Текст книги "После и вместо (СИ)"
Автор книги: Мальвина_Л
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
========== 1. Финник/Китнисс ==========
Китнисс целится из лука в мишень, ее рука – прямая и натянутая, будто тетива – продолжение оружия, что она уверенно сжимает пальцами. Веко не дернется, рука не дрогнет, слезы не навернутся на глаза. Не потому, что плевать на Хеймитча и Гейла, не потому что смирилась с уходом Пита. Просто потому, что она – боец, лучший воин сопротивления.
У него волосы будто закрученные в спиральки пластинки сусального золота, а в глазах все еще отражается низкое пасмурное небо, которое они видели над разрушенным Дистриктом-12. Он не улыбался с тех пор, как птицы, выкрикивая металлическими голосами имя Энни, рассекали листву, словно выпущенные кем-то пули, что непременно должны найти свою цель.
Они, трибуты, и были той целью. Сломать, уничтожить, швырнуть на колени – Президент Сноу никогда не скрывал, чего хочет. Увидеть их обожженные кости на мертвой земле, засыпанной пеплом.
Но тот внутренний свет, что она заметила в Финнике перед Играми, еще был здесь. Тогда блондин скармливал лошади кусочек сахара с ладошки и шептал что-то, будто успокаивая животное, а из глаз исчез малейший намек на развязность и показушную веселость.
Китнисс закрывает глаза, когда его дыхание с привкусом мятного листочка касается ее щеки.
– Сделай это, детка. – Обволакивающим шепотом в растрепавшуюся от долгой тренировки косу.
Пальцы дрогнут, но стрела все равно найдет цель. Прямо в яблочко.
– Я убиваю сердцем.
Звон от пронзившей мишень стрелы эхом прокатывается по помещению. Китнисс опускает лук и в ту же минуту чувствует ладони на своих плечах. Теплые, мягкие ладони убийцы. Щека скользнет по щеке, электрическими импульсами разбегаясь по коже. Каждая клеточка будто вспыхнет невидимым пламенем. Финник лишь коснется губами оголенного участка плеча, зная, пойди он дальше сейчас – и Китнисс отгородится прозрачным куполом, будто включит силовой невидимый щит.
И лишь когда ночь упадет на Панем рваным одеялом, сквозь прорехи которого, насмешливо перемигиваясь, выглянут звезды, она скользнет к нему в комнату беззвучной тенью, гибкой и осторожной дикой кошкой. Пружина, скрученная так туго, что в любую секунду рванет, распрямляясь, отрывая пальцы к чертовой матери.
Китнисс вцепится в его волосы, когда Финник опрокинет ее в подушки, закроет глаза, подставляя лицо и шею жадным губам. Мед и горькие ягоды. Всхлипнет, выгибая спину навстречу – так мотылек летит к свету, чтобы сгореть в смертоносных лучах искусственного огня.
Потянет вверх ее узкую майку, сомкнет губы на остром розовом соске. Она вскинет руки, обхватывая трибута за плечи. Утром на гладкой коже останутся тонкие красные полоски – следы от ее ноготков. Утром она отдернет ладошку, когда он попытается сжать ее пальцы за завтраком. Утром будет больше света и меньше огня.
Но после сама втолкнет в узкий склад за столовой. Извиваясь всем телом, выскользнет из облегающего тренировочного костюма. Толкнет Финника в стену, впиваясь губами в его губы. Кофе (мягкий, со сливками) и корица. Он сожмет ладонями ее тонкую талию, меняя их местами. Потом сплетет их пальцы, прижимая тонкие руки к стене над головой.
– Ты больше не уйдешь до рассвета, ты слышишь, Китнисс? – На выдохе, раздвигая ее ноги коленом.
Она не ответит, задыхаясь от жара, полыхающего в венах. Она не ответит. Ей нечего возразить.
========== 2. Пит/Китнисс ==========
Ему снятся серые глаза и низкое, хмурое небо над Дистриктом-12. Ему снится растрепанная черная коса и губы, с которых капает черничный сок морника, губы, что на последнем издыхании складываются в одно только слово: «Пит»…
Он просыпается, расцарапывая свое горло ногтями. Весь липкий от пота, запутавшийся в шелковых простынях, как в клубке ядовитых змей. Несколько секунд ему нужно, чтоб сон и реальность поменялись местами, чтобы восстановился баланс. Несколько секунд, чтобы вспомнить.
Рука не потянется ни к телефону на прикроватном столике, ни к початой бутылке скотча, которую забыл пьяный Хеймитч. Босые ноги ступят на ледяной пол, он подойдет к окну, чтоб рассмотреть блёкло-лиловую краюшку луны, ухмыляющуюся в разрыве свинцовых туч на промерзшем, каком-то заиндевевшем небе.
– Это сон, Пит, просто сон… Один и тот же третий месяц подряд. Игры кончились, и Китнисс ушла. И любовь оказалась красивой, сладкой сказочка для Капитолия, инструментом, чтобы выжить…
Тихий голос в пустом доме звучит странно. Он отражается от стен, усиливается, повторяясь, и хочется обхватить себя руками то ли чтобы согреться, то ли, чтобы остановить захлестывающий волной истерический смех, выплескивающийся из горла, как у безумца.
Китнисс Эвердин – жива. Спит, наверное, в соседнем доме, и уже не помнит про ягоды, что они держали в ладонях, глядя друг другу в глаза – ярко-голубое на сером.
– Ни один из нас не вернется домой, мы закончим Игры здесь – ты и я.
– Вместе?
– Только вместе…
И он уже чувствует кисловатый вкус на языке, и горло уже почти перехватывает спазмом, но, все, что волнует Пита Мелларка – рука Китнисс на его ладони и теплое дыхание на лице, и запах лесных трав от ее черных, как ночное небо, волос.
Фикция, мираж, уловка… И жизнь, что обрела было смысл после выкрика распорядителя Игр: «Стойте!», рассыпается пригоршней хрустальных осколков, рассекающих скулы и горло, подбирающихся так близко к сердцу, что ни вздохнуть…
«Это для того, чтобы выжить, я понимаю…», – фразы, застывающие каплями свинца на ресницах.
И ягоды, мягкие, сочные ягоды морника, что он держал на ладони. Опустить голову и слизнуть сизый сок, сбегающий по пальцам. Чтобы не было так пусто и гулко в груди. Чтобы не было уже ничего.
Тихая поступь за спиной кажется реальной не больше, чем эти ягоды, вкус которых осел где-то на нёбе, впитался в кожу…
– Не спишь, я тоже… Холодно очень.
Оливковая кожа и глаза, мерцающие во мраке, как два огонька. Огненная Китнисс.
– Кошмар приснился…
Она остановится рядом и, вглядываясь в кривобокую луну, тонущую в рваных нагромождениях туч, протянет руку, сплетая их пальцы.
Она не скажет, что без него одиноко и грустно, не скажет, что просыпается с воплем каждую ночь, не найдя его рядом. Он гладит взглядом ее скулы и губы, а она лишь тряхнет головой, и черные волосы, распущенные на ночь, рассыплются по спине темным покрывалом.
– Мне тоже снились ягоды, Пит.
Он поймет, что это не новый извращенный кошмар лишь утром, когда увидит, как Китнисс Эвердин сладко спит, завернувшись в его одеяло.
– Вместе?
– Только вместе…
========== 3. Гейл/Китнисс ==========
Трава здесь высокая и сочная, как в прериях, она пахнет солнцем и свежестью, самой жизнью. Гейл пропускает сквозь пальцы длинные изумрудные стебли, забрасывает в рот соломинку. Ручей за спиной радостно журчит, маскируя звук осторожных шагов. Она наваливается со спины, обнимая за шею, хохочет радостно, касаясь щекой щеки, а выбившиеся из косы прядки волос щекочут лицо.
– Ты пахнешь свежим хлебом, Кис-Кис, – шепчет Гейл, зарываясь носом в ее мягкие волосы.
Она привычно сплетает их пальцы, заглядывает в глаза, которые здесь, в этом месте, кажутся отражением бездонного неба – шагни вперед, и утащит высоко-высоко. Туда, где воздух разряжен и свеж, туда, где нет оков и запретов, туда, где не достанет всевидящее око Сноу. Туда, где есть место настоящей свободе.
– Я задержалась, прости. Миротворцы как с цепи сорвались. В Крэе и его ребятах было хоть что-то от людей, а эти, как… как переродки…
У нее стрелы торчат из-за плеча, а в глазах блестят бусинки слез – за всех, кого они потеряли, за всех, кого потерять им еще придется.
– Мы можем уйти в горы, Кис-Кис. Заберем наши семьи. Планолеты никогда не сунутся в Аппалачи, не ради горстки бродяг.
Он не знает, что Сноу следит за ней, вспоминает Китнисс и глубоко вдыхает запах леса и трав, полевых цветов и дикого меда… Пит любит добавлять мед в тесто, всплывает вдруг в голове, и она закусывает губу, чтобы не разреветься.
– А Хеймитч и Пит, их тоже возьмем? И Прим – в горах? Ты как себе это представляешь?
Дело не в Прим, и оба знаю это так же хорошо, как и то, что что-то сломалось между ними после Игр. Что-то хрупкое, трепетное.
– Ты любишь его, Кис-Кис?
Это удар ниже пояса, но Китнисс не упрекает. Маленькая ладошка, усеянная загрубевшими мозолями от лука и стрел, ложится на гладкую кожу щеки. Это не ласка, а словно прощание. Будто она запоминает вот так – впитывает образ глазами и наощупь. Чтобы не забыть никогда.
– Ты ведь моя семья, Гейл…
Лучше бы стрелу выпустила в сердце, чем произнесла это. Зачем в голосе так много вины, котенок? Это не ты, это я, только я…
– Стоило вызваться тогда добровольцем…
– Молчи!
Она не жалеет, и не хочет жалеть. Она поменяла бы все, может быть, но никогда уже не откажется от Пита Мелларка, что всегда будет для Китнисс Эвердин больше, чем просто семья.
Солнце бросает золотистые лучики на ее лицо, и крупные капельки слез дрожат на ресницах, как бусинки из хрусталя, скрывающие в глубине крошечных огненных птиц. Он отдал бы все, что имеет, жизнью пожертвовал бы, чтобы она не плакала уже никогда, чтобы не просыпалась ночами от ужаса в холодном поту, что не рвала свое сердце на части, чтобы не смотрела так… виновато.
Не думая, что делает, тянется пальцами к ее волосам, распускает косу, перебирая густые, тяжелые пряди. Касается кончиком носа щеки, она опускает ресницы, забывая дышать, когда его рот накрывает ее губы. Легонько, будто пробует, будто боится отпора. Скользит языком по сомкнутым губам, они сухие, обветренные. Она пытается отпрянуть, когда Гейл углубляет поцелуй, прижимая к себе так крепко, что больно дышать.
– Один только раз, Кис-Кис. Не удержался, – шепчет сбивчиво, коснувшись лбом ее лба, и дыхание сбито, как после забега сквозь лесную чащу, по кочкам и оврагам.
А она… она просто молчит и лишь облизывает губы, на которых остался вкус ежевики и соли. Поднимается на ноги, отряхивая коленки от налипших листочков, веточек и комочков земли. Перед глазами плывет, а в затылке пульсирует что-то и стучит, и в горле так горячо, и каждый вдох обжигает, как кислотой.
– Я люблю его, Гейл. Прости меня. – И быстро уходит, бежит, скрываясь в сплетенье кустов и деревьев.
Если бы слова убивали… Хотя, он знал это и раньше, ведь так.
– А я люблю тебя, Кис-Кис, – грустная улыбка в спину и тихий шепот, который она никогда не услышит.
Все хорошо, хорошо. Сейчас он поохотится и пойдет домой. У него ведь тоже семья… Сейчас он пойдет. Вот только посидит немного. Небо сегодня синее и высокое… как на картинке.
========== 4. Хеймитч/Эффи ==========
Никак не получалось забыть ее яркие платья и кричащие парики кислотных оттенков, покрытые жидким золотом ресницы с маленькими лазурными бабочками в цвет глаз, а еще губки бантиком, что капризно распахивались каждый раз, когда он тянул руку к бутылке со скотчем.
– Хеймитч Эбернети! Как можно, еще и полудня нет!
Голос тонкий, впивающийся ультразвуком в мозг, высверливающий в нем огромные дыры. Он привык морщиться в ответ на ее замечания и хмыкать, демонстративно закатывая глаза. А потом все равно сделать по-своему под раздраженное бормотание.
– Это красное дерево, Хеймитч! Хеймитч, не смей! Сколько ж в тебя войдет, ты как бездонная бочка!
Опять, опять и опять, как назойливое жужжание комара на заднем дворе.
А еще так забавно было гадать – какого цвета парик и платье выберет изнеженная бабочка сегодня – лаванда, незабудки, коралл, бледно-желтый, как нарциссы из Дистрикта-11, которые он дарил ей перед приемом Сноу… Или, может быть, изумрудный? Или насыщенно-синий, как васильки на лугу сразу за забором Дистрикта-12? Угадать, впрочем, не удалось ни разу. Хеймитчу нравилось пытаться.
А потом, когда небо горело, и камни закипали, как вода на плите, когда планелеты сравнивали с землей Дистрикт-12, он держал ее за руку там, стоя в глубине леса рядом с горсткой уцелевших.
Она не плакала тогда о туфлях, париках и Капитолии, который не увидит уже никогда. Она была сильной женщиной, Эффи Бряк, несмотря на всю свою неприспособленность к этому миру.
– Спасибо, что спас меня, Хеймитч…
И три теплые слезинки упали на его холодные руки. Три теплые слезинки, и огненный смерч, бушующий у их ног
*
С неба падали маленькие пушистые снежинки. Они закручивались спиралями и будто водили хороводы, словно крошечные феи в лучших бальных нарядах. Эффи бы понравилось, думал Хеймитч, ловя ладонью белые звездочки, что тут же таяли от тепла его кожи.
Дверь, замаскированная в камнях, распахнута, и теплый воздух снизу, из глубин Дистрикта-13, схлестываясь с холодными потоками, превращался в пар, в клубящийся туман, утекающий прочь, к морю, в леса…
– Хеймитч, пора. – Крессида просто касается ладонью предплечья, а он вздрагивает, как от удара. Несколько секунд всматривается в глаза, где отражается низкое плачущее небо. Виноградные лозы, вытатуированные на ее голове и шее, кажется, прячутся в черный комбинезон, застегнутый под самым горлом.
Эффи ненавидела эти комбинезоны. Как и те хламиды, которые приходилось носить в бункере Дистрикта-13.
– Никаких красок, Хеймитч. Совсем никаких. Только эта блёклая, выцветшая ткань, такая грубая, что натирает кожу. Где шелк, атлас, кашемир? Я не могу так жить, Хеймитч. И ни одного парика, представь себе, даже самого простенького. А косметика? На кого я похожа в этой робе с половой тряпкой на голове вместо прически? И ресницы такие крошечные, глаза невыразительные…
Он слушал ее часами, пряча улыбку. Он думал, что она стала красивее, чем когда-либо прежде, а отсутствие тонн макияжа делали лицо таким свежим, таким беззащитным… Он отдал бы все, что угодно, лишь бы вновь услышать ее жалобы, упреки. Почувствовать, как слабые кулачки колотят по его широкой груди.
– Тут даже вина нет, Хеймитч. Какая-то сивуха, которую они называют водкой. Как же тут жить?
А он так и не успел. И никогда уже не почувствует вкус ее губ, не скользнет ладонями по узким, покатым плечам…
– Хеймитч, пора…
– Да иду я, иду.
Еще только один взгляд в небо, будто закованное в свинцовый панцирь. Небо, что плачет цинком и золой… И снова назад – в постылые катакомбы, провонявшие порохом и обеззараживающим средством.
– Они тут не пользуются духами, ты представляешь, и так воняют…
Отбой по расписанию и подъем по сигналу тревоги. Это война, все так. И он никогда больше не услышит журчащий смех самой красивой женщины, что была в его жизни. Она не умерла, нет. Просто раз не явилась на завтрак.
– Что это за липкая слизь, они называют это едой? …
Не пришла на завтрак, а комната оказалась пустой. Вещи аккуратно разложены по полочкам, и даже темно-серые туфли без каблуков на своих местах. Камеры наблюдения не показали ничего, ни малейшего намека на то, куда могла деться Эффи Бряк. Но он… он все еще надеялся, что однажды вновь увидит поджатые губы и услышит этот голос: «Хеймитч Эбернети… никуда не годится!».
========== 5. Финник/Китнисс ==========
Ее мутит от аромата роз – сладковато-приторного, как запах разлагающейся плоти. Она не пьет шампанское, больше никогда. И не приезжает в Вашингтон даже сейчас, спустя столько лет.
Они встречаются в маленьких городках Новой Англии или на островах в Индийском океане, где песок на пляжах белый, как рассыпавшиеся в пыль кости.
Они часто молчат, слушая, как океан рокочет, будто раненный зверь, и долго-долго смотрят на звезды, которые тогда, в прошлой жизни, застилало пламя горящих кварталов, а крики людей, что заживо сгинули в захлопнувшейся мышеловке, и сейчас рефреном звучат в их мозгу. Словно это было вчера. Словно эти крики впитались в легкие, в воздух, который они вдыхают.
Они почти не говорят о прошлом, не вспоминают беспорядки, что вспыхнули по всей стране стихийно, как пожар от удара молнии в сухой степи. Они не говорят о друзьях, которых сломали те дни, превратив в тонкие тени, бледные призраки.
– Как Энни? – Спросит все же она, просеивая песок сквозь дрожащие пальцы.
– Уже лучше. Врачи говорят, через пару месяцев смогу забрать ее домой. А Пит?
– Его амнезия необратима, но пытаемся… пытаемся жить дальше…
Она не скажет ему о приступах, что каждую ночь скручивают горло колючей проволокой, сквозь которую пропускают электрический ток.
Он не скажет ей о кошмаре, что приходит опять и опять – сойки-переродки с крыльями черными, будто смоль, рассекающие воздух острыми, словно бритва, крыльями, верещащие на разные голоса. Переродки, сбивающие с ног ее, сойку-пересмешницу. Переродки, вспарывающие ее лицо кривыми блестящими клювами…
Когда Южный крест переместится на небе, клонясь к горизонту, он найдет ее руку, что светится серебристым в холодном свете равнодушно поблескивающих звезд.
– Мы не должны больше видеться, Финник, – прошепчет она, ловя губами стон, срывающийся с его губ.
– Мы пытались, Огненная Китнисс, – выдохнет он, запуская пальцы в ее волосы.
Она не заплетает ту косу, больше никогда.
Утром море холодное, а по песку, переваливаясь с боку на бок, бродят толстые чайки. Ветер полощет исхлестанный непогодой звездно-полосатый флаг на тонкой рее. Она перевернется в его руках, утыкаясь носом в теплую грудь. Он пахнет арахисом и тмином. И ее голове так удобно лежать на широком плече.
– Это неправильно, ты знаешь это, Финник Одэйр.
– Мы не сможем быть порознь, Китнисс Эвердин.
Он не знает, что ее нет здесь и не было никогда, потому что сойка-пересмешница пала в последнем бою за столицу. Упала, зажимая руками рваную рану на груди. Она улыбалась, когда кровь темная, как вишневый сироп, толчками выплескивалась наружу, заливаясь асфальт и ярко-изумрудную траву на лужайке у Белого дома. И когда глаза ее застыли, вглядываясь в черное от истребителей небо, пришло сообщение, что Сноу взят в плен. Китнисс никогда не узнала об этом.
Он не знает, что ее нет здесь и не было никогда, потому что сам погиб днем раньше в наступлении на Вашингтон. Фосфорная мина взорвалась под ногами, превращая Финника в пыль. Китнисс Эвердин не узнала об этом, не услышала даже хриплого всхлипа по рации перед тем, как взрывы, распускающейся огненными цветами там и тут, превратили город в лучшую картину постмодернизма этой эпохи.
Она не знает, что его нет здесь и не было никогда, потому что Финник Одэйер никогда не умирал в ее мире.
В мире бледных теней и соленого ветра, дующего с океана.
========== 6. Финник/Китнисс ==========
Эти зубы белее сахара, которые Финник скармливает с ладони холеному жеребцу и что-то шепчет в нервно подрагивающее ухо, гладит кажущуюся бархатной морду. А потом видит ее, Китнисс, – и в глазах столько нахальства и смеха, что хочется забить их ему в глотку порциями.
Но он лишь закидывает в рот последний кубик сахара, громко хрустя. А она старается не думать, что его волосы – не жидкое золото, они как колосья зрелой пшеницы на ветру. И прямо сейчас даже кажется, будто теплый ветер, что дует с поля, касается кожи, пробирается под гибкий эластичный комбинезон, как его руки ночами…
– К черту иди, – толкает плечом и идет прочь, купая в плещущем из глаз презрении.
Финник Одэйр – красавчик, всеобщий любимчик.
Хохочет, раскатывая языком по небу сладкие крошки, что царапают язык осколками стекла.
– Великолепная Китнисс Эвердин. – И это не звучит как комплимент. Насмешка, ирония, стеб…
*
– Сейчас я вернусь и разобью его смазливое личико, – Пит закипает, он готов рваться в бой, крушить и громить, лишь бы защитить непорочную честь своей леди. Той, которую любил с самого детства. Той, которую не чаял завоевать.
– Не надо, Пит, он этого не стоит. Пойдем лучше, нас Хеймитч ждет.
Он слушается. Она лишь тихонько сжимает его ладонь, и Пит остывает, улыбается смущенно и неловко треплет по плечу.
Ментор и правда ждет, привычно отбрасывая засаленные пряди со лба. Тянется к графину с бренди и немедленно получает по рукам от Эффи, на которой сегодня ярко-розовый парик и золотистые накладные ресницы, такие длинные, что шкрябают по лбу каждый раз, когда она моргает.
Китнисс садится (почти падает) в кресло и закрывает глаза, отгораживаясь от возмущенного голоса Пита, от истеричных причитаний Эффи, от тяжелого взгляда Хеймитча.
А еще так хочется отхлестать себя по щекам за то, что даже сейчас, опуская ресницы, видит насмешливые глаза, отливающие жидким серебром. И бедра непроизвольно стискиваются крепче, потому что жар, разлившийся под кожей от его дыхания на ее шее, он бушует везде, сжигая Огненную Китнисс дотла.
*
Ночью, когда дыхание Пита успокоится, она высвободит руку из его ладони и вернется к себе, чтобы забраться под холодные простыни и долго-долго лежать, глядя на мечущиеся по потолку блики.
А потом, кляня и ругая себя сквозь зубы, сожмет ладонью налившуюся грудь, вторая ладонь скользнет меж плотно сжатых бедер.
“Ненавижу… поверхностный… слащавый…. ненавижу…”
А пальцы двигаются все быстрее, и дыхание учащается, и тихий стон срывается с губ его именем, эхом прокатываясь по спальне.
– Знаешь, я сделаю это лучше.
Китнисс не кричит, когда кажущаяся бесплотной тень отделяется от стены. Она не кричит, когда после секундной паузы тень стягивает футболку и касается пояса штанов. Она не кричит, когда тень опускается сверху, как одеялом накрывая своим совершенным телом.
В свете звезд, сочащемся сквозь окно в потолке, его кожа кажется голубовато-матовой. Но на самом деле он весь золотистый, как ресницы Эффи. И кожа, и волосы, и журчащий смех…
Китнисс не кричит, потому что утром, когда ночь за окном растает, она снова окатит его ледяным презрением и пройдет мимо, не удостоив даже улыбки.
Так было каждую ночь. Так будет каждый день. Пока не начнутся Игры. Пока они не ступят на Арену, чтоб умереть.
========== 7. Пит/Китнисс ==========
– Я не оставлю тебя! Пит, вставай!
Падает, сбивая колени, и обхватывает пальцами лицо. И даже сейчас, когда переродки и миротворцы наступают на пятки, когда вот-вот накроет из миномета, она тонет, погружается в эти глаза цвета осеннего неба над Дистриктом №12.
“Я люблю тебя, идиот! Я не дам тебе умереть!”
– Я опасен, я не контролирую себя, пожалуйста, уходите. Убейте меня!
У него слезы клокочут в горле, а пальцы шкрябают, царапают пол, а кожа бледная и весь он – будто восковая кукла.
“Ты любишь оранжевый цвет, Пит. Теплый такой, как горящее небо во время заката. И сам ты теплый, как свежеиспеченный хлеб…”
Она не замечает, как соленая влага вдруг начинает струиться по лицу, разъедая микроскопические ранки на коже. Она не слышит, как Финник и Гейл в конце коридора кричат что-то, срывая голоса, не слышит, как кто-то начинает стрелять, как пули свистят у затылка.
– Пит, верь мне. Будь со мной. Я прошу.
Он не моргает и, кажется, даже не дышит. А у нее в голове сейчас сойки-переродки орут и завывают, взрывая мозг. Верещат голосом Пита Мелларка: “Это все Китнисс, это она! Мы должны убить ее. Убить-убить-убить. Тогда все будет хорошо. Тогда все закончится!”
Это не Пит. Был не он. Но теперь – как будто разлезлась на лоскуты маска, слезла оболочка, впаянная в него Капитолием.
Его руки больше никогда не сомкнутся на ее шее, чтобы раздробить гортань. Что-то пошло не так, как хотел Сноу. Что-то сломалось, треснуло в плане президента-тирана, как трескается сухая ветка под ногой в лесу.
“Она выберет того, без кого не сможет”
Этот выбор – это как выстрел из лука в мелькающую в кронах деревьев цель в кромешной темноте. Китнисс Эвердин всегда попадала белке точно в глаз. “Мне никогда не надо было выбирать, Пит”
– Послушай меня. – Тихо, почти касаясь губ губами. А руки все еще сжимают упрямую голову, мешая отвернуться. – Мы пойдем вместе до конца. Как и прежде. И будем прикрывать спину друг другу. Ведь мы такие, всегда защищаем – ты меня, а я – тебя, Пит. Пойдем со мной.
Она вдыхает кажущийся мертвым воздух, пропитанный порохом, потом и кровью. И наклоняется лишь на дюйм, чтоб поцеловать, будто в первый раз. Как тогда на Арене, когда Пит умирал, и паника захлестывала с головой, лишая рассудка.
Его губы все еще вкуса пшеницы и хлеба, думает она прежде, чем отстраниться.
– До конца, – шепчет он. – Только вместе, Китнисс.
Капитолий не победит, пока он стоит рядом с ней. Капитолий не сломит их, пока она держит его руку. Того, для кого Китнис Эвердин – не сойка-пересмешница, а девочка с растрепанной косой и печальными глазами цвета ночного тумана.
Они поднимаются вместе, и она касается ладонью руки, сплетая их пальцы. Финник улыбается ярким солнышком, на мгновение освещая сумрак затхлых подземных переходов. Гейл отводит глаза, крепче перехватывая ствол автомата. Ей никогда не надо было выбирать. Сейчас он тоже видит это.
========== 8. Финник/Китнисс ==========
– Финник! – Вскрикивает она, подскакивая на жесткой земле, вырываясь из неглубокого тревожного сна. Промокший от пота комбинезон липнет к груди, а сердце колотится, как кролик в силках. И слезы сами собой текут по щекам, и губам становится мокро и солоно.
– Финник, – уже тише, почти беззвучным выдохом в облаке вырывающегося изо рта пара. Застынет, вслушиваясь в тихие шелесты ночи, будто надеясь расслышать новую стаю переродков, посланных Сноу, чтобы добить последних выживших Победителей.
“Добро пожаловать на 76-ые Голодные Игры”, – шепнул он ей, усмехаясь, когда маленький отряд вступил на разгромленные окраины Капитолия.
“И пусть удача всегда будет с вами”, – добавила она и с усилием улыбнулась в ответ, находя на ощупь его теплые пальцы.
Недолго продлился твой медовый месяц, Финник Одэйр.
“Значит, продолжим уже в Капитолии. Когда победим”, – Он смеялся так заразительно, что Китнисс почти забыла о ноющей боли в груди, падая, погружаясь, проваливаясь в эти глаза, что сейчас блестели не холодной сталью, как это было на Арене, в них отражалось солнце, что бросало золотистые отблески и на его мягкие кудри, которые так хотелось взъерошить рукою. Хотя бы раз.
Лишь бы ты был счастлив Финник. Лишь бы ты опять мог улыбаться.
Но солнечные лучики никогда уже не запутаются в его волосах, отливающих золотом. И она так и не скажет ему все, что не успела.
– Финник…
На рассвете зябко, и она по привычке берет колчан и лук прежде, чем выйти наружу. Морозный воздух холодит щеки, и кожа покрывается инеем, губы синеют, а кончики пальцев покалывает крошечными невидимыми иглами. Он стоит прямо напротив – через улицу. Губы сжаты в тонкую полоску, а глаза смотрят грустно и как-то… осуждающе, может быть?
– Ты должна убить Сноу, Китнисс Эвердин. Это все, о чем ты можешь думать сейчас. Забудь обо мне. Хватит мучиться, Китнисс. Ты ничего не можешь изменить.
– Финник! – Лук падает, громко ударяясь о твердую промерзшую землю, когда она бежит к нему, раскинув в стороны руки. Секунду. Целую бесконечную секунду она верит в досадную ошибку, верит, что его не разорвали на куски переродки, когда он прикрывал ее спину.
Укоризненно наклоняет голову и смотрит из-под бровей так пристально, что она будто спотыкается, осекаясь. И понимает. Понимает, до конца впуская в себя эту рвущую сознание боль. Финник мертв. Его нет здесь и никогда уж не будет.
– Сойка-пересмешница, обещай мне. Обещай, что ты сделаешь это.
Он такой красивый, что дыхание перехватывает. Просто коснуться кончиками пальцев щеки, скользнуть губами вдоль линии скул, запустить пальцы в волосы…
– Я сделаю это. Клянусь тебе, Финник. Твоя… смерть не будет напрасной, – слезы душат сильнее, чем накинутая на шею удавка, и фразы получаются рваными с надрывом. – Зачем ты? Почему?
Это мог быть кто угодно, так почему именно он? Тот, кто единственный из всех них имел шанс на нормальную жизнь. Тот, кого никогда не увидит жена и еще не рожденный малыш.
– Позаботься о них, Огненная Китнисс.
Это так жестоко, его просьба. Это как разрывная села прямо в сердце или ягоды морника под язык.
– Я все сделаю, Финник. Энни и ребенок будут в безопасности. Я позабочусь.
И каждый день буду помнить о том, что посмела возжелать то, чего (кого) никогда не могла получить.
– Спасибо, Китнисс. И помни, всегда помни о том, кто твой настоящий враг.
Светлеющее на востоке небо хмурится все сильнее, и крошечные колючие капли дождя падают сверху, царапая руки, лицо. Одэйр смотрит так пристально, что Китнисс понимает – в это мгновение он знает каждую ее мысль, каждое слово, что таяло на губах, так ни разу не прозвучав.
– Ты умер из-за меня. Прости. Прости меня, Финник.
Она вырвала бы свои глаза, лишь бы не помнить тот момент, когда он рухнул с лестницы вниз, увлекаемый десятками узловатых рук склизких уродов, созданных Капитолием, не помнить, как они рвали его на части, а ей оставалось лишь шептать сдавленно: “Морник, Финник, вспомни про морник”. Когда огненный цветок распустился под ногами, сбивая с ног жаркой волной, Китнисс поняла, что Победитель 65-х Голодных Игр выполнил свой долг до конца.
– Это не так. Ты не виновата, запомни, – ласковый шепот выдергивает девушку из туманных воспоминаний, и прозрачная рука касается растрепанной косы – будто гладит по голове. Она не чувствует прикосновения, но почему-то становится легче. Как если бы он обнял ее, как бывало прежде, тронул губами макушку и шепнул, что все будет хорошо, что он рядом, что он поможет. – Ты справишься, Сойка-пересмешница. Ты справишься, моя милая Китнисс.
Она вздрагивает, когда тяжелая ладонь опускается на плечо и тихий, но кажущийся оглушающим в утренней тишине, голос лейтенанта Боггса раздается прямо над ухом.
– Все в порядке, солдат Эвердин?
Китнисс молча кивает и переводит взгляд на то место, где только что видела Финника. Улица пуста. И только завывающий в трубах ветер гонит по мостовой смятые бумажки и шелестящие упаковки. Яркие и праздничные, как наряды капитолийцев в дни Игр.
========== 9. Финник/Энни ==========
Ему больше не нужно вытягивать себя из ночных кошмаров, бояться проснуться и узнать, что реальность будет хуже фантазий подсознания. Сейчас, когда он держит ее руки и заглядывает – тонет в ярко-зеленых глазах, распахнутых так широко, что на ногах не удержаться, сейчас он верит (знает), что дальше все будет хорошо. Потому что его Энни вернулась к нему. Потому что он снова может касаться волос цвета теплой поздней осени и скользить губами по мраморной коже, снова и снова пытаясь пересчитывать россыпь крошечных веснушек на носу и щеках.
– Я люблю тебя, Энни Креста, – шепнет он одними губами перед самым началом церемонии.
– Финник, мне страшно, – выдохнет она, улыбаясь. И тогда он понимает, что это волнение, предсвадебный мандраж, как дрожь в коленках и мурашки вдоль позвоночника. Он словно накрывается этой улыбкой, отгораживается ею, будто щитом, ото всех армий миротворцев, какие только может выставить Сноу.
