Текст книги "Лекарство (СИ)"
Автор книги: Марк Веро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Да, есть такое негласное правило этики врача, который для мира открывает новое лекарство от болезни. Нужно быть уверенным на все сто процентов, что оно спасет, а не погубит. Так что твой папа, в общем-то, прав. Но что-то меня гложет, когда наблюдаю действие наших «чудо-таблеток». Могут ли быть у ученого сомнения? – дядя Витя задумался, и взгляд его улетел в далекие дали, поверх лабораторных столов и спиртовых горелок; одна из них мерцала синим пламенем, и этот огонек отражался сизой тенью в глазах дяди. – У твоего отца их нет. Он свято верит в правильность нашего дела. Но всё же, Кирилл, в знак нашей дружбы, хочу попросить тебя – откажись ты на время от этих таблеток. Под любым предлогом или вовсе без него. Мы нашли способ обходить законы природы, но не сыграет ли она с нами шутку? Вот, пойдем в виварий, познакомлю тебя с нашими питомцами!
Дяде не пришлось дважды предлагать посмотреть на зверушек. Кирилл с самого прихода горел желанием здесь оказаться. Они прошли через еще один изолирующий шлюз, дядя достал себе и племяннику одежду из шкафчиков для гостей.
– Обычно сюда можно попасть только по специальным пропускам, в сопровождении служащего вивария. Ну, или надо иметь вот такой электронный ключ доступа, – дядя провел пластиковой картой по ячейке замка, и они оказались в еще одном коридоре. – Скоро здесь будут твой папа и многие люди из зала, но у нас есть, по крайней мере, полчаса, чтобы успеть осмотреться.
– Здорово! Здесь всё вообще так изменилось, что просто ничего не узнаю. Когда последний раз тут был...
– Ты тут был в те времена, когда богатые люди не интересовались этим местом. Большие финансовые вложения – и всё закрутилось! Их интерес, впрочем, понятен. Ну да ладно, – вздохнул дядя, – смотри, Кирилл, тут у нас первое помещение – карантинное, для только что поступивших животных. Прежде чем мы их подселим к остальным, они должны пробыть здесь определенное время под наблюдением.
Они шли по коридору шириной метра два, края и потолок покрывала глазурованная плитка. Вход в помещение закрывала толстая стеклянная дверь; примыкавшая стенка также оказалась из специального стекла, и внутренний интерьер комнаты легко просматривался. Карантин пустовал, за исключением небольшой клетки, откуда торчали узкие мордочки крысок.
– Здесь у нас изолятор на случай непредвиденной инфекции животного. Как видишь, от остальных помещений он наглухо отгорожен массивными непроницаемыми стенами. Теперь сюда вот по коридору повернем. Эта дверь ведет в лабораторию для опытов, тут у нас помещение для персонала, – шли они быстро, и Кирилл едва-едва успевал одним глазом заглядывать в манящий мир по ту сторону стекла. – Здесь мы храним корма и готовим пищу для наших питомцев. Всё строго регламентировано, как в армии, – сколько кому и каких порций полагается в день.
– А что кроликам полагается у вас?
– Как положено, – улыбнулся дядя, – по восемьдесят грамм концентрата. Там и пшено есть, и горох, и овес, другие злаки, чуть-чуть отрубей, и конечно сто грамм корнеплодов.
– И морковь?
– И морковь. А как же? Здесь, напротив, стерилизационная, для мойки клеток, кормушек, поилок и прочего.
– Как много всего! – Кирилл с удивлением перебегал от одной стеклянной двери к другой и заглядывал повсюду, где только можно.
– А теперь подходим к двум самым интересным отделам нашего многострадального вивария.
– Почему многострадального?
– А ты думаешь, животные здесь отдыхают? Вот как раз отделение для подопытных жильцов. Здесь есть смотровое окно для делегаций, идем.
Их взору предстало широкое смотровое стекло наподобие тех, что вырезают в стене огромного аквариума в каком-нибудь развлекательном центре, и человек как завороженный любуется в своеобразный иллюминатор на диковинную морскую жизнь, где хищники порой плавают рядом с их будущими жертвами. Здесь, правда, не было такой романтической обстановки, когда лучи искусственного света пробиваются сквозь заросли подводных лиан и растений с широкими листьями, рассеиваясь в толще воды, но тем не менее широкое помещение оказалось светлым, с высоким потолком. На всем протяжении равномерно стояли серые металлические стеллажи на колесиках, высотой в человеческий рост. На каждом стеллаже располагались клетки в три яруса. Сами клетки также были из нержавеющей стали. Три стороны закрывались сплошными пластинами, а четвертая, лицевая, имела решетчатый вид, где висели автопоилка и кормушка. Многие клетки пустовали, но в некоторых, то на одном стеллаже, то на другом, мелькали кроличьи ушки, серые, черные, рыжие, то торчащие кверху своими кончиками, то свисающие донизу.
На самом высоком стеллаже, ровно посередине смотрового окна, на уровне глаз, располагалась отдельно стоящая клетка. Сама широкая, она делилась металлической перегородкой надвое. В каждой части, своеобразной «комнатке», ютилось по одному жильцу. В левой части сидел полненький крольчонок с черно-серой шерсткой, местами как бы с пепельными вкраплениями – островками долгих лет смены одежки – от каждой линьки по тому или иному островку. Пушистая мордочка воткнулась черненьким носиком прямо между прутьев так, что многочисленные усики кролика разметались во все стороны. Глаза смотрели неподвижно, но вдумчиво и бдительно. Вообще же, странные чувства закопошились в сердце молодого Кирилла, не особо привыкшего к нежностям и ласке.
– Какой хорошенький! – помимо воли вырвалось у него.
– Да. Это наш Бурик, местный первопроходец и первооткрыватель, так сказать, нашего пути, – не без гордости заявил дядя Витя. – А вот рядом и Рыжчик, полюбуйся. Он не такой компанейский парень, правда, но это не умаляет его вклада.
Кирилл посмотрел на правую часть клетки, но не нашел Рыжчика, как ни искал какой-то ярко-красный пушистый комочек. Дядя наконец показал пальцем в дальний угол клетки, и только тогда мальчик заметил серенькое пятнышко, почти совсем с гладкой шерстью, цветом едва-едва отличающимся от задней стенки клетки. Вдобавок ко всему с крыши клетки спускалось нечто вроде козырька.
– Он у нас парень пугливый, – пояснил дядя, – и ему спокойней, когда можно спрятаться куда-то подальше от мира, забиться в самый кромешно-темный уголок, где никакой иглой бы не достали. Правда, всё равно достанут... Вот и сделали ему такой уголок, где он частенько прячется.
– А почему же Рыжчик? Ведь он – серенький! – мальчик всем телом прильнул к стеклу, чтобы получше рассмотреть.
– Ха! – заулыбался Виктор Львович. – Но ты сам – Кирилл, зовешься, да?! Вроде как «солнышко»! А не светишься – вон тебя как ругают учителя! Совсем не как солнышко, скорее как грозовая тучка! Но всё равно думаю, что имена не случайны. Как было с этим? Да как-то отличался он от всей своей компании, выбивался что ли. Вот и прозвали его «рыжим», а после того, как он больно укусил одного молодого лаборанта за палец, прозвище окончательно и прилепилось: Рыж-чик! Так сейчас Рыжчиком и зовем вот.
– Как интересно! А можно их вблизи посмотреть, погладить? – на секунду осекся Кирилл и добавил: – Если не Рыжчика, то хоть Бурика, а?
– Боюсь, папа будет возражать и сильно ругаться. Так что на счет таблеток, Кирилл, сможешь их не принимать? Это крайне важно.
– Да, попробую, дядя Витя, – твердым голосом произнес племянник.
– А вот и папа, кажется! Слышишь отдаленный гул голосов?
Дядя заволновался, дернулся то в одну, то в другую сторону, но голоса приближались, казалось, с обоих сторон коридора.
– Давай сюда, в эту подсобку! Ну же, Кириллка, быстрее, – подталкивая мальчика, он едва успел заскочить, как со стороны изолятора (коридор по кругу огибал все помещения) показались люди в медицинских халатах. Дверь подсобки дядя не захлопнул – как же тянуло поприсутствовать, но оставлять Кирилла самого в подсобке было безответственно.
Голоса нагрянули внезапно, как раскаты грома в тучах во время грозы.
– Итак, господа, прошу пройти в нашу аванзалу, так сказать. Хотя, с другой стороны, это помещение является одновременно сердцем всей нашей лаборатории.
Кирилл одним глазком заглянул в щелочку в проеме двери и увидел папу таким, что не сразу и узнал: как будто другой человек предстал перед ним – молодой, полный бодрости и сил, задора и того огонька, без которого всякое дело гибнет на корню, как дуб в обезвоженной земле; но вместе с тем во всем облике родителя просвечивала опытность и солидность, приходящие с годами далеко не к каждому. Весь разодетый, в лоснящемся деловом костюме, сверкающих туфлях, Григорий Филиппович представлял образец «ученого с иголочки» вопреки расхожему мнению, будто всякий настоящий ученый перестает следить за внешним видом и одеждой, как только его светлую голову посетила всеохватывающая мысль.
Дядя Витя дернул племянника за локоть, и тоже, в свою очередь, заглянул в щель. Увидел же он гораздо больше ненаблюдательного глаза Кирилла. Делегация была обширная, внушительная, но естественно не столь многочисленная, как в конференц-зале. Здесь оказались как непосредственные исполнители, так и вершители судьбы самого проекта: Заваев стоял ближе всех к смотровому стеклу, рядом с ним оказался отец Кирилла. Вполоборота он ораторствовал перед оставшимися – еще двумя директорами и аналитиком. Последний делал какие-то пометки на новом десятидюймовом планшете серебристого цвета. Рядом с Быстряковым-старшим, по другую сторону, стоял его зам, Андрей Никитич, и двое ведущих лаборантов. Один из них вошел непосредственно в шлюз лаборатории и достал инструменты для опыта.
Григорий Филиппович тем временем ознакомил важных гостей с тем, что Кирилл слышал от дяди, представил кроликов, и продолжил, обращаясь к Заваеву.
– Вот, Олег Николаевич, наш проект «Гидра» начался непосредственно здесь, в этой самой лаборатории. Долгие годы исследований принесли свои плоды. Позвольте еще немного предыстории, если мы вас не утомили?
Возникла небольшая пауза, и дядя Витя хорошенько рассмотрел Заваева. Мужчина средних лет, довольно плотного и коренастого телосложения, с широкими плечами, кирпичным лицом с орлиным носом и умными, пронизывающими глазами. Олег Николаевич представлял собой тот тип бизнесменов, которые в молодость свою попали в самую гущу дележа советских богатств и успели не только выхватить лакомый кусочек из общего пирога, но и всеми правдами и неправдами отстоять право на владение им. К этому дню он владел несколькими крупными компаниями, в том числе заводом по производству лекарственных средств. Виктор Львович отметил про себя ту быстроту и подвижность мыслей, которые пронеслись, как тень в глазах Заваева. Олег Николаевич взглянул на своего аналитика, дал тому какую-то отмашку, понятную им обоим, и посмотрел на Быстрякова-старшего.
– Это не будет лишним. Чем лучше пойму и вникну во все нюансы, тем успешней в дальнейшем реализую проект. Но только, Гриша, объясняй всё попроще, на пальцах, как для студента первого курса, – гаркнул смешком Олег Николаевич. – Для меня главное общая картина. В целом, а не в деталях, которые будут понятны только узким специалистам. Для этого у меня есть специально обученные кадры.
Тут он вторично то ли засмеялся глухим смешком, то ли кашлянул, и хлопнул по-отечески ученого по плечу.
– Мне главное, что? Донести радужную картину более крупным рыбам, заинтересовать их, дать такую наживку, которую они мигом проглотят и попросят еще. И будут готовы выложить такие средства, какие запросим мы сами, а не такие, какие они нам предложат. Чувствуешь, Гриша?
– Да-да, Олег Николаевич, – пробормотал покрасневший Григорий Филиппович.
– Вот и хорошо! Так что рисуй картину. Например, с начала: почему назвали проект «Гидра»? Она же вроде всех сжирала, да и не особо ее любили греки и прочие там, разве нет?
– Хм... Речь идет не о совсем Лернейской гидре, если хотите знать. А о том крошечном животном, которое навело шороху на образованных европейцев в первой половине восемнадцатого века. Вот, смотрите на презентацию, – он показал на фотографию беспозвоночного полипа на презентации, которую поднес второй лаборант. Там красовалось белесое существо, всё тело которого представляло собой нечто вроде матового стебелька, один конец заканчивался подобием ноги, а другой – множеством щупалец.
– Фу! Очередная гадость, – брезгливо поморщился Заваев.
– Да, пожалуй, – согласился Быстряков, – но эта гадость могла бы воплощать собой мечту человечества о бессмертии. Представьте себе только: что бы вы с ней ни делали, она восстанавливает полностью себя! Разрезали пополам в любом сечении – и вместо одной со временем будет две гидры: разрезали горизонтально так, что у одной части осталось туловище с подошвой, а у другой рот с щупальцами – ничего страшного! У подошвы отрастет недостающая часть со ртом и щупальцами, а у той части, где рот, – полностью вся подошва. Сделаете продольный разрез – гидра обедает по-прежнему, хотя всё тут же выпадает из половины её «желудка». Но скоро она регенерирует! Да что там! Можно хоть на сто частей разрезать – все будут так же восстанавливать целое из части, причем быстрее восстановится подошва или рот зависит от того, к чему ближе была раньше эта часть. Это же до сих пор вдохновляет и воодушевляет!
Григорий Филиппович увлекся, вся краснота лица ушла, оно заметно посвежело и помолодело. Видно было, что эта тема ему близка и проходит красной нитью через всю жизнь.
– Это же та идея бессмертия, которая будоражила умы всех ученых с незапамятных времен! Эликсир вечной молодости, живая вода – да этим грезили алхимики и маги средневековья. Пробужденная к жизни материалистическая наука эпохи Просвещения показала, что вечное обновление материи невозможно. Но наука как младенец делает шаг за шагом. И только с высоты следующего шага видишь, что предыдущий был как раз на уровне младенца, и потому легко опровергаешь его доказательства. Вот и теперь мы знаем об обновляемости организма человека намного больше, чем знали во времена Просвещения и научно-технической революции. На вооружении у нас есть и углеродный метод по содержанию радиоактивных изотопов...
– Гриша, ближе к теме, – прервал его Заваев.
– Конечно, конечно... Известно, что все клетки человека с течением времени полностью себя обновляют. То есть, мы могли бы жить если не вечно, то настолько дольше того среднего возраста, на котором мы в наш бурный век технократии уходим на покой, что можно назвать наше лекарство если не эликсиром вечной молодости, то лекарством от старости, по меньшей мере!
Григорий Филиппович помолчал немного, но Заваев слушал, о чем-то думал и не собирался перебивать вопросами.
– В этом месте меня обычно спрашивают: почему же мы тогда стареем, если клетки всё время обновляются? Но, несмотря на все заявления ученых уверяю вас, что наука пока этого точно не знает. Да, есть различные теории и гипотезы, объясняющие процесс старения, но единодушия в этом вопросе нет. Мы оттолкнулись от гипотезы, что вновь появляющиеся в теле человека клетки наследуют искажения в ДНК и ущербные места своих клеток-родителей, которые те, в свою очередь, приобретают в результате массивных бомбардировок зловредными вирусами и бактериями, и недостаточной собственной иммунной защиты. Клетки человека – это же как своеобразные миры, планеты, на которые шлепаются метеориты в бешеной космической гонке и оставляют там зияющие раны. Вот если бы мы смогли уберечь наши планеты от метеоритных атак... Создать или же такую защиту, через которую ничто бы не проникало, или же наделить такими свойствами наши клетки, как клетки у гидры, – которые тут же восстанавливали бы все свои недостающие части... Вот все эти мысли и наработки мы воплотили в нашем чудо-лекарстве, на самом деле уникальном и способном перевернуть весь уклад жизни с головы на ноги. И вместо того, чтобы мучиться болезнями, страдать от болей и травм, приходящих со старостью, люди могли бы жить полноценной жизнью молодого юноши, биологический возраст которого от силы составлял бы лет пятнадцать! Сколько полезного могли бы сделать наши неувядающие лидеры, сколько открытий совершить величайшие умы человечества, какую бы жизнь создать!
Заваев, видно, наконец смекнул что-то, так как заулыбался открыто, обнажив здоровые, выбеленные передние зубы, смотревшие на мир нерушимо, как рота почетного караула.
– Тогда выходит, – после паузы спросил он, – что никакие болезни и инфекции нам не страшны, и тело остается вечно молодым?
– Ну, насчет «вечно» – это время покажет, но что касаемо болезней – это да, так и есть. Прошу всех взглянуть на наших подопытных, Бурика и Рыжчика. Без преувеличения скажу, что перед вами два ветерана по битвам с микробами. Из скольких только схваток и передряг они вышли сухими, а, Андрей Никитич?
Андрей Никитич поморщился и почесал лоб, вспоминая минувшее.
– Да так с ходу и не скажешь. У кроликов есть как свои специфические заболевания, так и общие, характерные для прочих животных форм жизни. Хотя всё взаимосвязано и зависит друг от друга, и влияет друг на друга. Паутина жизни, – и он сделал такие движения руками, точно в воздухе и впрямь проявились невидимые нити. – Есть куча неприятных болячек, начиная от простого насморка и заканчивая разложением внутренностей. Конечно, если довести до этого... прозевать инкубационный период вируса, время проявления симптомов, и довести до острой формы... Тогда, конечно, от ушастых ничего бы и не осталось. А они у нас под постоянным наблюдением. И представляют большую ценность для медицины, так что посторонним сюда вход строго воспрещен. Представьте, например, что будет, если кто-то узнает, что кролик заболевший, к примеру, миксоматозом в острой форме, не подлежащей лечению, вдруг сбрасывает с себя отечные куски кожи как шелуху, отторгает от себя болезнь и регенерирует больные участки, восстанавливает тело как пазл? Каково? Через неделю, максимум десять дней, такой кролик погиб бы. А наш?
Григорий Филиппович махнул лаборанту, находившемуся внутри, рядом с клетками кроликов.
– Игорь, давай Рыжчика ближе!
– В присутствии и под контролем ваших сотрудников все эти опыты мы снова сможем повторить, – потирая руки, сказал Андрей Никитич Заваеву, пока лаборант брал клетку и нес ее на стол к смотровому стеклу.
Олег Николаевич, судя по выражению толстых губ, видимо, был крайне доволен, отметил про себя дядя Витя, которого бесцеремонно оттолкнул теперь Кирилл от двери. Разве можно упустить такую возможность?
Клетку с кроликом поставили на стол. Рыжчика можно было хорошенько рассмотреть. Вблизи серая шерсть выглядела не гладкой, а скорее походила на колючки ежа, сильно вымокшего под обложным дождем. Местами шкурка имела лоснящийся вид, а местами зияла краснеющими кусками кожи с серым напылением, будто незримый портной только взялся за отделку материала для новехонькой шубки.
– Вы посмотрите на него. Почти как огурчик! Еще несколько дней восстановления и следов болезни видно не будет. Ну-ка, Рыжчик, повернись мордочкой к людям. Как кусать – так ты мастак, а когда на тебя смотрят, ты отворачиваешься, – Андрей Никитич крутился возле стекла, желая неким необъяснимым способом повернуть кролика.
Игорь легонько постучал по задней стенке клетки, и Рыжчик нехотя, апатично, переваливаясь с ноги на ногу, как под тяжестью, развернулся и сделал пару шажочков. Почти все присутствующие обступили стекло, и Кирилл немного высунул голову из подсобки, стараясь разглядеть хоть что-то, но машущие руки аналитика то и дело мешали. Но всё же он разглядел самое главное – поникшую голову кролика, уши, лежащие плетьми на спине, изъеденную бороздками мордочку и глаза, полные невыразимой печали и какого-то пробирающего понимания тщетности своего существования. От неожиданности Кирилл вздрогнул, и дядя Витя тоже подвинулся вперед, от чего дверь приоткрылась еще больше. Между тем Григорий Филиппович что-то говорил.
– ... а вот посмотрите, какой он был всего два дня тому назад. Это же небо и земля, не находите?! – все дружно рассматривали снимки, охая и качая головой. Мужчины, порой сами повидавшие виды, весь жестокий мир криминальных разборок, испытывали какое-то сострадание, увидев страдания беспомощного, невинного существа. Сотрудники лаборатории, в том числе и отец Кирилла, стояли, точно статуи. Как сказали бы моряки: «Хоть где-то и бушует свирепый шторм, но у нас, слава богу, пока штиль!» Кирилл с удивлением посмотрел на лицо отца, когда тот раздал снимки. Слегка растрепанные волосы, бровь, приподнятая дугой над правым глазом, полные щеки, которые нехотя выталкивали жиденькие усики вперед, отчего те еще больше топорщились. Более всего поражали же глаза, умиленно-отстраненные, со взглядом, витавшим где-то в нездешних далях. Кириллу почему-то живо представилось, что они вновь сидят на скамеечке, отец мечтательно парит в мыслях, а двери театра то распахиваются, то захлопываются с грохотом, от которого невольно содрогаешься. Но отец сидит всё так же неподвижно и созерцательно, непробиваемый никакими внешними звуками.
– А знаете ли вы, что такое кокцидиоз, господа? – Андрей Никитич продолжал вести презентацию, увидев, что его начальник «ушел в глубокие раздумья».
Причем нельзя сказать, что Быстряков всегда был таким. Андрей Никитич, знакомый с ним с последнего курса института, помнил, что раньше Гриша был душой компании, настоящим заводилой, склонным как на разные пакости, так и на самые геройские поступки. Благодаря одному из них, он и познакомился с Оленькой, своей будущей женой и мамой Кирилла. Как он тогда лихо вступился за нее едва ли не под носом у самого декана, когда несколькими ударами и пинками прогнал одного липучего ухажера, который, не получая взаимности, на глазах у сокурсников стал дергать Олю за платье, точно желая ей испытать то унижение, что, как ему думалось, она заслужила! Каким чудом заступник не вылетел из института – об этом не знал и сам Андрей Никитич, хотя в те годы считал Быстрякова своим товарищем, и доверял ему куда более страшные тайны. Но он доучился. Правда, затем отправился аж в Новосибирск набираться опыта. Вернулся он заматеревшим ученым, и вскоре получил в свое распоряжение одну из лабораторий НИИ. А последний пять лет они вместе работали над проектом «Гидра». Андрей Никитич стал замечать изменения в начальнике то ли с полгода, то ли с год. Еще раньше он принимал разные экспериментальные разработки, но не позволял себе многого такого, что позже проявилось в характере. Иногда он мог накричать с какой-то бешеной злостью на Андрея Никитича, сорвавшись из-за рабочей мелочи, одной из тысяч, которые перебираются в ходе бактериологических разработок. Чаще всего он впадал в такое добродушное состояние, что добиться от него дельных мыслей и распоряжений по проекту не получалось. Зато потом он выдавал на-гора блестящие, как находка, догадки. Поначалу это раздражало Андрея Никитича, но в последние месяцы он также стал принимать чудо-таблетки, и с удивлением для себя отметил, что поведение начальника больше не раздражает его. Как не раздражает, например, человек, что шлепает по лужам в осеннюю погоду, когда сам сидишь возле окна у бросающего горячие искорки камина.
– Это такая смертельно опасная штука, – продолжил зам, обращаясь к Заваеву, – которая поражает печень или кишечник кроликов. Методов лечения толком до сих пор нет, и запущенный кролик непременно погибает. Что самое интересное (тут Андрей Никитич сладко причмокнул), паразит кокцидия настолько живуч, что погибает только при температуре в сто градусов! Сейчас на этом экране вы сможете увидеть, как происходит заражение... и что происходит дальше, простите за тавтологию, господа.
Кирилл вперил взгляд на большой экран, где крупным планом камера выхватила забеспокоившегося Бурика. Тот с выпученными глазами старался увернуться от руки лаборанта. Едва переводя дыхание, Кирилл наблюдал, как лаборант после очередной попытки схватил-таки несчастного кролика и прижал того к поддону. Рядом, в соседней клетке, забился в самый темный угол Рыжчик, точно надеясь там обрести потерянный покой.
– Итак, – Андрей Никитич щелкнул какие-то переключатели на скрытой панели под смотровым стеклом, и экран на секунду погас; затем изображение ожило, – вы видите ткани кишечника кролика с, не побоюсь этого слова, микроскопическим увеличением, благо новейший зонд не доставляет Бурику дискомфорта. Сейчас тут окажутся злющие враги, вот-вот... так... да, лаборант запустил в Бурика целую колонию кокцидий.
Не прошло и минуты, как на экране замелькали то ли шарики, то ли овальчики, под скорлупой которых таилась неизбежная смерть.
– Тише, тише, ты что? – зашептал дядя Витя, почуяв, как под его рукой задрожало тело мальчика. – Кролику не больно. Это ничто по сравнению с тем, как его кололи...
Кирилл не слышал объяснений, перед глазами у него поплыло какое-то сизо-оранжевое облако, лоб набух как гроздь винограда, готовая сорваться с ветки.
Андрей Никитич между тем разъяснял важным гостям, что за микроскопическая война происходила на экране, где одноклеточные клетки кокцидий были атакованы более крупными микробами, точно кавалерийской атакой с фланга, и отброшены в расплывающуюся розовую массу желейного вида. По крайней мере, камера зонда так видела ту завесу, что заволокла пораженные участки.
Вся сцена напоминала некую батальную схватку, где генералы склонились над картами и тщательно проводили рекогносцировку местности, изучали расстановку сил и наиболее горячие места сражения. В самый пыл незримой борьбы, когда в ушах зазвенело от грозовой тишины, ворвался Кирилл и как фурия набросился на военачальников битвы, тщетно стараясь разметать и раскидать их хоть и жилистыми, но всё же детскими руками.
– Мучители! Звери! Что же вы делаете? – вопил Кирилл не своим голосом, как ему казалось, хотя всё окружающее плыло, как во сне, и даже собственные слова звучали откуда-то сбоку и сверху, приглушенные подобно эху далекого грома. – Вы же хуже тех животных, которых вы так мучаете... Что вы, как стервятники, налетели на кроликов? Вам живые не интересны, ведь вы... вы питаетесь падалью.
– У мальчика истерика! А ну быстро выведите его отсюда. Откуда он вообще здесь взялся? – кричал покрасневший зам, на лысине выступил пот, и полные капли побежали с висков, стекая по стеклянным дужкам очков.
Другой лаборант бросился за Кириллом, пытаясь скрутить его, как первый скрутил кролика. Кирилл почти ничего не соображал и не видел, но брыкался, как хватается утопающий за воображаемую веревку спасения. Отец, шедший по направлению к нему, потерял строгие очертания и расплылся, подобно розовой желейной массе.
Последним, что Кирилл услышал, был свист планшета, вылетевшего из рук аналитика на звонкий пол. Крепкие руки сжали его, и мальчик потерял сознание.
Глава 4. Гротеск.
Стояли густые сумерки, за окном не было видно ни зги. Только кое-где далеко внизу, то в одной, то в другой стороне мелькали фары автомобилей, выхватывая из темноты серые дома спального района. Григорий вслушивался в ночь, пытаясь уловить звуки, но до предпоследнего этажа шестнадцати-этажки долетало лишь фоновое гудение. Тогда Григорий провел по холодному стеклу окна; раздался режущий ухо скрип. Этот звук несколько вывел его из задумчивости. Позади кто-то стукнулся о ножку кухонного стула. Григорий обернулся.
– А, это ты, Оля? Не спится? Двенадцатый час, однако!
– Да всё не могу уснуть, мучают какие-то тревоги.
Вошедшая дама ростом оказалась чуть пониже мужа, и на его довольно крепком фоне телосложения казалась несколько несуразной, угловатой. Может быть, это ощущение усилилось от вошедшей в привычку скукоженности, а может от небрежно растрепанных волос. Правда, всё это обращалось в ничто при прикосновении: от темных волос веяло чудной свежестью, так что тут же хотелось в них уткнуться всем лицом, теряя счет секундам и минутам. Григорий так и поступил. Приятное, кутающее тепло шло от тела жены. Прошли долгие минуты в тишине, прежде чем Григорий оторвался и взглянул на нее. Своими большими коричневыми глазами Оля смотрела на него с удивлением. Абрис ее лица имел скорее форму круга, чем овала, и больше походил на солнышко. Маленький подбородок, тонкий нос, тонкие губы улыбались как лучики, и, как нельзя кстати, широкие бездонные глаза сидели необычно далеко от носа, будто в самом деле по краям. Но, на удивление, такое странное расположение глаз придавало Оле очаровательную миловидность и женственность, а в ее взгляде читалась нежность. Григорий в очередной раз поймал себя на мысли, что трудно не поддаться очарованию этих удивляющихся глаз. Причем, такой эффект у нее получался ненароком, помимо воли, и всё казалось, что Оля тебя по-доброму журит за безобразное поведение и поступки, дивясь, как младенец: а почему же этот дядя так себя ведет, или делает то-то и то-то?
– Что же тебя так тревожит, родная? – улыбаясь, спросил Григорий.
– Сама не могу понять, что-то смутное шевелится в душе, точно червячок какой-то, как тогда, год назад, помнишь? – Оля полузакрыла глаза, вспоминая, брови сдвинулись и разошлись в волны удивления на маленьком лобике. – Ты тогда тоже долго стоял у окна, а потом начались те ужасные припадки, когда ты всё в доме метал как ветхий мусор; череда жутких ночей и кошмаров. Я не хочу снова проходить через это.
– Не волнуйся, Оля, иди сюда, – он прижал жену к себе, стиснув в крепких объятьях, как медведь сжимает тонкое деревце. – Я же тебе говорил, что всё можно научиться легко контролировать. Да, побочный эффект неприятный выходит, но цель же всей моей работы – не сиюминутное благополучие всех и всего. Может, это зарево новой жизни для человечества?
Григорий расплылся в мечтательной улыбке, рисуя в воображении открывающиеся радужные перспективы.
– А между тем наш сын нуждается в медицинской помощи, когда ты грезишь о далеких рубежах, – мягко, но твердо произнесла Оля, сжав тонкие губы.
Григория точно хлопнули рукой по голове, как лентяя, который на дежурстве забылся в сладкой дреме.
– Что за чушь ты говоришь? – фыркнул он.
– Вовсе не чушь, – возразила она.
Как снежный ком разрастается в гигантскую лавину из-за хлопка в горах, так разговор разросся, нанизывая одно неосторожное, оскорбительное или неделикатное слово за другим.
Как часто бывает, ссора началась с пустяка, из-за колкого слова, которым отвечаешь на то, что тебе не понравилось в обращении собеседника. Казалось бы, сдержись хотя бы один из участников скандала – и ничего бы не было, всё бы затихло и потухло, как костер тухнет без подбрасывания веток. И пили бы оба сладкий чай и закусывали мармеладом. Но как же трудно удержать, промолчать, не высказать колкость, когда тебя самого больно уязвили! Как невыносимо мучительно чувство, когда слышишь будто со стороны свой голос, язвящий и разящий близкого в самое больное, незащищенное место. Лучше всего о таких брешах в броне знает лишь тот, кто находится с тобой постоянно рядом, видит тебя во всевозможных ситуациях и проявлениях, зачастую не скрываемых самообманом или ложным блеском, предназначенным для окружающих, менее близких, людей.
