоянии победить. Я поднимал цветы, гладил каждый листок. Было больно. И это позволяло чувствовать себя живым.

Илья приходил каждый день. После обеда звонил, а я, конечно же, не открывал, поэтому потом он сидел на пороге до глубокой ночи. Он часто что-то говорил – рассказывал о школе, о знакомых и совершенно чужих мне людях. И я тоже сидел на полу. Слушал. Кусал кулак до крови. Между нами была только дверь, и эта тонкая преграда помогала мне сохранить решимость. Я не имел права забывать, что он признается мне в любви лишь пока не видит. А потом снова будут слезы и жалость. Жертвенность, которая мне даром не нужна, которую я в нём ненавижу.

Два месяца назад он не пришел. Проходили дни, я все больше превращался в кусок мяса. Даже зверь во мне все реже оживал, питался последними соками, какими-то крупицами былой энергии.

Именно из-за голода я, наверное, и бреду сейчас по колено в снегу. Можно ли голодать по голосу человека? Еще как. До безумия. До зубного скрежета, до дрожи в пальцах.

Я, наверное, несколько часов иду. Ловлю на себе испуганные взгляды прохожих и лишь ниже опускаю голову. Господи, впервые за целый год видеть жалость и ужас в глазах! Это действительно страшно.

Я замечаю его возле подъезда. Он смеётся – громко, заливисто, серебряные колокольчики напоминает. На светлых волосах снежинки – переливаются в холодном зимнем солнце. А потом он обнимает какого-то парня, я не знаю, кто он такой, а я, как завороженный, смотрю на бледные пальцы Ильи, столь контрасно выделяющиеся на черном пальто незнакомца.

Как же зверь ликует! Выгибается в пояснице, царапает лапами мои глаза. Мне кажется, что они в крови, но это всего лишь слезы и пелена ярости. Хотелось убить. Крови хотелось. Предатель. Он просто маленькая коварная тварь, любит он лишь лицо – красивое, идеальное.

И когда Илья скрывается в подъезде, я иду за ним. Зверь ведет, а я потерял последние силы для сопротивления. Он открывает дверь быстро, глаза сразу наполняются слезами – синие озера, такие чистые. А потом виснет на мне, в щеку целует.

– Сереженька! Сереженька мой! Пришел. Господи, – всхлипывает, затаскивает внутрь. Где только силы взялись?

– Помнишь меня? – улыбаюсь. Даже не хочу представлять, как это уродует мое обезображенное лицо.

– Что за глупый вопрос? Я тебя люблю, – он обиженно хмурится, ресницы дрожат. Слезы на них. Лживая сволочь.

– Что же не приходил?

– Десять месяцев, Сережа. Триста тринадцать дней. Я приходил каждый день. Я должен жить, понимаешь? Я просто… – он не договаривает, теперь у него дрожат и губы. А зверь тянет носом воздух. Конечно, ему жить нужно, а меня и бросить можно. Я ведь больше не ровня ему – прекрасному во всем.

– Любишь значит?

Илья кивает. И этого достаточно. Толкаю его в плечо, и он ничком падает на пол. Бьется головой об паркет, испуганно вскрикивает, но я не даю ему времени даже втянуть воздух, который из него вышибло при падении. Опускаюсь рядом, сдергиваю с него джинсы.

– Сережа! Перестань! Не хочу так! – всхлипывает он. А как хочешь, сладкий? На шелковых простынях со своим новым другом? Ласково и медленно? Неженка.

– Плевать, – рычу, только зубы скрежещут. Срываю белье с худых ног, легко перехватываю руки, которыми он пытается оттолкнуть. Он всего лишь семнадцатилетний мальчишка, да и никогда не отличался сколько-нибудь значимой физической силой.

– Пожалуйста, – шмыгает носом, дрожит, как осиновый лист. Я всегда был нежен с тобой, Илюш. И все, кто был у тебя за этот год, видимо, тоже. Но меня прежнего нет больше. У меня по венам течет что-то ядовитое и зловонное – кровь черная, звериная.

– Заткнись! – бью по губам. Кровь выступает. Какая же яркая у него кровь. И я слизываю ее, поглощаю каждый всхлип, каждый вскрик. Сладкий мальчик, знал бы ты, что делаешь лишь хуже. Знал бы ты, как мне больно и как я хочу причинять боль.

Сам я не раздеваюсь, лишь слегка спускаю брюки вниз, высвобождая член из плотных боксер. Я давно возбужден. Неудивительно, за весь год я лишь несколько раз дрочил в туалете. Исключительно физическая разрядка, но никакого эмоционального удовлетворения. А сейчас он лежит передо мной: такой открытый, желанный, испуганный. Мой.

– Сереженька, я люблю тебя, – “люблю тебя”, “…лю тебя”, “тебя” – кажется его голос эхом от стен отдается. И это признание звенит у меня в ушах. Грязное. Лживое.

– Помни это, когда тебя будет трахать кто-то другой, – произношу ему в губы. Он недоуменно распахивает свои огромные глаза, зрачок расширяется, синеву чернота поглощает. О Бога ради, что за дешевый спектакль?! Он, конечно же, “купился” на чье-то смазливое лицо. Предал.