Текст книги "Spandau ballet (или о чем не сказал в своих мемуарах Альберт Шпеер) (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Spandau ballet
(или о чем не сказал в своих мемуарах Альберт Шпеер)
Бета-ридер: Sephiroth
Warning : упоминание об изнасиловании, ангст, изображение нацистов как людей, не лишенных интеллекта и человеческих чувств. :)
Рассказ является сиквелом к моей вещи «Бог моей весны».
Когда в хлеву обезьяньем
наскучит нам в ус не дуть,
я стану лунным сияньем.
Ты тоже стань чем-нибудь.
Взрослому человеку трудно держаться в рамках глупых запретов, но раз уж ничего другого нам не остается… Можно утешаться во всяком случае тем, что это первые дни, первые месяцы– может, потом, когда-нибудь мы или привыкнем, или все изменится к лучшему.
А пока эти прогулки тягостны.
Я и не знал, что вынужденное одиночество так мучительно, так пусто… а во дворике, когда видишь другие лица, такие же угрюмые, как мое, отчаянно хочется сказать ну хоть что-нибудь. Хоть «добрый день». Но лица охранников – сейчас это русские – просто каменные, а выражение их глаз не предвещает ничего хорошего тому, кто нарушит хоть самое крошечное, незначительное и дурацкое установление начальства. Эти парни разглядывают нас, как злобных волков в зоопарке, внимательно приглядываясь к каждому движению, словно ожидают, что мы вот-вот кинемся грызть им глотки.
Но мы все топаем и топаем по кругу, как слепые лошади в шахте. Гесс охает и кряхтит, должно быть, изображая, что еле волочит ноги и вот-вот скончается в мучениях – даже старики не позволяют себе такого.Функ плетется с опущенной головой. Ширах, Дениц, Редер и Нейрат демонстрируют охранникам свою выправку.
Топ-топ-топ вокруг липы. Прогулочка. Хочется выкинуть что-нибудь, убыстрить темп хотя бы, только б не это с ума сводящее кружение. Впрочем, с чего я решил, что тут кто-то будет заботиться о нашем психическом здоровье…
Ширах идет напряженной походкой, словно внутри у него натянута струна, которая вот-вот лопнет. Почему он мне так не нравится? Право, не знаю. Может, потому, что у него такие шальные глаза.
– Шли они, шли, – вдруг произносит кто-то, и я не сразу понимаю, что это Ширах, – и пришли к концу радуги…
– Номер первый, молчать! – произносит по-немецки русский надзиратель.
– А конца у радуги вовсе и не было…
Старик Нейрат вскидывает голову, Гесс фыркает за моей спиной, Дениц, как мне кажется, улыбается уголками своих волчьих губ. Все лучше, чем молча.
– СТОЯТЬ ВСЕМ!
Замираем. Нейрат, Редер, Дениц, Ширах – синхронно щелкнув каблуками.
– Первый, – русский не подходит к Шираху, цедит слова, не двигаясь с места, – разговаривать – с другими – заключенными – запрещено.
– А я не с ними, я с собой разговариваю, – мягко отвечает Ширах, – или тоже запрещено? Уточните это.
Они застыли друг против друга в весьма живописной мизансцене – статный, сероглазый, широкоскулый русский офицер в форме и долговязый, белокурый, изможденный наци в тюремной робе. Наци. Почему я думаю о нем – наци? Сам-то кто?
– Молчать, номер первый, – рубит офицер.
– Не буду молчать. Меня посадили не для того, чтоб я вышел отсюда глухонемым идиотом. А если это случится, – ухмыляется Ширах, – ответственность будет ваша.
Двое охранников смотрят на Шираха так, словно готовы прямо сейчас поставить его к стенке.
– Ответственность будет моя, – кивает русский офицер, – а ваш сегодня будет карцер, номер первый.
– Испугали. Он более убог, чем моя камера, или что?..
– МОЛЧАТЬ! Я вынужден доложить о вашем поведении начальнику тюрьмы.
– Докладывай, Ваня, – ласково говорит Ширах и без приказа снова начинает мерить шагами периметр круга. Молча.
Ходим. Ходим. Ходим. Я слышу разговор охранника c офицером, не понимаю, но как-то так (глядишь, и выучу тут русский за двадцать-то лет):
– Vanya! Ubil by, yaytsa vyrval suke!
– Tiho , Slavik.
Смотрю на Шираха – смеется беззвучно. Понимает, что ли? Да и у Редера какая-то бесинка в глазах…
Карцер свой Ширах получил – но лишь до смены охраны, как выяснилось. Умываться утром пошел уже из своей камеры.
Этот комендант – американец.
Американцы смотрят не зло, а с интересом, словно дети. Все равно чувствуешь себя зверем в клетке. Моем коридор, каждый – участок у своей камеры. На Гессе – окончательная протирка полов. Американцы не шпыняют, когда мы словно бы нечаянно сталкиваемся лбами и перебрасываемся парой слов шепотом.
Мною услышано:
– Держитесь, молодой человек, плохо выглядите, – фон Нейрат.
– Русские свиньи, – Функ. И при чем тут русские сегодня?..
– Ох… ой… ну что это такое… – Гесс. Чего ноет, не он же раком ползает.
– Шпеер, вы Бетховена любите? – Ширах. Хороший вопрос, ничего не скажешь.
Мною сказано:
– Есть, – Нейрату. Пустяк, а ему приятно.
– К врачу, – Гессу.
– А у вас есть пластинки? – Шираху.
Вот и все. С Деницем и Редером не переговаривался.
После обеда клеим конвертики. Теперь я знаю, какая работа – самая нудная на свете. Одному из нас выпадает роль развлекателя остальных – то бишь, он читает вслух какую-нибудь, как правило идиотскую, книжку. Сегодня очередь Нейрата, но он поднимается и по-военному четко, как и следует, обращается к надзирателю:
– Господин надзиратель, просьба, относящаяся к работе.
– Слушаю, номер третий , – отзывается американец, акцент у него дикий.
– У меня слишком слабые очки. И если ножницы и бумагу я еще вижу, то печатный текст разбираю плохо. Нельзя ли в данный момент передать мою обязанность читать другому?
– А… да, конечно, – отзывается американец, – пожалуйста.
Он видит, что Нейрат старик, и для упрощения дела на глаз выбирает кого помоложе. Я не хотел бы сейчас читать, и потому ткнулся носом в конверты. А может, не только не хотел читать сам, но и хотел бы, чтоб это был Ширах. Пусть почитает. Голос у него хороший. Ему только и читать, коли своего ума нет.
Естественно, американец ткнул в него. Но Ширах поднимается – так же четко, как Нейрат – и произносит:
– Господин надзиратель, прошу прощения, но я так же плохо разбираю печатный текст, как номер третий.
Я с любопытством посмотрел на него. Что за бессмысленная выходка? Повыпендриваться захотелось? Повалять дурака? Настроить против себя ВСЕХ надзирателей?
– Что такое, номер первый?..
– Я объяснил. Я плохо вижу.
– Вам нужны очки, номер первый?
– И давно, – мрачно произносит Ширах.
– Обратитесь к врачу. Читайте, номер седьмой.
Гесс с пренебрежением берется за книжку.
Интересно, действительно ли нужны или просто «пожалейте меня»? На Шираха более похоже второе.
Я думаю о нем чаще, чем об остальных. Может, потому, что он ближе всех мне по возрасту – казалось бы, отличное основание для того, чтоб попробовать найти общий язык. Но у нас это не вышло и при фюрере, каким же образом могло б получиться сейчас? Слишком мы разные. Слишком.
Я всегда думал о себе как о человеке, который занят делом. В первую очередь. А то, что дело это требует приложения творческих способностей – большая удача. Я архитектор. Я вижу, как будет звучать в камне линия, начерченная на бумаге. Мне нравится эта партитура, потому что я сочиняю такие с листа. Я люблю тех, кто понимает меня с первого слова, люблю себе подобных.
Делом Шираха всегда были живые люди. Дети, подростки. Казалось бы, живая материя требует большей ответственности, некоего углубленного подхода. Некрасивое строение можно разрушить – и воздвигнуть новое. А неподходящего человека приходится… расстреливать.
А Ширах мотался по Германии со своими идиотскими вдохновенными речами, со своей тогда весьма жирной мордой, со стеком и толпой полупьяных парней, которых он выдавал за цвет гитлерюгенда… и мне совершенно не казалось, что он делает что-то такое, что заслуживает уважения. Позже я осознал свою ошибку – тогда, когда нельзя было вообще увидеть ребенка моложе десяти не в форме. И все равно, он был просто чужим мне, этот фон Ширах. Мне, архитектору, инженеру и в конечном итоге – рабочему. А он был аристократ с хитровымудренным образованием, со склонностью к пьяным загулам и с совершенно непонятным мне обаянием, которое действовало практически на всех… кроме меня.
Гауляйтером он, по словам фюрера, был из не лучших. Что ж. Не царское дело с бумажками ковыряться – им подавай въехать в толпу на белом коне, с освященным знаменем… А тет-а-тет мы с ним почти не сталкивались, да и не желал я этих встреч после того, как случайно слышал по радио его речи. Может, и талант – да только совсем уж не в моей области, не понимаю.
Впрочем, за время Нюрнберга и здесь я узнал его с другой стороны... Оказалось, что он – да и пора уже – повзрослел. Во всяком случае, сильно изменился и внешне, и внутренне с той поры. Исчез самодовольный красавчик с откормленной физиономией, появился какой-то лично мне совершенно незнакомый худощавый молодой мужик с со слегка изможденным, но теперь уже поразительно красивым лицом и совершенно шальными глазами. Исчез Бальдур – поток-красноречия-хоть-уши-затыкай – и возник человек, который умеет молчать – и шутить редко, но убийственно остроумно.
Если б нам не запрещали разговаривать, он сейчас наверняка не раздражал бы меня. Просто под влиянием этого запрета из него – дух противоречия – полезла его старая прирожденная болтливость.
Я с удивлением осознал, что начал думать о нем с неприятием – а закончил почти с сочувствием… да что он мне дался, в конце концов!
Есть более важные вещи.
Скоро разрешат свидание… Как я хотел бы увидеть Маргарет, просто увидеть. Жаль, что не детей. Но нет, не нужно им приходить сюда.
А у Нейрата, наверное, куча внуков – приведут их?
А у Шираха – жена Генриетта и тоже дети… а говорили, он гомосексуалист. В общем, порешим на том, что он у нас просто загадка природы.
Я сдружился со своим американским охранником, он не боится даже открывать мою камеру, когда все спят, и курить и беседовать со мной. Его зовут, как он выразился, «тоже Эл», только не «Элберт», а «Элвин».
Я его видел раньше, только он, кажется, стоял не у моей камеры. Спрашиваю – так?
– Так, – говорит он по-английски (в самом деле, на английском нам разговаривать куда проще), – Был у первого.
Опять этот Ширах!..
– Ну и что?
– Да что, что. Я же поговорить люблю, Элберт. А с вами говорить нельзя. А он тоже поговорить любит…
В общем, понятно, почему парня поменяли на посту. На всю тюрьму было слышно нарушение правил. Потому что если Ширах разговорится как следует, то голос его, в свое время неплохо поставленный и натренированный многими и многими публичными речами, разносится эхом по всей Шпандау…
– И потом, – Эл решился доверительно сообщить мне об этом, лишь убедившись, что я в достаточной мере владею английским, чтоб понять именно то, что он хочет сказать, – Номер первый – гомосексуалист. И мне с ним рядом как-то… противно было находиться. Крис как-то спокойней к этому относится…
– Он что, строил вам глазки?.. – пошутил я.
– Как и многим, вы просто не замечаете.
Эл меня заинтриговал, и я стал наблюдать за Ширахом, где только предоставлялась возможность. И убедился в том, что если американский парень и не прав, то в очень малой степени. Иногда мы попадали в паре на медосмотр – и вот, могу заверить вас, Ширах действительно был натуральная кокетка, и врачей пытался очаровывать вовсю, и улыбка у него была самая что ни на есть… шальная, скажем так, чтоб не выскользнуло более резкое и грубое слово. А уж как он на прогулке косился на иных охранников!.. Причем у него хватало то ли смелости, то ли простого нахальства выделывать это даже с русскими. Был там такой среди них, звали его Олег (если я правильно пишу это имя). Он был высокий, черноволосый, с узковато разрезанными зелеными глазами. Совершенно неарийский тип. Так вот, Ширах просто с ума сходил, если видел его. И несколько раз мимолетно улыбался ему, словно старому другу. Парень хмурил брови… но в конце концов, должно быть, доложил своему начальнику. У начальника была, как объяснил мне Редер, смешная на русский слух фамилия – Балдин, вроде немца по фамилии Думмкопф. Так вот, этот Балдин просто взбесился после этого. И после прогулки нас повели по камерам, а Шираха пригласили на «собеседование». К слову, данное «собеседование» можно было провести в одной из сотен пустующих камер Шпандау, но Балдин то ли поленился, то ли преследовал определенную цель, проводя его в одной из пустых камер нашего крыла.
Мы-то все были уже у себя, но ни одну дверь охранники не закрыли, стало быть, это все же был умысел… А происходило все, по-моему, в пустой камере между Гессом и Редером, в конце коридора.
Сначала мы не слышали ничего, хотя в эту крошечную камеру набились Балдин, Ширах и трое охранников. А потом услышали… знаете, эхо у нас раздавалось очень хорошо, акустика такая… Шираха, может быть, просто били, а может, делали с ним кое-что похуже. Во всяком случае, звуков ударов я не помню. А его вопли запомнил на всю жизнь. Причем вопли это были поначалу – потом он начал плакать, и его голос то и дело срывался в рыдания, но ни единого осмысленного слова слышно не было. Ширах знал и английский, и даже русский, по-моему, но он вообще ничего не говорил тем, кто это делал с ним. Просто орал – а потом начал плакать навзрыд…
А потом его вывели. Обычного. Как всегда. Мы же все повысунули головы, чтоб не только слышать, но и видеть. Так вот, он был обычный, непохоже было, что его били. Вот только морда заплаканная… ну, так это – умыть да и всё. Он повесил голову и всхлипывал.
И – ничего. Никаких жалоб международному начальству, ни слова нам. Ничего не случилось с заключенным номер один. Вот и хорошо, да и ладно. И, думаю, русские парни знали, что так и будет.
Но если вы думаете, что после этого, что бы это там ни было, Ширах оставил свои выходки… зря вы так думаете. Это же был Ширах. Как бы я к нему ни относился, но трусом назвать не мог и никогда не смогу. А теперь он вел себя даже еще более вызывающе и бесстрашно, словно там, в пустой камере, его уже провели сквозь ад, и он понял, что бояться пусть и есть чего, но пережить можно…
Никто не увидит ничего подобного в документах, описывающих Шпандау и нас. И слава Богу. Это видели избранные, и большая часть их старалась сразу всё забыть.
Ширах с каждым днем становился все хуже и хуже и сам это знал. Он постоянно ходил с бессмысленной улыбкой и во взбудораженном состоянии. Глаза у него мерцали.
С некоторого времени он больше не разговаривал, не провоцировал охрану, был послушен, но и так было понятно, что с ним не все в порядке. У него был какой-то неуловимо непристойный вид – что бы он ни делал.
Раньше и он, и Гесс, и Редер орали по ночам, когда русские каждые пятнадцать минут освещали камеру – черт, свиньи, прекратите, спать невозможно, чтоб вас!.. Теперь его голоса я не слышал. А по утрам вид у него был мятый и бледный, глаза красные, он то и дело бессознательно слегка морщился.
– Господин надзиратель, я не могу работать.
– Почему, номер первый?
– Голова болит ужасно…
Русский надзиратель его не терпел. Так же они ненавидели только Функа и Гесса. Он брезгливо посмотрел на Шираха:
– Лжете, симулянт вы этакий.
– Не смейте меня оскорблять.
Надзиратель отдал приказ отвести Шираха к врачу и бросил вслед:
– Потом привести обратно.
Шираха не привели обратно. Врач нашел его состояние достаточно плохим, чтоб отправить его назад в камеру. На прогулку он тоже не вышел.
И на уборку следующим утром.
– У нашего барона все еще болит головка? – поинтересовался Гесс ядовитым шепотом почему-то у меня, – симулянт паршивый. А действительно больного человека заставляют таскать ведра и убирать участок этого симулянта…
Ширах, с полного благословения врача, провалялся в камере два дня.
…Ночью караул снова сменился, у дверей моей камеры опять появился Эл. Я спросил у него, что там с Ширахом.
– Мигрень, как врач говорит. Невротического характера. Что это?
– Это то, что ему тут плохо, и от этого у него болит голова. Он там что делает?
– Лежит, в потолок смотрит…. И весь день сегодня ничего не ест, это мне Крис сказал.
Я подумал о том, как же противно, тоскливо болеть в этом месте. Никто, кроме врача, к тебе не придет. И Шираху, должно быть, очень одиноко вот так пластом лежать в камере, смотреть в серый потолок. Жаль его. Он мне, конечно, не друг, но это же не значит, что я не могу ему сочувствовать. Стоит представить себя на его месте.
– Послушайте, Эл… должно быть, ему очень плохо.
– Он ваш друг?
– Вовсе нет. Просто я нахожу, что это ужасно – болеть в полном одиночестве.
Эл хулигански улыбнулся, видно, ему пришла какая-то мысль.
– Вы никому не расскажете, если мы тихонечко сводим вас к нему в гости?
Охранникам тоже было скучно. А разрешить одному наци навестить другого – и доброе дело, и развлечение…
Я очень обрадовался. Какое-никакое разнообразие, да и поговорить они нам наверняка дадут. Я сразу почувствовал, что я все еще человек.
Ширах весьма удивился, когда увидел, что меня впустили в его камеру и тихонько закрыли дверь, и, думаю, тоже обрадовался. Но не удержался, чтоб не поприветствовать меня по-своему:
– Это новая моральная пытка, придуманная союзниками – один заключенный не дает спать другому? Начинайте петь, Шпеер…
– Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…
– О, вот это действительно пытка. Для моих музыкальных ушей.
Даже с больной головой он ухитрялся язвить.
Я присел на стул возле его кровати.
– Как ваши дела? Действительно плохо?
– Уже не так. Завтра, я думаю, буду убираться и все остальное. Все лучше, чем валяться здесь и строить из себя Гесса, больного всем на свете, кроме родильной горячки. Вы откуда взялись, Шпеер?
– Спасибо охранникам. Разрешили мне зайти к вам.
– Вы этого хотели? – удивился он.
– Хотел. Хоть вы этого и не заслуживаете, – с улыбкой ответил я.
– Интересно, на какое зрелище они рассчитывали, – Ширах состроил рожицу и громко обратился к окошку в двери, – Ничего интересного сегодня не будет. Разве что первый поцелуй. И то вряд ли. Шпеер за мной не ухаживает, я таких мужчин не люблю…
Я покраснел, из-за двери раздался приглушенный смех.
– Ширах, что вы несете?.. – прошипел я, хотя тоже хотелось смеяться, – Как вам не стыдно!
– Почему мне должно быть стыдно? Стыдно должно быть тем, из-за кого у меня чертова бессонница. Может, я привык, чтоб меня целовали перед сном. Подзатыльники от русских – неравноценная замена, я же не мазохист, в самом деле…
– Какие подзатыльники, вас пальцем никто не…
– Это вам так кажется. Когда среди ночи я просил их не включать ежеминутно этот чертов свет, ко мне заходил какой-нибудь Ванечка-верзила и давал мне такую затрещину, что я чуть не сваливался с койки…
– Вы это придумали, Ширах, чтоб я вас пожалел. Но мне вас не жаль. Абсолютно, – сказал я.
– Ну вот, так и знал. Жестокое вы создание, Шпеер. Равнодушное и холодное, как лягушка…
– Да, да, конечно. И оттого я, жестокий и равнодушный, вместо того чтоб мирно спать в своей камере, пришел навестить больного товарища и уже полчаса слушаю его бредни. Вы даже болеть по-человечески не можете, Ширах.
– Болеть не могу, это верно. Умереть было бы куда лучше.
– Ой-ой-ой… умирающий Ширах… не смешите меня.
– Мне самому смешно, – заявил он, – но жить здесь, в самом деле, очень противно.
– А чего вам больше всего не хватает? – спросил я, мне было и в самом деле интересно, я все еще рассчитывал на нормальный разговор.
– Моего фамильного серебряного унитаза, конечно.
– Ну вас к черту, Ширах.
– Секса, Шпеер. Я не умею сдерживать себя, не научился.
– Плохо. Мне проще. Я думаю, что умею справляться со своими желаниями. Хотя очень скучаю по жене.
– А я скучаю по тому, чтоб кто-то меня отымел, – тихо буркнул он, – и делал это долго и нежно. И звал бы меня при этом по имени. В Вене мой друг вечно трахал меня наспех, нам всегда было некогда.
– Зачем вы мне это рассказываете?
– Вам противно меня слушать, Шпеер?
– Господи, как вас еще фюрер терпел…
– Он был тайно в меня влюблен, почему же еще..
– Ширах, мать вашу!.. Вы ведь, по-моему, женаты?
– Для того, чтоб довольствоваться только женой, у меня слишком чувствительная задница.
– Попросите, чтоб вам выдали адмиральский жезл Деница. Он с бриллиантом и составит отличный комплект с вашей аристократической задницей. Только не говорите Деницу о том, для чего вы его используете, а то ведь старика инфаркт хватит…
Ширах звонко рассмеялся.
– Видите, – сказал я, – я поднял вам настроение. Что мне за это будет?
– Могу отсосать…
– Ширах, у вас началась эротомания. Вы ни о чем, кроме этого, говорить не можете.
– Не хотите – как хотите. Могу поцеловать.
– Давайте, – сказал я, мне стало интересно, что он скажет.
Но он не сказал, а сделал.
Он с удивительной для больного прытью протянул руку, схватил меня за шиворот и рванул к себе. И действительно поцеловал, да как, черт бы его взял… я даже не сразу смог оторвать его от себя, он присосался к моим губам, словно клещ, его язык оказался у меня во рту… Я настолько не ожидал такого, что даже не сразу стал сопротивляться…
Дверь моментально открылась, на пороге возникли Крис и Эл, но я их даже не сразу заметил. Вид у меня, должно быть, был презанятный – горящие уши и стоящие дыбом остатки волос.
– Ширах, – сказал я, – я вам ей-богу морду набью, ненормальный вы идиот!..
– Вы же сами сказали – давайте. Откуда мне было знать, что вы говорите одно, а имеете в в виду совершенно другое, – с невинным видом отозвался этот подлец.
– Эл, – сказал Крис по-английски, – поможешь мне?
– Эй, что вы там задумали? – слегка забеспокоился Ширах, тоже по-английски.
– Первый, молчать.
– Что вы делаете?!
Они просто-напросто швырнули его на пол и вынесли из камеры кровать.
– До утра посидите на стульчике, номер первый, – сказал Крис, – подумаете о своем поведении.
– За что?..
– Если комендант спросит, за что, – невозмутимо отозвался Крис, – я отвечу, что за буйное поведение. Кое-кто совсем не ценит хорошего отношения, номер первый, не правда ли?
– Он совершенно сумасшедший, – вздохнул Эл, когда мы с ним вернулись в мою камеру.
– Похоже, я сам его спровоцировал… но я и предположить не мог, что он действительно сделает что-то подобное.
– А он действительно аристократ?
– Действительно.
– Как его по имени?
– Бальдур фон Ширах.
– Уродится же такое чудо.
Когда под утро я заснул, мне приснилось – очевидно, под влиянием всего этого – нечто совершенно кошмарное. В моем сне Ширах не предлагал мне отсосать, а делал это. Что самое интересное, он был мундире СС, а я почему-то в форме Советской армии. Я проснулся в поту и с торчащим членом, словно 15-летний мальчик. Видно, прав был Геббельс, называя гомосексуализм «заразой».
Я вспомнил растерянное лицо Шираха, когда он сидел на полу, и понял, что уже не могу на него сердиться. В самом деле, уродится же такое чудо… но в том, что он таким уродился, виноват не он.
Утром он, как и сказал, принял участие в уборке, хотя вид у него был сонный. Ясное дело, до утра сидел на стуле.
– Как ваше драгоценное здоровье? – ядовито прошептал ему Гесс.
– Отлично, но тебе я все равно не дам, и не проси, – таким же змеиным шепотом отозвался Ширах.
А после обеда нас повели работать в сад, это было наше любимое времяпровождение, там все охранники, кроме русских, не обращали внимания на наши разговоры. Я попросил разрешения снять рубашку – солнце сильно грело. Мне позволили.
Все бы хорошо, если б ко мне не прицепился Гесс, который принялся, как обычно, нудно жаловаться на здоровье.
– Прочтите книгу личного врача Бисмарка, – посоветовал я ему, – очень познавательно.
– Кто такой Бисмарк? – высокомерно поинтересовался Гесс. Опять разыгрывает амнезию, клоун проклятый, и это надолго.
Я возвел глаза к небу – спасения от Руди можно было ждать разве что оттуда, потому что иных желающих его развлекать не было – и кратко пересказал ему биографию Бисмарка.
– Нет, нет, вовсе не так! – услышал я голос Шираха с соседней грядки. Он тоже был без рубашки, стоял, опираясь на лопату, и внимательно слушал нас.
– Что не так? – строго спросил Гесс.
– Тот Бисмарк, о котором идет речь в этой книге, это человек, который придумал знаменитую «бисмарковскую селедку» и заработал состояние на том, что сделал ее самой популярной маринованной селедкой в Европе.
Гесс обиженно вздернул брови и надменно удалился в другой конец сада. Он не терпел, когда над ним подшучивали.
– Вы раскололи его, – сказал я, переполненный благодарности за избавление, – у него нет амнезии и он прекрасно знает, кто такой Бисмарк…
– Каждый ребенок знает, кто изобрел селедку. Руди тоже пора это знать.
– Ширах, а вы мне сегодня снились, – сказал я, дразня его. Он ведь умрет от любопытства, если не узнает, что именно я видел во сне.
– Да?.. А сон был эротический?..
– Откуда вы знаете?..
Он сделал несколько шагов ко мне. Правильно, еще не хватало рассказывать о снах – да еще таких – на весь сад.
– Ну расскажите, Шпеер, – попросил он, нежно мне улыбаясь.
– Не хочу. И не подлизывайтесь.
– Ну пожалуйста.
– Не хочу. Вскопайте мою грядку, тогда посмотрим.
– Правильно вас посадили, – заявил Ширах, не изъявляя ни малейшего желания копать чужую грядку, – за эксплуатацию рабского труда.
– Тем более поразительно, что вас, невинная овечка, посадили за то же самое. Или все же за мужеложство?..
– Точно. Происки евреев-гомофобов. Ну Альберт… ну расскажите.
Теперь уже и Альберт, надо же.
– Ширах, мне снилось, что вы делаете мне то, что вчера предлагали. Притом вы были в форме СС, а я невесть почему в советской.
– Так чего тут эротического? Это политический сон. Глубоко символичный. Побежденная Германия сосет у Советского Союза.
– И почему я – символ Советского Союза, интересно было бы знать?
– Шпеер, вы точно не русский шпион? Может, запамятовали?
– Скорее в этом можно заподозрить вас с Редером. Вы ведь знаете русский?
– Редер знает лучше, он может разговаривать, а я только понимаю, что говорят охранники.
– Что они сказали тогда, когда вы загремели в карцер за разговоры?
– Ничего особенного. Один из них выразил желание оторвать мне, суке, яйца, второй его одернул, потому что заметил ухмылку Редера… Альберт, а когда вам снился ваш политический кошмар, что вы чувствовали?
– Глубокое отвращение к вашим действиям.
– У вас превратное представление о данном виде секса.
– Мне не нужно вообще никакое о нем представление, Ширах. Я не гомосексуалист, как некоторые тут, не будем показывать пальцем. И если вы снова намерены соблазнять меня на глазах охраны, я – мне совершенно наплевать, что за это я отправлюсь в карцер или не напишу пару писем – не откажу себе в удовольствии набить вам морду.
– Ключевое слово «на глазах охраны»? – ухмылялся этот бессовестный сексуальный маньяк, – А если не на глазах, все было бы по-другому? Да, Альберт?.. Скажите «да», и я буду жить надеждой остаться с вами наедине…
– Идите к чертовой матери, Ширах, не мешайте работать. Пусть мне лучше всю жизнь снится селедка Бисмарка, чем вы.
Кто может объяснить, зачем ему это нужно, что ему дает эта дурацкая игра в соблазнение человека, которого ему не соблазнить никогда? И неужели он этого не понимает? Думаю, понимает, конечно же. В таком случае это именно игра – он просто находит удовольствие в том, чтоб действовать мне на нервы. Да и потом, к кому ему еще приставать? Не к старикам же. Не к Функу, который лыс, суетлив, жалок и только и знает рассказывать о том, сколько у него было женщин. И не к полоумному Руди. Хотя из всех вышеперечисленных, пожалуй, только Руди и может ответить ему взаимностью – именно по причине полоумия.
Я заметил, что Ширах действительно переключился на Гесса, но уже не с той целью. Гесс, как водится, сидел на скамеечке и ничего не делал, презрительно глядя на нас.
Ширах подсел к нему – на них сразу уставились все, кто это заметил – и доверительно заговорил:
– Руди, вы знаете, что такое болезнь Дроссельмейера?
– Никогда не слышал. А может и слышал, не помню, – Гесс продолжал упрямо играть в амнезию, хотя в данном случае это было совершенно бессмысленно – я тоже никогда не слышал о такой болезни, как и все остальные, я думаю.
– У нее очень явные симптомы. У заболевшего начинаются боли в желудке и в груди.
– Как у меня, – произнес Гесс, сдвинув кустистые брови.
– У моего брата было то же самое, – обронил Дениц, поддерживая шутку.
– Я и вспомнил о ней в связи с вашими жалобами, Руди… Подвержены ей, как правило, неординарные и одаренные люди, почему так, неизвестно, но, возможно, потому, что у одаренных людей изменены функции мозжечка, – вдохновенно вещал Ширах, – Так вот, в большинстве случаев болезнь неожиданно заканчивается диареей и смертью.
– Так какого черта, – воскликнул Гесс, – они не сообщают мне подлинный диагноз?!
На его худом лице с лихорадочно блестящими глазами был написан ужас.
– Или они не знают его? – пробормотал он, – они не знают, что со мной? Так это же значит, что меня и лечат неправильно!
– Вам прописывали кузнечиковый экстракт?..
– Ничего такого не прописывали, – испуганно промямлил Руди, до него до сих пор ничего не дошло, – что за экстракт?
– Как же. Это такое лекарство – единственное средство для эффективной борьбы с болезнью Дроссельмейера. Можно сказать, природное средство.
Ах негодяй, подумал я, ведь Гесс помешан на целительстве и прочем шарлатанстве.
– Ученые обнаружили, что в телах и крыльях кузнечиков есть вещество – не помню, как называется по-латыни, которое помогает при изменении функций мозжечка, и боли прекращаются, а больной может прожить еще очень долгое время, – нес Ширах, а остальные по мере сил хранили серьезность, – Но знаете, что я вам скажу? Одна крестьянка из Баварии излечилась совершенно самостоятельно, я читал об этом случае. Мудрая женщина просто переловила и съела всех кузнечиков у себя в саду.
Я понял, что Руди сегодня получит дополнительный обед, если до сих пор не просек, что над ним смеются.
– Кузнечики… какие еще кузнечики? Это какие?.. – бормотал смертельно напуганный грядущим поносом и смертью Гесс, вид у него был пренесчастный.
Ширах встал со скамейки, пошарил в траве…
– Первый, что вы там делаете? – послышался оклик охранника.
– Седьмой просит показать ему кузнечика, – отозвался Ширах, – Можно?
– Господи, покажите… Странное желание. Впрочем, это же седьмой, – хохотнул охранник.
Ширах быстро, ловко поймал кузнечика и поднес его к самому носу Гесса:
– Вот эти.
– Мне… это… есть?..
– Ну, если не хотите вылечиться, то не обязательно, – с детской жестокостью отозвался Ширах.
На лице Гесса отразилось глубочайшее отвращение. Это было убийственно смешно, но… Я стоял к ним ближе всех остальных и видел, что в черных глазищах Гесса стояли слезы.
Черт знает что такое, подумал я. Это уже не шутка. Это… жестоко. Он же, пусть симулянт и истерик, все же болен психически. Разве можно так издеваться над больным и легковерным человеком? Все равно что мучить животных.
