Текст книги "Ранние сумерки (СИ)"

Автор книги: М. Кимури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

====== Часть 1 ======

– Мама...

– За следующей рекой, Ломион. Мы перейдем брод и отдохнем за рекой. Нас не найдут.

– Разве Келегорм нас ловит? Как дичь?

– Не бойся. Келегорм просто слишком хочет ругаться дальше и доказать, что прав. А я не хочу.

Они мчались весь день и всю ночь, лишь временами давая отдохнуть лошади. Белая Птица была умница, Ломион даже дремал порой в седле, обнимая мать.

– Завтра будет Дор Динен, и мы поднимемся в горы. За перевалами лежит Земля Сосен, Дортонион, там правят дяди Ангрод и Аэгнор. Келегорм не поедет туда, чтобы не ругаться уже с ними.

– Хочет же он ругаться с тобой!

– Он обещал Маэдросу, что с ними – не станет.

Земля снова неслась мимо, как в начале пути. Как в первый раз, когда покинули Нан-Эльмот.

*

...Отец нарек ему имя год назад, когда Ломион смог впервые поднять малый молот и встать к наковальне. Маэглин... Звучало как колокол, звонко и тревожно. Непривычно.

– Ты не спешил с ним, отец, – сказал он тогда.

– А ты не заслужил раньше, сын, – ответил тот холодно. И стал учить его ремеслу, да так, что к концу ночи Ломион валился с ног от усталости.

– Ты требуешь с него, словно со взрослого! – негодовала мать.

– Как со своего сына, со своей крови, – отвечал отец и уходил.

Ломион молча работал. Видел ссоры родителей все чаще. И приходил на рассвете к матери, чтобы лечь и уснуть под ее голос.

Под рассказы о прекрасном городе Гондолине и дяде Тургоне, который очень любит свою чудесную дочь Идриль Босоножку. Просто так любит, не за то, что она лучший мастер. О дяде Келегорме, с которым маме так славно было охотиться в лесах на Эред Вэтрин после примирения семьи, и раньше, за морем. И про деда Нолофинве, великого короля нолдор, правящего из славной крепости Барад Эйтель, видимой издалека над истоками великого Сириона.

Вот под такой рассказ отец однажды вошёл нежданным. И была новая ссора, тихая и оттого особенно страшная. И был запрет называться сыну Эола материнским именем на запретном языке, под угрозой – не позволить видеться с матерью.

Он даже не поверил сперва, как услышал.

Запретить видеть мать?

Как это возможно?

Как возможно так ее не любить, чтобы угрожать таким, думал Ломион, молча исполняя задания в кузне. Как можно не звать сына по имени, а теперь приказывать ему, будто слуге?

Слуги и прежде старались быть в этом доме тихими и незаметными, а теперь и вовсе превратились в тени, которые старались не поднимать глаза лишний раз...

Потом вдруг все утихло также внезапно, как началось. Исчез гнев на отцовском лице, смягчился его голос. Страх Ломиона отступил. Он старался все больше, чтобы заслужить его похвалу, но все равно вздохнул с облегчением, когда отец снова уехал к гномам.

*

...Мама собрала его на прогулку почти как обычно.

Почти. Больше дорожного хлеба в сумку и свёрнутый теплый плащ приторочила к седлу, словно в холода. Седлала Белую Птицу задумчиво и долго. Взяла полный колчан стрел.

– Куда ты хочешь ехать, мама? – спросил он, видя это все.

– На север, Ломион. На север, – слуга, оказавшийся рядом, вздрогнул и промолчал.

Для него это значило северную опушку Нан-Эльмота и ничто другое. Но запрещённое имя...

Его настоящее имя.

Он не слишком удивился, когда из-под деревьев Нан-Эльмота мать направила лошадь ещё дальше к северу. Они помчались по высокотравью, рассекая его с шелестом, и лишь слабые, низкорослые деревца временами мелькали вокруг. Серебряная стена леса отступала назад все быстрее, потому что Белая Птица мчалась так быстро, как никогда на его памяти не бегала.

В лесу было негде.

– К кому мы едем? – спросил он тогда.

– К моим братьям... полубратьям, напоминают порой они. Келегорму и Куруфину... Нет. Тьелкормо и Куруфинвэ.

– Почему сейчас?

– Потому что я впервые солгала, чтобы успокоить гнев Эола. И не хочу лгать дальше, – сказала она, прижимая его к себе.

Они не остановились, когда солнце поднялось над горизонтом, и равнина засияла под ним так, что Ломион зажмурился. Земля неслась ему навстречу, светясь и переливаясь всеми оттенками предосенней темной зелени и первых рыжих пятен.

Казалось, они летят над ней.

Почему-то стало легко и радостно.

Такого с ним ещё не бывало – спать не под огромными деревьями, а посреди равнины, лишь скрывшись в низине, и небо ничего не заслоняет над головой... День и ночь перепутались вовсе, потому что они отдыхали лишь когда передышки просила Птица. Тогда мать разыскивала низину или рощу и скрывалась там. Они ложились рядом все втроём, и Белая Птица заслоняла их собой от ветра, который здесь был везде и непрерывно.

Какая мама храбрая, думал он. Он даже не думал.

Он бы сам ещё долго молчал...

Но он бы вырос, думал Ломион упрямо.

Крепость Аглон оседлала перевал, закрыв его стеной и собой. Он и с этой-то стороны запрокинул голову, чтобы рассмотреть стену целиком. Какова же была стена со стороны севера? Со стороны Моргота?

Мать приветствовали здесь на дороге и на воротах, словно хорошо знали, она легко благодарила, порой называя имена, и Ломион старался рассмотреть эти лица – тех, кто знал ее раньше.

Интересно, можно ли сказать – ее настоящую?

Мощеная дорога вела снизу к крепости, и Белая Птица усталой рысью одолела ее и вбежала в огромные ворота. Для Ломиона точно огромные. И внутренний двор крепости поразил его размерами. А ещё больше тем, что к ним бежали со всех сторон разные эльдар высокого роста, махали им и что-то говорили, говорили...

На запретном языке мамы. Все.

– Госпожа Ар-Фейниэль! Ты вернулась! Ты жива! – восклицали они.

Они смеялись.

Они махали руками, шумели, переговаривались. Они поднесли им воды, вина и даже цветов разом. Чьи-то руки протянули Ломиону чашу молока и ломоть хлеба, и он пил, не в силах оторваться.

Они говорили беспрерывно. Увели Белую Птицу, начали вываживать и обтирать в стороне.

Они... Не боялись. Словно не слуги в этом замке, а гости и хозяева.

Глаза у почти всех сияли, как у мамы. Как звёзды.

Где же здешние хозяева, беспокойно думал Ломион, с трудом поспевая за матерью по широкой лестнице.

Потом сверху, навстречу к ним, слетел вихрь, подхватил ее и закружил.

– Что ты делаешь?! – закричал Ломион, стараясь удержаться и ухватить мать за одежду.

– Арэльдэ! – кричал вихрь. – Арэльдэ!!!

Она...

Она смеялась.

– Поставь где взял, негодяй! – сказала она весело.

– Поставь! – повторил Ломион.

Он повернулся – высокий, широкоплечий, светлый, как рыжая осень, просвеченная солнцем и красивый, как ни один эльда, виденный Ломионом. Вообще ни один.

Кроме мамы.

Как рисунок ожил из чистых, четких линий. Ожил и недобро засмеялся.

– Это ещё кто? – спросил светлый, презрительно глядя сверху вниз.

Ломион хлопнул глазами.

Мама развернулась, оттолкнула светлого, положила руку Ломиону на плечо.

– Это. Мой. Сын, – сказала она, словно каждое слово было гвоздем, и его она вбивала кому-то в стену.

А может, в голову.

– Так, – сказал этот светлый, глядя на них обоих с холодным интересом. – Это надо непременно запить, Арэльдэ. Идём. Расскажешь, кто этот... Счастливец.

Одно слово – и Ломиону сразу захотелось оказаться в кузнице отца. Там, с молотом в руках, он хотя бы чувствовал себя нужным. А не маленьким, противным и лишним.

А потом зацокотало снизу и появилось... Оно. Кажется, это был пёс.

Я не побегу, сказал себе Ломион, отступив на шаг и замерев. Я не побегу.

– Хуан! – воскликнула мама и кинулась трепать уши этому чудовищу.

Хуан? Прекрасный пёс Валар? Это?

Такой большой...

А он такой маленький...

Он моргнул – и Хуан оказался прямо перед ним вдруг. Потянулся массивной мордой, шумно выдохнул.

Ломион посмотрел псу прямо в глаза – черно-карие, с золотистыми искрами.

...На самом деле он больше, ещё больше, ещё древнее, древнее, чем камень у них под ногами...

И Ломион понял, что совершенно не боится.

Потом розовый язык прошёлся ему по всему лицу и взъерошил аж волосы надо лбом. Потом Хуан улыбнулся, свесил язык.

– За мной, – сказал псу светлый, чуть нахмурившись.

Повернулся и поспешил вверх по лестнице, не сомневаясь – за ним пойдут следом. Хуан и пошел, оглядываясь и улыбаясь. И мама тоже пошла, взяв Ломиона за руку.

“Мама...”

“Это дядя Келегорм. Тьелкормо, произносят у нас. Не бойся”.

“Я не нравлюсь ему”, подумал Ломион сам себе.

И все же страшно ему больше не было. Трудно было бояться, пока смотришь на улыбку Хуана во всю пасть и его длинный язык.

Залы здесь были огромные, но Келегорм, называть которого дядей у Ломиона даже в мыслях не получалось, привел их в покои поменьше. Не понять сразу, для гостей или хозяйские – большая комната с высокими окнами и расписными стенами. Здесь всюду были шкуры зверей или полотнища из меха, на лавках вдоль стен, на сундуках, на креслах, даже на стенах и на полу.

Охотник, понял Ломион, видя, как привычно падает на застеленный шкурами пол Хуан. Покои охотника. А ещё от окон на север тянет холодом.

– И вот ты снова появляешься из ниоткуда, – Келегорм сам налил вино из кувшина в стеклянные стаканы, похожие на полуоткрытые бутоны тюльпанов. – И ошеломляешь новостями. Ты хоть понимаешь, что мы думали все это время?

– Ты мог понимать, что я жива.

– И только!

Ломиону было неуютно в слишком большом деревянном кресле, даже накрытом волчьими шкурами для мягкости. Он бы лучше сел рядом с Хуаном. Но здесь чужой дом, непонятно, что может рассердить хозяина.

И в этом замке должен быть второй хозяин. Лорд Куруфин.

– Кто же оказался твой... Счастливый избранник?

– Эол из Нан-Эльмота. И беда в том, что я не хочу к нему возвращаться и возвращать туда Ломиона.

– Вот как! Ты не просто являешься ниоткуда, но и просишь о защите?

– Может быть. Мне нужно побыть без него и подумать.

– О чем?

– О том, не совершила ли я самую большую в жизни ошибку, братец Турко.

– Тогда зачем ты взяла ее с собой?

– Турко!!! Это мой сын!

Ломион вздрогнул, мечтая оказаться где угодно, лишь бы подальше от кричащих.

Хуан поймал его взгляд и встал. Подошёл, положил массивную голову на подлокотник и шумно вздохнул. Ломион нерешительно почесал огромную морду, погладил уши – и снова поймал на себе недовольный взгляд хозяина.

– Значит, ты действительно тогда исчезла в Нан-Эльмоте, – продолжал Келегорм как ни в чем не бывало. – И нашему посланнику попросту солгали.

– Был и посланник?

– А ты что думала? Что было после того, как дочь Нолофинвэ исчезла на наших землях? Догадываешься, что мы выслушали?!

– Он уверял, что известил вас и не получил ответа! – мать вскочила. – Я была очень зла на вас! Если бы не Ломион, могла бы отправиться прямиком на запад!

– Ещё одна глупость, Арэльдэ. После той, самой большой! Поверить Темному Эльфу из темного леса! Да знаешь, что о нем здесь порой говорят?!

– Тебе только скажи, поверишь чему угодно о том, кто не по нраву!

– Тогда, – сказал Келегорм, усмехаясь, – поговори с Курво. Узнаешь много нового. Но я хочу знать главное – почему ты приехала теперь.

– Потому что не желаю терпеть угрозы, Турко, даже от того, кого люблю.

– Что? – спросил светлый очень спокойно, только стакан поставил с громким стуком.

– Он услышал, как я рассказываю сыну о своих родных и зову именем на квэнья. И пригрозил разлучить нас, если это повторится.

– Арэльдэ, я ушам не верю...

Чем тише говорил Келегорм, тем страшнее становилось Ломиону, потому что в этом светлом теперь клубилась черная ярость. Почти такая же, как в отце. А если друг мамы похож на отца – зачем было приезжать?..

Зачем?

– Я тоже едва поверила, Турко. Мне пришлось солгать ему, чтобы успокоить... И я не желаю это повторять. Он отлучился на несколько дней, я взяла сына и немедленно уехала.

– Лучше бы... – Келегорм прервался. – Я извещу стражу о том, что у нас может случиться гость из Нан-Эльмота. И его следует послать обратно в лес. Эй, кто-нибудь! – крикнул он.

Ломион вздрогнул. Но на злой выкрик вбежал весёлый темноволосый юноша, невысокий и улыбающийся бесстрашно.

– Да, кано!

– Лучшую гостевую комнату для госпожи Арэльдэ.

– Уже готовят, кано. Двойную.

– Послание для пограничной стражи. К нам вскоре пожалует Эол из Нан-Эльмота. Загоните его обратно в лес, едва увидите, иначе я не ручаюсь за его... Здоровье. Известите брата обо всем этом немедленно.

– О приезде госпожи Арэльдэ с сыном и о запрете Эолу Темному Эльфу выезжать севернее Нан-Эльмота? Я верно понял?

– Быстро! – рявкнул Келегорм, и юноша исчез.

Мать встала, лицо ее было мрачно.

– Ты не поднимешь руку ни на кого из эльдар, Турко, – непонятно сказала она. – Ты слышишь меня?

– Слышу, – Келегорм смотрел в сторону. Хуан снова вздохнул. – Как тебя угораздило?

– Поговорим обо всем, но позже. Я мечтаю вымыться с дороги и поспать.

Ее рука снова легла на плечо Ломиона, он сполз с кресла и выпрямился, стараясь казаться выше. Здесь все были очень уж высокие.

– Отдыхай, – это было почти приказом хозяина. Маме, не ему.

Хуан не пошел за ними в гостевые комнаты, а жаль.

Но сами комнаты его поразили: гости в этом доме жили роскошнее его отца! Резные деревянные кровати, застеленные мехами, роспись на стенах не хуже, чем у хозяина, все травы да цветы, словно вокруг сад, а не голый камень... Тепло, исходящее от каменного пола. Теплые одежды и одеяла, которые им принесли даже без просьбы.

Купальня в основании замка потрясла Ломиона ещё больше. Здесь было совсем тепло, лилась из труб нагретая вода, стоило лишь повернуть рычаг, и наполняла ванны. Никто не таскал ведра воды и не мешал.

– Мама, – спросил Ломион позже, когда они после купания поднялись к себе и нашли в комнате горячий ужин из запеченного мяса и хлеба, – неужели ты раньше так и жила?..

– И так тоже, Ломион. И так – тоже.

– Мама...

– Да?

– Это ведь из-за отца Келегорма вы шли по льдам?

– Мы простили их тогда, Ломион. Он мой брат и мой друг.

– Я не нравлюсь ему.

– Ты мой любимый сын, нравится ему это или нет.

“И, может быть, единственный”, подумала мама слишком ясно, и он услышал, хотя и не понял.

Мама ушла наутро, предупредив, чтобы не покидал замок и оставив его бродить в одиночку по незнакомым переходам. Впрочем, может быть, она считает это место другим домом?

Но весь замок уже знал, что он сын госпожи Арэльдэ. Не “Арэдель”, как говорили дома. Язык синдар здесь беззаботно мешали с запретным языком нолдор, но хозяева говорили на втором, и имена на нем произносили чаще... Он раз десять вздрагивал, слыша запрещённую дома речь, а потом перестал.

Как здесь много было – всех. Эльдар, которые бегали по лестницам и переходам, хлопотали в комнатах и приветствовали его радостно. Собак, которые вообще-то жили снаружи, в настоящем деревянном доме, но порой забегали внутрь и сидели под дверью у Келегорма. А на замковой кухне жили кошки, которые чувствовали себя хозяйками здесь, не то, что сам Ломион.

Его ошеломил этот шум и многоголосье. Здесь говорили в полный голос даже слуги, а то и пели, и никто им не запрещал. Ну как не запрещал – когда во дворе пели особенно громко, кто-то призывал быть потише, но и только.

Хуана только не было, а увидеть его очень хотелось. Наверное, он оставался там, с хозяином, за высокими дверями, к которым Ломион побаивался подойти. А в комнате было скучно, он ведь уже привык учиться подолгу или же бродить по лесу у дома. Но здесь вовсе не было леса возле замка, только камни и трава, а лес далеко на западе, на горах. Не дойти так просто, чтобы до вечера и обратно.

Он сидел на ступенях и гладил коричневую собаку, когда рядом остановился ещё один высокий и темноволосый. На три ступеньки ниже.

– Грустно, сын Арэльдэ? – спросил он. Ломион кивнул молча.

– Скучные взрослые разговоры? – Высокий не отставал. Ломион присмотрелся к нему – и понял, что он похож на Келегорма. Но немного. Издалека. Как бы на два шага от него отстоит.

– Они тоже ссорятся, и я не хочу стучать, – сказал он. – Кто ты?

– Тьелпе.

– Короткое какое имя.

– У меня мастерская здесь, ниже. Может быть, там тебе будет интереснее?

– Ты тоже мастер?

– И ты? – улыбнулся этот Тьелпе.

– Я учусь. А здесь негде. И гулять в лесу негде.

– Да, лес неблизко, – согласился он.

Вскоре Ломион обнаружил себя сидящим на столе в огромной мастерской, с бумагой и угольной палочкой в руках. Ему хотелось объяснить и показать что такое настоящий лес, а не здешние чахлые деревца и не сосны где-то там.

Тьелпе слушал и спрашивал обо всем. Ломион не то, чтобы готов был говорить об этом обо всем, и рассказать про лес ему казалось спокойнее всего. А Тьелпе успевал одновременно что-то чертить и рисовать за своим столом, и делать заметки в книге, целой книге с пустыми страницами.

Временами сердитые голоса и вспышки гнева долетали сквозь потолок. Тогда Ломион умолкал надолго. Но здесь молчать было лучше, чем в коридорах и на лестнице. Даже рядом с собакой. Тьелпе работал очень спокойно, и на него хотелось смотреть и молчать. Может быть, он узнает так что-нибудь полезное?

Вот только все хорошее всегда слишком скоро заканчивается. И Тьелпе вдруг обернулся, словно его позвали, и сказал:

– Отец возвращается. Останешься здесь, или пойдешь со мной?

Ломион пожал плечами. Почему его спрашивают? Но когда Тьелпе повернулся к двери – спрыгнул и двинулся за ним.

Хотелось увидеть, каков собой отец Тьелпе. Наверное, он приехал с лордом Куруфином, и можно будет на них обоих посмотреть...

Надо было в мастерской оставаться, подумал он потом, когда увидел того отца.

Лорд Куруфин был тоже красивый, как картина, нарисованная тушью, с такими черными волосами, как перья ворона. Он взбежал по лестнице, опередив всех слуг и воинов, и сразу выцепил взглядом Ломиона, словно высматривал, что изменилось в доме. И смотрел так, будто Ломион пришел из лесу, провалившись поочередно в болото и старую лисью нору, и не сменив одежду и не вымывшись, явился за стол, как был, в грязи и всякой дряни.

Он даже вслух ничего не сказал, только глазами сверкнул. А вот Тьелпе заговорил.

– Не тревожься, отец. Мы хорошо провели время в моей мастерской.

– Сын Эола – в твоей мастерской? – только и спросил Куруфин, а уже захотелось спрятаться Тьелпе за спину.

– Сын Арэльдэ, – Тьелпе говорил, словно не замечал сердитого взгляда.

Лорд Куруфин только хмыкнул и прошел мимо.

– Что-то он немного не в духе, – сказал Тьелпе. – Пойду пригляжу. Хочешь вернуться в мастерскую?

– Нет, – сказал Ломион. Сейчас ему хотелось только скрыться.

*

Тьелпе закрыл за собой дверь плотно. Мальчишка подслушает, конечно, если захочет. Хотя этот, пожалуй, и не захочет.

– Я уже знаю, – Куруфинвэ сказал это с явным удовольствием, садясь в кресло. – Встретил его на Химладе вчера, едущего к северу.

Они замолчали оба, и гневная Арэльдэ, и мрачный Тьелкормо. Впрочем, Тьелкормо, конечно, не удержался.

– И?

– Сказал, что его жена Арэдель и сын отправились к нам в гости, и он жаждет присоединиться. Я напомнил ему об ответе, который он дал восемнадцать лет назад, назвал его лжецом и похитителем женщин и приказал убираться с наших земель.

Арэльдэ вздохнула словно бы с облегчением – и нахмурилась тут же.

– Повода сделать большее Эол, увы, мне не дал, – Куруфин хотел налить вина, но кувшин оказался пуст. – Будешь ли ты говорить о любви, Арэльдэ?

– Я уже выслушал, – бросил Тьелкормо. – Будет. Но она здесь, а не с этим лжецом.

– Турко!

– Он лгал ей с самого начала, он постоянно винил ее родных при ней, и он угрожал ей недавно. Это если коротко. Мало что задевало меня так все последние годы, как слова Арэльдэ о любви к этому Темному!

– Не ты ли столько твердил, что любовь это свобода? – немедленно вспыхнула та.

– Могла распорядиться этой свободой получше!

– Я не спрашивала твоего разрешения! То-то не спешишь ею распоряжаться!

Куруфин поднял руки, жестом успокаивая обоих.

– Довольно, довольно. Прикажите лучше нести ещё вина.

– Сейчас принесут, – Тьелпе тоже сел, наконец.

– Каким ты нашел его сына? – «Раз уж провел с ним столько времени», подумал следом Куруфин, только вслух говорить все же не стал.

– Слишком осторожный. Слишком сдержанный. Слишком закрытый для своих лет, – сказал Тьелпе. – Там были другие дети?

– Нет, у слуг маленьких детей не было... При мне, – добавила Арэльдэ.

– Лишняя забота, – Куруфин обменялся взглядом с Тьелкормо.

– Моя! Или вам жаль для него хлеба, лорды Аглона?!

Тьелкормо вскинул голову, но Куруфин снова жестом его успокоил.

– Хватит злиться. Ты не можешь заставить нас его любить, как тебя, Арэльдэ.

Она оперлась на стол и подалась вперёд.

– Но он со мной, нравится вам это или нет.

– У этого будут последствия... – Куруфин помолчал, пережидая, пока слуги расставят на столе полные кувшины вина, а ещё мясо и хлеб. – Благодарю, Тьелпе.

– Эол может поехать напрямую к Тингола с жалобой на похищение сына! – Тьелкормо снова вскочил и прошёлся по гостиной.

– Мы ответим жалобой на похищение дочери Верховного короля нолдор и на ложь нашим посланцам, – Куруфин улыбнулся коротко. – Сами по себе жалобы – глупость. Но досадно, что у Тингола будет повод вновь обвинить нас. Именно нас, сыновей Феанора.

– Наши синдар доверяют нам! – вспыхнул Тьелкормо.

– И все же слово Тингола весит много для синдар и лайквэнди, что расселяются по этим землям.

– Это мы их защита, а не Тингол! – отрезал Тьелкормо.

– Ты предлагаешь мне!.. – Арэльдэ тоже гневно вскочила.

– Подумать о том, чтобы оставить Эолу сына. И быть свободной.

– Нет, – Тьелпе сказал это прежде, чем взбешенная Арэльдэ подыскала слова.

В него впились глазами все трое. – Разве вы не услышали меня?

– Что именно? – Куруфин сдвинул брови.

– Он напуган и закрыт. Такими были младшие дети, перевезенные на кораблях. Кто пережил шторм, пожар, первые битвы, кто терял родных или боялся потерять. Но ведь он не пережил ни битв, ни штормов! Я не верю своим ушам, отец, что ты предлагаешь... Должно ли дитя из рода Финвэ расти в страхе?

Арэльдэ замерла, как статуя, ее глаза потемнели.

Куруфин молчал.

– Я вижу в нем лишь отражение Эола, – сказал он, наконец.

– Поглядев один раз? – спросил Тьелпе.

Не вытерпев, Арэльдэ вышла вон, хлопнув дверью, прошелестели снаружи ее шаги в сторону гостевых покоев.

– Турко, – Куруфин отпил, наконец, вина и придвинул к себе блюдо с нарезанным мясом. Обтер руки влажной салфеткой. – Расскажи подробнее.

– Мне жаль, что ты не убил его, – сказал Тьелкормо тихо и зло. – А ещё мне кажется, что она ослепла.

– Это твои слова. А ее?

Тьелпе налил себе вина покрепче. Ничего хорошего он сейчас не услышит.

*

Ломион вовсе запутался в днях и ночах. Заснул вечером от досады, и проснулся уже ночью. Нашел маму, дремлющую в одежде, на кресле перед светящимся камнем, и удивился.

– Ты и здесь грустишь, – сказал он ей.

– Я злюсь. Мои братья... Удивительные дураки. Даже самый умный.

– Я им не нравлюсь, – признал Ломион вслух.

– Вот я и говорю – глупцы.

Он забрался с коленями в кресло напротив. Взял камень, осмотрел, прислушался. Свет пел в нем тихонько, и эта песня не иссякнет ещё долго... Мама рассказывала о таких, называла их «феаноровы лампы». Значит, их делал отец этих двоих.

– Вы поедете на охоту?

– Я подумаю завтра, – сказала она.

– А если отец приедет, что ему сказать?

– Его сюда не пустят, пока я не решу, что делать.

– А что ты хочешь?

– Подумать, – сказала она. И думала, и думала, сидя над лампой, пока у него не заслезились глаза от этого света. Под его пение виделись яркий день и несущаяся навстречу земля...

А потом было утро, солнце, бьющее наискось в окно и громкий стук в дверь. А они оба дремали в креслах, даже лампу не накрыли.

Мать вскочила и сердито распахнула дверь.

– Турко?

– Я много наговорил вчера, – Келегорм вошёл, словно к себе домой. В одной комнате с ним, высоким, сделалось тесно. – Но помни главное – я хочу помочь. И хочу видеть тебя на охоте. Как прежде.

– Хм, – она вскинула голову, затем смягчилась. – Кто позаботится о Ломионе? Покажи мне его – и мы поедем.

– В моем доме ему ничего не грозит.

– Покажи мне, – повторила мать. – Не думаю, что Тьелпе готов отдать Ломиону весь день. Хотя было бы чудесно.

Келегорм задумался на мгновение.

– Мой оруженосец за ним присмотрит. Ньялмэ!

Снова вбежал, непривычно стуча сапогами, невысокий юноша. Улыбнулся.

– Наш гость – твоя забота на сегодня, – сказал Келегорм, и радость Ньялмэ потускнела.

– Да, кано, – послушно сказал он.

Мать взъерошила Ломиону волосы.

– Что ж, я соберусь быстро.

...Тьелпе в мастерской, увы, не оказалось, и Ньялмэ откровенно заскучал. Нет, он ничего не говорил, но Ломион видел, как он досадует. Вот только, когда Ломион попробовал отстать и потеряться, Ньялмэ догнал и нашел его в три прыжка.

– Может, я плохая нянька, – сказал он обиженно, – но сказал бы словами, что хочешь. И что не хочешь.

– Я привык учиться.

– Без отдыха?

Ломион пожал плечами.

– Пойдем, наши кузницы покажу, – в голосе Ньялмэ послышалась гордость. Ломион кивнул и покосился посмотрел на руки своего проводника. Насколько смог рассмотреть, мозолей от молота на ладонях не было. Вместо них были потертости на указательном и большом пальцах, словно от небольшого инструмента.

– Ты не кузнец, – сказал Ломион осторожно.

– Нет, я по коже работаю. Пойдем же!

Кузнечные мастерские Ломиона поразили. Здесь работало слишком много эльдар! Никакого таинства, никакой закрытости. Кузнецы работали открыто, наковальни хоть и отстояли друг от друга на заметное расстояние, но можно было подойти и смотреть на чужую работу и даже обсуждать ее, что они и делали! Отдельная мастерская была лишь у самого лорда Куруфина. И то, когда Ломион из чистого упрямства спросил, можно ли ее посмотреть, Ньялмэ без удивления ответил:

– Можно, только очень тихо, чтобы не мешать.

Дверей в мастерской Куруфина не было. И даже один лорд Куруфин не был: там толпились несколько юных эльфов и двое взрослых мастеров, наблюдавших за работой. Неужели это все ученики, думал с изумлением Ломион. Зачем, ведь у Куруфина уже есть сын?..

А потом лорд Куруфин его заметил, покосился на вход, и даже ничего не сказал! Только продолжал что-то объяснять про соединения металлов и добавки. Но тут Ломион уже устал удивляться. И от чужих вокруг тоже устал. В голове зашумело. Он отступил от входа.

– А мы можем увидеть крепость сверху? – спросил он, думая лишь о том, как бы уйти туда, где никого нет.

– Конечно! – воскликнул Ньялмэ, и Ломион очень ясно понял в это мгновение, что этот нолдо только обрадовался поводу не торчать в кузне, что металл ему не интересен, и что оруженосец уже мысленно вздыхал, сколько времени тут тратить, на жаре и в шуме.

Они выскользнули наружу, и Ньялмэ повел его в дальний угол внутреннего двора, к небольшой двери в дальнем углу, между конюшней и главным зданием. А внутри – сперва одна лестница, затем вторая, пошире... Они взбирались долго, витая лестница становилась уже, ступеньки выше и выше – и вот они откидывают третью по счету дверь в полу, и подходят к широким окнам.

У Ломиона захватывает дух.

Это восточное окно, и его взгляд скользит от стен крепости на восток, по холмам со скалистыми вершинами, и видит далеко-далеко очертания пологой горы и крошечного замка на ее вершине. Химринг. Замок старшего из сыновей Феанора.

Потом, словно нехотя, Ломион шагает к северным окнам, из которых ровным потоком струится холодный ветер, тихо и постоянно свистя на кромках каменных проемов. И смотрит на огромный зелёный простор, по которому бегут волны от ветра, и взгляд невольно бежит все дальше и дальше – пока не натыкается на три зубца горы далеко за горизонтом, и его не пробирает этим ветром до костей.

Он смотрел завороженно, то на север, то на крепость сверху, пока Ньялмэ не потряс его за плечо, Ломион вздрогнул и вырвался.

– Не бойся, – сказал оруженосец покровительственно. – Мы держим этот перевал прочно. Они не пройдут.

...Ломион сбежал от него внизу, в этот раз удачно. Скользнул за спину, где не достаёт взгляд, повторил три движения – и встал в угол, в тень, куда Ньялмэ только что смотрел. Затаив дыхание. И, пока тот метался по лестнице, скрылся в конюшне. А переждав, пока Ньялмэ помечется по двору – обогнул жилой дворец с другой стороны и проскользнул – нет, не внутрь, хотя был и не прочь скрыться у Тьелпе в мастерской.

В псарню.

Здесь было тихо, в голове не шумело. Шумели только щенки в одной из деревянных клетей – пищали, возились, норовили выбраться. Ломион забрался на перегородку, оттуда на балку – и посмотрел вниз. Мать-гончая тревожно задрала голову, предупредительно заворчала.

Он лег на балку и подумал, что его так не будет видно от входа. И искать здесь будут не сразу.

Зато тихо.

*

Осень, соловая кобыла, согласилась нести ее на охоту, чтобы дать отдых Белой Птице, и сейчас две лошади, Арэдель и Тьелкормо, шли рядом. Как раньше.

Другого “как раньше” у них не будет.

В незримой трещине между ними по-прежнему скрипели и лопались льды, так было и в краткое время примирения после Праздника Воссоединения... А теперь в эту трещину бросили “Зачем ты взяла его с собой”, спокойное от Куруфинвэ “Верни сына Эолу”, и ещё кое-что из сказанного вчера. И слова встали там как ледяные клинья.

Это слова только. Не дела.

Но Эол тоже лишь произнес слова. И она испугалась впервые за очень много лет. И вчерашнее... Не утишило этот страх, прямо сказать.

Друзья ведь уже оставили их один раз.

А еще теперь неотступно звучала в голове другая трещина – обман. Эол, такой добрый и заботливый тогда, лгал ей с самого начала, лгал ее родне. И чем чаще она об этом думала, тем большим диссонансом звучали ее лучшие воспоминания.

Потому что стояли на лжи.

Ее тянуло к югу, порой сильно. Но... Чем дальше она уезжала тогда, тем легче в то же время делалось у нее на душе почему-то. Этот разрыв был внутри, он не отпускал, непрерывно пел диссонансом, что бы она ни делала и о чем не думала.

Лишь когда она бралась за лук и стреляла в птиц и оленей, он утихал. Но теперь птиц и оленей везут следом за ними, и заслониться снова нечем.

– И все же ты не здесь, – сказал Тьелкормо с досадой.

– Ты очень злил меня вчера, но есть слова, на которые мне нечем возразить. Они... Возвращаются.

– Я много чего наговорил, – бросил тот. – Что о твоей внезапной любви, что о лжеце Эоле. Выбирай – не хочу.

– Прониклась внезапным доверием, сказал ты. И ведь я действительно верила каждому его слову... И сейчас я не могу не думать – почему?

– И с чего так послушно приняла его немыслимые условия! – горячо воскликнул Тьелкормо, явно хотел продолжить – и оборвал себя, хоть и с трудом. Вот чудеса!

– Не думала, что скажу это... Но сейчас я тоже этого не понимаю.

– А тогда?

– А тогда – это же были просьбы любимого. Что могло быть важнее?

Тьелкормо тут же швырнул в нее шишкой, она, не задумываясь, отбила. Вот только злость в нем была нешуточная.

– Арэльдэ, которую я знал, не потерпела бы таких указов! Как не потерпела нас, ругающих твоего отца! Я даже могу понять, если бы ты не стала извещать нас... – он скривился. – Злобных сыновей Феанора! Но отца, братьев?!