Текст книги "Зима посредине мира"

Автор книги: Марк Липкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Из-за двадцатиградусного мороза, который держался несколько дней, мы тренировались по сокращенной программе, с частыми перерывами – наставники не выпускали нас на большую лыжню, ограничиваясь той, что сами проложили вокруг стадиона на территории санатория, а разминку и физподготовку перенесли с улицы в спортзал. Каждого из нас определили в свою условную группу по лыжным дисциплинам и уровню физической подготовки, где нам предстояло подтягивать технику и изучать тактические премудрости гонки. Со второй недели намечались спринтерские, а позднее и длинные дистанции, требовавшие стойкости. Тренеры пообещали, что итогом сборов станет забег на двадцать пять километров (пять пятикилометровых кругов свободным стилем), в котором примут участие не все: для реальных спортивных турниров отбирали сильнейших.

Так или иначе время проходило незаметно, занятия сменялись интервалами отдыха, которые мы заполняли чтением книг и болтовней. Избыток двигательной активности и свежий воздух делали своё дело: к концу дня мы уставали и засыпали, едва склонив голову на подушку.

При любой возможности я украдкой следил за Чемпионом: мне импонировали его старательность и терпение, нравилось, как стремительно он набирал скорость на въезде в горку, как ловко выбрасывал ногу на финише. Меня тоже хвалили за технику, но из-за того, что лыжи мне давались легко, я иногда чувствовал, что не выкладываюсь в полную силу. В отличие от меня, Чемпион всегда с какой-то излишней тщательностью повторял одно и то же упражнение много-много раз – он хотел быть первым во всём. Несмотря на мое тайное внимание к нему, мы не разговаривали и, я бы сказал, существовали по-отдельности, за пределами редких общих тренировок почти не пересекаясь. Раздевалками мы не пользовались, а в душевую ходили с разными группами по очереди, что меня даже отчасти устраивало: других мальчиков я научился не замечать.

Не скажу, что Чемпион на меня никак не реагировал, уже к середине второй недели он начал относиться ко мне как к своему главному сопернику, и если сначала эта конкуренция была едва приметной – временами проскакивала мысль, не придумал ли я, – то позже парных тренировок стало больше, а потом тренеры и вовсе сделали нас постоянными спарринг-партнерами. Вопреки изобилию поводов, осмысленной коммуникации всё же не получалось: я боялся стать навязчивым и обнаружить свой скрытый интерес, а он почти всегда молчал, производя впечатление человека вполне самодостаточного, если не замкнутого, поэтому наше общение сводилось к обмену немногочисленными репликами и краткими сверками того, что наставники велели нам записать в дневники тренировок.

Чемпион снился мне каждую ночь, но в этих мечтательных снах мы были не мы, а какие-то другие люди в том же обличье, будто доблестные персонажи детских сказок или возвышенные герои из произведений немецких романтиков. Утром всё это казалось мистической чушью, и большинства сюжетов я не помнил, оставалось лишь прежде незнакомое желание быть рядом с ним, к которому примешивалось непонятное чувство опасности.

Один из снов я запомнил, потому что он потом, даже спустя несколько лет, с назойливой ясностью воспроизводился почти без изменений. Мне снилось, как я поднимался на очень высокую гору, у ее подножия метровыми волнами вздымался океан, ледяной ветер сбивал с ног и мешал идти дальше. Постепенно уклон становился круче, пока не превращался в отвесную стену. Чудом удерживаясь на ней, я стремился добраться до верха, будто знал, что там – спасение, потому что путь назад отрезан. Чем выше я лез, тем сильнее дул ветер, тем более скользкой от замерзающих брызг становилась каменная поверхность. Я оглядывался вниз и не мог разобрать там ничего, кроме острых скал, темневших в окружении белой пены шторма. Наконец, с трудом добравшись до вершины утёса, я, к своему ужасу, видел, что с обратной стороны горы так же карабкался Чемпион. Он поднимал голову и безмолвно, глазами, молил о помощи. Площадка наверху вдруг оказывалась безнадёжно мала, на ней с трудом помещался один человек. Я тянул руку, какой-то немыслимой силой поднимал его и прижимал к себе. Балансируя на скользком пятачке утёса, мы крепко держались друг за друга – я чувствовал, как постепенно слабею, как приближается гибель. Конец сна всегда терялся в неопределённости, из которой часто вырисовывалось только размытое ощущение свободного падения, что-то резко сжималось внизу живота, как в детстве, когда летишь на качелях. Такие сны смущали меня, я не мог ничего с собой поделать и сильно переживал. От этого бесславно хотелось плакать и бежать домой, но ни того, ни другого я себе позволить не мог.

Совместные тренировки, особенно в перерывы для отдыха между силовыми блоками, со временем стали мучительными: меня одолевали и желание как следует рассмотреть его, и необходимость это желание в себе подавлять. Я с трудом имитировал дружескую нейтральность и, стоя напротив, изо всех сил старался не задерживать взгляд дольше секунды на его алых губах, налитых морозным бордовым цветом, боялся смотреть на Чемпиона, даже когда он закрывал глаза и опускал голову, опершись на палки. Каждый вскользь брошенный взгляд изменнически выхватывал какую-нибудь черту, которая врезалась в сознание и преследовала меня потом везде, куда бы я ни пошёл: плавный изгиб спины, рельеф согнутого колена, волоски, торчащие из-под шапки, или слипшиеся от влаги ресницы – он действовал на меня как радиоактивный минерал, излучающий всепроникающую красоту.

Вне спорта Чемпион не отличался грациозностью, его манеры были грубоватыми, а иногда в присутствии других ребят в нём проявлялось что-то неестественно парняцкое. Мальчишеские игры и шутки насквозь пропитывались обострённой сексуальностью, которая бурлила внутри почти сформировавшихся молодых мужчин, но в силу возраста и социальных условий не находила естественного пути наружу, при этом, не озабоченные собственными табу, мои сверстники могли совершенно свободно разглядывать друг друга, хвастаться косыми мышцами спины или пробовать на ощупь твердость чужого пресса. Непосредственность и беспечность, с которой это происходило в комнате или душевой, мне были недоступны, поэтому я всегда держался особняком.

Отъединённость от подросткового коллектива – малоприятная вещь, она часто становится поводом для насмешек, даже если ты по своему образу жизни, внешности или поведению ничем не отличаешься от других, потому что отторгается всё, что кажется непривычным. С высоким ростом и крепкой мускулатурой я производил впечатление человека, который может отлично за себя постоять – это напрочь исключало какие-либо издевательства, тем более со стороны сверстников, чаще всего уступавших мне в физическом развитии. Тем не менее, моя замкнутость не располагала к себе окружающих, и если в родной школе ко мне все давно привыкли, то в зимнем лагере, среди незнакомых детей я, видимо, слыл странным типом.

Ребята посмеивались над моей манерой делать по утрам нелепые гимнастические упражнения, которым меня научил папа. Как-то в спортзале я делал растяжку, вертикальный шпагат, закинув одну ногу вверх на шведскую стенку. На улице ещё не рассвело, и всё, что происходило внутри зала, отражалось в окне: один из мальчиков в нескольких метрах от меня, кривляясь, встал в балетную стойку и комично протанцевал на носочках – другие дети вокруг него громко засмеялись. Обернувшись, я видел, как они хохотали, показывая в мою сторону. Чемпион, стоявший рядом с ними, смотрел на меня с любопытством и тоже улыбался, хотя его улыбка выглядела вымученной. Вряд ли кто-то из них мог повторить мой шпагат, так что подобные колкости меня не оскорбляли, но внимание Чемпиона ко мне долго не выходило из головы.

Невыносимая для меня принужденность на фоне спортивного соперничества усугубляла и без того нервозную обстановку. Однажды мы в паре отрабатывали обгон коньковым шагом на подъеме, поло́гом и утомляюще длинном, если проходить его на скорости. В очередной раз взбираясь на горку и пытаясь обогнать друг друга, мы ожесточенно работали руками и ногами, когда – то ли случайно, то ли намеренно – он приблизился на опасное расстояние и, выступив на полшага вперёд, задел мою лыжу палкой. Я непроизвольно выбросил ногу – Чемпион, заскользив поверх моей лыжи, не удержал равновесие, споткнулся, и мы оба позорным завалом съехали вниз. Полулёжа на утрамбованном снегу в скрюченной позе, он снял одну палку и с непостижимой для меня злобой плашмя кинул в мою сторону. Отбив её рукой, я в ответ пнул его концом лыжи.

– Ты совсем уже! – задыхаясь, прокричал я.

Он ничего мне не сказал, лишь косо посмотрел и отвернулся. Кровь застучала в ушах, меня наполнила обида, в которую превратилась вся моя многодневная мука, а буквально спустя секунду тренер и один из ребят уже растаскивали нас в стороны, будто боясь, что мы бросимся друг на друга. За всю мою жизнь я ни к кому не испытывал ненависти, потому что для такого сильного чувства, уничтожающего тебя самого, не возникало подходящего повода. Не было повода для враждебности и в тот момент: обида вспыхнула на разогретой поверхности разочарования, и всего через мгновение к ней прибавилось тягостное ощущение стыда, от которого стало невмоготу, когда я увидел выражение брезгливости на лице пожилого тренера.

– Что, по домам захотели? Я могу это устроить! Вам здесь не подворотня!

Тренировка была остановлена, наставник велел помощнику отвести нас к коменданту лагеря на «исправительные работы»: двум лучшим на этих сборах лыжникам поручили убрать снег с площадки для подъезда машин к хозяйственному корпусу, а чтобы мы не подрались, нас развели по разным концам стоянки. Конечно, ни о какой драке, по крайней мере с моей стороны, речи и быть не могло: неистово махая деревянной лопатой, я боролся и со снегом, и с собственным смущением. Меня огорчало подозрение в готовности ударить человека, настроение портилось ещё сильнее от мысли, что он мог испытывать ко мне неприязнь. Время от времени посматривая на работавшего в нескольких метрах от меня Чемпиона, я застигал на себе его взгляд, и по тому, как неловко и с опозданием он его отводил, делал вывод, что мой соперник обескуражен не меньше меня.

Уборка снега с краткими перерывами отдыха вполне могла сойти за интервальную тренировку, но мы пропустили обед, поэтому примерно через полтора-два часа нас позвали в столовую, где дежурные уже накрыли отдельный стол. Уставшие, разгоряченные и вспотевшие от работы, мы медленно жевали нехитрую лагерную еду, не глядя друг на друга, из-за двери в кухню до нас доносились лишь едва различимые голоса поваров. Молчание, с которым мы ковырялись в тарелках, меня тяготило.

– Лёш! – неожиданно для себя выдохнул я. – Извини, пожалуйста. Я не хотел. Глупо как-то получилось.

Он замер, с недоумением поднял глаза, потом спохватился и быстро замотал головой.

– Нет-нет, я сам виноват, – пробормотал он.

Я понял, что между нами всё в порядке, хотя Алексей сидел, снова понуро опустив голову.

– Кстати, там на подъёме, с середины горки, на самом деле, довольно узко для обгона. Если придётся обгонять, то надо это делать прямо внизу, – осторожно предположил я.

Он пытливо на меня посмотрел.

– Ты про двадцатьпятку?

– Ну, вообще про разные дистанции. И про неё тоже.

– Ага. Если не выгонят. Слышал, что сказали?

– Вряд ли, иначе сразу бы отправили в спальный корпус, а тут наказание. Скорее всего тренер поорёт и вернет на тренировку. Тем более завтра всё равно день отдыха. Может, забудется?

– Может, – он сосредоточенно разглядывал вилку в руке.

– Это всего лишь сборы. И вообще, мало ли чего не бывает на трассе.

– Нет, – Алексей озабоченно покачал головой. – Надо потерпеть, надо нормально пробежать полумарафон. Нужен результат.

– Он же здесь всё равно не идёт ни в какой зачёт. Какая разница?

– Разница в том, чтобы получить рекомендацию в областную сборную и попасть на общероссийское первенство в этом году, а через год я уже в юниоры по возрасту прохожу.

– Ну, если ни тебя, ни меня не допустят, то кто здесь выйдет на полумарафон? Человек пять-шесть, не больше, – попытался ёрничать я.

– А тебе не важно, попадёшь ты на первенство или нет? – Алексей нахмурился.

– Важно, конечно! Но я не буду убиваться, если не попаду.

Алексей, который всё время разговора смотрел в основном куда-нибудь в сторону или вниз, поднял на меня глаза и с интересом задержал взгляд.

– А ты уже бегал двадцать пять километров?

– Конечно, – почему-то соврал я. – А ты?

– Тоже, – ответил он после краткой заминки и снова отвернулся.

Я ходил с отцом на длинные дистанции, но редко на скорости. Папа следил за моей физической формой и дополнительно тренировал меня, по мере своих собственных возможностей уделяя внимание именно выносливости. На региональных межшкольных соревнованиях я дважды участвовал в забегах на пятнадцать километров и один раз занял первое место. Умея правильно распределять силы на знакомой трассе, я не сомневался, что и полумарафон на сборах смогу пройти без особенных затруднений.

Наше общее молчание казалось теперь значительным и осмысленным, я впервые мог смотреть на Алексея свободно и почти без фальши. Представилось, что мы давние близкие друзья, которые понимали друг друга без слов – мне понравилось это новое распределение воображаемых ролей, при котором можно проявлять сердечность и участие. Я видел, как его что-то изводит и он раздумывает, стоит ли со мной откровенничать. Наконец Алексей решился и неуверенно спросил:

– Ты же в одиннадцатом классе?

– Да.

– Значит, тоже в этом году школу заканчиваешь. Куда будешь поступать?

– На архитектурный. В Москву. А ты?

– Погоди, на архитектурный?! Ты серьёзно? А как же тренировки, соревнования?

– В теории, это возможно совмещать. Там даже своя команда лыжная есть, мне папа сказал. Думал сначала про заочку, но родители хотят, чтоб я очно учился, тогда можно ещё военную кафедру пройти. Ну, не получится со спортом, значит не получится. Зато будет профессия.

– Ясно. Предки заставили.

– Ничего и не заставили. Я сам выбрал, куда буду поступать. А ты куда пойдешь?

В выражении его лица появилось что-то жёсткое. Он ответил не сразу.

– Не всё ли равно.

– Конечно, всё равно, – я старался не обидеться. – Тем более, если это такая тайна. Не хочешь, не говори.

– Не в этом дело. Ты не так понял. Просто… – он замешкался, – я пока не решил, куда буду поступать.

– Вообще-то уже январь на дворе.

– В курсе. Я хотел в институт физкультуры, тоже в Москве.

– Нормально!

– Тут есть сложность, – он вздохнул, а спустя несколько секунд молчания безрадостно продолжил. – Отец хочет, чтобы я поступал в университет на финансово-экономический факультет. Я с октября с репетиторами занимаюсь.

– Ну, ты мог бы заочно учиться и тренироваться. И это твоя жизнь. Почему он должен за тебя решать? И почему именно финансово-экономический?

– Чтобы заниматься бизнесом. Он считает, что за частным бизнесом будущее. А спортом на жизнь не заработаешь. Должно быть своё дело, которое приносит прибыль. У нас своя фирма, уже давно, отец ещё с кооператива начинал. Мебель там всякая, двери, окна… Я не говорю, что не хочу на экономфак, просто пока ещё не решил.

В моем сознании парень с румянцем, проступившим на его щеках, и смятыми от шапки волосами никак не связывался с какой-то мебелью и вообще «бизнесом». В самом этом слове, которое недавно все подряд стали употреблять, звучало что-то притворное, ненастоящее. Алексей страстно увлекался лыжами и спортом: я видел с каким азартом он катался и как радовался, когда ребятам по вечерам вместо отдыха разрешали поиграть в волейбол или настольный теннис. Почему он должен доказывать родному отцу, что чего-то стоит в жизни? Я не знал подобных забот: родители проще относились к моему выбору и никогда ничего не навязывали, в нашей семье всё решалось как-то само собой.

– Надо же. Мой папа мечтает, чтобы я стал спортсменом, – сказал я. – Он сам спортивной гимнастикой в молодости занимался.

– Занимался? А сейчас?

– Сейчас… – я замялся.

Папа рано лишился надежды на спортивное будущее из-за травмы, долго работал в обычной подмосковной школе учителем физкультуры, а в самом начале девяносто первого года уволился и пошел в бригаду отделочников, чтобы содержать семью, при этом никогда не жалел себя из-за того, что жизнь пошла не так, как он планировал. Я любил отца и никогда не стеснялся его непрестижной работы, но сейчас перед Алексеем, мальчиком из состоятельной семьи, мне снова захотелось соврать, придумать для папы какую-нибудь более важную должность.

– Когда он ещё молодой был, после армии, в аварию попал, колено разбил. Сейчас тренер в спортшколе.

Мне сразу же стало стыдно за своё малодушие, но признаться в лжи я не мог. Алексей положил локти на стол.

– А почему ты не пошёл в спортивную гимнастику? Мог бы с отцом тренироваться.

– Мы с папой и так вместе занимаемся. У меня всё детство в гимнастическом зале прошло. Но вообще я лыжи люблю. И зиму. У нас есть дом в деревне, я раньше все зимние каникулы там проводил, когда бабушка ещё жива была. Мне первые лыжи как раз она подарила.

– Зимой лыжи – понятно, а летом-то что ты делаешь? – спросил он.

– Летом в основном тоже в деревне.

– Там же скучно.

– Там вообще не скучно! – возразил я с чувством. – Мы с папой на рыбалку ходим, за грибами в лес, на сенокос, на речку купаться. Правда, река мелкая, там в основном малышня барахтается, но в ней есть омуты, очень глубокие, и вода в них такая тёмная и ледяная, потому что на дне бьют ключи. Когда я был маленький, боялся в них заплывать. Ты плавал когда-нибудь в реке, когда течение сильное?

– Нет, – застеснялся он. – В море только. Мы раньше часто в Сочи ездили.

– Раньше? А сейчас что же?

– Ну… прошлым летом не ездили, я работал.

– Ух ты! Здорово! Кем?

– В разных местах, – сказал он нехотя. – В основном курьером и на складе. В фирме отца.

– Здорово! – я восхитился и почувствовал лёгкий укол совести за то, что в отличие от Алексея в свои каникулы загорал и читал книжки.

– Да. Жаль, что на тренировки мало времени остаётся, только выходные, чтобы в парке побегать.

– А что твоя мама думает по поводу поступления?

– Не знаю, – произнёс он быстро и стал перекладывать столовые принадлежности с одного места на другое. – Она с нами не живёт.

– Ой. Извини, – пробормотал я, сконфузившись.

Алексей избегал моего взгляда, а я чувствовал, что задавать лишние вопросы бестактно.

Мы ещё долго сидели друг напротив друга в пустой столовой. Внутри меня будто прорвалась плотина, и я говорил про всё подряд: про школу, про тренировки, про свои вылазки в лес на выходные, про то, как мы с родителями ходили в Большой театр, про книги, которые я читал, – словом, нёс бессвязный подростковый вздор. С одной стороны, мне хотелось как-то сгладить свой неделикатный вопрос про его маму, с другой, нагромождая перед ним случайные подробности своей жизни, я хотел, чтобы он лучше узнал меня. Но о чём бы я ни рассказывал, всё выходило не то, всё это был не я, а какой-то другой, нескладный и глупый человек. Я совершенно не знал, о чём надо говорить с ним, видимо, потому, что не привык общаться с малознакомым сверстником, с которым нечаянно оказался один на один.

Алексей, слегка ошарашенный моей открытостью, сдержанно молчал, изредка отвечая на мои вопросы: я узнал о его младшей сестре, с которой ему приходилось водиться, или что у него в первой четверти тройка по алгебре (мы посмеялись по поводу финансово-экономического факультета) и что книга в газетной обложке – это учебник английского языка (он всерьёз готовился к международным спортивным турнирам). Мы даже с жаром поспорили, стоит ли разрешать сноуборд на одной трассе с горными лыжами из-за его разрушительного действия на снежный покров (в то время сноуборд, которым я грезил, ещё не включили в олимпийскую программу).

За этой приятельской болтовнёй нас застал тренер, который, видимо, собирался отчитать своих подопечных за конфликт на лыжне и не до конца убранный снег, но, увидев, что мы помирились, покачал головой и с усмешкой проговорил:

– Марш в душ и отдыхать! И чтоб больше такого не было.

На улице стемнело. Мы пошли по переходу в другой корпус переодеться, и в комнате, обнаружив сохнувшие на веревке полотенца и майки ребят, я осознал, что все уже помылись после тренировки и нам с Алексеем предстояло очутиться в душевой вместе.

Взбудораженный, я медленно спускался вниз по лестнице в конце длинного коридора на цокольный этаж, где размещалась душевая, намеренно отодвигая во времени момент, когда мне придется раздеться в его присутствии. Нет, я не комплексовал по поводу своего тела: спортивная фигура досталась мне от природы и стала только лучше благодаря ежедневным тренировкам. Тревожило, что возбуждение, которое во мне вызывал этот парень, выйдет из-под контроля, – от мысли, что я увижу его обнажённым, меня пробивала дрожь.

Душевая состояла из двух помещений: одно – квадратный «предбанник» со скамейками, вешалками и свежевыкрашенными трубами горячей воды вдоль стены, другое – освещавшаяся тусклой лампочкой длинная комната, по обеим сторонам которой друг напротив друга располагались около десятка открытых душевых секций, от пола до потолка отделанных белым кафелем. Если раздевалка отапливалась, то в самой душевой держался лютый холод, так что перед тем как помыться, мы обычно, по подсказке опытных ребят, во всех душах включали горячую воду, которая быстро нагревала комнату, наполняя её густым паром.

Судя по глухому рокоту воды, раздававшемуся из подвала, Алексей был уже там. Я немного постоял на лестнице, безуспешно пытаясь утихомирить пульс, потом глубоко вдохнул, открыл дверь и вошел внутрь.

Алексей стоял спиной к входу, босой, в одном тёмно-синем трико, его белый торс с широкими опущенными плечами и узкой талией мгновенно заполнил поле моего зрения. Он повернулся вполоборота, кивнул мне и продолжил неспешно складывать одежду. Стараясь не смотреть на него в упор, я бросил полотенце и пакет с вещами на скамейку и начал быстро раздеваться, фиксируя боковым зрением каждое его движение. Кожа покрылась мурашками то ли от холода, то ли от волнения, когда я заметил, что он снял штаны. Оглянувшись, я удивился беззащитной, без каких-либо следов летнего загара, белизне его тела, розовый отпечаток резинки от плавок внизу спины делал его фигуру какой-то бесхитростной и домашней.

Я заспешил в душ, где клубились полупрозрачные облака пара. Алексей развернулся лицом ко мне и правой рукой забросил полотенце себе на плечо. Не хотелось, чтобы он застукал, как пристрастно я на него смотрю, поэтому мой взгляд, избегая интимных мест, скользнул по его лицу и голой груди, неотчетливо приметив в области паха линии фасций с темной дорожкой волос между ними. В его статной фигуре и в том, как согнутая в локте рука поднималась к плечу, соединялись зрелая мужская сила и какая-то едва уловимая детская несуразность, которая сообщала телу Алексея фантастическую привлекательность.

Мне было пять или шесть лет, когда мама впервые привела меня в Пушкинский музей. Помню, как застыл на месте, увидев грандиозную пятиметровую скульптуру обнажённого молодого человека. Мимо нас проходили другие посетители музея, а я долго, задрав голову, стоял у Давида, увлеченно и беззастенчиво рассматривал его гипсовые черты. Мама терпеливо ждала рядом и не прерывала моего восхищения. Спустя какое-то время она присела рядом со мной на корточки.

– Нравится?

В ответ я что-то промычал и кивнул головой. Мама задумчиво взяла меня за руку и приоткрыла рот, собираясь ещё что-то спросить, но через мгновение передумала, словно ответ на незаданный вопрос нашёлся сам собой или стал безразличен. Улыбнувшись, она поднялась, крепко обняла меня сзади и поцеловала в макушку. Потом мы пошли дальше, а я не сводил глаз со статуи, пытаясь лучше разглядеть её, пока поднимался по лестнице Итальянского дворика.

Волнение, вызванное завораживающей наготой моего нового друга, достало из памяти это воспоминание. Детский восторг от пластической красоты искусства пророс сквозь то, что я сейчас испытывал к этому парню, но его исказила взрослая стеснительность, которой и в помине не было тогда в музее.

Скрытый плотным паром, я прислушивался к хаотическим всплескам в одной из соседних кабинок, а в моменты, когда звук воды сливался в общий гул, оглядывался в иллюзорный полусвет душевой и воображал неясные очертания Алексея, приближающегося ко мне, но каждый раз ошибался. Казалось, что время остановилось, и в этом состоянии ноющего ожидания страх и неопределенность боролись с влечением и не спадавшим возбуждением, которое я прятал, стоя лицом к белой, в ржавых подтёках, стене.

Потом я услышал, как Алексей выключил воду в нескольких кабинках напротив.

– Ты ещё долго? – прокричал он мне откуда-то издалека. Его голос гулко разносился по подвалу.

– Уфф… Я ещё побуду. Не жди меня, мне водолазку надо постирать. Воду сам выключу!

Я надеялся, что он уйдет и мне не придется снова проходить испытание раздевалкой. Действительно, через несколько тягостных минут хлопнула входная дверь. Немного подождав, я перекрыл в секциях горячую воду, насухо вытерся полотенцем, затем торопливо оделся и пошёл в комнату. Там, к счастью, никого не оказалось: следующий день был свободным от тренировок, и ребята собрались в видеозале посмотреть кино. Мне никого не хотелось видеть.

Глава 3

Весь следующий день я старательно избегал людей, хотя было непросто найти уединение в здании, на три этажа набитом школьниками, которых оставили без присмотра. Пока мои соседи по комнате проводили своё свободное время в спортзале, я побродил по территории лагеря, а потом устроился в коридоре, в нише на «окошке свиданий» – единственном окне, выходившем на площадку перед главным входом. Рядом с окном на парковке стоял фонарь, ярко освещавший и улицу, и коридор внутри, так что по вечерам, особенно после отбоя, здесь встречались влюблённые парочки. Изредка, чтобы сбежать от ребячьего гвалта, я тоже приходил сюда посидеть на подоконнике с книжкой или альбомом для рисования.

В тот день, взяв новенькое издание «Убить пересмешника», я только делал вид, что читаю, потому что из-за моей растерянности слова романа не складывались в понятный текст. Степень возбуждения от каждой мысли об Алексее пугала: мое влечение к нему казалось ненормальным, с точки зрения рассудка, оно как бы заранее предрекало мне неисчислимые страдания. В тот момент я впервые думал об общественном мнении, поэтому сама идея рассказать кому-то, что со мной творилось, была невозможной. Я верил, что никогда не стану объектом насмешек и презрения, остаток моей жизни пройдет в скорби и печали, а эта взрывоопасная тайна умрёт вместе со мной.

Самоистязания сменялись грёзами о том, что могло бы ждать нас впереди: мне виделось, как мы стоим посреди городской площади и держимся за руки без всякого повода или как едем вместе в автобусе и он спит, положив голову мне на плечо. Простые, смутные мальчишеские мечты не обрастали подробностями – так приблизительно и наивно я представлял тогда идеальные отношения двух близких людей.

Утром, после бессонной ночи, в умывальной комнате я разглядывал себя в зеркале, вспоминая его тело: широкую спину, выпуклую грудь и элегантную бледность. В отличие от него я был смуглым и крупным с мощными дельтовидными мышцами и бицепсами – он даже в своей широкой фланелевой рубашке выглядел худым. Мы стали бы идеальной парой, двумя колеями одной лыжни, которые, хотя и не пересекаются, никогда не расходятся.

До самого вечера я Алексея почти не видел: он пару раз пронёсся мимо меня в толпе других мальчишек по коридору. За ужином, проходя у стола, за которым он, как обычно, сидел с соседями по комнате, я поймал его взгляд и приветливо кивнул. В ответ Алексей как-то быстро, почти не глядя на меня, качнул головой и сразу же переключил внимание на то, о чём говорили за столом. Это безразличие сейчас ранило больнее, чем его временная злость тогда на горке: он своим видом словно показывал, что, несмотря на краткое сближение, мы не стали в полной мере друзьями, а тот обмен деталями о наших семьях был всего лишь проявлением вежливости. Наверное, Алексей относился ко мне настороженно и, возможно, даже жалел о своей искренности.

Следующие дни нам не довелось побыть наедине: до конца лагеря оставалось совсем немного, и наставники усиленно готовили нас к главному состязанию. В начале сборов поговаривали и про длинную дистанцию в тридцать пять километров, но позже тренеры отказались от этого плана: за короткий срок подготовить безопасную для детей гонку продолжительностью пять-шесть часов с остановками для питания было технически невозможно, тем более что трасса почти везде шла по густому лесу. Рассчитывать на готовность самих «спортсменов», школьников, тоже не приходилось, потому что в городских условиях нам редко удавалось набраться опыта долгих забегов, да и одевались мы как попало: чаще всего в тонкие трико в несколько слоев, связанные бабушкой носки, ветровку поверх двух кофт, пару маек и хлопковые плавки «под низ». Хорошие немецкие лыжи и смазки тогда в России уже продавались, а вот лёгкую и теплую лыжную форму носили только члены сборной страны.

Мы всё чаще выходили группой на большую петлю, чтобы изучить её самые трудные участки. Старшеклассники бегали на длинные расстояния, поэтому значительная часть тренировочного графика заполнялась перерывами для отдыха, во время которых мы копили силы для соревнований, ели сладкую выпечку и каши. С приближением предстоящей гонки ребята всё меньше времени тратили на развлечения и подвижные игры, сидели по своим комнатам, общались мало и в основном отсыпались, тренировки стали короткими и щадящими.

Масс-старт на двадцать пять километров для мальчиков должен был состояться за два дня до окончания сборов (девочки бежали свою «десятку» днём раньше) – с тем расчетом, что следующий после гонки день мы посвятим расслаблению и восстановлению, а последний день в лагере – сборам домой.

Ещё накануне я стал психологически настраиваться на гонку, в своём воображении проходил лыжню снова и снова, отмечая коварные спуски с поворотами, а также ровные места, где я мог поработать руками, дав отдохнуть ногам. Со спокойными и приятными мыслями о предстоящем забеге, я ничуть не волновался, наоборот, впервые за много дней казался себе по-философски невозмутимым, на это время отступила даже мучившая меня романтическая лихорадка. Впрочем, образ Алексея всё равно маячил где-то на обочине сознания: в конце концов, он в числе ещё пятнадцати ребят, допущенных на старт, был одним из моих соперников – этот момент добавлял мне куража и вдохновения. В отсутствие у меня спортивных амбиций проигрыш в гонке мало что значил, так что к следующему дню я начал воспринимать её как увлекательное приключение.