Текст книги "Spandau ballet (или о чем не сказал в своих мемуарах Альберт Шпеер) (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Как эту гадость можно есть? – страдальчески скривился Гесс, – ччерт… дайте сюда… Фууу!
Зажмурясь и строя неописуемые гримасы, он поднес насекомое ко рту. Остальные беззвучно помирали от хохота, но он в своем ужасе ничего вокруг себя не замечал… И тут я не выдержал:
– Руди, стойте!
– Что?! – взглянул он на меня с диким видом.
– Что вы уши развесили, ей-Богу! Как маленький! Ширах – трепло, вы что, не знаете этого, что ли?..
Лучше б Гесс съел кузнечика, чем то, что произошло дальше. Он уронил бедное насекомое, поглядел на Шираха – и с силой размахнувшись, врезал ему кулаком в лицо так, что тот свалился со скамейки, вскочил и заорал:
– Какого черта вы все время надо мной СМЕЕТЕСЬ?! А?!
– СЕДЬМОЙ, СТОЯТЬ!..
Охранники скрутили Гесса и потащили – очевидно, в его камеру, из которой он теперь, после факта драки с другим заключенным, не выйдет никуда целую неделю. А может, в карцер. Гесс вырывался и орал, что он не шут, не клоун, он второй человек Рейха, и никакой поганый шпак не будет, НЕ ИМЕЕТ ПРАВА смеяться над ним…
– Сам ты шпак, – несколько гнусаво произнес Ширах, – с каких это пор я шпак, сукин сын?.. Черт, больно…
Из носа у него лилась кровь.
– Лучше подумайте, с каких пор вы такая сволочь, – сказал я ему, – И поделом вам попало, так вам и надо. Какого, действительно, черта вы над ним измываетесь?
– Первый, что там у вас? К врачу надо?..
– Нет, дайте платок, если есть. Спасибо. А то я ж потом не отстираю…
Вообще охранникам не разрешалось передавать заключенным какие-либо предметы без указания начальства, и у русских Ширах платка не допросился бы, но американцы другие люди.
– А все из-за вас, Шпеер, – беззлобно сказал Ширах, он сидел на скамейке, запрокинув голову, чтоб унять кровотечение, – Может, Руди стало бы лучше, если б он вошел в гармонию с природой, съев кузнечика…
Неисправим. Абсолютно.
– Ширах, а вам не кажется, что было бы лучше, если б вас наказали точно так же, как Гесса, потому что на драку его спровоцировали вы?
– Нет, – ответил он, – не кажется. Человека, который верит в целебные свойства кузнечиков, спровоцировать не может ничего, кроме его собственных безумных мозгов. А с вашей стороны очень красиво сначала ржать вместе с другими, а потом говорить такие вещи.
– Позвольте. Я не ржал.
– Что ж, это вас оправдывает. В какой-то мере. А почему в таком случае вы, мой добрый Альберт, не сказали ничего Гессу с самого начала?
– Ширах, – сказал я, терпение у меня лопалось, – прекратите меня допрашивать, ладно? В жизни не видел более отвратительного поведения, чем ваше сейчас. Вы же вовсе не так плохи, как пытаетесь мне показать. Зачем вы это делаете?
Кровь унялась, Ширах аккуратно сложил заляпанный платок, сунул в карман.
– Зачем? – спросил он, – Похоже, я сам не знаю. Может, потому, что мне хочется, чтоб вы не были так равнодушны ко мне. А так хоть ненавидеть будете.
Вот это заявочка.
– С чего вы взяли, что я к вам равнодушен?.. – я воткнул лопату в землю и сел рядом с ним на скамейку, все равно пора было отдохнуть, а разговор становился интересным – я никогда не задумывался, как он видит меня.
– А что, нет?..
– Нет. Вы мне достаточно интересны. Главным образом потому, что мне трудно понять, чем набита ваша голова. Скажем, помните, вы сказали, что каждый мальчик, погибающий на фронте, погибает за Моцарта? Хоть убей не понимаю, при чем здесь Моцарт.
– А я так сказал?
– Сказали. Я потому и запомнил, что не мог понять.
– А действительно, при чем бы здесь Моцарт?.. Не помню. Но не просто же так я сказал… вот и вспомни, к чему все это было… Но я польщен, что вы помните мою болтовню.
– Кроме того, вы мне интересны и с психологической точки зрения. Думаю, вы понимаете, почему… Мне трудно понять, почему вы иногда так себя ведете.
– «Трудно понять», опять «трудно понять». Альберт, вас интересует только то, что вам трудно понять? Вещи, которые просты и понятны, вашего интереса не заслуживают?
– Заслуживают. Но вы не из простых и понятных штучек.
– Загнули. Меня не так сложно понять, как вам кажется.
– Ну, как-то не хочется верить, что вы просто злое и избалованное существо, к тому же помешанное на сексе. Хотя вам очень хочется, чтоб я поверил. Почему вы никогда не говорите со мной по-человечески? Что с вами творится в последнее время и почему вы все это себе позволяете? Хотите сойти с ума и походить на Гесса?
– Стойте, стойте. Что именно?..
– Вы провоцируете охранников, лезете ко мне целоваться, пытаетесь накормить Гесса насекомыми – по-вашему, все это выглядит нормально?
– И это, по-вашему, трудно понять?..
– Лично мне трудно.
– А причина простенькая. Простейшая. Это у меня от недоеба.
– Ширах, опять!..
– Но если это правда?
– Ширах, – я пристально посмотрел на него, – не хотите ли вы убедить меня в том, что все это – от отсутствия секса в вашей нынешней жизни?
– Именно это я и сказал.
– Я не понимаю вас. Мне трудно это представить. Я никогда не был монахом и не практиковал воздержание – но не могу сказать, что нынешнее воздержание сводит меня с ума.
– А меня сводит. Представьте, как вел бы себя Геринг, если б сидел здесь с нами.
– Геринг был наркоман.
– Я тоже. Просто мой наркотик – это любовь.
– Секс, Ширах.
– Нет. Любовь, Альберт. Просто секс меня совсем не интересует. Мне нужно еще и чувствовать что-то, обязательно, – тихо сказал он, – когда я ничего не чувствую к тому, с кем имею дело, я просто не получаю удовольствия.
Его лицо было грустным, задумчивым, и без глумливой ухмылки выглядело куда лучше. Он знал, что очень хорош собой, но истинно хорош был тогда, когда забывал об этом, вот как сейчас, и ничего из себя не ломал.
Поганенькое любопытство заставило меня задать ему вопрос про то, что тогда случилось в незанятой камере с участием охранников и русского надзирателя. Я в принципе догадывался, что, но хотелось услышать от него самого.
– Именно то, о чем вы подумали, Альберт. Сильно я орал, да?..
– Да уж. При такой акустике впечатление было жуткое.
– Ну так и больно было жутко. Что вы думаете – они обходились со мной нежно? Старались быть осторожными? И я орал от удовольствия? Да у меня в глазах темнело от боли, вот и пришлось выть, как грешная душа в аду. А они ничем не рисковали – кто же захочет жаловаться, что с ним такое проделали? Да еще и сказали – только вякни, и мы все четверо скажем, что ты хотел этого сам. И поверят нам, а не тебе, наци, крыса. И потом, разве ты не этого хотел?..
– А вот теперь я вас действительно жалею, честное слово. Это… ужасно, – сказал я, мне действительно стало дурно от этой истории.
– Да не надо. Такие, как я, все же переносят эти вещи легче, чем такие, как вы. Собственно, ничего нового для меня со мной не сделали – просто никогда еще мне от этого не было так больно. И потом, я должен был предполагать, чем это для меня может закончиться – но не предполагал, что именно этим. Не ожидал от них. Но коммунисты – такие же гомофобы, как наци, и относятся к гомосексуалистам с ужасом и брезгливостью. Что им, кстати, нисколько не помешало меня отыметь…
Я почувствовал себя неудобно. Я тоже относился к гомосексуализму как к чему-то крайне недостойному. Впрочем, сидеть рядом с Ширахом мне это нисколько не мешало, сам он, как таковой, у меня таких чувств не вызывал – если только не лез ко мне целоваться.
– А в Спарте, – продолжал он, – гомосексуализм был общественной нормой… Эти отношения считались более гармоничными и совершенными, чем отношения с женщиной. И никто от этого не становился никудышним воином или отсталым выродком.
– Вы не считаете гомосексуальность противоестественным явлением?
– Если б она была противоестественным явлением, ни у кого бы не было эрогенных зон в заднице, Альберт. А они там имеются у многих. И желание испытать это бывает у многих – просто его боятся, как огня. Вот у вас тоже есть, и вы тоже боитесь, иначе бы вам не приснился ваш глубоко политический сон. Я думаю, что буду прав, если скажу, что вы проснулись с эрекцией.
– Правы. Но ничего приятного в этом не было.
– Конечно, что приятного в эрекции, если нельзя испытать удовлетворение. А то, что происходящее во сне не было вам приятно – ложь, иначе бы никакой эрекции не было.
– Ширах, уж не хотите ли вы убедить меня в том, что я тоже гомосексуалист? – поинтересовался я позабавленно, хотя от его аргументов у меня в груди возник холодок.
– Не думаю, что все настолько серьезно. У вас глаза как плошки, успокойтесь. Просто дело в том, что вы, что бы вы ни говорили, все-таки находите меня привлекательным и просто боитесь думать о том, что чувствуете, когда думаете обо мне.
– Я ничего не чувствую!
– Значит, не осознаете. Тоже бывает. Ну, это легко проверить. Вспомните – сколько раз за последнее время, вспоминая меня, вы думали о моей внешности?
– Я всегда, когда вспоминаю кого-то, мысленно вижу человека.
– Я не про то. Вот я сейчас вспоминаю, скажем, Гесса. Я представляю его себе и дальше думаю уже о том, что он там поделывает у себя в камере. Мое воображение не задерживается на том, какие у него волосы и какие глаза, я представил – этого достаточно. Я об этом не думаю, мне совершенно плевать, какие у него волосы и глаза. Если же я буду уделять его внешним данным какое-то особое внимание в своих мыслях или воображении, выводов может быть два. Или мне нравится его наружность и мне приятно ее представлять, или она просто чем-то меня зацепила, может, даже раздражает, скажем, каким-нибудь уродством или негармоничной чертой. Понимаете, о чем я? И что имею в виду, когда спрашиваю – вы думали о моей внешности?
– Не думал, – солгал я, хотя думал. И внешность Шираха меня не раздражала ни уродством, ни негармоничностью – этого в ней просто не было. Я ведь несколько раз вспоминал его лицо, а буквально пять минут назад подумал о том, что ему не слишком идет глумливая ухмылка. А вчера думал о том, что у него интересный цвет волос – не темный, явно, но и не белокурый, пепельный какой-то.
Самое ужасное было то, что я что-то никак не мог найти бреши в его рассуждениях о гомосексуализме и моих скрытых желаниях… Но и согласиться с ним не мог. По причине вполне понятной. Чтоб он вообразил, что я его хочу? Нет уж, извините. Не думаю, что это окажется для него полезной идеей.
– Знаете, Ширах, – медленно начал я, – я не понимаю, почему вы связываете то, что я, скажем, воображаю себе вашу внешность, непременно с сексуальным влечением. Разве не может быть такого, что внешность человека просто доставляет тебе эстетическое удовольствие? И потому ее приятно вспоминать? Ну, как картину или статую, скажем? Вы достаточно красивы для этого.
– Боже, – усмехнулся он, – Шпеер, вы меня уморите. Ответьте-ка, а часто ли вы до этого вообще замечали мужскую красоту? Разве вы не были к ней равнодушны как к таковой? Мужчинам свойственно замечать прежде всего женскую, к красоте особей своего пола они достаточно равнодушны. А я совсем не так ослепительно красив, чтоб быть исключительным явлением, мимо которого просто нельзя пройти равнодушно…
– Может быть, я нетипичный мужчина, но мужскую красоту всегда замечал точно так же, как женскую. Я ведь художник, в конце концов.
– Может быть, может быть. Но ладно. Просто скажите – я вам нравлюсь? Внешне? – он так хитро посмотрел на меня, что мне стало смешно. Чудо он все-таки.
– Нравитесь. В основном именно внешне. А то, что у вас внутри, мне неизвестно, и потому просто неприятно, когда вы ведете себя жестоко, как сегодня, или глупо, как вчера. Нехороший вы мальчик, – усмехнулся я.
– Простите, герр Шпеер.
– Пообещайте, что не будете кормить Гесса тараканами.
– Торжественно клянусь не кормить Гесса тараканами.
– И целоваться ко мне больше не полезете.
– О, нет, этого я вам пообещать не могу…
– Ширах. Боже. Ну что это за игра?..
– А может, это не игра, Альберт?
– Тем хуже для вас.
– Ладно, ладно. А почему вы не спросили, думаю ли я о вашей внешности?
– И что вы о ней думаете?
– Я думаю, – тихо заговорил он, не глядя мне в глаза, – что у вас красивые руки. Я всегда обращаю внимание на руки человека. И мне сразу не нравится человек, у которого руки торговца, быстрые, жадные, привыкшие пересчитывать выручку и раскладывать ее по кучкам. Руки рабочего или крестьянина выглядят куда лучше. Руки политика говорят о нем больше, чем речи. А у вас руки творца, Альберт. Человека с ярким мышлением, привыкшего воплощать свои замыслы. Такими бывают руки музыкантов, художников, скульпторов… Они привлекательны всегда – и тогда, когда заняты работой, и тогда, когда обнимают любимое существо – потому что именно эти руки отличаются наибольшей чуткостью.
Не могу сказать, что его слова не были мне приятны, но…
На протяжении этой тирады он взял меня за руку, словно бы пытаясь проиллюстрировать свою мысль. Его прикосновение было осторожным, даже робким. Выдернуть у него руку было бы грубо и наверняка развеселило бы его – он точно бы заявил, что некоторые странные люди приравнивают прикосновение к руке к сексуальному акту.
Мне помог охранник.
– Первый! Немедленно уберите руки от пятого! Что вы там, черт возьми, делаете?
– Хиромантией занимаемся, – буркнул Ширах, – теперь это именно так называется.
– А работать вы намерены?
– Намерен.
Ширах вскочил со скамейки, гибким движением подхватил с земли свою лопату и исполнил на грядке что-то вроде танго с лопатой в качестве дамы. Это было убийственно смешно, потому что физиономия у него была серьезная, но и очень красиво – можно было предположить, что танцевал Ширах великолепно.
Охранники и Нейрат с Функом шутливо зааплодировали, Ширах поклонился им.
– Ну, вы и артист, первый, – сказал кто-то из охраны по-английски.
– О да, – сказал Нейрат, он сидел на куче травы и отдыхал, – а вы разве не знали? Он же у нас звезда Веймарского театра.
– Что, правда?..
– А то. Прима-балерина.
При чем тут балерины в Веймарском театре и как мужеского полу Ширах может быть балериной, охранники не очень поняли – но по нашему хохоту догадались, что старик пошутил. А один из них даже просек подтекст насчет балерины и негромко сказал с ухмылочкой:
– Number one is the queen of Spandau…
– Kiss my ass , – беззлобно огрызнулся Ширах, – и попрошу без оскорблений…
– На что вы обиделись? – спросил я.
– Вы поняли, что он сказал?
– Да.
– Queen в данном подтексте – не очень хорошее слово. Американский вульгаризм.
– Догадываюсь.
– Шпеер, – усмехнулся Ширах, – а я себя временами здесь и вправду чувствую звездой балета.
– Балета?.. Что вы имеете в виду?
– А здесь все как там. Танцоры, кордебалет и… каждый день одно и то же.
И смешно, и странно, но ночью я снова увидел сон про него. Впрочем, что странного – когда он хотел, он мог стать самым ярким твоим впечатлением. Я по-прежнему не испытывал к нему таких уж добрых и дружеских чувств, но это ничего не значило. Чтобы он мне не снился, мне надо было не разговаривать с ним, сторониться его, как Гесса. Потому что то, что в нем было – я не знаю, как охарактеризовать это – в любом случае действовало на тебя, если он этого хотел. Обаяние, но какое-то тревожащее, иногда даже раздражающее, может быть, потому, что в нем было слишком много полуосознанного эротизма. Ширах вел себя почти как красивая женщина, которая знает, что нравится, и знает, что ей прощается многое. И эти его высказывания – «это не игра» и о моих руках… он ведь был серьезен. Или казался таковым.
Я до последнего старался, чтоб эта мысль не звучала в моей голове четко. Неужели я привлекаю его как мужчина?
Если нет, и если он просто играет сам с собой и со мной от скуки и тоски, то почему тогда он вообще позволяет себе быть серьезным? А если да…
Нет, не может быть, что да. Не может.
Почему, послышался мне ехидный голосок откуда-то из глубины души, ты полагаешь, что не можешь быть привлекательным для гомосексуалиста? Что ты о них – и вот об этом в частности – знаешь? И что в тебе такого… непривлекательного? Просто ты, Альберт Шпеер, не хочешь, чтоб это было так.
Он же сказал тебе, что не может заниматься сексом с теми, к кому не испытывает никаких чувств. Однако к тебе он недвусмысленно липнет, значит?..
Да какие к черту чувства! Это просто тюремное одиночество, воздержание и тоска, больше ничего! Если он даже и вообразил своей склонной к фантастике головой, что неровно дышит к тебе, все это только воображение. Такой, как Ширах, может убедить себя в чем угодно. Слишком порочная и избалованная натура, чтоб хоть где-то сдерживаться… а уж в фантазиях-то…
Самое худшее было то, что я знал – сторониться его в этой обстановке я не смогу. С ним было слишком интересно, он прямо-таки скрашивал все эти однообразные дни. Да и потом, чего такого он в этом случае сможет себе позволить? Мы же все время на глазах…
Обо всем этом я думал после того, как опять проснулся с колотящимся сердцем, мокрым лбом и торчащим членом.
И этот сон назвать «политическим» было никак невозможно. Потому что ни эсэсовской формы, ни советского мундира там уже не было. На нас вообще не было одежды. И были мы не здесь – а где, затрудняюсь сказать, я не знаю, что это за комната с большой кроватью, я никогда не видел ее. Может быть, отель, потому что ее отличала некая определенная безликость.
Мы с ним лежали на кровати, под одним одеялом, и целовались, словно какие-нибудь молодожены – ненасытно. И мне было хорошо, упоительно хорошо, потому что никакой войны в моем сне не было, и Гитлера, кажется, не было тоже, ничего не было, кроме меня и моего Шираха, который так смешно морщился, когда я целовал его в нос. Я никогда никого не целовал в нос, даже Маргарет, не моя привычка – но Шираха вот в этом сне целовал. У него была безумно счастливая, блаженная физиономия, он то и дело закрывал глаза, а я требовал, чтоб он не смел их закрывать, потому что мне нравился его взгляд, нежный и в то же время с хулиганским неугасающим огоньком. Мои руки не могли оторваться от него, и он тихонечко, но очень забавно поскуливал от моих прикосновений, улыбаясь во весь рот и все тесней прижимаясь ко мне.
По-моему, в этом сне он был красивее, чем на деле – а может, просто счастливее.
Хорошо, что я вовремя проснулся. Потому что все у нас шло к тому, самому…
Я видел сны такого порядка только в юности. И никогда в жизни они не были так ярки, так… определенны. Мне снились девушки, которых я то ли не знал, то ли во сне это не имело значения.
Наваждение, иначе не назовешь. Нет. Спасибо. Хватит. Я с этим разберусь. Или эта скотина Ширах и впрямь убедит меня в том, что я гомосексуалист… или я смогу убедить его в том, что это не так.
Я выбрался из постели, некоторое время сидел, тупо глядя перед собой, потом меня ослепил «проверочный» свет…
– Я так и понял, что вы не спите, – сказал Эл. Когда я спал, он меня обычно не беспокоил, если надзиратель не шел с обходом, – Ну, не вы один. Очередная веселая ночка. Только что седьмой так стонал, что ему вызвали врача. Четвертый тоже не спит и ругается на чем свет стоит, потому что его разбудил седьмой. Первый вообще не ложился, сидит и курит, пытается болтать с Крисом.
– Понятно… Слушайте, Эл, у меня к вам разговор.
– Говорите, на нас никто не обращает внимания, там у седьмого суматоха. Встаньте у окошка и говорите потише.
Я сунул ноги в башмаки – стоять босиком на бетонном полу было холодно – и подошел к окошку в двери. Пот на моей коже сох, было прохладно, я дрожал. Впрочем, дрожал я не только от холода.
– Эл. Помните, как вы меня водили в камеру первого?
– Это когда он начал выделываться? Помню, как же.
– Вы не могли бы это устроить еще раз?
– Зачем вам это надо? Он ненормальный гомик.
– Я знаю. Мне очень нужно с ним серьезно поговорить. Более того, я прошу вас не только о том, чтоб вы отвели меня к нему. Но и том, чтоб вы на то время, пока я у него буду, закрыли чем-нибудь окошко. Это очень серьезный и очень личный разговор, который, я надеюсь, ему поможет. И… мне тоже. У нас… проблема….
Наверное, в моем голосе звучало отчаяние, потому что доброе лицо Эла напряглось.
– Мы сможем закрыть окошко, – сказал он, – Крис мой друг. Но слышать-то вас мы все равно будем. Мы отвечаем за вашу безопасность, понимаете?
– Что поделаешь. Просто я не смогу говорить, если буду знать, что за мной наблюдают… Но говорить я буду тихо, и если чего-то не услышите…
– Да, я понял. Но если он что-то выкинет, обязательно позовите нас. Нам проблем не надо.
– Да, конечно.
Он назвал мне день, когда, может быть, получится все это провернуть, если не будет неожиданностей, типа очередного ночного концерта Гесса.
В тот самый день я в саду шепотом сказал Шираху:
– Как вы смотрите на то, что сегодня ночью я опять нанесу вам визит?
Вид у меня был, надо полагать, идиотский. Сны меня уже замучили, и о них я ему не рассказывал, конечно. Не хватало еще раз услышать от него о моих тайных желаниях.
– О, положительно, конечно, – улыбнулся он.
– Если получится.
– То бишь, если у Руди не начнутся очередные схватки?.. И когда только он нам кого-нибудь родит?
– Интересно, кто это будет – мальчик или девочка? – уныло поинтересовался я.
– Это будет миниатюрный фюрерчик с усиками и челочкой. Адольфик…
– Или бисмаркова селедка… в обоих случаях союзники поступили бы разумно, дав разрешение на аборт…
Солнце светило ярко и радостно. В кронах деревьев возились и пересвистывались птицы. Ширах стоял передо мной – без рубашки, с кожей, уже тронутой легким загаром оттенка кофе со сливками. Ему повезло, обычно такие белокожие, как он, обгорают докрасна. В пятницу у нас был парикмахер, который привел в порядок все прически, которые этого заслуживали – но не Ширахову. У него быстро росли волосы, но неизвестно, как ему удавалось уговорить парикмахера не отмахивать на нет его пепельные вихры. Ему просто подровняли их. На этом солнце, с такой улыбкой ему нельзя было дать больше верных двадцати восьми.
А глаза у него все же не голубые. Нет. Как художник говорю, это не голубой цвет, такой глубокий и насыщенный. Синий, скорее.
– Ширах. Всё. Я собираюсь полоть. Уйдите от меня, – проворчал я, – в вашем присутствии работать невозможно.
– Альберт, – сказал он.
– Да.
– Вы страшный невежа. Или просто демонстрируете мне свою неприязнь.
– Господи, что я опять не так делаю, Ширах?
– Я вас давным-давно зову по имени, – обиженно заметил он.
– Вам будет лучше, если я буду звать вас по имени?
– Глупый вопрос.
– Хорошо. Бальдур, не мешайте мне работать.
Надо было видеть его лицо, когда я вошел в его камеру – и сразу же после этого померк коридорный свет. Крис и Эл заслонили окошко какой-то подходящей по размеру дощечкой, или, может, картонкой.
– Альберт, – сказал Ширах, – а вы могли бы совершить побег. Вы так дружите с охраной.
– Вовсе не дружу, просто не доставляю ей проблем, как вы.
– Как я должен это понимать, Альберт?..
– Я пришел, Ши… Бальдур, чтоб поговорить с вами. Раз и навсегда. При неблагоприятном – для меня – конце разговора я никогда больше слова вам не скажу. Благо это не так уж трудно. Никто не обязывает меня нарушать правила именно ради вас. И я с таким же успехом могу болтать с кем угодно еще. И говорите тише, охрана прекрасно нас слышит.
– Не стоит так волноваться, – сказал он, – что вы. Конечно, никто вас не обязывал разговаривать именно со мной. И я с радостью помогу вам выяснить все вопросы…
Наша подчеркнутая серьезность казалась смешной, потому что говорили мы шепотом и выглядели так, чтоб в случае чего легче было ликвидировать последствия нашей ночной диверсии. Ну, собственно, Ширах-то как раз выглядел совершенно естественно – спящий в своей камере заключенный и должен быть в трусах и майке. Но я был в том же самом одеянии. Если меня придется быстро спровадить в мою камеру, мне не придется суетиться и раздеваться.
Мне было не по себе. В тот, первый, раз я себя так не чувствовал – не так далеко все это зашло. А сейчас мне было неуютно под его взглядом. Я чувствовал себя слишком неодетым.
– Итак, – сказал он, – что вы хотели выяснить, Альберт? Да не стойте, присядьте, что ли. Стоите навытяжку, как перед фюрером. А мы ведь с вами почти родные люди. Товарищи по заключению. Что вы ежитесь – холодно? Идите сюда.
Он мягко потянул меня за руку к кровати, усадил, набросил мне на плечи одеяло, сел рядом. Не знаю, как я поддался на это – лучше б мне было сидеть на стуле, но его мягкий нажим и тихий ласковый голос представляли собой непреодолимую силу… я вспомнил свой сон и у меня на миг потемнело в глазах…
– Бальдур, – сказал я насколько мог тихо, – Мне это надоело.
– Что именно?
– Мне надоело, что вы липнете ко мне. Это непристойно и неумно, в конце концов. Я тоже человек, если вам это неизвестно, и у меня не железные нервы.
– Безусловно. Но разве я делал что-то такое, о чем нельзя просто, с обычной брезгливостью, позабыть?.. Если вы помните об этом, проблема не во мне, Альберт.
– Я – не – гомосексуалист. Забудьте об этом.
– Множество мужчин, не являясь, по сути, гомосексуалистами, переживали это – эротическое влечение к существу своего пола, которое чем-либо их зацепило. Благоприятные условия для этого – армия, монастырь, тюрьма, так как они являются замкнутыми сообществами людей одного пола. Ну, в монастыре я не был, а вот с армией у меня связаны определенные воспоминания…
– Да, да, я слушаю.
Пусть говорит, лишь бы ничего не делал.
– Когда я находился на обучении, дабы пойти служить в дивизию «Великая Германия», одним из инструкторов по артиллерийской подготовке у нас был некто N , так будем его называть. Так вот, этот во всех остальных отношениях достойный офицер прямо-таки изводил меня, словно стараясь свести на нет. Я был совсем не худшим из всех, но он старался убедить и меня, и остальных парней именно в этом. Старался неудачно, потому что постоянно переходил грань. Совершенно естественно хлестнуть стеком парня, который замешкался, но совершенно странно выглядит, когда ты ставишь этого парня во фрунт перед строем и заставляешь громко повторять: «Я – мудак». И так далее. Я сразу понял, что дело тут нечисто. И в последний день, когда нам позволили отметить окончание обучения, я с ним поговорил.
– И что?
– И кончился этот разговор в темной канцелярии. Для меня – на столе, для него – над столом. И он был очень ласков, Альберт. Я не ожидал.
– Вы это придумали?..
– Клянусь, что нет.
Я верил ему. Еще одна поразительная его черта – ему невозможно было не верить, если он того хотел. И для каждого он, должно быть, находил определенный нужный тон. Для меня. Для Гесса. И вот потому его речи тогда, в 35-м, не произвели на меня впечатления – я уже не был подростком, а он говорил именно с ними, для них.
– Послушайте, Альберт, – сказал он, – а ведь вы все еще видите сны, правда?
– Правда. И что с того?
– И вас это мучает. Вот и все, что вы хотели мне сказать. Но я не волхв и не Морфей, я не насылаю на вас эти сны. Они порождены хаосом в вашей душе. Вы уже знаете, чего хотите, но не хотите этого хотеть.
– Замолчите, а то, как обычно, далеко зайдете.
– Не огрызайтесь, в данный момент это бессмысленно. Вы пришли узнать правду об этом – или что?
– Я не хочу этого, Бальдур. Я не желаю позволять себе это.
– Ну так и ступайте к себе, и мучайтесь от своих злосчастных сновидений. Я не против, – тихо усмехнулся он.
– Господи. Какой кошмар, – сказал я, я уже почти не владел собой, хоть и знал, что не нужно так распускаться – особенно в его присутствии, под его плохо видящими, но почему-то все замечающими глазами…
Вспыхнуло окошко, широкая полоса света упала на пол, мы зажмурились.
– Пятый, – услышал я голос Эла, – все в порядке?
– Да, абсолютно. Мы просто разговариваем… и это надолго. Спасибо вам.
– Мы никуда не ушли. Сидим здесь и играем в шахматы. Первый, имейте это в виду.
Свет померк.
– Ваш охранник очень заботится о вашей безопасности, – язвительно прошептал Ширах, – он что, боится, что я вас изнасилую?..
– Видимо, ваше поведение позволяет ему допускать и такую мысль.
– Альберт.
– Да.
– Хотите избавиться от снов?..
– Каким образом? Или все же это вы их насылаете, и я должен месяц полоть ваши грядки, чтоб вы сжалились надо мной и перестали этим заниматься?..
– Вы шутите, значит, все не так плохо… Нет, я не намерен полоть ваши грядки. Я собираюсь просто проделать то, что вам снится, в действительности. И тогда снов таких больше не будет. Соглашайтесь, Альберт, я знаю, о чем говорю.
– Ширах!! Я в любой момент могу позвать охрану…
– Не сомневаюсь. И тогда мне опять влетит, а вы будете невинной жертвой. А до начальства это не дойдет, потому что сами охранники нарушили правила…
Он коснулся моего подбородка, заставляя меня повернуть к нему лицо.
– Вы так и не узнали, как я умею целоваться, Альберт. Тогда это было… грубо…
Я не видел ничего, кроме его широко раскрытых, блестящих глаз…
Он коснулся моих губ своими – совсем не так, как тогда. Скорей так, как в моем сне. Более нежного поцелуя я в своей жизни не переживал, даже с девушками, даже с женой, потому что у этого поцелуя был оттенок робости, Ширах словно каждое мгновение ждал жесткого тычка, который вернет его на землю. Его теплый острый нос касался моей щеки, его язык был не таким нахальным, как тогда, и вообще было полнейшее ощущение, что я целуюсь… ну, не с Ширахом, во всяком случае.
Все его язвительные словечки не оставили горького привкуса у него во рту. Моя рука сама сделала то, что мне обычно нравилось – а именно, обвила его шею и глубоко зарылась ему в волосы. Девушки обычно это не очень любили – я портил им прическу. А вот Маргарет это нравилось, потому что она носила волосы распущенными.
Ему тоже нравилось.
И мне – тоже. Ощущение было совсем другое, что ни говори, его волосы были короче, чем у девушки, да и шея была не хрупкой и тоненькой, не женской.
Он тоже обнял меня. Да, разница… и какая… я ощущал его силу, соизмеримую с моей, его руки, такие длинные, были не слабее моих, но сейчас забыли о своей силе ради нежности.
Он ведь был выше меня, стройнее. Вряд ли сильнее, но уж цыпленком далеко не был.
Я впервые в жизни обнимал мужчину. Наощупь он был жестче, угловатее, чем женщина, но это не делало его менее приятным, даже наоборот, в каком-то смысле обостряло ощущения.
Он вдруг выскользнул из-под моих рук – и дальше я увидел его бледную физиономию с чернеющими в темноте глазами внизу… Он стоял на коленях возле меня.
– Черт, что вы делаете?..
– Альберт, тише. Ничего такого, что бы вам не снилось… и не тяните время, а то у меня к черту замерзнут коленки.
– Что… что?..
– Боже. Дайте мне хотя бы взглянуть на него, – он оттянул резинку моих трусов, отпустил, она щелкнула меня по животу. А потом просто потянул ее вниз. Чертово тюремное белье было не очень по размеру, и ему не составило труда оттянуть его так, чтоб он увидел то, что хотел… и если б только посмотрел, а то ведь…
