Текст книги "Пророк"

Автор книги: Майра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Майра
Пророк

(Mayra)

И, разгорясь душой усердной, плачу

Так сладостно, как если слепота

Из глаз моих слезами вытекала…

А.С. Пушкин

I.

Межутов обвел аудиторию взглядом, – в основном для того, чтобы заглушить внутреннее неудобство. Римма Львовна представила его слушателям так вдохновенно и подробно, что заготовленная дома короткая речь была, вроде бы, уже и не нужна. Все основные этапы его творческого пути оказались изложены, и, вдобавок, красочнее, чем он сделал бы сам, а вдаваться в дальнейшие подробности ему казалось нескромным. В свои тридцать восемь лет он имел за плечами длинный список журнальных публикаций, четыре изданных поэтических сборника и небольшую книгу прозы – что-то вроде дорожных записок, вторая часть которой уже лежала в одном из уважаемых московских издательств и готовилась вскоре увидеть свет. Так что начинающим поэтам, которые собрались в большом кабинете, где регулярно проходили занятия местного литобъединения, он вполне мог казаться маститым автором, мэтром от литературы.

Изрядную часть собравшихся, как с раздражением заметил Межутов, составляли девицы от семнадцати до двадцати пяти – самый подходящий возраст для рифмования смутных эротических порывов и прочей, сопутствующей, так сказать, романтики. Впрочем, были дамы и старше, иногда намного, с печатью уже сбывшихся страстей и общего жизненного разочарования на лицах. Александр не знал, уместно ли называть женщин этого возраста девицами, даже при условии несостоявшейся личной жизни. Все они, за редким исключением, выглядели какими-то неприкаянными и настороженными, как будто так и ждали, что их в очередной раз обманут.

Мужчин здесь было меньше, и в их глазах читалось больше скепсиса, а кое у кого из молодых Межутову почудилось даже ревнивое соперничество. "Может, ты и представляешь из себя что-нибудь, – ясно говорили некоторые взгляды, – но скорее всего, тебе просто повезло. Подожди, вот скоро я издам свой сборник, и все поймут…"

Александр тайком вздохнул, в очередной раз пожалев, что не нашел в себе твердости отказаться от этой встречи. Люди, сидевшие перед ним, не вызывали у него ни тёплых чувств, ни интереса, а нужно было сейчас изобразить и то, и другое. Среди общей, пока однообразной массы лиц его взгляд выделил лишь два или три. Длинноволосый парень у окна, сидящий с намеренно скучающим видом. Бородатый человечек с аккуратной плешью и в толстом вязаном свитере, который смотрелся на нём так, будто был пожертвован кем-то более крупным и широкоплечим. Суетливая остроносая дама неопределенного возраста, время от времени то начинавшая шуршать пестрым полиэтиленовым пакетом, то сморкавшаяся в измятый платочек… Александр никого здесь не знал, кроме Риммы, и чтобы иметь время хоть как-то сориентироваться, решил начать издалека.

Он сошёл с невысокого помоста, на котором днем институтские преподаватели разыгрывали перед своими студентами совсем иные представления; остановился у первого ряда обитых пластиком столов, улыбнулся как можно дружелюбнее и сказал:

– Можно я покину этот импровизированный пьедестал?

И по тому, как в зале расслабились и заулыбались, понял, что выбрал верный тон. Даже длинноволосый парень у окна повернул голову, а по его губам под редкими темными усиками скользнула усмешка: "Ну-ка, ну-ка… И что дальше?"

– Знаете, мне бы хотелось, чтобы вы не относились ко всему, что тут было обо мне сказано, как к списку моих личных заслуг перед культурой и человечеством. Любой, кто так или иначе связан с искусством, знает, как много тут зависит от простого везения. Поэтому когда я говорю, что у меня вышло четыре сборника, я имею в виду не то, что мне дали четыре медали за мою замечательность, а то, что мне четыре раза крупно повезло в жизни.

– Ну, талант-то ведь тоже многое значит! – возразила Римма Львовна, которой за словами Александра почудился, видимо, тайный упрек. – Не может быть, чтобы вашей заслуги тут вообще не было! Если уж есть у человека дар Божий, то его не скроешь.

– Так ведь дар – он потому и дар, что его получают даром, – выкрутился Межутов. – И дается он авансом многим, а добиваются чего-то в искусстве немногие. По разным причинам…

– Например?

Голос от окна прозвучал резко, почти грубо.

– Дима! – угрожающе нахмурилась Римма. И уже спокойнее добавила:

– Вопросы потом!

– Нет, почему же? – быстро возразил Александр, обрадовавшись возможной пикировке. Он был не из тех, кто любит блеснуть остроумием или поразить зрителей эрудицией, но сейчас какая-то полуосознанная жажда спора, или, скорее, даже склоки или ссоры, любого бурного взрыва чувств, настойчиво скребла его изнутри. Как будто такой взрыв, нарушив мерное и обыденное течение его жизни, мог в этой жизни что-то изменить… – Мне, наоборот, кажется, что наша беседа будет намного живее и интереснее, чем мой долгий монолог в тишине!

Римма Львовна, похоже, не одобряла такую тактику, но пожала плечами и кивнула.

– А стихи свои вы нам почитаете? – робко спросила одна из девушек, чуть ли не самая молоденькая. На худосочном личике в обрамлении блеклых волос изо всех черт выделялись только губы, щедро накрашенные яркой помадой. По наивному взгляду светлых почти до прозрачности глаз можно было догадаться, что сборники Александра Межутова девушке ни разу на жизненном пути не попадались, да и само имя она слышит впервые.

– Обязательно. Чуть попозже.

– Вы не ответили на мой вопрос, – снова подал голос длинноволосый Дима. Теперь он откровенно сочился скепсисом и, похоже, подозревал Александра в неискренности. Мол, чего только эти профи не скажут, чтобы завладеть аудиторией!

– А что конкретно вас интересует? Причины жизненных неудач в среде творческих людей? Они, на первый взгляд, такие же, как и у всех других: жена ушла, характера не хватило, приходилось всю жизнь биться за хлеб насущный…

– А на второй?

– Что "на второй"?

– На второй взгляд. Или, по-вашему, поэт ничем от сталевара не отличается?

За внешней наивностью Диминого вопроса Межутову послышалась странная вкрадчивость, и он тут же насторожился, как пес, чей слух уловил в ночи чужие шаги.

– Отличается, почему же. Сталевар – это профессия. При желании человек может переквалифицироваться в кого-нибудь другого и будет вполне счастлив. А поэзия – это определенный взгляд на жизнь, кем бы ты ни работал. Если талант есть, он требует реализации, иначе поэт счастлив не будет.

– То есть вы считаете, что поэтический дар – это определяющий фактор всей жизни?

– Точно.

– Угу, – сам себе сказал Дима с несомненным удовлетворением и вперил взгляд в окно. Александр почувствовал себя одураченным и разозлился по-настоящему. Он уже открыл рот спросить, что же так порадовало его собеседника, но разговор неожиданно переметнулся в другое русло.

– Но ведь таланты бывают разные! – вмешалась коротко стриженая дама в тяжелых квадратных очках. Она была худа, почти лишена груди, говорила хрипло. Сейчас, когда она сидела в зале, Александр мог бы принять ее за мужчину, но точно помнил, что четверь часа назад, во время вступительной речи Риммы Львовны, она, опоздав, прошествовала мимо него в своем глухом, длинном черном платье. – Кому-то больше дано, кому-то меньше. Не все же рождаются Пушкиными или Цветаевыми!

– Или Бродскими! – добавил бородатый человечек с плешью. При этом перед мысленным взором Межутова почему-то ясно возникла забавная картина: как бородач спит, скрестив руки на груди, прижимая ими к себе потрепанный томик стихов покойного поэта-эмигранта. – Есть же люди, которые гармонично в себе сочетают и творчество, и повседневную жизнь. Так сказать, "поле попашут – попишут стихи"…

Остроносая женщина, которую Межутов заметил еще в начале встречи, вдруг громко и нервно зашуршала пакетом, извлекла из него пузырек с аэрозолью, брызнула себе в горло, облегченно вздохнула, повозилась еще чуть-чуть и снова затихла. Александр краем глаза заметил, что Дима, хоть и сидит по-прежнему отвернувшись, все же прислушивается к спору. Это его раззадорило. Раз уж ему пришлось сюда прийти, то не мешало выжать из этой встречи хоть какое-то удовлетворение. Он не собирался играть роль циркового медведя перед собравшейся здесь публикой, а, наоборот, сам был не прочь развлечься.

Он обратился к бородачу, стараясь, чтобы в голосе не выдал сарказма:

– Вы кого-то из таких людей знаете лично?

Послышались одобрительные смешки. Бородач смутился, его щеки и плешь порозовели.

– Нет, собственно… Да я и сам не поэт. Люблю стихи, вот и пришел послушать…

Межутов подавил в себе невольное сочувствие. В бородаче было что-то забавное и трогательное – в том, как он говорил, стеснялся и краснел. Но Александр уже настроился на жесткий словесный поединок, и ему не нужны были подобные "человеческие" помехи.

– Разумеется, степень одаренности тоже имеет значение. Есть та мера таланта, которую можно более или менее удачно сочетать с вышиванием гладью, работой журналиста, цветоводством или еще чем-то. Но и это ведь не просто уголок души, это, как я уже сказал, взгляд на мир. И у него свои требования. До какого-то времени мы удовлетворены тем, что просто пишем, но рано или поздно нам понадобится чье-то мнение о том, что и как мы написали. Потом – глядишь, признание, известность, иногда – если дарование позволяет, – даже настоящая слава… И что же – это все, что нам нужно?

Против его воли последний вопрос прозвучал хрипло. Сам того не заметив, Межутов вплотную подошел к теме, которая мучила его вот уже второй год, мучила по-настоящему тяжело, до бессониц, до сердечных спазмов. Глядя на лица перед собой, он на мгновение почувствовал себя человеком без кожи, болезненно уязвимым и неуверенным. Этим людям, для которых известность и слава были далекими сияющими вершинами, сейчас самыми важными казались совсем другие вопросы. Наверняка, многие из слушателей пришли сюда в надежде узнать какие-то рецепты литературного успеха, попросить содействия у известного поэта, постараться заинтересовать его в их только начинающейся судьбе. Александр не знал ни имен их, ни стихов. Последние два-три года ему приходилось много ездить по творческим и всяким прочим делам, так что он нерегулярно следил за выходящими в свет сборниками молодых авторов, обращаясь к ним только изредка, когда редактору требовался обзор книжных новинок. Да и вообще он жил, в основном, собой и в себе – недуг, который нередко встречается среди творческих людей и обычно внутренне оправдывается какой-то особенной глубиной личности, но в сущности, является порождением банального эгоизма и душевной лени.

То, что по какой-то непонятной причине ему пришлось хоть на миг раскрыться перед этими незнакомцами, вызвало в душе у Александра бунт. И, уже почти не понимая, что делает, Межутов хлестнул по аудитории вопросом, которого совсем не собирался задавать.

– Скажите, а зачем вы вообще пишете?

Поэты запереглядывались, заулыбались. Кто-то возвел глаза к потолку: "Боже, опять!". Александр понял, что Римма Львовна планомерно "работала в этом направлении". Он едва удержался от горького смеха. Может, сейчас он действительно услышит ответ? Ему остро захотелось вышибить этих людей из привычного для них душевного комфорта, из уверенности в какой-то особой внутренней одухотворенности, которая, по их представлениям, выгодно отличала их от всех прочих, выделяла из "толпы". Межутов поймал странно проницательный взгляд Димы, и тревожный голос внутри него зашелся в предупреждающем крике, но остановиться он уже не мог.

– Нет, правда? Для любого творческого человека рано или поздно наступает момент, когда он должен определить, зачем он делает то, что делает. Необходимо ли это для его дальнейшей жизни. Что ему это дает сейчас. Что он надеется получить в будущем. Я знаю, что в начале пути мы все жаждем славы и признания – желательно, прижизненных и всенародных. Но представьте, что у вас уже есть слава и признание. Вы добились того, о чем мечтали. Что же дальше?

Повисло недоуменное молчание. Некоторые из поэтов были явно ошарашены агрессией, прозвучавшей в словах Межутова. Александру даже показалось, что кое-кто сейчас встанет и уйдет. Но никто не ушел. Мужчина с густой седеющей шевелюрой, единственный пожилой из присутствующих мужиков, сказал с иронией:

– А что может быть дальше? Пиши себе, печатайся, живи на гонорары…

Послышались двусмысленные смешки, возможно, вызванные не столько неприязнью к Межутову, сколько стремлением скрыть душевное неудобство.

– И о чем же будете писать?

Остряк пожал плечами.

– Ну… О чем и раньше, все о том же.

– Всю жизнь об одном?

– А что такого? Есенин же вон писал про деревню да про березки. И ничего… Вот и я как Есенин буду писать.

– А потом – тоже как Есенин: "До свиданья, друг мой, до свиданья…"?

Кто-то громко не то хмыкнул, не то хрюкнул с явным одобрением, как над удачной шуткой. Александр понял, что это Дима, но почему-то не обрадовался поддержке.

Седеющий поэт не успел ответить.

– Ничего смешного в этом нет! – послышался возмущенный голос. Межутов посмотрел туда, откуда раздались эти слова и увидел там полную, хорошо одетую женщину с простоватым или, как принято называть, "рязанским" лицом, на котором читалась совершенно нерязанская надменность. Где-то Александр уже видел это лицо, причем, кажется, с точно таким же выражением на нем, но вспомнить, когда и где это было, не смог. – Неужели это обязательно – делать клоунаду из чужой трагедии?

После ее реплики Межутову как раз и стало смешно. Слово "клоунада" показалось ему удивительно подходящим к его нынешней судьбе. Он давно уже чувствовал себя кем-то вроде канатоходца: шел по проволоке день за днем, а она все не кончалась, и путь с каждым шагом делался все бессмысленнее и ненадежнее, и окружающее больше напоминало какой-то чудовищный фарс. Но признаваться в этом Межутов никому из этих людей не собирался. Он вообще уже испытывал досаду на себя и не понимал, как вышло, что он позволил разговору свернуть на такую скользкую и жутковатую тему. Но желание помучить кого-нибудь от этого только окрепло.

– Я не смеюсь, Боже упаси! Наоборот, хочу понять, почему человек пришел именно к такому финалу. Ведь это же важно! – Александр снова оглядел сидящих перед ним. Затуманенный, искаженный взгляд на этот раз отметил девушку с большими серыми глазами, которые, казалось, лучились изнутри. У девушки была пышная пшеничная коса, обернутая вокруг головы, и от всего облика веяло чем-то удивительно чистым и по-хорошему наивным. Межутов вдруг против желания почувствовал даже какую-то небольшую зависть, как мгновенный укол булавки, зависть, молниеносно переплавившуюся в презрение. "Наверное, стихи у этой исключительно про любовь!" – подумалось с неприязнью. Оторвав взгляд от юного лица, он продолжал:

– Раз мы называем себя поэтами, нам важно знать, где проходит граница между состоявшимся автором и несостоявшимся. Я имею в виду не количество изданных книжек, а… какое-то внутреннее удовлетворение, что ли. Знание, что ты делаешь то, что должен делать, то, для чего ты призван. И способность предчувствовать, останется ли хоть что-то из того, что ты написал, после тебя – или вместе с тобой уйдет…

Межутова слушали настороженно, и он никак не мог понять, задевает ли то, что он говорит, хоть чью-нибудь душу. Ему казалось, что от таких раздумий душа должна кричать и кровоточить. Молчание аудитории давило, как могильная плита. Александр едва скрыл облегчение, когда его перебили.

– А мне кажется, наше творчество должно быть нужно прежде всего нам самим! – с неожиданным жаром воскликнула женщина лет тридцати, одетая в безликом, "демократичном" стиле: джинсовый сарафан поверх бледно-голубой водолазки, и то и другое – результат паломничества челноков в Турцию или Китай. На еще свежем, не лишенном привлекательности лице безжалостно отпечаталось высшее образование, может быть, даже искусствоведческое или филологическое. – Ведь читать нас будет интересно только в том случае, если нам было интересно писать! А пишем мы, естественно, о себе: о своих чувствах, проблемах, случаях из жизни, своих надеждах… То есть облекаем в слова то, что живет в нас повседневно, только мы не всегда это осознаем. Наши стихи помогают нам познать себя, понимаете? И этим способствуют нашему внутреннему развитию. Они нужны нам для духовного роста, и пока в нас живет эта потребность развиваться, мы и можем сказать читателю что-то новое и интересное. Или, наоборот, знакомое ему и потому тоже интересное. Я так думаю!

Глядя на женщину, Межутов видел, что все, что она говорит, родилось в ее голове не вдруг, что оно выношено ею, что она действительно долго размышляла над этим. Ему только интересно было бы узнать, что именно понимает она под "духовным ростом" и нет ли у нее сомнений, что, скажем, поэмы Гомера или оды Державина можно уложить в рамки самосовершенствования этих двух личностей.

– Чтобы сказать новое и интересное, нужно чем-то от читателя отличаться, – громко буркнул кто-то из молодых мужчин, кого Александр не сумел разглядеть. – Читатель – он не дурак, он и сам может столько нового и интересного выложить, у-у-у! Как говорится, нам и не снилось…

– Вот и прекрасно! Поделимся с ним опытом, это же здорово! И нам духовная польза, и ему…

– Ну да, – оживился долго молчавший Дима, – и мы им попользуемся, и он – нами!

Римма Львовна, поразительно долго терпевшая все это безобразие, тут не выдержала:

– Дмитрий, здесь не средняя школа и не ПТУ. Фильтруйте базар, как нынче в народе говорят!

– Так, Римма Львовна, на зоне говорят. А народ к этому имеет очень косвенное отношение…

Межутов понял, что пора опять брать ситуацию под жесткий контроль.

– Обмен духовным опытом – это здорово, конечно, – великодушно признал он. – И многие люди, связанные с искусством, общаются с читателями, проводят встречи, переписываются. Это дает им ощущение востребованности их творчества и, наверное, добавляет впечатлений. Ну, а если они не находят аудитории среди окружающих людей? Если они, как принято выражаться, опережают свое время – что тогда?

– Ну, это уж только историей можно проверить! – опять вступил в разговор седеющий поэт. Он теперь сидел, вальяжно откинувшись на спинку стула, и, похоже, был не прочь подробно развить свою мысль. – Лет через пятьдесят-сто ясно будет, кого еще читают, а про кого уже забыли. И потом, мы-то здесь, в основном, люди скромные, провинциальные. На мировые шедевры не замахиваемся, пишем кто как умеет. Самовыражаемся, так сказать.

– А почему вы уверены, что кому-то, кроме вас, интересно и нужно ваше "самовыражение"?

– А почему нет? – поэт так искренне удивился, даже вроде обиделся, что Александр ненадолго увидел в нем большого рыхловатого ребенка, у которого незнакомый ушлый пацан хочет отнять любимый самокат. – Чем я хуже других-то?

– Вот-вот! – не унимался наглец Дима. – Чем мы хуже Некрасовых каких-нибудь? Мы даже лучше, может быть. Местами…

Это уже было слишком. Александр нисколько не сомневался, что сейчас разразится скандал, и сердце у него замерло в каком-то порочном, но непреодолимом сладострастном ожидании. Что будет потом, после ругани или драки, он думать не мог, странным образом лишившись на время способности рассуждать. Он видел, как остроносая женщина с пакетом, вдруг подхватившись, неловко пробирается к дверям, и ее уход показался ему похожим на паническое бегство, что даже немного его отрезвило… Но, видимо, стычки между этими двумя были для большинства завсегдатаев литобъединения чем-то вроде привычной и чуть ли не обязательной приправы к поэзии. Пожилой повернулся в димину сторону, с минуту сверлил его многозначительным взглядом, затем попытался изобразить величественное презрение, что вышло, скорее, кисло… Этим и кончилось. Межутов расслабился, чувствуя одновременно и облегчение, и разочарование. Чего-то не случилось – нужного или страшного, теперь уже было и не понять. Окончательно придя в себя, он обнаружил, что разговор уже продолжается без него и вполне мирно.

Напряжение быстро спадало, посыпались шутки.

– Мы создаем культурное пространство, чтобы люди не превращались снова в обезьян.

– Мы обеспечиваем потомков работой: литературоведов всяких, историков, скульпторов…

– Мы…

О недавнем душевном затмении Межутову напоминало лишь едва заметное дрожание пальцев.

Молодые девицы хихикали. Только та, которая спрашивала Александра, будет ли он читать свои стихи, блеклая и анемичная, с ярко накрашенными губами, казалось, пребывала в каком-то трансе. Она сидела близко, и Межутов постоянно натыкался на нее взглядом. Ему стало не по себе, когда она вдруг, будто не услышав прозвучавших острот, растерянно распахнула свои бледные глаза, казавшиеся безресничными, и спросила:

– Но если не самовыражение, не развитие души, не слава… Подождите… Вы что же, хотите сказать, что мы все… Что всё, что мы пишем… бессмысленно?

Это был нежданный удар поддых. Стало как-то неприятно тихо, и Александра снова поразили глаза Димы – безвозрастно-мудрые, но совсем не сочувственные, а скорее пристально-изучающие. Межутов почувствовал себя зверем в захлопнувшейся ловушке.

Он мог бы сказать "да" – и все бы решили, что и он вздумал пошутить, и никто бы не заметил, что ему, в реальности, очень хочется в этот момент перестать жить. Но он знал, что бледная девочка не примет шутки, и не она одна.

Если бы он ответил "нет", ему пришлось бы давать им ответы, которых у него не было, потому что он то ли не выстрадал их еще, как надо, то ли вообще изначально и навсегда был от них отлучен. Александр смотрел на своих слушателей и с удивлением читал на их лицах свою собственную неуверенность и незащищенность. Пауза невыносимо, недопустимо тянулась. Межутов чувствовал взгляды, как чувствуют царапанье или ожоги, особенно взгляд Димы и девочки, задавшей вопрос. Он боялся, что окружающие заметят, как он близок к тому, чтобы просто малодушно уйти…

Выручила его сероглазая девушка с косой, та самая, про которую он подумал, что она умеет писать только про любовь. Эта девушка сказала, глядя на него, как на недужного, с сочувствием сестры милосердия:

– Александр Николаевич… Почитайте, пожалуйста, ваши стихи!