Текст книги "Ранние сумерки (СИ)"

Автор книги: М. Кимури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Радуйся, я признаю твою правоту сейчас. А теперь хватит, Турко. Мне снова нужно подумать.

– О чем здесь думать? Это морок, не иначе!

– За… молчи, – сказала она с усилием. – Или я снова захочу его защитить.

...Лошади ещё шли рядом, шаг в шаг. Единственная гармония здесь. Хотелось умчаться вперёд, хотелось то ли нестись на юг и просить прощения, то ли мчаться ещё и ещё дальше от Нан-Эльмота, от злоязыких полубратьев, от всего мира, схватив Ломиона в охапку и слушая, как стучит его сердце...

Спокойно. Спокойно. Они глупцы, но они ей не враги.

“Разве?” – насмешливо зазвучала трещина, дохнула холодом льдов. Один раз они ее предали.

Арэдель закусила губу.

– У меня две плохие новости, кано, – сказал, встретив их, Ньялмэ. Юноша очень старался не выглядеть несчастным, временами даже получалось.

Арэдель потянулась мыслями к сыну – и улыбнулась. Здесь, недалеко.

– Ты потерял его, растяпа?! – взвился немедленно Тьелкормо.

– Он скрылся от меня, кано, и мы не можем его найти.

– Если не отыщешь его немедленно, – начал Тьелкормо, и даже закрыться забыл, колеблясь между обещаниями не то переломать ноги бедолаге, не то заставить чистить конюшни следующие годы неотрывно.

– Он недалеко, – прервала его Арэдель. – А другая новость?

– Эол из Нан-Эльмота прислал ворона с письмом, госпожа Арэльдэ.

И ей немедленно стало жаль, что они охотились не на воронов. Она слабо удивилась, что не радуется совсем, а вместо этого – вместо этого ей захотелось быть ещё дальше от Нан-Эльмота.

Нан-Эльмот был тяжестью на душе, которую она сбросила, как поняла прямо сейчас. Ей нужно много, много лиг между Нан-Эльмотом и собой, и думать о нем издалека, тогда станет правильно. Тогда она, возможно, поймет – издалека – и сможет ответить на вопросы, которыми сыпал Турко.

Не ему, себе.

– Жаль, что мы не на воронов охотились! – бросил Тьелкормо, спешиваясь. – Что в письме?! – рявкнул он.

Ньялмэ выпрямился.

– Темный Эльф требует вернуть ему сына, или он обратится к Тинголу с известием о похищении.

Тьелкормо зло засмеялся, оскалив зубы.

– И что? Тингол выйдет из-за своего забора и погрозит нам пальцем? Тингол отправит жену воевать с нами? Убирайся с глаз моих и найди... мальчишку. Без него не возвращайся!

Арэдель соскользнула на землю и принялась расстёгивать пряжки седла. Осень, чуя ее недовольство, обернулась и ласково пофыркала ей в затылок.

– Идём же! – сказал Тьелкормо нетерпеливо.

– Ступай, я найду его и поднимусь следом.

Тьелкормо фыркнул обиженно, как мальчишка, и размашистым шагом ушел к себе. Или к брату.

Арэдель сама отвела Осень в конюшню и обратилась к Ньялмэ, который рядом успокаивал обиженного невниманием коня Тьелкормо:

– Где у вас псарня?

– Я был там... – возразил было Ньялмэ и вздохнул. – Идёмте, госпожа Арэльдэ.

Но в гостиную Тьелкормо она поднялась уже одна, лишь мысленно касаясь сына.

Они оба были здесь, измятое, словно в гневе, письмо валялось перед ними на столе. Даже в отдельных знаках письма Арэдель узнала руку Эола. И оттого брать его в руки... Не хотелось.

– О тебе здесь нет речи совсем, – сказал Куруфин, словно она не уезжала сегодня вовсе, и он лишь продолжил прерванный разговор. – Он требует вернуть лишь сына.

– Сына, которому он лишь год назад дал имя, – подумала она вслух.

– Я не ждал бы добра от сына такого отца, – бросил Тьелкормо.

– Это мой сын и моя кровь! Кровь рода Финвэ!

– Это дитя шарахается от эльдар и прячется от тех, кто за ним присматривает. Это дикарь и сын дикаря, Арэльдэ.

– Придержи язык, Тьелкормо, или я решу, что ты испугался Тингола!

– Да как ты смеешь!

– Угомонись! – рявкнул ему уже Куруфин. – Тингол сам по себе нам не угроза. Но риск удара в спину в миг опасности – дело скверное. Для всех нас, не только для восточного Белерианда.

– Что я слышу, Куруфинвэ? Ты предлагаешь обменять свободу моего сына на тень угрозы? – спросила она холодно и прямо.

Куруфин взгляда не отвел.

– Нет. Лишь подумать о том, как именно ты хочешь жить дальше.

– Что у тебя на уме – у Тьелкормо на языке!

– Не буду отрицать, для меня это дитя – чужак и сын чужака.

– Ты просто не хочешь видеть в нем дитя рода Финвэ, иначе не заговорил бы о цене угрозы никогда!

“Сегодня здесь нет Тьелпе”, – подумала вдруг Арэдель, и это показалось недобрым признаком.

– Да, я не вижу дитя рода Финвэ в пугливом создании, прячущемся по углам, – отозвался Куруфинвэ. Тьелкормо откинулся в кресле, скрестив на груди руки.

– Он никогда не видел столько эльдар. В нашем... В поместье жило лишь несколько слуг и подмастерьев.

Куруфинвэ пожал плечами.

– Я не стану ни убеждать больше, ни обсуждать это, – сказала Арэдель, поднимаясь. – У тебя тоже сын, Курво. Я не стану тебе объяснять, что это такое… изнутри. Ты знаешь не хуже меня.

А ещё сын его совсем юным ушел вместе с отцом в Исход. Может ли быть, что в глубине души Куруфинвэ считает Эола правым?

– А ты, – бросила она Тьелкормо, – вряд ли поймёшь меня сейчас. Что ты видишь – помеху совместной охоте и только?

– Арэльдэ!.. – сказал тот сквозь зубы.

– Молчи. Сейчас – не говори ничего. Я услышала достаточно, я сказала что хотела. Если вы не принимаете моего сына – его примут мои отец и братья.

– Ты – наша гостья сейчас, – сказал Куруфинвэ спокойно.

– Я знаю.

“Скажи это, – Арэдель закрыла разум, осанвэ не могло ей помочь сейчас, но хотеть то она могла! – Скажите это, глупцы! Что мы оба ваши гости! Ну же!”

По лицу Тьелкормо снова пробежала обида, он отвернулся и плеснул себе ещё вина. Куруфинвэ молчал. Кажется, сказал все, что считал нужным.

Аредэль стиснула руки – пальцы были холодными как лёд.

– Это все, что вы можете сказать? – Ее бросило в жар. – Мои братья, мои друзья? Турко, ты вправду думаешь, что можно просто вырвать кусок из сердца и жить дальше?

Тьелкормо вскочил, опрокидывая кубок с вином, она протянула руку, останавливая его. Вино темной волной поползло по столу.

– Или ты, – продолжала она, – винишь дитя за то, что я исчезла, за то, что лишила тебя радостей дружбы и развлечений? Вот я стою перед тобой! Что ж не винишь меня?

Посмотрела в глаза Куруфинвэ.

– А ты, Курво, разве не позвал с собой сына, едва достигшего совершеннолетия, не повел его в бой? Уж не меня ли в себе узнал? Так я в бой его вести не стану! Не тороплюсь! Но и бросать только за то, что он вам чем-то нехорош – не собираюсь!

Куруфин молча стиснул подлокотники кресла, медленно поднялся. Но волна жара уже отпустила Арэдель.

– Мне можете не отвечать, – выдохнула она. – Себе – ответьте.

Она стремительно вышла. Очень хотелось хлопнуть дверью посильнее.

*

Мама очнулась перед самым рассветом, а до того снова сидела неподвижно, глядя то на свет, то за окно. Ломион ждал, дремал и снова ждал, не зная, чего.

Догадался, увидев, как мама вновь сворачивает тяжёлый теплый плащ и дареную меховую накидку, стягивает ремнем...

– А теперь, – сказала она, – сыграем. Идём как по лесу, слышишь, Ломион?

Они скользили бесшумно мимо дверей и лестниц, и ни одна ступенька не скрипнула у них под ногами. Несложно было. Он умел красться по лесу с тех пор, как начал ходить.

Они проскользнули в конюшню и разбудили Белую Птицу – та вскочила на ноги, фыркая и удивляясь. Кажется, лошадь тоже запуталась в днях и ночах.

– Мы снова бежим? – спросил Ломион грустно. – Чем они грозили тебе?

– Ничем. Но я в бешенстве. Они не хотят принимать тебя, Ломион. И мы едем к моему отцу.

– Для чего?

– Эол по-прежнему хочет разлучить нас и обвиняет моих братьев в похищении. Он отправится к Тинголу, который ненавидит сыновей Феанора. А мы отправимся к моему отцу, верховному королю всех нолдор. Твоему деду. Он не только примет меня. Он будет рад тебе.

– Ты думаешь? – спросил Ломион.

Мать молча обняла его и подсадила в седло.

Застучали копыта Птицы по каменным плитам. Ломион ловил удивлённые взгляды жителей крепости, но никто не пытался их удержать.

Совсем.

Только кто-то пожелал удачной охоты не слишком уверенно.

Они скажут Келегорму, очень быстро, подумал Ломион. Не потому, что слуги боятся. Просто чтобы хозяин знал.

Дорога вилась по склону, повсюду снова был ветер, и Ломион стал думать, что может быть, хотя бы Тьелпе пожалеет немного об их отъезде. У него в мастерской было спокойно.

Потом ветер донес сверху, из крепости, гневный звук охотничьего рожка.

– Вот упрямец, – сказала мать с упрёком и послала Птицу на запад быстрее.

Мелькали мимо сады на склонах Аглона, поля у его подножия – Белая Птица летела неутомимо. Ломион долго смотрел на поля, холмы и перелески вокруг. Незнакомые птицы вились над ними и с криками уносились прочь. От неподвижности Ломион стал проваливаться в дремоту, и сквозь землю вокруг проступали видения – Нан-Эльмот, дубравы у дома... Отец в своем закрытом саду.

Эол смотрел сквозь него в холодном гневе.

– Маэглин, – звал он. – Маэглин!

Приходя в себя, Ломион только крепче цеплялся за седло.

Одну за другой они пересекали небольшие реки, спешившие к югу – там они сольются в реку Арос. Дважды мать направляла Птицу на вершину ближайшего холма и озиралась, беспокойно всматриваясь вперёд и недовольно – назад.

Ломион и сам видел, когда всматривался, что с востока кто-то идёт по их следу, и этих кого-то не меньше десятка. Но те, кто их догонял, мать не пугали.

Дневной отдых взбодрил и мать, и Белую Птицу. Потому они ехали до глубокой ночи, пока не пересекли большую реку, второй из главных притоков Ароса, не проехали по воде вдоль берега и не остановились на отдых вновь. На поляне у самой воды, среди ив, Ломион лег в траву, завернулся в плащ и снова задремал, хоть и было ему страшно.

Отец пришел в его сны, как он и боялся. И звал, звал, звал.

– Нет, – отвечал Ломион шепотом. – Нет...

Тогда становилось спокойнее, и он убегал в Нан-Эльмот своей памяти, каким тот был ещё два лета назад, весной, ярким, светящимся от новорожденных листьев.

А когда он открыл глаза, увидел отца, выходящего из ивовых зарослей, и вскрикнул от неожиданности.

Ещё две тени выступили из ветвей, двое слуг, и Арэдель молча поднялась с земли и выпрямилась, придержав лук у плеча.

– Погостив у убийц, и ты решила от меня избавиться? – спросил Эол холодно.

– Мы будем говорить наедине, – отозвалась мать, – или не говорить вовсе.

– Слуги не подойдут и не вмешаются.

Мать ждала молча.

– Я ещё готов простить тебя.

– Я ещё не готова простить – тебя, муж мой, за угрозы, – отрезала Арэдель.

– Я не исполнил ее. А ты – исполнила мою, разлучив меня с сыном.

Ломион не шевелился и молчал. Страх захватывал его, вползал холодом в колени, перехватывал горло.

– Мы договаривались, – Эол сделал шаг вперёд, его слуги, напротив, отступили. – Договаривались не говорить на языке убийц. Жить честной жизнью нашего народа. И ты первая начала лгать и скрывать, Арэдель.

– Из любви я дала согласие, но твои условия слишком тяжелы, а твои угрозы вышли слишком настоящими. Будь ты любящим отцом, мне было бы легче, но ты холоден, Эол. А я... Боюсь, влюбленность сделала меня и вправду слепой. Если это была... просто влюбленность. Мы изменим договор.

– Мой сын вернётся домой, Арэдель. Немедленно. Поверь, я найду его везде. Без отца, значит, ты готов остаться? Ответь мне, Маэглин!

Ломион сжался, словно неподвижность спасла бы его отсюда. Хотелось быть где угодно, даже на лестнице перед Куруфином, под его презрительным взглядом, лишь бы не здесь.

Снова спрыгнуть с дерева на логово медведя тоже можно.

Казалось, отец наливается чернотой. Мать – холодом. Они молчали, но воздух бесконечно кипел и вспыхивал между ними... пошевелиться было немыслимо. А потом эту тишину разорвал охотничий рог, и берег наполнился приближающимся топотом копыт, лаем собак и плеском воды.

Раньше всадников вылетел на поляну серой тенью Хуан и зарычал.

– Ты... – сказал Эол, словно задыхаясь, – ты... привела!..

Холод чуть отступил, Ломион поднял глаза и увидел, как сползает капля пота у матери по щеке.

– Ты пошел бы с ним, Ломион? – спросила мать устало.

Он только протянул руку и сжал ее платье, не зная, как подумать словами. Не рвите меня на куски. Не могу. Не сейчас.

– Вот как... – казалось, Эола кто-то держал за горло. – Вот как...

Всадники нолдор врывались на поляну, кто с воды, кто сквозь заросли. Эол вскинул глаза на кого-то сбоку – и выхватил нож.

– Пойдет, – сказал он и взмахнул рукой.

Пошевелиться Ломион так и не смог. Он видел, как летит нож, будто скользит к нему в воде остромордая рыба, вот сейчас клюнет прямо в лицо...

Потом рыба исчезла, все исчезло, осталось белое платье матери перед глазами, он увидел мельчайшие переплетения нитей, вышивку на поясе, прореху от ветки, умело зашитую на боку.

Оно вздрогнуло и стало опускаться, наваливаться на него.

Ноги подкосились.

– Убью, паучье отродье! – взвыл кто-то, и даже голос нельзя было узнать.

Из-за плеча матери Ломион видел, как Эол хватает второй нож и усмехается. Как он снова взмахивает рукой, и нож летит чуть в сторону, туда, где замахивается лёгким мечом Келегорм, огромный, страшный и пылающий темным огнём, будто горн.

– Глупец, нет, опять... – у мамы внутри захрипело и зашумело.

Вытащить свой меч Эол не успел. Келегорм прыгнул на него как пёс, и его клинок погрузился в Эола, словно в воду, без плеска и звука, и они покатились по земле, и Ломион больше ничего не увидел, он бы и это не видел, только глаза отвести не получалось...

Мать осела ещё тяжелее, он попытался удержать. Что-то шумно шваркнуло. Вокруг появились нолдор, кто-то подхватил маму и не дал совсем упасть, кто-то удержал его самого и усадил на землю осторожно.

Они все были очень тихие, бледные и с огромными глазами. Затем Келегорм растолкал их всех и бросился к ней. У него одежда впереди была в красных брызгах, и лицо тоже, и ещё под мышкой темнело большое пятно.

– Арэльдэ, – сказал он чужим голосом опять. Схватил за плечи. – Сестрёнка...

– Ты его не принял, – голос был мамин, а что хрипит и булькает при этом, не понять. – Обещай. Передать его Ноло. Позаботиться. Обещай.

С подбородка у нее что-то лилось.

– Не трогайте ножа! – воскликнул кто-то.

– Не поможет...

– Обещай!

– Клянусь... – прохрипел Келегорм. – Клянусь...

– Уберите. Это.

Ломиона ухватили за плечи и перед глазами снова оказалась ткань, совсем другая, бархатная туника с потертой уже вышивкой бледно-рыжими листьями по светло-красному. И нитки кое-где успели протереться, может, раньше было ярким по яркому, но выгорело на солнце. И кто-то вышил заново три лепестка и лиловый цветок, смешной, не подходящий по цвету. Его обнимали, уткнули носом в эту ткань, все было неудобно и неправильно.

И внутри оборвалось и погасло что-то и стало пусто-пусто там, где всегда прикасалось и было тепло. Позвать не получалось, только губы шевелились. А рядом вдруг кто-то страшно завыл, не понять, эльда или собака.

Живое уткнулось в ухо, вздохнуло. Легло рядом, прижалось теплым боком.

И опять он не знал, сколько времени прошло, может, совсем немного, пока над ухом не рявкнул Келегорм:

– Этих двоих за мной! Будут сопротивляться – в мешки, как дичь!

– Не буду, – выдохнул знакомый тихий голос, – не буду... Я с вами... Сам поеду...

Ломиона подняли, усадили в седло снова, и он увидел разом всех. И двоих слуг Эола, один из которых садился в седло своей темной лошади, а другого тащили за шкирку. И охотников Келегорма, хмурых и бледных, суетящихся в стороне. И маму, обвисшую у Келегорма на руках, совсем погасшую и пустую, как куколка бабочки, в которой бабочки больше нет. Платье спереди было совсем темным. Келегорм ее все не отпускал.

Кто-то большой и теплый сел в седло позади него, закутал Ломиона в плащ и обнял. Подбежал Хуан, ткнулся носом в ногу, пофыркал, кинулся к хозяину. Келегорм вскочил в седло, усадил впереди маму, будто не случилось ничего, обнял ее – и послал лошадь вперёд.

Здесь у Ломиона, наконец, получилось закрыть глаза самому.

Ничего не случилось, уговаривал он себя, уходя все глубже в память и дубраву Нан-Эльмота. В ельник. В болотце. В ручьи. Ничего не случилось. Никого искать не надо. Все найдутся. Только подождать, и все будет хорошо. А то, что здесь никого нет, это ничего.

Снаружи было тепло, и кто-то прижимал его к себе, внутри был Нан-Эльмот, и дубы, и осенние листья, и орехи, и лисы, за которыми он следил, только в лесу становилось все холоднее, и листья съеживались все сильнее. Он брел там, внутри, уговаривая себя не возвращаться домой.

Открывая глаза, видел всадников, бегущих собак, бледно-рыжие волосы Келегорма и белое мамино платье над боком лошади – и прятался обратно в памяти и в лесу. До следующей ночи, до тех пор, пока копыта коней не загрохотали по южному мосту крепости Аглон и по ее мощеному двору.

Что-то сейчас будет, показалось вдруг Ломиону во всей этой суете. Что-то ещё неладное. Вокруг беспокойно переговаривались, Хуан скулил и тыкался носом на бегу в ноги хозяину, спина у того была мокрой, кто-то уже бежал вглубь замка с криками “Лекаря, скорее!”

Лекаря?

А если...

Он задергался, пытаясь высвободиться. Подойти к ней, посмотреть, дотронуться ещё раз, а вдруг! Но всадник прижал его к себе, шепча что-то глупое и успокаивающее, Ломион никак не мог высвободиться из плаща – и увидел Куруфина с опозданием.

Лорд Куруфин мчался через двор, и от него шарахались.

Один из охотников подхватил Арэдель из рук Келегорма, голова ее мотнулась – вся она была по-прежнему пустой и чужой. Но лекарь тогда зачем?

Келегорм тяжело сполз с лошади прямо на руки брату. Его шатало.

– Да дойду я, успокойтесь! – зарычал он словно бы на всех сразу. – Курво... Ее последнее желание ты знаешь. Я обещал. Отправляй гонца к Нолофинвэ немедленно!

– Ты мне расскажешь все. Ты сам его отправишь, – Куруфин вцепился брату в плечо, его пальцы побелели. – А сейчас тебя отнесут к лекарям, глупец, болван, дубина! Не вздумай носиться здесь, чтобы яд по телу не расходился!

Наверное, слуги бы с Келегормом не справились, но Куруфин почти силой уложил его на носилки, возникшие откуда-то со стороны палат Целителей. И пригрозил привязать к кровати, если тот вздумает геройствовать.

Ломиона тем временем сняли с лошади, выпутали из плаща и попытались напоить молоком. Но он подавился и закашлялся надолго, а когда пришел в себя, лордов Аглона уже не было рядом. И мамы не было. Он остался один.

Правда, из сумрака возник Тьелпе и увлек Ломиона за собой, обняв за плечи. Это было тоже неправильно, но чуть меньше неправильно, чем все остальное, и Ломион пошел за ним, цепляясь за его рукав.

– Хочешь спать?

Ломион замотал головой.

– Хочешь поесть?

От этой мысли Ломион закашлялся снова.

– Побудешь со мной в мастерской, – решил Тьелпе. – Там всегда можно поспать на лавке. Это лучше чем в гостевой, я думаю.

Если бы не посторонние, было бы ещё лучше. Но даже в мастерскую прибегали не раз мужчины и женщины. Юноша с рыжей вышивкой на одежде – Ломион только сейчас разглядел его лицо. Два лекаря, которые поочередно его, Ломиона осмотрели и хотели поговорить, а он молчал и вжимался в лавку. Испуганный Ньялмэ, который зачем-то прибежал сказать, что слуг Эола заперли в кладовой, а Тьелпе он выпалил, что Келегорму все хуже, яд незнакомый, лекари теряются...

Ломион уже не знал, плохо это или нет.

Если он закрывал глаза, видел либо отца, зовущего из снов, либо летящий нож, либо Келегорма, сметающего Эола в прыжке. Лучше всего было видеть мамино платье, и он старался вспоминать его. Наяву он кутался в плащ, тоже мамин, теплый, знакомый до каждой нитки, и хотел только, чтобы его не трогали.

И немного – чтобы Тьелпе не уходил.

Тьелпе всё-таки впоил ему немного молока и обещал дать позже ещё. Молоко было ничего, а от мысли о еде начинало крутить все внутри.

Вот вскоре после молока и ворвался лорд Куруфин. Тьелпе даже сказать ничего не успел – лорд Аглона оказался уже рядом, присел и встряхнул шарахнувшегося Ломиона за плечи. Пальцы у него были как из железа, твердые и холодные даже сквозь плащ.

– Яд твоего отца убивает Келегорма. Прямо сейчас, – сказал Куруфин очень тихо и яростно. – Что ты знаешь о яде? Хоть что-нибудь! Видел растения, хоть мельком? Чувствовал запахи? Помоги нам! – он перевел дух, будто долго бежал. – Скажи хоть что-нибудь!!! Скажи!!!

Ломион попытался сказать “я не знаю” – и засипел. Горло сводило. Страшно не было, ну как-то не могло уже быть хуже, чем есть, но хотелось залезть под лавку или под стол, подальше от этого и его темного огня, бьющегося внутри. Куруфин сверлил его сияющими глазами, в которых была жуткая, пугающая надежда, а он только сжимался, закрываясь внутри тоже. Голова отчаянно заболела.

– Он не может говорить и есть, отец, – тихо сказал рядом Тьелпе.

Лицо Куруфина окаменело, глаза погасли. Он отпустил Ломиона – не оттолкнул, как тот ждал, просто разжал руки, отвернулся, вскочил и стремительно вышел вон.

Тьелпе сел рядом и обнял его было, но опять стало неудобно, во всем теле. Ломион ерзал, пока его не отпустили, снова сел и закутался плотнее. Незаметно Тьелпе куда-то делся, стало спокойно и тихо, как хотелось, и от этой тишины сделалось ещё хуже и пришлось закрывать глаза и прятаться внутри, в памятный осенний Нан-Эльмот. Плохо получалось. Рыжие листья были совсем как волосы Келегорма. Который ещё есть. Мамы нет, Эола нет, Келегорм есть, но скоро, наверное, тоже не будет...

Охотничий рог тревожно запел на границе его внутреннего Нан-Эльмота. Ломион сделал несколько шагов от опушки и увидел выступившую из тумана кучу палых листьев, и на куче – двоих, укутанных в плащи с головой, листья на них нападали уже. А третий лежащий был Келегорм, и он ещё дышал, хотя губы были совсем синие, и щеки ввалились, только глаза блестели прежней злостью. Он хватал воздух, будто дрался за него, будто не знал, выйдет ли следующий вдох.

Этого не было в его памяти! Не было!!!

Этого нет!

Ломион бросился под деревья, и бежал до самого дома. Того, в который боялся заходить.

Никого там не было. Нигде. Двери стояли распахнутыми, ни одного слуги ему не встретилось, и он прошел до самого сада, до ограды в отцовский скрытый сад, и никто его не остановил.

Ведь если он опять сюда придет самовольно, думал Ломион, отец его обязательно снова найдет и накажет. Не может не наказать.

Ломион сбросил щеколду и вошёл в калитку, нарочно оставил ее открытой настежь. Пусть увидят. Прошел по дорожке, снова, как два года назад, оглядывая странные, незнакомые цветы и листья, даже грибы здесь росли.

Никто не пришел его бранить.

Только ткнулся мокрый нос там, снаружи. Он нехотя открыл глаза.

Рядом стоял Хуан.

Ломион молча уткнулся в собачью шерсть, и вот так можно было бы очень долго сидеть, но... Шерсть была мокрой, дыхание пса – слишком шумным, скулящим. Невозможно так оставаться. Не получается.

Поднял голову – из глаз Хуана катились слезы. Пёс снова ткнулся в него носом, пихнул слегка.

Ломион неловко встал, сполз со скамьи. Погладил большие мохнатые уши. Ему нужна была бумага, на высоченном столе Тьелпе оказалось не дотянуться, и он полез туда. Голова Хуана тыкалась в него, он сообразил опереться на пса – его почти подбросило. На столе Ломион увидел несколько листов бумаги, коричневой и белой, сшитую нитками книгу без переплета и ещё подставку с угольными палочками. Сломанными почему-то. Но обломки тоже годятся.

Сел, поджав ногу, взял всю пачку бумаги на колено. Начал рисовать. Сперва набросал калитку сада, для верности. Потом начал цветы с листьями, от самого входа, какие первые увидел, слева направо.

Второй лист Хуан вытащил у него прямо из рук и делся куда-то. Ломион не посмотрел, куда, ему было некогда. На один лист вмещалось несколько растений, вот сейчас он все изрисует на больших листах, и придется рисовать в маленькой книге, там неудобнее.

Листов хватило на левую сторону тропинки, до куска трухлявого ствола. Потому грибы с него и за ним пришлось рисовать уже всё-таки в книге. С того места, где закончились записи. Обломками угольных палочек рисовать было даже удобнее, короткими они не так ломались, когда рука тряслась. Потом затекла нога, он отпустил книгу, чтобы сесть чуточку по-другому, и вместо книги ему протянули новые листы.

Он взял.

Да, так гораздо удобнее.

Можно вырисовать крупнее и побольше деталей.

– Вот эту можно снова и покрупнее? – сказал голос Тьелпе.

Можно, и снова, и покрупнее.

И дальше. Все травы, что по правой стороне, после грибов. И вот эту, с темными цветами, похожими на глаз. И ту, с вырезанными листьями. И этот пучок пушистых цветущих шариков чуть лилового оттенка, растущих из одной точки. И следующую.

Кто-то давал ему воды. Он пил и рисовал снова.

Когда правая сторона кончилась, он начал левую сначала, вдруг что-то упустил. Тьелпе пришел снова и попытался снять его со стола – Ломион его оттолкнул. Надо было нарисовать все ещё раз, вдруг он ошибся, вдруг что-то неправильно... Бумага закончилась снова, он опять нашел книгу. Руки дрожали все сильнее, но он очень старался.

Дверь хлопнула. Запахло грозой.

Его сорвали с места, протестующе воскликнул что-то Тьелпе, и совсем рядом Ломион увидел горящие глаза лорда Куруфина. Тот его встряхнул, угольная палочка вылетела из пальцев, бумага разлетелась.

– Ты! – воскликнул Куруфин. – Всё-таки ты!!!

... Теперь он был горячий как печка, когда с силой прижал Ломиона к себе, и это тепло сделалось вдруг со всех сторон, проламывая защиту, и хлынуло внутрь. В груди словно что-то лопнуло, Ломион изо всех сил вцепился в его кафтан, темно-красный с золотой вышивкой, и заплакал отчаянно.

И не отпускал, сколько мог.

*

– Если это случится, мне будет нелегко удержать себя в руках.

– Не сходи с ума, отец, и хватит пустых угроз. Руку на дитя ты не поднимешь.

– Угораздило же его дать обещание!

– Мальчик – все, что нам осталось от Арэльдэ.

– От Эола. Да будь оно все проклято...

Куруфин схватил стакан, плеснул ещё крепкого вина. Что-то хрустнуло у него в руке, стакан развалился, и вино полилось на пол. На ладони остался глубокий порез.

– Хуже всего – этого могло не быть, – сказал он с тоской.

Тьелпе молча разлил вина в уцелевшие стаканы. Ещё три перед тем были без затей разбиты о стены.

– На кой рауг я себя сдержал? Мне хотелось убить мерзавца там, на юге! За ложь, за похищение, за все сразу! Оскорбить, подбить бросить мне вызов... Нет. Я решил... Не повторять ошибок. И что теперь? Не повторил – потерял Арэльдэ, могу потерять Турко, и все за то, что я не оторвал голову одному лесному убоищу!

– Не бери на себя чужой вины.

– Я должен быть счастлив, что поступил правильно, – Куруфин засмеялся горько. Кувшин вина был третий.

Тьелпе вздохнул и прошел в комнату дяди, взять у лекарей чистую ткань. Их тут сидело пятеро, сменяя один другого, делясь с отравленным жизненной силой, и только это его и держало. Их помощь – и воля самого Тьелкормо, который отказывался сдаваться.

Помощник лекаря торопливо обтирал влажной тряпочкой лицо Тьелкормо, изжелта-бледное, с посиневшими губами. Отрава разошлась по телу, проникла в сердце и глубоко повредила его, говорили лекари. В спешке не дал осмотреть рану, только прижал тряпку и перевязал поверх одежды, говорили лекари, потом не замечал слабость...

Но что же это за яд, который выказывает себя так не сразу?

Снадобья от орочьего яда были бесполезны.

– Моя помощь уже нужна?

– Пока нет, – сказала старшая целительница, серая от усталости.

Он присел на край постели, взял Тьелкормо за руку ненадолго. Тот разглядел племянника – криво улыбнулся, слабо сжал его пальцы. И снова с трудом потянул воздух.

– Арэльдэ не простила бы нас, – подумал вслух Тьелпе, вернувшись к отцу и перевязывая ему ладонь.

Куруфин засмеялся снова. Да, плохой довод.

– То-то Ноло обрадуется подарку с историей, – бросил он. Выпил в несколько глотков полстакана. Тьелпе вылил в кувшин воду, которую принес сам. Ему тоже хотелось бегать от стены к стене, бить посуду и рвать на себе волосы, но раз отец уже делает это все – повторять словно бы не стоило.

Все равно, пожалуй, выйдет хуже.

Нет, вина он себе всё-таки налил.

Дверь скрипнула – Хуан без труда открывал ее лапой. Протопал к ним торопливо, виляя хвостом. Странно было, что он не там, не рядом с Тьелкормо, словно понимает, что помочь нечем...

Хуан постоял между ними двумя, выбирая, втянул воздух – и решительно ткнулся мордой в руки Тьелпе. Бумагу в его зубах Тьелпе нащупал раньше, чем заметил.

Развернул.

Рисунок углем полустерся и намок от собачьей слюны с одной стороны. Но это была точно детская рука, слегка дрожащая. И только потом Тьелпе понял, что эти каракули – листья и травы. Примерно половину нарисованного можно было разобрать. Он почти увидел, как это нарисовали.

– Что за дрянь ты притащил? – спросил Куруфин слишком громко, протягивая руку за листом. Тьелпе оттолкнул его и бросился к целителям.

– Хисимэ! – окликнул он травницу из синдар, единственную здесь. – Ты могла бы опознать их?

Удивлённая, женщина развернула мятый лист к себе.

– Вот это, несомненно, белоклык, это меднянка... – повертела рисунок в пальцах. – А это, кажется, вех...

– Что между ними общего?

– Они все ядовиты, – сказала она торопливо. – Вех – очень. Откуда это, что это?

– Похоже, это травы Эола, – выговорил Тьелпе. – Возможно, будут ещё рисунки. Сейчас вернусь.

– Бедный мальчик, – сказала синдэ почти беззвучно.

Куруфин в гостиной замолчал намертво. Пока целители очень торопливо спорили над рисунками о признаках отравления каждым растением. Пока Тьелпе бегал туда-сюда, от растерянности сам, только потом спохватился и отрядил Ньялмэ бегать с бумагами. Пока составляли первые смеси противоядий. Отмер он, лишь когда Хисимэ очень осторожно сказала, что, кажется, третье снадобье действует, и отравленному становится немного лучше...

Так потом передали.

А Тьелпе просто безуспешно пытался отобрать у Ломиона книгу записей и напоить его молоком, когда отец ворвался.

“Заберите его”, – только и сказал Куруфин две свечи спустя, когда сын Арэльдэ совсем ослабел от рыданий и начал засыпать у него на руках.

“Не ждал, что ты так целителен”, – хмыкнул Тьелпе.

“Ни слова больше”.

Они сами не успели бы. Ни гонцы, отправленные на запад, к неглубокой могиле Эола за его оружием, ни малый отряд, ушедший на юг к Эоловой усадьбе. Даже слуги Эола были бесполезны, хоть один из них впал в ужас от случившегося и отвечал на любые вопросы...

Они и с подсказками Ломиона едва успели, больно много всего росло в Эоловом саду. По-честному, главная заслуга здесь все равно у травниц Хисимэ и Майтариль. Но без подсказок...

Нет, и думать не хочется. Не нужно.

Напоенный, наконец, молоком и целительским жидким супом, сын Арэльдэ спал все там же, на лавке в его мастерской, съежившись под материнским плащом. И Тьелпе на мгновение очень захотелось лечь здесь же и обнять его.